| Нина_Корначёва | Дата: Понедельник, 01 Июл 2013, 22:38 | Сообщение # 1 |
Группа: Проверенные
Сообщений: 193
Статус: Offline | ВЕНИАМИН МИХАЙЛОВИЧ БЛАЖЕННЫЙ
(15.10. 1921 - 31.07. 1999)
Белорусский советский поэт. Настоящая фамилия Айзенштадт. Родился в 1921 г. в местечке Копысь Витебской обл., окончил один курс учительского института, в годы войны работал в Горьковской обл. школьным учителем истории, позднее, вернувшись в Минск, чертёжником, переплётчиком, художником-оформителем в инвалидной артели. Бывал у Б.Пастернака, состоял в переписке с В.Шкловским, А.Тарковским, Ю.Олешей, А.Межировым, Н.Панченко, И.Лиснянской, Т.Бек, высоко ценившими его творчество. Однако, 2 основных темы творчества поэта --Бог и Смерть, находившиеся тогда под офиц. запретом, превращали творчество В.Блаженного в своего рода достояние для избранных, передававших его творения из рук в руки. Публиковаться начал поздно -- в 1982 г. В Союз белорусских писателей принят в 70-летнем возрасте при разнице голосов 10 - «за», 10 - «против». Жил в Минске. Умер в соц. отделении одной из гор. клиник.
http://zapadrus.su/ruslit/antologia/572--qq.html#2
А Россия? Устройство России космическое, и взрыв Добра, как и взрыв Зла, могут возникнуть совершенно всеобъемлющие и стихийно. Слишком многогранен русский человек.
(из док. фильма «Вениамин Блаженный – последняя беседа»).
"БОЛЬНОЙ СЧИТАЕТ СЕБЯ ПОЭТОМ..."
Завершающим аккордом его потрясающе мучительной жизни, как и у любого другого человека, стала Смерть, но именно Смерть с большой буквы, слово, которое поэт всегда, наравне со словом Бог, писал именно так. Два этих понятия были существом и сутью всего творчества Блаженного, из-за них он был обречён на заведомое непечатанье и безвестность, именно их только и считал достойными своего пера.
О смерти заговорил с самых первых своих, еще юношеских, стихов, уже в неполные 24 года начал называть себя в них стариком, с Богом окончательно сошёлся, если можно так выразиться, на закате жизни, когда в 75 лет принял крещение. И было бы, несмотря на кажущуюся кощунственность этих слов, удивительно несправедливым, если бы кончина поэта, всем своим творчеством символизировавшего "приготовление к небесам", оказалась лишь тихим и благостным уходом в мир иной. Нет, он, казалось, и смерть был приговорён вкусить ужасающую, как отнюдь не случайно прожил всю жизнь с безногой женой и это тоже частица его поэтической судьбы. Как слепота Гомера или глухота Бетховена.
Клавдия Тимофеевна, красавица-казачка, некогда напрочь разорвавшая все связи с родными, восставшими против её брака с полунищим странноватым евреем по фамилии Айзенштадт, все эти годы была ему и женой, и нянькой, и секретарём, и защитницей от всех невзгод. Инвалид 1-й группы, потерявшая ногу на войне, она так никогда и не сумела возвратиться к своей первоначальной профессии медика и провела всю свою трудовую жизнь в инвалидном бюро за печатной машинкой. Когда её разбил инсульт, поэт окончательно утратил всякий интерес к существованию, даже не вышел на улицу вслед за гробом жены. Не от бессердечия, разумеется, просто это было выше его истаявших сил. Он и до этого уже лет 15 не выходил из дому по болезни, а тут окончательно впал в беспамятство, пережив свою страдалицу-супругу всего на 12 дней и завершив свою бренную связь с этим миром в соц. отделении одной из гор. клиник. В свидетельстве о смерти записали, что случилось это 31 июля, хотя находившиеся рядом люди утверждают, что умер Вениамин Михайлович на день раньше, 30-го. Просто, в соц.отделении тоже своя статистика, кого-то в этот день уже записали в покойники, а за двоих сразу могло и нагореть от начальства.
Если развернуть личное дело поэта В.Блаженного, которое хранилось в СП, нетрудно обнаружить любопытные вещи. В писательскую организацию его приняли в 70 лет, спустя 40 с лишним лет после того, как стихи Блаженного заметил сам Б.Пастернак, в доме которого юный нищеброд, как он сам себя называл, был достаточно частым гостем в конце 40-х годов. Интересно, что даже тогда голоса членов Правления СП разделились поровну и только выступление мудрого Янки Брыля спасло Правление от позднейшего позора – Блаженного в СП приняли, чтобы, как выяснилось впоследствии, забыть о его существовании на долгие годы.
Впрочем, к тому времени в его творческом багаже была уже книга стихов "Возвращение к душе", изданная при активнейшем содействии Ар. Тарковского не где-нибудь, а в лучшем издательстве страны "Советском писателе". Были публикации в "Новом мире", "Знамени", "Дружбе народов", др. авторитетнейших изданиях. Был и тощий минский сборничек "Слух сердца", ожидавший своей встречи с читателем долгие десятилетия. Косвенно о перипетиях борьбы за этот сборник свидетельствует хранящаяся в личном архиве автора этих строк копия внутренней рецензии, которую написал для издательства один известный поэт. Копию эту мне некогда подарил сам Вениамин Михайлович. Вот что там говорится, например, о стихотворении, посвящённом С.Есенину: "Разве укладывается Сергей Александрович – великий русский поэт и человек трагической судьбы в эту убогую мещанскую схему? И какую нужно иметь наглость, чтобы сравнивать свои безграмотные стишата с бессмертными творениями гения!.."
Прошло всего несколько лет и московский журнал "Вопросы литературы" посвятил анализу творчества В.Блаженного объёмистое, в полсотни журнальных страниц, исследование. Следом "Литературная газета" причислила его к когорте наиболее ярких поэтов XX столетия, а его стихи попали в составленную Е.Евтушенко уникальную антологию "Строфы века". Потрясающая вещь – при всей своей внешней мрачности стихи Блаженного на удивление светлы и жизнеутверждающи. Как, например, удивительное стихотворение о Моцарте:
Играет в саду ли, играет в аду ли,
Играет в раю ли – какое мне дело,
Когда, словно пух тополиный в июле,
Куда-то в зенит поднимается тело.
И чем больше невзгод выпадало на долю этого сына щетинщика из местечка Копысь, что на Витебщине, тем чище становился его поэтический голос – чище, несмотря на все тяготы жизни. А их было предостаточно - семья щетинщика Михла Айзенштадта была одной из самых бедных в местечке и когда отец прослышал, что едва подросший странноватый мальчик пишет ещё и стихи, то грустно произнес: "Значит, по нищим на всю жизнь пойдет". И он действительно "пошёл по нищим" – и тогда, когда совсем мальчонкой торговал на витебских перекрёстках "сельтерской" водичкой, а местные фотографы бесплатно снимали его в обмен на согласие украсить снимком этого кудрявого, ангелоподобного ребёнка свои витрины. И тогда, когда учительствовал во время войны в далёкой Горьковской обл., где единственной отрадой была забытая Богом библиотека, с книгами А.Белого, Ф.Сологуба, Т.Манна, где он долгими месяцами переписывал эти книги своим бисерным почерком. И тогда, когда возвратился в родную Белоруссию – выше должностей, чем переплётчик или оформитель в инвалидной артели поэт не занимал никогда. Да и какое там оформительство – штамповал через трафарет буквы "М" и "Ж" для известных заведений. И тогда, когда медики надолго заталкивали его в психушку с якобы вялотекущей шизофренией, причем, в качестве симптомов заболевания в истории болезни чёрным по белому красовалось: "Больной считает себя поэтом..."
Некогда Б.Пастернак протянул ему пачку денег, рублей 400, несметное по тем временам богатство: "Не ходите, ради Бога, голодным, берите, это не последнее..." – Я не могу есть на деньги Пастернака, – ответил поэт, но купюры взял. Так они и пролежали у него всю жизнь в одном из шекспировских томов. Как дорогая реликвия. Прожив в Минске почти 50 лет, поэт не переставал повторять, что этот город так и не стал родным для него.
– Разве назовет заключённый родным место, где его держали в тюрьме? – не раз произносил Блаженный, остро переживавший свою оторванность от общего лит. процесса. Хотя оторванность эта была во многих отношениях мнимой. Да и вообще, можно ли изолировать от литературы человека, которому сам Тарковский в одном из писем написал, что не знает, как бы дальше жила и творила Цветаева, имей она возможность прочесть стихи Блаженного? Думается, что подобное попросту невозможно и уж если не текущий лит. процесс оказывал влияние на поэтику Блаженного, то обратная связь очевидна – Блаженный, несмотря на всю свою изолированность, сам влиял, причем, весьма значительно, на лит. жизнь. Никому не следуя, никому не подражая, не имея учеников и последователей, он сумел не только обнаружить, но и занять весьма заметную нишу в русской поэзии. Нишу, без которой поэзию представить уже невозможно.
Время прижизненных восторгов сочетавшихся с прижизненным же замалчиванием, равно как и время посмертных покаяний минуло. Сегодня можно попробовать спокойно разобраться – что же это за феномен такой – поэт В.Айзенштадт, получивший псевдонимы вначале Блаженных, а затем и Блаженный от людей, вроде бы искренне стремившихся помочь поэту познакомить мир со своим словом, оставив в тени фамилию. Как будто можно отделить одно от другого. Люди, доселе писавшие о его поэзии, изучали, пусть и скрупулёзно, творчество Вениамина Михайловича по его книгам. По сборнику избранных стихов "Сораспятье", например, который увидел свет в одном из негосударственных издательств благодаря активной гражданской позиции известного певца Ю. Шевчука и его товарищей. По сборнику "Стихотворения", выпущенному в Москве незадолго до кончины автора. Блистательная россыпь поэтических сокровищ, особенно во 2-й книге, составленной с удивительным вкусом. Но в книги эти вошла лишь малая часть из написанного Блаженным, одно лишь рукописное наследие которого составляет свыше 20-ти толстых, исписанных бисерным почерком, общих тетрадей. И это только стихи. А ведь есть ещё и рассказы, и дневники, и просто философские рассуждения. Все эти материалы ещё только ждут своего исследователя. Лишь изучив всё написанное пером этого человека можно делать окончательные выводы о масштабах его дарования.
Тематически В.Блаженный достаточно узок – Бог, Смерть, Женщина, родители, "братья наши меньшие", о которых также написано немало стихов. Вот, пожалуй, и всё. Когда я однажды сказал поэту, что создается впечатление, будто он всю жизнь пишет одно бесконечное стихотворение, которое затем просто делит на части, он, подумав, согласился. Попросив, правда, задуматься над уровнем лучших "кусочков". Тут крыть было нечем – очень многие вещи, это действительно вершина, причем такая, выше которой подняться практически невозможно:
И шепнул мне Господь, чтобы боле не ведал я страха,
Чтобы божьей защитой считал я и гибель свою,
Не над гробом моим запоёт исступлённая птаха –
Исступлённою птахой над гробом я сам запою!..
Поэт ушёл в небытие, так и не получив надлежащего размаху своего дарования признания у себя дома, так и не получив никакой моральной, не говоря уже о материальной, компенсации за десятилетия лит. мытарств. Но с удивительным чувством внутренней свободы, обретенной личной духовной истины, о которой другие, куда более внешне благополучные литераторы не могут и мечтать. Ушёл, оставив нас решать проблему – гений ли он?
Анатолий Аврутин
http://zapadrus.su/ruslit/antologia/572--qq.html#2
ДВЕ ЖИЗНИ ВЕНИАМИНА АЙЗЕНШТАДТА
«И если надо засветить свечу
И ею разогнать подземный мрак,
Я сам себя однажды засвечу,
Я стану светом в сумрачных мирах».
В его паспорт были аккуратно вписаны дата и место рождения, и я убеждён, что как и положено в нашей стране, на нужной странице документа стоял штампик прописки, где зафиксирован и город, и улица, и номер дома. Только он родился и жил в другой стране, а скорее всего - на другой планете. Мне не верится, что на Земле, где практичность и расчёт нужны для выживания, может существовать страна под названием Поэзия, а он - гражданин или небожитель именно этой территории, волею судеб попавший в гости к нам. Только в Поэзии он чувствовал себя своим среди своих. Его друзьями, соседями, собеседниками были Цветаева, Пастернак, Хлебников, Ахматова, Мандельштам, Есенин и хотя их диалог вёлся на классическом, пушкинском, русском языке, боюсь, что многим из нас он будет непонятен. И не потому, что нас подведут интеллект, чувства или слух. Чтобы понять этот язык, надо отключиться от скоростей и остановить время.
- Написание стихов - интимный процесс, - он произносил слова совсем тихо. Закрывал глаза, и порой казалось, что говорит не сидящий перед тобой человек, а звуки доносятся откуда-то издалека.
- Для того чтобы понять, получилось стихотворение или нет, мне не надо читать его перед публикой, смотреть на её реакцию, спрашивать мнение. Я читаю стихи Цветаевой, Пастернака, и только потом то, что родилось во мне.
По нашим понятиям, в земной, суетной жизни он был несчастным человеком. Почти 20 лет не выходил из квартиры. Болезнь отмеряла допустимые ему шаги. Из комнаты до двери, повернуть замок, если кто-то стучит, и обратно в кресло. Это были и его трон, и его Голгофа. Он бы и рад почаще совершать эти прогулки до дверей, да мало кто приходил. В четырёх стенах его квартиры долгие годы жили всего 2 человека: он да жена - инвалид войны. Квартира была получена её усилиями, потому что он был совершенно непрактичным человеком или, вернее сказать, жил неземными заботами. Жена печатала на старой послевоенной пишущей машинке его стихи - короткие и длинные волны, которые он посылал миру.
Какой огромный мир я получил в подарок
От нищего отца: и посох, и суму,
И праведной свечи копеечный огарок,
И на исходе лет - узилище-тюрьму.
Как будто он, отец, владел землёй и морем,
Как будто он дарил кому-то города,
Ну а меня решил порадовать он горем -
Наследство - хоть куда.
Однако в поэзии он был другим, свободным, не закованным в кандалы болезни, забывающим о своём одиночестве. Его «поила даль скитальческих дорог», он «шёл грудью против ветра». Он часто писал о птицах, котах, собаках. Это - его друзья или, как у Есенина, «братья меньшие». И как сильный духом человек, он считал себя ответственным за них.
Монахов было несколько - Полкан да кошка-Мурочка...
У кошки с песнопеньями не ладились дела,
И мы корили ласково: - Какая же ты дурочка,
Опять не ту мелодию ты, Мурка, завела...
Но пел псалом торжественный соловушка на веточке,
Он пел в самозабвении, возвеселясь в душе.
И я наряд монашеский из разной ладил ветоши,
Чтобы пестреть соловушке на взлёте-вираже...
В последние годы его жизни дорогу к его дому узнали, наконец, журналисты, критики и издатели. Его стали слушать и записывать на магнитофонные ленты и... оставлять эти записи в архивах. А это был мудрец! Его суждения о литературе: и прозе, и поэзии - можно было слушать бесконечно, и второй, и третий, и четвёртый раз. Он не учился в аспирантурах, не гулял по коридорам Академии наук. У него был другой - трудный и тернистый - путь к знаниям, к мудрости. И он прошёл по нему, ориентируясь по своей путеводной звезде. Начало этого пути было в нашей с вами быстротечной жизни, наполненной для него добротой отца и разочарованиями мамы. А коль было у человека две жизни, то должно было быть и два имени. Одно - для переписи населения - В.Айзенштадт, другое - для Поэзии - В.Блаженный.
Его отец, чудной человек, как будто сошедший со страниц шолом-алейхемовских рассказов, был родом из небольшого местечка Копысь. Здесь и появился на свет мальчик, которому родители дали имя Вениамин. Память об отце - это, может быть, то немногое, что всю жизнь согревало поэта.
Отец мой - Михл Айзенштадт - был всех глупей в местечке.
Он утверждал, что есть душа у волка и овечки.
Он утверждал, что есть душа у комара и мухи,
И не спеша он надевал потрёпанные брюки.
Когда еврею в поле жаль подбитого галчонка,
Ему лавчонка не нужна, зачем ему лавчонка?
И мой отец не торговал - не путал счёта в сдаче...
Он чёрный хлеб свой добывал трудом рабочей клячи.
О, эта чёрная страда бесценных хлебных крошек!
Отец сидит в углу двора и робко кормит кошек.
И незаметно он ногой выделывает танец,
И на него взирает гой, весёлый оборванец.
- Ах, Мишка, - «Михеле дер нар», - какой же ты убогий.
Отец имел особый дар - быть избранным у Бога.
Отец имел во всех делах одну примету - совесть.
Вот так она и родилась, моя святая повесть.
Вениамин Михайлович рассказал о своем отце несколько историй, которые очень напоминают притчи.
...Бедный парень из Копыси женился на дочери шкловского корчмаря. Конечно, вряд ли такая партия обрадовала родителей жены, но что поделаешь, если у молодых всё наоборот? Если девушка, которой дали образование, для которой ничего не жалели, вместо того, чтобы шить себе приданое или в крайнем случае читать умные книги, стала ходить по местечку со студентами-голодранцами и распевать революционные песни. Однажды родственники не выдержали такого позора и побили её зонтиком. После женитьбы шкловская родня решила, что наконец-то они образумятся. Корчмарь выделил приданое и купил молодым писчебумажную мастерскую в Копыси. Михл стал владельцем и управляющим, но вместо того, чтобы подгонять работников, заключать выгодные сделки и делать деньги, он, ближе к обеду, шёл в лавку и покупал вкусную халву для всех. Ставили самовар, и работники сидели за чаем до конца дня. Конечно, мастерская разорилась. Айзенштадты уехали жить в Витебск. А Михл пошел рабочим на щетинно-щёточную фабрику, день-деньской вычёсывал свиную шерсть, дышал химикатами, но ни разу не пожаловался на тяжёлый труд.
Однажды Веня нашёл рубль и обрадованный, прибежал с этим известием домой. Однако отец его радости не разделил. Он сказал: - Если ты нашёл рубль, значит кто-то его потерял. У кого-то горе, может, это последний рубль, на хлеб. Так что не радуйся чужой беде.
В автобиографии, названной «Вечный мальчик», Айзенштадт писал об отце: «Несчастья его узнавали, как голуби, которых он подкармливал нищенскими крохами. Он и сам накликал на себя несчастья: «Варт, варт», - предупреждал он («погоди, погоди»), но не со злорадством, а с упоением. Он был избранником горя и знал об этом. На меня отец поглядывал с опаской: вдруг я окажусь счастливчиком, т.е. предателем наследственного злополучья».
В Витебске семья Айзенштадтов жила недалеко от того места, где жил М.Шагал. В школе Вениамин стал рисовать, особенно хорошо у него получались портреты. После 5-го класса он пошёл в худ. училище, показал свои работы, но ему сказали: - Ты еще молод. Подрасти чуток, поучись в школе, а потом приходи к нам. Обязательно будешь у нас учиться.
Буквально через несколько недель кто-то принёс в школу книгу. «Антология поэзии от В.Соловьёва до М.Светлова», изданная в Москве в 1926 г., как ураган, ворвалась в жизнь Вениамина, разметав все прежние планы. Он читал эту книгу днями и ночами, как будто кто-то околдовал его. Он перестал рисовать, учиться, остался на 2-й год в общеобразовательной школе. Целыми днями, как слова молитв, шептал он прочитанные строки и вскоре стал сам сочинять стихи, а однажды отважился и написал письмо Б.Пастернаку. Отец, обеспокоенный тем, что с сыном происходит что-то непонятное, позвал своего знакомого, - старого еврея. Тот пришёл, посмотрел на мальчика, поговорил с ним и шепнул на ухо расстроенному Михлу: «Дело плохо. Его, наверное, сглазили».
В семье Михла Айзенштадта было трое детей. Один умер маленьким, еще в Копыси. Заболел, а местечковый провизор перепутал и дал не то лекарство. Другой был способным, хорошо знал литературу, из него вышел бы толк. Он учился в Минске, хотел стать журналистом, писал стихи. После убийства Кирова его оклеветали недруги, числившиеся в друзьях. Началась травля. Он не выдержал и покончил жизнь самоубийством.
И блуждают души... И отец в окне
Всех зовёт на ужин, чем-то машет мне.
Чем же он мне машет, «Михеле дер нар»,
Почему стоит он, как какой-то царь?
Он зовет на ужин всю ватагу душ,
Он припас им грушу, он отец и муж.
И бредут, могилы наспех побросав,
Старший брат Иосиф, средний - Исаак.
Из травы вечерней возникаю я.
Наконец-то вместе вся наша семья.
До войны Вениамин успел закончить один курс исторического факультета учительского института. Отменным здоровьем он никогда не мог похвастаться, и в армию его не взяли. Когда началась война, семья успела эвакуироваться в Горьковскую обл. Будущий поэт учительствовал в небольшой сельской школе в 9-ти км. от деревни.Вв небольшом городке, была районная библиотека, которую миновал и 37-й год, и репрессии, и запреты. На полках стояли стихи Белого, Бальмонта, Ахматовой, Брюсова, Блока, Клюева, Бунина, Анненского. Эта библиотека стала храмом, куда Вениамин приходил каждый день с пузырьком чернил, перьевой ручкой, голодный, в драных башмаках или таких же валенках, сквозь дождь, снег, холод он вышагивал 9 км. туда, 9 - обратно и сидел в холодной, неотапливаемой библиотеке, чаще всего единственный её читатель, и переписывал в свои тетрадки стихи.
Аккуратнейшим каллиграфическим почерком, который, наверное, достался ему в наследство от отца, выводил он стихотворные буквы с таким же благоговением, как сойферты выводят строки Торы. Вениамин переписал слово в слово всю «Божественную комедию» Данте - огромный фолиант в тысячу страниц, часами рисовал в своих тетрадях портреты поэтов, и работница библиотеки - женщина, обременённая мирскими заботами, смотрела на него, ничего не понимая. Что и говорить - Блаженный. Из эвакуации он привёз в Минск ящики с тетрадями - единственный свой багаж. Мама, потерявшая двоих детей, убитая горем и тяжёлыми буднями, искала успокоение в Боге. Она стала ходить в синагогу или, правильнее сказать, в молитвенный дом, который был тогда в Минске.
Голубую звезду я начистил до блеска слезами,
А потом я пустил в это дело и кровь, и плевки,
Чтобы сделать подарок моей исстрадавшейся маме,
Чтобы мама моя не исчахла от слёз, от тоски.
- Мама,- так я сказал, - пусть звезда голубая нелепа,
Но позволь, как святыню, внести её в ветхий наш дом,
Мне хотелось давно подарить тебе краешек неба,
Как всегда, ты краюшку тайком мне совала в ладонь...
В конце 40-х годов Вениамин приехал в Москву с единственной целью - показать свои стихи Б.Пастернаку. Поэт в те годы был опальным (а впрочем, в какие годы он им не был?), и встречи с ним ничего хорошего не сулили молодому человеку, который собирался в «стране советской жить». Айзенштадт об этом, конечно же, знал, но больше гнева властей он боялся не увидеть, не услышать Пастернака. Борис Леонидович, избегавший докучливых собеседников (какими часто являются молодые поэты) и долгих разговоров, отвлекавших его от творчества, прочитав стихи Вениамина Михайловича, назначил встречу. Они проговорили до обеда, читали друг другу стихи. Вениамин осмелился спросить у Пастернака:
- Есть ли у меня стихи?
- Да, 4 стихотворения я у Вас нашёл, - ответил Борис Леонидович.
А через некоторое время поинтересовался мнением молодого поэта о своём творчестве и Айзенштад ответил:
- Я тоже нашёл у Вас стихи.
Вероятно, молодой человек из Минска понравился Борису Леонидовичу, и он сказал:
- Я отдохну пару часов, а после обеда мы снова встретимся и продолжим наш разговор.
Вениамин Михайлович написал эссе «Мои встречи с Борисом Пастернаком». Оно пока не издано, как и десятки других рукописей, сотни стихов, лежащих дома и упакованных, как стопки школьных тетрадей.
На прощание Пастернак сказал тогда ещё молодому поэту: - Спаси Вас Бог.
Те же самые слова Вениамин услышал от Арс. Тарковского, который тоже очень высоко оценивал его творчество.
«Судьба долго приглядывалась ко мне, откладывая соприкосновение с недоброй тайной. Но соприкосновение было неминуемым, как соприкосновение с женщиной. Надзиратели из редакций последовательно советовали учиться у Маяковского и Исаковского, но меня манило загадочное имя Пастернака, в ту пору для меня почти мифическое. Я до сих пор не знаю, что такое стихи и как они пишутся. Знаю только - рифмованный разговор с Богом, детством, братом, родителями затянулся надолго, на жизнь. Разумеется, советские журналы не интересовала подобная тематика, не могло быть и речи о публикациях. Меня открыл Тарковский. Когда мне было почти 60 лет, проявили интерес и другие поэты. Всё же я держался от них на расстоянии, знал, что поэтом меня можно назвать лишь условно: поэты не рождаются с кляпом во рту».
Так мог написать о себе человек, умеющий видеть себя со стороны. Так написал о себе В.Айзенштадт в автобиографии «Вечный мальчик».
А в земной, обычной, жизни: с хлебом и порой несладким чаем, с газетами, которые восхваляли новые победы КПСС, таблетками, микстурами, порошками, с ехидным шёпотом за спиной - всё было чернее и кондовее. Никто не брал на работу беспартийного учителя истории. Для тогдашних работодателей это был вообще нонсенс, недоразумение: учитель истории и не член партии! В отделах народного образования на него смотрели как на блаженного, а надо было зарабатывать на еду, одежду и он пошёл работать в инвалидную артель, где проработал 23 года. Только там нашлось место для поэта, творчество которого высоко оценивали тe, кто ещё при жизни стал классиком.
В 1953 г. умер его отец. Косвенное отношение к его смерти, если хотите, имел филологический спор, хотя сам он всю жизнь был так далёк от изящной словесности, что и стихи своего сына до конца дней воспринимал как некую странность. Сталин, говоривший по-русски с большими огрехами, решил поставить на место зарвавшегося академика Н.Марра и объяснить ему суть великого и могучего русского языка. Сталинские мысли по этому поводу, конечно же, транслировали по радио. И рабочих щетинно-щёточной фабрики, где продолжал работать Михл Айзенштадт, вывели во двор, чтобы они внимательно слушали громкоговорители. Шел проливной дождь. Пожилой человек простудился. Помочь ему врачи уже не смогли.
Отец на скрипке не играл Шопена,
Но, удивляя торопливых встречных,
Сам становился звуком постепенно,
Небесным звуком, уходящим в вечность.
Да, он умел, отринув все заботы,
Уйдя от склоки и уйдя от торга,
Стать как бы дуновением субботы,
Стать как бы дуновением восторга...
Нисколько не сомневаюсь, пройдёт время, и о поэзии В.Айзенштадта, тихой, интимной, заговорят не только в элитных лит. салонах. Прорвав плотину безвременья, издатели станут выпускать его книги, критики писать статьи - и постараются свести воедино жизнь В.Айзенштадта и житие В.Блаженного. И конечно, вспомнят автобиографические строки: «Поражаясь убожеству непрожитой жизни, поражая и других её убожеством, храню в душе завет Гумилёва: «Но в мире есть иные области...» Почему-то вижу поэта расстрелянным на берегу моря, и строчка эта - ручеёк крови - словно бы путеводная заповедь скитальцам всех времён и стран. Ведь и я - Скиталец Духа, если даже всю жизнь обитал на задворках».
http://amkob113.narod.ru/blatzen/ben-0_6.html
РЕЛИГИЯ - ЭТО ЗЕРКАЛО ЛЮБОГО ТВОРЧЕСТВА
Моё поэтическое кредо сформировалось очень рано, раньше, чем я, собственно, начал писать. В первых стихах, которые я послал Пастернаку, были такие строки:
С улыбкой гляжу на людской ералаш,
С улыбкой твержу: "Я любой, но не ваш".
Ему понравилось: "Любой, но не ваш"...
С годами, по выражению Ю.Олеши, улыбка превратилась в собачий оскал...
Я открывал для себя поэзию Блока, Есенина, Белого - неизвестную, запрещённую в то время - это было откровением. Наверное, так чувствует себя рыба, влачившая свое существование в луже и вдруг попавшая в море. Это всё было моё, отныне и вовеки. Я хватал сверстника за рукав: "Ты знаешь, что писал Андрей Белый?" "Какой Белый? Белогвардеец, что ли?"
Имени такого не знали, А я уже был свихнувшимся человеком: строфы сопровождали меня везде и всюду, даже во сне. В юности, в молодости было требовательное чувство: "Боже, я чище, я лучше, за что же ты меня наказываешь?"
Никогда нельзя забывать, что не Бог для нас, а мы для Бога. Мы созданы по образу и подобию и должны в какой-то мере - полностью это никогда не возможно - приблизиться к идеалу творения, причём наша личная судьб не имеет в этом разрезе никакого значения: где ты служишь, кем ты служишь, длительно ли твоё служение - душа должна быть всегда в предстоянии...
В мирской жизни каждый шаг - искушение. Жизнь задаёт человеку столько вопросов... И мы обращаемся к Богу. Но, увы, не всегда получаем ответ. В мире, где были Освенцим, Майданек, поневоле призываешь к ответу. А затем понимаешь каким-то высшим умом, что неисповедимы пути Господни... Надо примириться с тем, что всё это непостижимо. Никто не может сказать: "Я обрёл истину". Христос - истина, но эта истина от нас очень далеко отстоит. В каком-то плане она нам доступна, а в каком-то... Ведь Бог - это целая Вселенная, а тайны Вселенной непостижимы...
Мой отец не был религиозным человеком в традиционном смысле этого слова. Та сторона религии, которая связана с ритуалом, была для него вторична и даже вызывала иронические замечания. "Смотри, - подталкивал он меня в бок во время службы, - бороды задрали и поют". Его общение с Богом было общением добрых друзей, общением на равных... Меня часто упрекают в фамильярном отношении к Богу, но когда кошка трётся о ноги хозяина - разве это фамильярность? Это полное доверие. Это родство. Фамильярность всегда с оттенком пренебрежения, чего у меня никогда не было, и не могло быть... Религия - зеркало любого творчества. У нас ещё это не осмыслено... У Есенина: "Я поверю от рожденья в Богородицын покров..." - это в начале пути. А позже: "Не молиться тебе, а лаяться научил ты меня, Господь". И пророчество Клюева в стихе Есенину: "От оклеветанных Голгоф тропа к Иудиным осинам". Сколько бы ни говорили о причинах его самоубийства: новая эпоха, не мог пережить гибели родных деревень - да нет, он не мог пережить собственного безбожия. "Чтоб за все за грехи мои тяжкие, За неверие в благодать, Положили меня в русской рубашке Под иконами умирать..." Вот она, эта гибель: отступление от Бога - и Иудины осины. Он осознавал это, осознавал, но вернуться к Богу уже не мог. Предав Христа, нельзя жить. Невозможно.
В этом смысле очень поучительна судьба Мартынова, который убил на дуэли Лермонтова: он завещал на своей надгробной плите ничего не писать. А спустя столетие детдомовские мальчишки разрыли его могилу и выбросили кости. Мистическая связь... И Пушкин - "Отцы-пустынники и жёны непорочны...", и Лермонтов - "Пророк",- стояли на пороге большой духовной поэзии. И вот - смерть. Может быть, она закономерна, может быть, всё, что они могли сказать, они уже сказали, и нужен был другой, грядущий поэт, который бы продолжил этот путь... Религиозные мотивы есть в творчестве Некрасова, есть у Блока с его смятением, есть у Ахматовой, Цветаевой... Один молодой поэт мне недавно сказал: "У Некрасова мало метафор". Конечно, и метафора, и эпитет - мощные рычаги восприятия поэзии, но не эти же побрякушки определяют силу духовного устремления, совершенно не эти... Я не знаю ни одного стихотворного размера - мне это не нужно, зачем мне знать, что я написал это стихотворение ямбом, это - хореем, а это - анапестом? Я же не в аптеке лекарство расфасовываю.
Если бы мне сказали, что я написал удачное стихотворение, я бы оскорбился. Это всё равно, что сказать: "Ах, как хорошо ты плакал". Для меня поэзия - это исповедь, это плач, это - моление. Когда поэт умело сочиняет, когда он на все руки мастер - он не поэт. Он не может быть поэтом. И у композитора, и у художника - одна тема, один путь. Путь! И на этом пути кто-то бредёт сурово, а кто-то приплясывает, валяет дурака - и всё это зачтётся. Никакие житейские реалии у поэта сами по себе не возникают: как писал Гафиз, все его строки записаны на глади небес. Предчувствие смерти у Гумилёва, мотив самоубийства в творчестве Есенина, Маяковского, Цветаевой... Всё это неспроста. Господь дал всем людям свободную волю, и поэты - его любимые дети. И как любимым детям в семье дают делать всё, что угодно, так и поэты совершенно свободны. Но и взыскивается с них больше. В какой-то момент разгневанный родитель именно любимого ребенка изгоняет из дома.
Если поэт, крупный талант, начинает служить сильным мира сего, происходит удивительное дело: тот же талант, те же слова - и какой провал. Значит, нельзя солгать в искусстве. Поэзия - это величайшая ответственность: моральная, духовная. Это - волевое явление, определяющее характер. Это становление духа. Сегодня вокруг поэзии поразительная глухота. Она не востребована. Вдруг возникшее внимание к творчеству Пастернака, Мандельштама, Цветаевой оказалось временным увлечением. Поставить книгу на полку... Когда-то все писатели фотографировались на фоне собраний сочинений классиков - мода была такая...
В современной поэзии нет интенсивной жизни духа, нет духовного пространства. Время такое? Иногда чувствуешь себя погружённым в вакуум... Почему я должен был писать стихи? Я, дитя витебских улиц? Я и окончил-то всего 8 классов, и не успевал почти по всем предметам. Почему мне это дано? Дано было Блоку, Белому, Пастернаку - сыновьям профессоров, академиков. Почему мне дано? ...Я сумел что-то сказать. Своими словами. На своём тарабарском языке, на котором больше никто не говорит. Важно быть услышанным...
Из аудиозаписей бесед В.Блаженного с гл. редактором журнала "Монолог" Алексеем Андреевым, 1996 г.
http://krotov.info/libr_min/p/poezia/blachenn1.html
Отрывки из док. фильма С.Головецкого, который представляет собой диалог В.Блаженного с лидером группы "DDT" Ю.Шевчуком. Поэт рассказывает о своих встречах с Н.Асеевым, Ю.Олешей и др.
Сообщение отредактировал Нина_Корначёва - Понедельник, 01 Июл 2013, 22:58 |
| |
| |
