СЕМЕН СТЕПАНОВИЧ ГЕЙЧЕНКО. "ОН ЗНАЛ ДОРОГУ К ПУШКИНУ..."
«Пушкин — всегда открытие и всегда тайна» С. Гейченко
Почти полвека С.С. Гейченко был хранителем Пушкинского музея-заповедника на Псковщине. Уроженец Старого Петергофа, солдат Отечества, после тяжелого ранения вернувшийся с фронта, он восстановил из руин усадьбы в Михайловском, Тригорском и Петровском. Он называл себя "Домовым", зная каждую мету, связанную с Пушкиным в Святых Горах, и до конца своих дней сохраняя там жизнь духа русского гения. Эта книга легендарного человека - о заветных тайнах несравненного края, где навсегда оставил свое сердце Пушкин.
10 февраля - день памяти А.С. Пушкина. А 14-го исполнится 110 лет со дня рождения С.С. Гейченко. Пушкин в России пока еще, слава Богу, известен каждому. Про легендарного директора заповедника «Михайловское» нынче помнят только специалисты. Это несправедливо, ибо именно однорукий фронтовик Гейченко на несколько десятилетий сделал главные пушкинские места престижными, обязательными для посещения. Как вернуть им былую «крутизну»?
День Памяти Пушкина и день рождения Гейченко, служившего памяти Поэта всегда были рядом. Не уходил из народной жизни, хоть и не особо приветствовался советской властью, и церковный праздник Сретения, невольно напоминавший о едином божественном течении времени, о встрече Ветхого и Нового Заветов, о продолжении века XIX в век XX. И еще о том, что века сопрягаются не календарем, а человеком, творящим по Божьему произволению. Готовясь к грядущему 110-летию С.С. Гейченко, сотрудники музея-заповедника от своих друзей из Петергофа получили копию документа о его рождении. Дата эта была иной, нежели та, к которой мы привыкли: 14 февраля 1902 г. Не 90, а 91 год земного бытия был дан этому удивительному человеку. Он прожил жизнь, соединившую собой Российскую Империю и Советский Союз с современной РФ через мировые войны и революции, через поколения.
Марсель Пруст однажды заметил, что варварскими следует называть не те народы, у которых не было великой истории, но лишь те, кто, имея великую историю, добровольно от нее отрекся и забыл ее. Делом всей жизни Гейченко стала работа по удержанию исторической памяти России, которую бури XX в. стремились разорвать и уничтожить. В этом пушкинский Хранитель был похож на своего героя, на самого Пушкина. В IX в. Александр Сергеевич был таким же связным, таким же хранителем памяти ушедших поколений в современной ему жизни. Жестокость и беспощадность, с которой время борется с людской памятью, не имеет измерений и степеней. Труд хранителя всегда неблагодарен и тяжел. Каждый век в стремлении к главенству изощрен в образах и событиях, с помощью которых хочет внушить современникам свое превосходство. Действительным и по-настоящему ценным обывателю кажется лишь его маленькая жизнь. И уже не вызывает удивления, что любимыми строками героев нашего времени, круто ломающих историю страны, стали слова песни : «Есть только миг, за него и держись…»
91 год жизни Семена Степановича - почти век. И этот век потрачен был на то, чтобы помочь своим современникам среди соблазнов и призывов к беспамятству, найти силы и мужество опереться на судьбы великих русских людей. И прежде всего - на судьбу Пушкина. Из XIX в. михайловский Хранитель привел к нам на помощь и самого Поэта, и его верных лицейских друзей, героев и творцов прекрасного и живого сказания о величии нашей Родины. С Гейченко в Пушкинский заповедник вошел и навсегда там остался нервный и изысканный, прагматичный и фантастический Серебряный век. Его Лукоморью довелось пройти сквозь пожарища Великой Отечественной войны и потом, на гари и пепелище, воссоздать дом и мир Пушкина. Туда, в этот мир, он пригласил всех нас. И мы вошли в гости к Поэту и к себе самим - домой. На склоне лет, предчувствуя новые потрясения, ожидающие Родину, он оставил нам как «завет внуку», как свое понимание смысла и красоты жизни, Пушкинский заповедник, наше Пушкиногорье. Это не только музей, не только место, воспетое Поэтом, - это пространство, которое требует наших трудов и нашей любви. Это - служение на все времена. И пока музейная работа длится, пока верны мы памяти Поэта и наших великих предков, продолжается Россия во всей ее небесной и земной славе. Продолжается пушкинский век - время творчества, время Жизни. Георгий ВАСИЛЕВИЧ, директор музея-заповедника«Михайловское»
К 100-летию Семена Степановича Гейченко "МОЙ ДОБРЫЙ ДОМОВОЙ"
10 лет назад на похоронах Гейченко, перефразируя христоматийную формулу о роли В.Жуковского в становлении Пушкина, я сказал: "Без Гейченко, как и без Жуковского, не было бы Пушкина". Это не было славословием, приличествующим печальному моменту. Хранитель Лукоморья, как при жизни называли самого прославленного директора Пушкинского заповедника, награжденного за свою истинно подвижническую деятельность Золотой Звездой, из пепелищ и руин отечественной войны, на холмах и в долах, перепаханных до неузнаваемости бомбами и снарядами, возродил в зримых образах, даже в звуках и запахах, в мельчайших подробностях эпоху одного из величайших наших соотечественников, вечную славу России. В док. повести "Хранитель" авторы пишут: "Сколько раз нам приходилось читать о находящихся в запустении и разоре памятниках культуры, заповедных местах, дорогих для русского сердца. И сразу вздох – сюда бы Гейченко!"
Так кто он, русский дед Семен с малоросской фамилией? Петергофец, родившийся в 1903 г. от потомка запорожца и псковско-новгородской матери, музейный работник по образованию и инвалид войны. При том – личность во многих отношениях сверходаренная, мастер на всю оставшуюся от ранения руку, целеустремленный, смелый, даже отчаянно бравый по-гусарски, враг чинопочитания, не притязательный к удобствам жизни. Таким я его застал в 76-летнем возрасте. В названной книге читаем: "Гейченко – фигура не только уникальная, но и легендарная. Настаиваем на этом слове, сняв лишь налет экзальтации и некоторой мистики. Ведь многие едут сегодня в Пушкиногорье не только для того, чтобы приобщится к миру поэта, но и в надежде увидеть знаменитого хранителя Святогорья".
С такой надеждой вошел и я летом 1989 г. в усадьбу Михайловского. И чудо (вместе с чудом сказачного фасада господского дома)! – с крыльца служебной избы сбегает высокий сухощавый старик в белой кепке и пустым рукавом рубашки, левым. Смотрит пытливо, без церемоний: "Кто?" Называюсь. "А, отец Сергий? – вспоминает Гейченко мои письма. – Айда ко мне". Директорский дом тут же. Живой царственный петух на столбе сторожит дверь. За ней – пестрый теремной мир: колокола, самовары, книги, всякая музейная мелочь в огромных количествах. Семен Степанович щедро наградил меня тогда ворохом печатных и рукописных реликвий, переданных мною Обществу им. Пушкина, что во Львове. Некоторые бумаги и вещицы храню под рукой до сих пор. Храню и голос: "Отец Сергий". Так Гейченко звал меня вплоть до последней встречи в печальном 1993 г., когда он, 90-летний стоял (нет, уже бессильно сидел) на пороге вечности…
О Гейченко написаны горы статей, воспоминаний, книг. Что добавить к образу, который зримо присутствует до сих пор в зеленом четырехугольнике: Святые Пушкинские горы - Тригорское – Михайловское – Петровское. Он вмещает в себя рощи и парки, селения с господскими домами, речку Сороть, озера Кучане и Маленец, пруды, часовни, мельницы, "три сосны", "дуб уединенный", "дорогу, размытую дождями" – выплывший к нам из небытия, как из тумана забвения, пушкинский мир, будто сказочный лукоморский парусник с кормчим-Гейченко у рулевого весла. Да, сказать новое слово о покойном Семене Степановиче весьма не просто. Не знаю, повторюсь ли, или буду первопроходцем в мысли, что самый знаменитый (у нового самобытного директора Г.Василевича все впереди) хранитель Лукоморья – из рода Михайловских домовых. Вспомните, у Пушкина:
Поместья мирного незримый покровитель, Тебя молю, мой добрый домовой, Храни селенье, лес и дикий садик мой, И скромную семьи моей обитель!
Я верю: это о Гейченко. Да, да, уже в 1819 г. юный поэт Саша Пушкин уловил в домашнем шорохе, в неясных вздохах, тихом смехе, покашливании, осторожных шагах за стенами дома своего вечного хранителя и покровителя, ласкового, преданного Домового, у которого еще не было имени, но теперь мы знаем: этот Домовой – С.С. Гейченко. Он и сегодня бродит по Михайловскому, все сторожит. Прислушайтесь, когда будете там. Сергей Сокуров http://www.russedina.org/frontend/heading/history?id=3256
Е.Абдуллаева "В саду у Гейченко"
Вот уедете и вспомните В жизни суетной своей, Как играют волны Сороти С парой белых лебедей.
Как стоит над этой реченькой, Духом Пушкина храним, Светлый дом Семена Гейченко С добрым аистом над ним.
Ах, как ясно вдруг припомнится В круговерти ваших дней Со столом широким горница, Круг картин и круг людей.
Здесь ни центра нет, ни краешка, Как пред Господом равны Генерал, художник, батюшка, Все награды, все чины.
Тут и физик, и танцовщица, Прокурор и ревизор… Как же людям света хочется После всех «великих зорь».
И с обрядом угощения Входит светлою волной Дух святой раскрепощения, Жажда быть самим собой.
Немота из сердца вынута, И нисходит благодать Говорить не то, что принято, А что хочется сказать.
Все мы тянемся к прекрасному, Им дыша и дорожа. Здесь под фраком и под рясою Обнажается душа.
То вещунья, то пророчица, Что ей званья, слава, власть? Ей и петь и плакать хочется, Воспарить - и наземь пасть.
Славься этот час общения Перед Господом самим, Перед близкой тенью гения, Перед добрым Домовым.
Перед ясным светом совести Неизверченных людей, Перед синью речки Сороти С парой белых лебедей.
Вот село, а вон околица, Влево - поле, вправо - лес. Как же это все припомнится Вдалеке от этих мест! И.Ляпин
Дата: Воскресенье, 20 Фев 2011, 06:16 | Сообщение # 2
Группа: Администраторы
Сообщений: 50
Статус: Offline
“Честь имею сообщить, что во вверенном мне сельце Михайловском…” Пять писем С.С. Гейченко
Музейная наука холодеет и механизируется, и Михайловское при всем блеске внешнего преображения, при красоте и законченности реконструкции все-таки, как и многие другие сегодняшние музеи, уходит в провинцию культуры, забывает кипевшую в нем, как пчелы в цветах, жизнь. Мы, может быть, стали умнее, но, увы, потеряли с минувшим естественную живородную связь. Что я имею в виду, думаю, будет ясно по тем извлечениям, которые я сделал из сохранившихся у меня писем и записей – верандных бесед Семена Степановича разных лет. Смею думать, что уже и по этим крохам станет видно, что музееведение – это не наука, а способ жизни. Разумеется, не для всех - для единственных, для счастливо совпадающих со своим назначением людей. А такие совпадения редки, как редка в человечестве настоящая любовь. Я когда-то прочитал у В.Иванова гневный укор человеку, осмелившемуся сказать, что он “еще не любил”: “ - это все равно, что сказать – я еще не был королем – как будто это дается каждому”.
Вот и с музеем так, с видением прошлого, с чудом владения жизнью, чудом воскресения прошлого. Семен Степанович специально не думал об этом, а только жил и пел, учась у Пушкина с дружеской свободой, с братским равенством, как это ни покажется чрезмерно странным испуганным счетчикам запятых, которые, к сожалению, составляют основной корпус музейных работников и которые высушивают опекаемых гениев до гербарийной плоскости. Мне хотелось в этих отрывках воскресить на мгновение чудо этой радостной свободы и хоть таким образом напомнить о несомненно великом человеке, которого щедрая судьба подарила России в напоминание о нерастраченной полноте и силе таящейся в ней жизни, а Пушкину – в братский оклик и утешение. Валентин Курбатов
"К нам в Святогорье пришла наконец-то Весна! Ручьи слились с реками, реки уплыли в озера, и все стало как окиян-море! Купы ив с утра до ночи купаются. В тенях ив купаются дикие утки и перелетные гуси. Как инопланетные воздушные липендрины спускаются с неба туманы. За ними мелькают лодки браконьеров, охотящихся за здешними нерестующими дельфинами-лещами… Ах, черт возьми, почему я не художник! Какой красивый пейзаж сегодня повсюду. А вы тоже шляпа. Почему не хотите приехать? Ведь через неделю “этого” не будет ничего, а будет обычное, красивое, но известное-преизвестное. Я уже писал вам, что из Михайловского перевез в Святогорский монастырь колокола. Они прекрасно устроились на колокольне Успенского собора. Кра-а-а-сиво! Сегодня красивше, чем вчера. А звук! О, Боже! “Колокола, звените, глушите время,славьте небо!” (В.Вейдле) * * * Каждый день в двери хижины моей слышен стук истук. Потом начинают скрипеть ступени лестничные и слышится скок и скок. Потом происходят: явления, возглашения, здравицы, целование, застолье, тосты, открываются бутылки и фляги разные. Текут чача грузинская, наша родная многоградусная, перцовая… начинается великое сидение, питие, охи-вздохи, легенды, сказки, новеллы… Потом глаголю я о Пушкине, Михайловском, Ганнибалах, самоварах, подковах, книгах. Потом опять застолье. Наконец, происходит прощание, посошок, обещания, целование. Ту… ту… Так бывает почти каждый день. * * * А в Михайловское прилетели дрозды! Во всех скворешниках запищали птенцы. Соловьи в рощах поют свои романсы круглосуточно. Вчера утром на крыльце дома Пушкина увидели змею-медянку, которая грелась на солнце. Я вспомнил совет моего деда, лесника у барона Гревеница, его совет, как поймать без опаски быть ею ужаленным. Для сего нужно взять из куста лещины палку, один из концов ее расщепить, вставить в него спичку, ткнуть им в змею, спичка выскочит, а змея попадет в капкан. Что я и сделал! * * * Честь имею сообщить, что во вверенном мне сельце Михайловском все находится в благополучии, за исключением разных мелочей, как то: 1. Липестричество второй день не горит. 2. Посему и водопроводная система, извиняюсь за выражение, не функционирует. 3. Посему продукты питания, приобретенные нами законным, а также партикулярным образом, пришли в негодное состояние. Вследствие чего в доме и у соседей наших сильно звучат скверно матерные слова и разные обороты речи крайне фигуративного свойства. Что касается идейной, культурно-просветительной и научной работы, то она в обычной норме. Только вчера, в воскресенье, пришло в дом Пушкина 87 экскурсий! Дом трещал, выл, стонал. А люди все валили и валили. Экскурсоводы стали как чечетки – трещат, торопятся и убегают. Им все равно, кто около них, для кого они, о чем должно звучать их слово… …Только что закончил часовню в Михайловском. Сооружение ангельское. Ей-ей! Нужно на нее посмотреть обязательно. На душе моей зябко. Зиму жду, как кару небесную. * * * У нас черт знает что продолжается! Сороть, озера, пруды вышли из своих берегов. Водяные тучи крепко уселись на вершины ганнибаловских елей и лип, и поливают, и разливают, и наливают всюду через край. Я много думал, как спасти дом Пушкина от людей с их зонтиками, сапожищами, плащами, и решил сделать вот как: пусть экскурсоводы сеют разумное только во дворе, а в доме Пушкина торжественно молчат и проходят только через прихожую, девичью и алле-оп – на выход! А остальное – зальце, кабинет, спальня родителей – через шнур! Вот так! Тишина. Мерси. Оревуар… Из Михайловского удрали все птицы – дрозды, поползни, трясогузки и иные прочие. Остались только ласточки. Бедная пичуга. Окоченевшая, она садится на плечи, головы паломникам, а эти дураки думают, что… Что они думают-то? Птицу надо взять поскорее, положить за пазуху, отогреть, а они черт знает о чем думают. Только понять не могу, почему они не хотят отсюда улетать. Или они знают, что на всем пути их на юг стоит сейчас дождина и холодина? Завтра древний русский праздник, который любили когда-то все цари, философы, Ломоносов, Державин, Пушкин, Чехов, Рахманинов. Любили мужики и бабы. Любили попы и начальники, ребятишки и старикашки. “Величаем Тя, Владычица наша”. Завтра – Покров! Да спасет нас Владычица наша от бед и обид. http://ps.1september.ru/article.php?ID=200104118
2012 год: В годовщину смерти С.С. Гейченко на городище Воронич отслужили литию по всем покойным музейщикам «Михайловского»
2 августа, в Михайловском вспоминали легендарного музейщика, хранителя «Пушкинского уголка». На могиле Гейченко, на городище Воронич отец Михаил, один из насельников Святогорского Успенского монастыря, отслужил литию, традиционно в этот день, помянув в заупокойных молитвах не только покойного директора Михайловского и похороненную рядом его супругу, Любовь Джалаловну, но и всех сотрудников музея-заповедника, которых уже нет с нами. О том, каким человеком был Гейченко, и что его слова и дела значили для музея и для каждого из сотрудников «Михайловского», собравшимся напомнил нынешний хранитель музея-усадьбы Осиповых и Вульфов «Тригорское» К.Бурченков. А в 15:00 в НКЦ музея-заповедника все желающие – как сотрудники музея, так и жители Пушкиногорья, и гости музея из других городов России – собрались на киносеанс, в программу которого включили фрагменты кинохроники с выступлениями С.С. Гейченко и о нём. В феврале следующего года, исполнится 110 лет со дня его рождения, а в августе – 20 лет со дня смерти. Сейчас в Михайловском ведут работу над созданием фильма о нём. http://pln-pskov.ru/print/117652.html
ХРАНИТЕЛЬ ПУШКИНОГОРЬЯ Так оживляются виденья то светлых, то печальных дней... А.С. Пушкин
худ. Г.Н. Веселов. 1951г. Из личного собрания С.С. Гейченко
Почти 50 послевоенных лет история пушкинских мест на Псковщине была неразрывно связана с именем С.С. Гейченко. При нем восстановлены разрушенные во время войны Михайловское и Святогорский монастырь, воссозданы усадьбы в Тригорском и Петровском, открыт музей "Водяная мельница в Бугрово". Статья Семена Степановича "Здесь все поэзия, все диво", опубликованная в журнале "Наука и жизнь", резко увеличила число паломников в Пушкиногорье. В прошлом году исполнилось 100 лет со дня рождения легендарного хранителя заповедника.
В апреле 1945 г. Гейченко, ст. научный сотрудник Института литературы АН СССР, был назначен директором Пушкинского заповедника Позже он напишет: "Бог мне ниспослал жизнь интересную, хотя порой и весьма тяжкую, но уж таков наш век, перевернувший русский мир вверх дном". Пушкинский заповедник возглавил человек, за плечами которого были работа хранителя в дворцах и парках родного Петергофа, создание мемориальных музеев-квартир А.Блока и Н.Некрасова в Ленинграде, "Пенатов" И.Репина в Куоккале, дома-музея Ф.Достоевского в Старой Руссе. Были в его жизни и сталинские лагеря, и штрафбат на Волховском фронте, инвалидность на всю жизнь - потеря на фронте левой руки. Новое место работы, хорошо знакомое Гейченко еще с довоенных лет, предстало перед ним разоренным и искалеченным. Вместо пушкинских усадеб, памятных мест - пепелище. О том, как выглядело Михайловское после освобождения, Семен Степанович рассказал в своей книге "Пушкиногорье": "По дорогам и памятным аллеям ни пройти ни проехать. Всюду завалы, воронки, разная вражья дрянь. Вместо деревень - ряд печных труб. На "границе владений дедовских" - вздыбленные, подорванные фашистские танки и пушки. Вдоль берега Сороти - развороченные бетонные колпаки немецких дотов. И всюду, всюду, всюду - ряды колючей проволоки, всюду таблички: "Заминировано", "Осторожно", "Прохода нет". Людей мало. Солдаты-саперы разминируют пушкинские поля, луга, рощи и нивы. Изредка раздаются гулкие взрывы. В садах Михайловского, в бывших фашистских блиндажах и бункерах лагерем встали возвратившиеся на свои пепелища жители деревень. Они разбирали немецкие блиндажи и тащили к себе бревна, чтобы строить взамен сгоревших изб новые. На большой поляне у въезда в Михайловское расположились войска, которым было поручено в ближайшие месяцы очистить пушкинскую землю от взрывчатки".
Пушкинской меморией оставался лишь окрестный пейзаж - больной, израненный, надруганный. Предстояло восстановить Михайловское, родовое гнездо Пушкиных, с домом-музеем, барскими флигелями, парком, садом, прудами. Заново вернуть этому уголку живое дыхание поэтического слова, пушкинского стиха, рожденного и ограненного красотой русской природы, ее "подвижными картинами". Вспоминая эти трудные послевоенные годы, Семен Степанович признавался, что задача, стоявшая перед ним, была необычайно сложной: "Я мечтал о возрождении красоты!" Свою мечту постепенно, в течение полувека он претворял в жизнь. Уже к 1949 г., к 150-летней годовщине со дня рождения А.С. Пушкина, были восстановлены и открыты для посетителей господская банька ("домик няни") и дом-музей поэта в Михайловском. Параллельно восстанавливался архитектурный ансамбль Святогорского монастыря. К 1958 г. пушкинское Михайловское приобрело внешний облик, соответствующий тому, что запечатлен землемером И.Ивановым в 1837 г. и известен по литографии 1838 г. В усадьбе вновь каждую весну зацветали сады, в парке, в своих старых обжитых гнездах, галдели пушкинские зуи - серые цапли, а за околицей, на старой ганнибаловской ели, каждое лето жили аисты, оглашавшие всю округу барабанной дробью клювов.
Только мир Пушкина не ограничивался лишь Михайловским. Были еще и "дом Лариных" в Тригорском, городища Воронич и Савкино, усадьба прадеда поэта А.П. Ганнибала - Петровское. Все эти "объекты" подлежали обязательному восстановлению, причем в ближайшие десятилетия. А сделать это было не просто. Прежде всего, необходимо было убедить официальные инстанции в непреходящей ценности, духовном богатстве старых дворянских усадеб, в том, что в них не только процветало "барство дикое", но в них же воспитывали Пушкина, Языкова, Баратынского, Блока... На помощь себе Семен Степанович всегда призывал общественное мнение, подключая к своему голосу еще хор голосов из числа известных писателей, поэтов, архитекторов, скульпторов, художников, пушкинистов. Гейченко был убежден, что для полного раскрытия и понимания творчества Пушкина михайловского периода необходимо по возможности полностью воссоздать все, виденное здесь поэтом. Практически с первых послевоенных лет в Пушкинском заповеднике сложилась добрая традиция - открывать новые музейные объекты в памятные пушкинские дни. В году их было три: дни рождения и смерти поэта, а также 9 (21) августа - приезд Пушкина в ссылку. Так, в августе 1962 г. состоялось открытие дома-музея в усадьбе друзей поэта Осиповых-Вульф в Тригорском, в 1977 г. - дома-музея предков поэта Ганнибалов в Петровском. В 1979 г. открыта экспозиция в господской баньке тригорского парка, рассказывающая о счастливом времени, проведенном Пушкиным в обществе друзей - поэта Н.Языкова и А.Вульфа. В июне 1986 г. состоялось открытие музея-усадьбы мельника и водяной мельницы в деревне Бугрово. Каждый из музейных объектов имел свою индивидуальную экспозицию, но все вместе они были объединены одной большой темой - "Пушкин в Михайловском".
"Михайловское!Это дом Пушкина, его крепость, его уголок земли, где все говорит нам о его жизни, думах, чаяниях, надеждах. Все, все, все: и цветы, и деревья, и травы, и камни, и тропинки, и лужайки. И все они рассказывают сказки и песни о своем роде-племени… Когда люди уходят, остаются вещи. Безмолвные свидетели радостей и горестей своих бывших хозяев, они продолжают жить особой, таинственной жизнью. Нет неодушевленных вещей, есть неодушевленные люди". - писал Гейченко.
И это был один из основополагающих принципов в его работе. У всего сущего есть "душа и чувство", это надо понимать, чувствовать и ценить. Такого же отношения ко всему сущему он требовал от каждого работающего в музее и от приходящего паломника. Слово "паломник" ему нравилось больше, чем турист или экскурсант. Оно четче передавало мысль, что к Пушкину надо приходить на поклонение, прикасаться к его поэзии как к святому источнику, очищающему человеческие сердца и души. Характерной чертой всех музеев Пушкинского заповедника, которую отмечали тысячи посетителей, было ощущение присутствия поэта, самого хозяина, как бы ненадолго оставившего свой кабинет. Как хранитель заповедника, Гейченко обладал даром чутко слушать дыхание этого места, чувствовать изнутри, чем оно живет. Поэтому он жил в усадьбе в старом деревенском доме, отказавшись от более комфортабельных условий. Для него это было жизненной необходимостью, иначе "я сразу же стану глух, нем, слеп, немощен…". Директор просыпался вместе с усадьбой, видел ее пробуждающейся, бодрствующей, отходящей ко сну. Перед его глазами одни краски дня сменялись другими, одни звуки поглощались или, наоборот, усиливались другими. День начинался со звонкой побудки петуха, с пения иволги. Вечерняя тишина нарушалась кряканьем возвращающихся с пруда уток, пением соловья в густых зарослях жасмина и сирени. Было время, когда ночной сторож в усадьбе звонил в колокол, отбивая вечернюю и утреннюю зорю. Звон вырывался за околицу, стлался над рекой Соротью, озерами и затухал в михайловских рощах. Все это и еще многое другое было тем, из чего складывалась жизнь пушкинской усадьбы.
Говоря о работе музейщика, Семен Степанович подчеркивал: "Наш святой долг - сберечь и передать нашим потомкам память не только о том, что создано и завоевано нами, но и о том, что происходило задолго до нашего рождения. Память о великих преобразованиях и страшных войнах, о людях, что принесли Отчизне славу, и о поэтах, эту славу воспевших. В том бессмертном поэтическом созвучии пушкинская нота - самая чистая и звонкая. В ней - душа народа, в ней "русский дух", в ней "животворящая святыня" памяти".
Сам Семен Степанович был неутомимым пропагандистом духовного содержания музея-заповедника, творчества Пушкина. Среди посетителей заповедника не было человека, который не знал бы имени Гейченко, ставшего живой легендой для многих поколений. В книгах впечатлений, находящихся в музее, сохранились десятки тысяч добрых, благодарных пожеланий в адрес Семена Степановича, признаний его личного таланта. Сам он получал тысячи писем от разных людей - знакомых и незнакомых. Они открывали перед ним свои больные души, просили советов, признавались в любви, задавали вопросы о творчестве и биографии Пушкина. Для каждого он находил время ответить, объяснить, поддержать хотя бы несколькими строчками; всегда находились нужное слово, нужная интонация и частица добросердечия души. Его характеру была категорически чужда такая черта, как душевное равнодушие. О чем бы ни говорил Семен Степанович - о творчестве поэта, о белках, живущих на ганнибаловских елях, о людях, о вещах, - он не просто вел рассказ. Он заповедовал, наставлял, заклинал, умолял, воспитывал, убеждал, настаивал. Многие из тех, кому посчастливилось встречаться и беседовать с ним, становились навсегда друзьями Пушкинского заповедника, его "ревнителями и печальниками", заступниками и доброхотами.
Разговор с сотрудниками музея-заповедника Семен Степанович часто начинал обращением: "Дети мои!" И оно свидетельствовало о том, что музей-заповедник был для него одним большим домом, все мы - сотрудники - единой музейной семьей, которой предстояло продолжить дело его жизни, воплотить в реальность многие мечты и замыслы. Семен Степанович думал о расширении территориальных границ музея-заповедника. Восстановленные усадьбы - Михайловское, Тригорское, Петровское, Святогорский монастырь, городища Воронич и Савкино - далеко не полный перечень мест, где довелось побывать Пушкину в свою михайловскую ссылку. Многое еще необходимо было сделать. О планах на будущее поведала его записка, хранящаяся в музейном архиве. Сегодня замыслы Гейченко становятся реальностью. Выстроен в поселке Пушкинские Горы Научно-культурный центр, о строительстве которого начинал хлопотать еще он сам. Расширилась территория Пушкинского заповедника, включившая в себя усадьбу Воскресенское, принадлежавшую двоюродному деду поэта И.Ганнибалу; усадьбу Голубово, куда уехала, выйдя замуж, Е.Н. Вульф; старинное псковское село и городище Велье; озеро Белогуль с его островом Буяном. Во время подготовки к 200-летию со дня рождения поэта в заповеднике проведены большие реставрационно-восстановительные работы, в основу которых легли планы развития музея, намеченные Гейченко.
Заслуги главного хранителя Пушкиногорья были оценены по достоинству. Ему первому среди музейных работников присвоено звание Героя Соцтруда. Он дважды лауреат Гос. премии: в 1988 г. - за книгу "Завет внуку" и в 2001-ом (посмертно) - за вклад в развитие лучших музейных традиций. Сегодня в музее-заповеднике наряду с пушкинскими датами отмечают дни памяти Семена Степановича: день рождения - 14 февраля, день именин - 15 февраля. Ежегодно 2 августа на городище Воронич, близ Тригорского, на месте его упокоения служат панихиду. В 2003 г. на торжества в связи со 100-летием со дня его рождения в заповедник съехалось много гостей - музейные работники, близкие друзья, помощники заповедника, музыканты, артисты. В НКЦ установили мраморный бюст С.С. Гейченко (скульптор А.Кубасов), открыли выставку "Пушкинский заповедник и его Хранитель" из фондов музея-заповедника и частной коллекции Т.Гейченко. Выставки, посвященные юбилею Хранителя Пушкинского заповедника, в течение года прошли в Москве, Санкт-Петербурге, Минске. Рассказывая о творчестве Пушкина, Гейченко сравнивал его поэзию со "святой обителью, храмом". Поэт обращался к душе человека с призывом "творить добро повсеместно!" И сам Семен Степанович о себе однажды сказал: "Тому завету Пушкина я следую всю свою жизнь". Н.ВАСИЛЕВИЧ, научный сотрудник Пушкинского заповедника http://pushkin.ellink.ru/sborniki/news835.asp#
ХРАНИТЕЛЬ И ОХРАНКА Хуже всего знаменитый Гейченко умел хранить молчание
В июле 1941 г. по доносу был арестован, осужден и приговорен к 10 годам исправительно-трудовых работ. В июле 1943 г. реабилитирован и призван в Красную армию, в рядах которой воевал до получения тяжелого ранения, ампутации руки и демобилизации. Весной 1945 г. президиумом Академии наук СССР направлен на работу в Пушкинский заповедник. С 1989 г. С.С. Гейченко - почетный хранитель-консультант Пушкинского заповедника. В конце жизни он часто повторял: "Как горестно и тяжко прошла моя долгая жизнь…". Что этим хотел сказать чудаковатый старик, почти 50 лет проживший анахоретом в Михайловском?
А он действительно чудил. Верил, что если выйти на берег озера Кучане и крикнуть: "Пушк-и-и-н!", то он - Александр Сергеевич - обязательно отзовется. Многие воспринимали это как шутку, блажь, но, слушая Семена Степановича, нельзя было не поверить в магический смысл его литературного шаманства. Писатель В.Курбатов вспоминает, что Хранитель мог, например, озадачить собеседника неожиданным вопросом: - А вы знаете, что в лагере я видел побирушку Мандельштама? Другим парадоксом звучала и реплика, что из ГУЛАГа его вытаскивал сам Тухачевский. В архиве дочери Семена Степановича хранится множество фотографий, рассортированных по годам, но среди них нет ни одной, датированной 1941 г. Пожалуй, единственный уцелевший снимок спрятан в уголовном деле N 4809, которое было возбуждено через пару недель после начала войны. Обвинение для того времени стандартное: "антисоветская пораженческая пропаганда", ст. 58, ч.1. По воспоминаниям людей, хорошо знавших Семена Степановича, в послевоенные годы он никогда и никому не рассказывал о своей лагерной эпопее. Поэтому, когда в 1983 г. ему в Кремле вручали звезду Героя Соцтруда, мало кто знал о том, что в биографии Хранителя был и следственный изолятор НКВД. Как это отразилось на его характере?
По словам первого секретаря Псковского обл. комитета партии А.Рыбакова, Семен Степанович никогда (!) не позволял себе ни одного негативного высказывания в адрес власти. И тому, видимо, были серьезные причины. В 33 уже должны быть ученики и учение. В 38, когда Гейченко арестовали, у него не было ничего, кроме долгов. К тому же года за 3 до начала войны жена бросила его и увезла с собой в Москву двоих детей - Наташу и Федора. Тем не менее алименты приходилось платить каждый месяц, поэтому в день получки от 90 руб. научного сотрудника Пушкинского дома оставалось чуть больше половины. Ходит легенда, что однажды, чтобы заработать себе на пальто, Семен Степанович умудрился провести за день 11 экскурсий. Но денег все равно не хватало, поэтому иногда, сидя на кухне со своим верным другом, в прошлом успешным ленинградским журналистом Б.Мазингом, после рюмки-другой он начинал ругательски ругать строй, говоря, что при царе рубль стоил значительно дороже. Азартный Гейченко тут же брал в руки карандаш и начинал доказывать хмелеющему собутыльнику, что раньше можно было купить значительно больше, чем сейчас. Борис согласно кивал, разливал оставшуюся водку и тоже начинал гнуть свое. Ему покоя не давал закон, по которому могли посадить каждого, кто опоздает на работу. Тем более что один раз он сам чудом не подсел за то, что пришел на смену не вовремя.
- Во главе страны стоит человек, который не знает российское крестьянство! Люди в деревнях нищенствуют! - подхватывал Гейченко и начинал рассказывать, как в феврале 1941 он ездил в Пушкинские Горы, какими он увидел крестьян в бывшей усадьбе поэта - Михайловском. - Во что их превратила власть?! Сущие юродивые: грязные, голодные. Так они сидели на кухне, пили водку, по привычке поругивая то, что считали нелепым и уродливым. Выражения не выбирали, поэтому под пьяную лавочку доставалось всем: "советской демократии", "победоносной" Красной армии, которая все отступает и отступает. В начале июля фашисты взяли Псков, вплотную подошли к "колыбели революции" - уже пал любимый сердцу Гейченко Петродворец.
В Большом доме на них уже лежал донос. 5 июля был арестован Борис, а через неделю в следственный изолятор доставили самого Гейченко и хозяйку квартиры, где они жили, - Н.Йоргенсен. Приволокли даже дворника их дома Н.Яковлева, единственная вина которого заключалась в том, что он никогда не отказывался выпить в компании с культурными людьми. Первым сдался Борис (по всей видимости, его жестоко избивали), потому что практически сразу начал оговаривать себя, Семена, Наталью. Вызванный на очную ставку с ним Гейченко с удивлением узнавал, что его детские воспоминания о колокольном звоне, пышной церковной службе, полковых праздниках, на которые он любил ходить с матерью, чтобы полюбоваться на отца в новой парадной форме, не просто ностальгия о золотой поре каждого человека, а… "антисоветская пропаганда и восхищение царским режимом". В вину Гейченко поставили даже его сетования на то, что трудно заказать иностранную литературу. Как-то, сидя на кухне, он пожаловался на то, что сотрудники института АН "отгорожены от западной культуры китайской стеной". Эта неосторожная фраза на суде военного трибунала была преподнесена как "восхваление западной демократии".
Читая "дело Мазинга - Гейченко - Йоргенсен", трудно избавиться от мысли, что Оруэлл, автор знаменитого "Скотного двора" и романа-антиутопии "1984", как будто пользовался его страницами в качестве учебного пособия, чтобы донести до своего читателя суть любого тоталитарного режима: стремление поставить под контроль спецслужб даже личную жизнь людей. Какой лист дела ни возьми, практически в каждом допросе встречается фраза, которая объясняет, почему они были так раскованны и откровенны между собой: все их разговоры проходили на кухне (!) - единственном месте, где можно было высказать то, что накипело... Сейчас уже практически невозможно установить, кто написал донос. Тем не менее вполне естественное для человека желание выговориться и стало основой для возбуждения уголовного дела с ярко выраженным антисоветским привкусом. Попав в камеру, Гейченко никак не может понять: откуда в НКВД знают про их пьяный треп? Поэтому сначала на все вопросы следователя он отвечает решительным "нет". Однако мл. лейтенанту Алексееву, который вел это дело, понадобилось совсем немного времени, чтобы уговорить подследственного (ночные допросы этому очень способствуют) "разоружиться перед партией", признать, что белое - это черное, а черное - и вовсе заговор! В лучшем положении оказался привлеченный по этому же делу дворник Н.Яковлев, который всю дорогу испуганно твердил: "Не помню, потому что был выпимши". Люди с высшим образованием уже после 2-го допроса начали вспоминать даже то, чего не было. А позже, уже в камере, горько сожалели о своей слабости - грехе? Неслучайно в своем последнем слове на суде Гейченко говорит: "Я раскаиваюсь в своих грешных разговорах, которые подчас были в нетрезвом виде (!)… Я прошу учесть мое искреннее признание и оставить мне жизнь, я отдам все силы, чтобы загладить те прегрешения, которые имели место".
Относил ли он к этим прегрешениям и свою странную любовь, о которой он потом нигде ни разу не упоминал, трудно сказать. Она была старше Семена Степановича на 5 лет. Как говорят в народе, ее бабий век уже клонился к закату, и женское одиночество в этом странном городе становилось уже нестерпимым. Первый муж Александры Николаевны - журналист Мартин Йоргенсен - был арестован и выслан в Сибирь за то, что являлся подданным Дании. Потом судьба связала ее с Борисом. Однако жизнь со спивающимся журналистом тоже вскоре подошла к тому логическому концу, который наступает, когда в их общем бюджете ничего не остается, кроме пустых амбиций и, увы, такого же пустого кошелька. Тем не менее именно Мазинг познакомил ее с Семеном, когда тот оказался без крыши над головой. Такой же одинокий, брошенный, Гейченко был ее последним в этой жизни мужчиной. Поэтому уже на суде в своем последнем слове она будет защищать не себя. - Следователь грозил, что нас все равно расстреляют. Я прошу сохранить жизнь Гейченко и Мазингу. Они неплохие, но больные люди, вот они себя и оклеветали. Граждане судьи, пожалейте их! - умоляла она трибунал.
Вообще, жизнь Александры Николаевны (дворянки!) типична для русских женщин того времени. В 1920 г. она, дочь профессора Черносвитова, в первый раз пытается убежать из страны. Когда нужно будет решиться и сделать последний шаг, она несколько часов просидит на берегу Финского залива, пока ее случайно не обнаружит пограничный наряд. Что остановило ее бегство - еще одна загадка. Тем не менее некоторое время спустя она по поддельным документам с последним (!) эстонским эшелоном бежит в Таллин, где ради куска хлеба выступает в каком-то ресторане. Там Наталья случайно знакомится с Мартином. Вскоре они поженились и сразу же уехали в Берлин, где муж начал работать в газете "Политик". Он несколько раз предлагал ей принять гражданство Дании, но эта бывшая гимназистка не согласилась. В конце концов Наталья Александровна уговаривает мужа вернуться в Россию, где он окончательно и сгинет. В начале августа Мазинга приговорили к расстрелу, а ей и Гейченко присудили по 10 лет лишения свободы с дальнейшим поражением в правах.
А.Н. Иоргенсен-Черносвитова
По тем временам легким испугом отделался дворник Николай, которому впаяли всего 7 лет. Просьба о помиловании Бориса, в которой он умолял отправить его, офицера Красной армии, на фронт, осталась без внимания, и 15 августа 1941 г. приговор был приведен в исполнение. А потом, во всяком случае для Гейченко, начинается другая история, которая, к счастью, не нашла своего док. отражения в архивах КГБ. В 43-м после тяжелого ранения Семен Степанович возвращается домой, чтобы через 2 года окончательно перебраться в Пушкинские Горы. О том, что он сделал из заштатного лит. музея, написано немало. На этом месте можно, пожалуй, поставить точку. Хотя один вопрос для многих биографов Хранителя так и остался открытым: почему он так решительно разрубил свою жизнь как бы на 2 половины? Рассказывают, что он категорически отказался встречаться с сыном, который уже взрослым приехал навестить отца в Михайловском. Почему? Ответ на этот вопрос не будет точным, и все-таки можно предположить, что этому блистательному и талантливому (во всем!) человеку не давала покоя память, постоянно напоминавшая о том, как он оказался бессильным перед сталинской охранкой, которая бесцеремонно (с сапогами!) влезла в его личную жизнь. Как он жил с этой занозой в сердце - одному Богу известно. Его бы понял Пушкин. Иначе не было бы дуэли с Дантесом! Юрий Моисеенко. Псков - Пушкинские Горы http://www.derjavapskov.ru/cat/cattema/catcattemadiver/2048/
ПЕРЕЧИТЫВАЯ ГЕЙЧЕНКО Автор публикации Юрий Сидоров много лет дружил с Семеном Гейченко
худ. А.Кириллов
Поместья мирного незримый покровитель, Тебя молю, мой добрый домовой, Храни селенье, лес и дикий садик мой И скромную семьи моей обитель! А.С. Пушкин
Как-то разговорился с нашей доброй знакомой Н.К. Рыловой, мамой известного ленинградского дирижера, Народного артиста и лауреата Госремии России В.А. Рылова, и та радостно сообщила мне: «Знаете, читаю книгу Гейченко «У Лукоморья», не могу оторваться! Какая прелесть, какое чудо эта книга! Какой слог, какая доверительная манера говорить с читателем! Язык какой! Сейчас так никто и не говорит и не пишет. А уж какие события описываются, без Гейченко никто и никогда бы и не узнал о них». Этот разговор натолкнул меня на мысль вновь перечитать книгу, хотя, как мне казалось, я ее хорошо знаю и помню. Но ведь даже с последнего 5-го издания в Лениздате прошло четверть века, и хорошо знакомая книга стала открываться новыми, порою неожиданными сторонами.
«Когда люди уходят, после них остаются вещи. Вещи безмолвно свидетельствуют о самой древней истине – о том, что они долговечнее людей. Неодушевленных предметов нет. Есть неодушевленные люди». Вот такими мудрыми словами открывается первый рассказ этой книги. Сколько примеров подарили нам последние 20 лет в подтверждение правильности этой мысли Хранителя! В статье «Домовой», опубликованной в газете «Комсомольская правда» в юбилейные февральские дни 1983 г., когда Семен Степанович отмечал 80-летие и ему было присвоено самое высокое звание в Советском Союзе Герой соц. труда, великолепный природовед и писатель, лауреат Ленинской премии В.М. Песков отмечал, что Гейченко соединяет в себе редкие качества исследователя и мастера худ. обобщения и выражения док. фактов. И, добавлю, немного фантазера, что делает его рассказы еще более увлекательными. Но в основе любого рассказа лежит, конечно, документ или результат проведенной научно-исследовательской работы. Подчас многолетней.
«Природа Михайловского имеет своих стражей. О них Пушкин писал в стихотворении «Домовому». И самый верный страж этого места – вода». И сам Гейченко был верным стражем, как считали В. Песков, И.Смоктуновский и миллионы паломников со всего света. Но снова возвратимся к книге: «Когда будете в Михайловском, обязательно пойдите как-нибудь вечером на околицу усадьбы, станьте лицом к маленькому озеру и крикните громко: «Александр Сергеевич!». Уверяю вас, он обязательно ответит: «А-у-у! Иду-у!». Могу засвидетельствовать, что это правда, проверял и не раз. Но для этого нужно особое состояние души, как перед молитвой, нужно «поймать волну» великого поэта. Тогда ваш внутренний порыв, желание услышать и увидеть Поэта и дивная заповедная природа сотворят чудо.
В рассказе «Веселая трапеза» проявились чудный дар Семена Степановича соединять фантазию с историческими документами и, в определенном смысле, его отношение к священнослужителям. В рассказе описывается встреча Пушкина с отцом Ларионом с Воронича, более известном под прозвищем «поп Шкода». Святой отец в этом рассказе представлен в неприглядном виде, о его проделках и пристрастии к спиртному Пушкин хорошо знал. Многие рассказы книги «У Лукоморья» сейчас производят впечатление какой-то небывальщины. Возьмем, например, рассказ «Профессор и колхозник читают в Михайловском 7-ю главу «Онегина»». Суть его в том, что в первое воскресенье июня 1945 г. на 1-ом послевоенном Пушкинском празднике в честь рождения Поэта колхозник Антонов из деревни Авдаши выручил профессора Ленинградского университета В.Е. Евгеньева-Максимова, который вдруг забыл строфу из 7-й главы «Евгения Онегина», встав и дочитав эту строфу до конца. После оказалось, что старый колхозник знает наизусть всю поэму! Смело могу утверждать, что сейчас это вряд ли кто сделал бы. Разгадка проста: в те годы людей приучали к культуре, а сейчас отучают. В этом и дело.
С особой любовью Хранитель написал о природе Михайловского, о цветах и птицах особенно. Такие рассказы надо ежедневно читать детям! И взрослым неплохо бы. Люди очерствели, перестали понимать, что мы гости на этой земле, мы должны себя вести смиренно в лесу, у озера, в поле. Деревья, травы, птицы и звери устанавливают законы, которым мы, люди, должны следовать, если хотим выжить. Планета не будет держать нас долго на себе при потребительском, варварском отношении к живой и неживой природе. Это я говорю как ученый, серьезно занимавшийся моделированием климатических и экологических изменений. Много еще чудесных рассказов в книге «У Лукоморья», написанных неповторимым гейченковским языком. Так уже никто не напишет. Хранитель предстал по сути летописцем Пушкинского Лукоморья, которое он любил и которому был предан. Всю жизнь и до конца дней своих. Закрыв книгу, вы почувствуете, что ваше сердце стало добрее, душа чище, мысли благороднее.
«Каждый день деревья, кусты, луга и поляны Михайловского проявляют свой характер по-новому. Каждое утро хранитель этой великолепной галереи заменяет одну из старых картин какой-нибудь новой и как бы говорит нам: «Все это видел Пушкин. Посмотрите и вы. Станете лучше». Эта пронзительная сказочная фраза из рассказа «Таинственные письмена» полностью относится и к самому поистине великому человеку и просветителю С.Гейченко. Это его нам наказ.
Статью эту, посвященную памяти Хранителя, уместно закончить финальными строками из книги, в которых выражена любовь автора к Пушкину, Родине и русскому народу: «Начало своей творческой биографии сам Пушкин связывал не только с царскосельскими садами, но и с Михайловскими рощами. В Михайловском он осознал, «зачем на свет родился». Он постиг в нем истинную щедрость природы, ее безграничность, «красу, вечно сияющую». И он отдал сердце и любовь здешнему небу и земле, ее хлебу, цветам, деревьям и птицам. Михайловское было его домом, через окна которого он увидел свою Отчизну. Оно было его судьбой и счастьем. Через любовь к цветам, птицам и травам к великому поэту пришла любовь к своему народу, любовь светлая, жизнерадостная, как чудесная песнь соловья или иволги. Через любовь к природе Михайловского приходит радость и ко всем нам».
Чтобы эта радость всегда была с нами, снимите с полки эту книгу, возьмите в библиотеке, размножьте, если сможете, и читайте сами, читайте друзьям, детям. Нельзя жить без Пушкина, без Михайловского, без любви к солнцу и небу Родины. Нельзя жить без памяти о великих подвижниках, давших нам возможность приобщиться к Добру, Истине и Красоте. Иного не дано. 2 августа 1993 г. С.С. Гейченко навсегда завещал нам свой Заповедник. Завещал беречь и радоваться.
БЕСЦЕННЫХ ГОР ХРАНИТЕЛЬ... 3/16 февраля - Память прав. Симеона Богоприимца, небесного покровителя С.С. Гейченко
"Мемориальный пушкинский памятник имеет особую власть над людьми. Он в известной мере сердечное святилище и алтарь".(С.Гейченко)
Он называл себя "домовым", зная каждую мету, связанную с Пушкиным в Святых горах, и до конца своих дней сохраняя там жизнь духа русского гения. Автору этих записок привелось несколько дней провести в Пушкиногорье в августе 2003 г., когда отмечалось 100 лет со дня рождения легендарного хранителя заповедника.
С.Гейченко, "добрый домовой" Михайловского и всего Пушкиногорья, прибывший сюда, фактически в руины, оставленные немцами, продолжил попечительские труды прежних инициаторов устроения Пушкинского заповедника. В 1899 г. по инициативе псковского дворянского собрания и губернского предводителя В.В. Философова - у младшего сына поэта Григория Александровича, с 1866 по 1899 г.г. проживавшего здесь же, Михайловское было приобретено на собранные по подписке средства в общественную пользу с целью открытия в нем "какого-либо благотворительного учреждения", связанного с именем Пушкина. Идея эта была поддержана членами РАН А.Кони, В.Короленко, В.Крыловым, С.Ольденбургом, А.Пыниным, а также Великим князем К.Романовым. С 1901 г. вся работа по созданию колонии, сбору средств совершалась на условиях благотворительности, включая сюда и составление проекта одного из зданий колонии профессором А.Косяковым. Через 10 лет, 26 мая 1911 г. состоялось открытие колонии для престарелых литераторов и учителей, "подорвавших здоровье на ниве народного просвещения". Ох уж эта нива - российского народного просвещения! Никакого здоровья на тебя никогда не хватало, да и не хватит.
Михайловский дом дважды сгорал - в 1908 и 1918 гг., потому Гейченко писал, что вещественный мир Пушкина в подлинном виде мало сохранился, но успешно восстанавливается вот уже много-много лет. "Сам поэт ничего для себя не строил, во дворцах и торжественных хоромах, во все времена строившихся навечно, не жил и даже об этом не мечтал и жил проще простого... Однако пушкинские памятники - это не только личное жилье поэта и предметы, в нем содержащиеся, но это дома и усадьбы, сады, парки, рощи, хоз. сооружения, "овины дымные и мельницы крылаты" его друзей, с которыми он сроднился, у которых он, как говорится, "дневал и ночевал". Но и это еще не все. Среди памятников, связанных с жизнью Пушкина, есть просто лужайки, дорожки, ручьи, камни, деревья, кусты, цветы, травы и прочее и прочее. После смерти поэта многое бесследно кануло в Лету или переменилось до неузнаваемости. От этого восстановителю еще труднее решать задачу возрождения памятника. Временами, приступая к реставрации, восстановитель как бы начинает ткать большое полотно былой жизни из тонкой паутины стежек..." Как это по-пушкински: воскресать в деревах! Пушкинские горы здесь часто называют "Пушгоры", так указывают на рейсовых автобусах, тем самым наводя на размышленья о пушнине. Но горы эти - святы.
Многое привнес сюда Гейченко. Немалая его заслуга и в соединении лит. плоти с мифом и реальностью, что по сути, создает новую реальность: "скамья Онегина", "музей Лариных", "черный камень" в Петровском. ("На черном-черном камне сидит черный-черный человек и думает черную-черную думу...", - шутил о Пушкине Гейченко.) Интимность отношений Гейченко, посвятившего полувек своей подвижнической жизни Пушкинскому музею, несомненно, говорит о живости души охранителя, о незашоренности и восприятии им Пушкина в вечной жизни. Пушкин, пожалуй, с веселостию воспринял бы реплику о "черном человеке". Не от этого ль сочинения поэта оттолкнулся Гейченко:
Как жениться задумал царский арап, Меж боярынь арап похаживает, На боярышен арап поглядывает. Что выбрал арап себе сударушку, Черный ворон белую лебедушку. А как он, арап, чернешенек, А она-то, душа, белешенька.
С.Гейченко сам был человеком "пушкинского" типа - великой остроты ума, неординарного словесного дара. Читаешь его "Пушкиногорье" и причмокиваешь от удовольствия: - Под окном моего дома стоит кормушка. Здесь столовая, трактир, ресторан для пичуг, зимующих в Михайловском. Воробьи, голуби, синицы, чайки, сороки, галки, снегири. И дятлы - пестрые, зеленые, черные. Но вот недавно прилетел дятел, какого я доселе не видел ни разу - большой, длинноносый - орел, сущий орел! Подлетел он к одной умирающей серебристой иве и стал снимать с ее вершины сухие ветви и складывать в кучу на земле. А потом начал снимать кору. Застучали барабаны, загудели кларнеты, затрубили трубы - послышалась музыка - симфонная, не то Шнитке, не то Петрова. Это, батюшка мой, чудо! Каждый день в двери моей хижины слышен стук да стук. Потом начинают скрипеть ступени лестничные и слышится скок и скок. Потом происходят: явления, возглашения, здравицы, целование, застолье, тосты, открываются бутылки и фляги разные. Текут чача грузинская, наша родная многоградусная, перцовая. Начинается великое сидение, питие, охи-вздохи, легенды, сказки, новеллы... Потом глаголю я о Пушкине, Михайловском, Ганнибалах, самоварах, подковах, книгах... Потом опять застолье. Наконец, происходит прощание, посошок, обещания, целование. Ту...ту...
А меня вновь "Бог посетил..." В ночь с 10 на 11 мая в Пушкинском Заповеднике началось светопреставление. Оно продолжалось целые сутки. Пришли египетская тьма, ветер и такой огромный снегопад, какого не видывал я доселе и никогда. И никто мне про эдакое не рассказывал! Это было какое-то "чудище обло, озорно, стозевно". С неба падали снежинки весом по 100 гр. каждая. Они падали и приклеивались на землю, на деревья, на кусты. Все сущее покрылось полуметровой толщины снежным покрывалом. К концу светопреставления в Михайловских рощах лежали тысячи сломанных, вывороченных с корнем, поваленных молодых сосен и берез! Всюду лежали погибшие дрозды, скворцы, мухоловки и разная другая пичужка. И только вороны чувствовали себя ладно, хватали мертвых птичек и тащили к своим углам. Я вначале завыл, как собака, почуявшая покойника. Потом смирился и завертелся. Стал звать на помощь людей, теребить школьников, солдат. Многие пришли и начали уборку. Я накупил пил, ножовок, топоров. Сейчас навожу порядок в хорошем аллюре. Стараюсь навести порядок хотя бы там, где люди идут, где горе особенно круто бросается в глаза. Но скоро все не приберешь. Уж больно большого масштаба лихо. В лесу сильно поредело. Ландшафт кое-где переменился неузнаваемо. Я по-прежнему весь в хлопотах. Кую. Тешу. Вбиваю. Собираю. Крашу. Жгу. Вывожу. Печатаю. Монтирую. Экспонирую. Пишу. Матерюсь. Принимаю. Угощаю. Встречаю. Провожаю. Этцетера.
Чтобы слышать "Божье Слово", не обязательно знать язык, на котором оно звучит. Когда Шаляпин поет Дон Кихота по-французски, нам все в его пении понятно. Когда слушаешь мессу Баха, в душу входят все Божии Слова - слова итальянцев, греков, немцев и даже псковитян. Кстати, псковичи услышали органную музыку раньше, чем москвичи. А орган - это наивысшая ступень слова! Все было благо. Петровский зал мне самому понравился, и я потом бегал по веранде и кричал: "Ну, Семен, ну сыр голландский! Молодца!" Всем понравилось: и Андроникову, и Рыбакову, и Козловскому, и Пиотровскому, а главное - понравилось мне самому. В благодарность за все сделанное мне прислали приглашение на VI съезд писателей. И я там был, портфель подарков получил, жене духи купил, значок на грудь повесил. Прослушал 250 докладов и выступлений. Выпил и закусил, когда был зван на банкет в Кремлевском дворце. Кричал уррра! И с большим вдохновением возвратился к себе в деревню, понеже я вообще-то рожден не для житейского волнения и не для корысти, а для размышленьев, созерцаньев и лакировки действительности.
Новости жизни моея: у меня произошла смена петухов. Достал нового с кирасирскою каской на голове и при золотых шпорах. Добряк, певец. Привык ко мне на третий день. А старого мы бульонировали. ...Я все думаю - хорошо бы найти кошелек с большим деньгам! Подарил бы вам на семейные нужды 3 тыс. дочке своей на именины 1000, слепой моей сестрице Марье Степановне 1000. Жене своей 1000. Купил бы 100 листов фанеры, сделал из нее космический корабль и улетел бы к... из этой самой деревеньки на Парнасе! С каждым днем я все больше хирею и кисну. Возле меня никого нетути, кто помогал бы мне жить словом и делом. Все бандитски грезят о моем "уходе в вечную тьму! Все живое, что было возле меня: пес, кот, утки, гуси, петухи и куры - все исчезло как дым. Остались за окном лишь воробушки да синички.
Какие перемены регистров! Как по-пушкински мыслит и чувствует Гейченко: и грустно, и весело, и саркастически, и о питии, и о петухе, и о деньгах, и о Божиих Словах! Наверняка Александр Сергеич рад был с небес взирать на такого домового, покровителя "поместья мирного". А вон мельница, установленная Гейченко в долине, на самом обрыве реки Сороти.
И если вы в августе выйдете в полуоткрытую высокую белую дверь на крыльцо желтенького пушкинского дома, то внизу на бережочке непременно увидите рыбаря.
- Ведь каждый по-своему ищет дорогу в Пушкинское Святогорье, по-своему запоминает встречу с Пушкиным здесь, в полях, рощах, на берегах Сороти. И к нам этот отраженный свет может вернуться добрым благодарственным словом, яркой стихотворной строкой, гравюрой или каким-то сердечным даром. Люди, среди них много людей совсем молодых, казалось бы, гордых, независимых, не склонных по нынешним временам искать ответа в чужих речах, и все же все они обращаются к Пушкину за советом, за помощью, они видят в нем опору и источник неиссякаемых сил душевных.Вы не поверите - в заповедник приходят иногда люди, измучившиеся от переживаний. Говорят, это у них не вышло в жизни, это не получилось, и вообще сами теперь не знают, чего хотят. Такому человеку я даю в руки метлу: "Сбей-ка с себя, дорогой, ненужную спесь. Поживи здесь просто, поработай по-черному. Послужи людям, ему послужи". Идет время, и через месяц-другой преображается человек, проясняется, как зеркало, все в нем становится чище, проще, мудрее. И это результат не только физического труда и свежего воздуха. Здесь есть и воздействие самого поэта, его великой лиры.
"У хранителя должна быть страсть хозяина-собственника. Он "скупой рыцарь" места, он "домовой" и "колдун" дома. Иной раз мне думается, что нельзя любить старое место, его издавна обжитые камни и землю и не верить в "приметы", о которых так много говорил Пушкин. Но, веря в приметы, нельзя не верить и снам, которым верил Пушкин и о которых писал", - вот еще одно замечание Гейченко. Уж 19 земных лет прошло, как хранитель и исследователь стал небесным собеседником Александра Сергеевича. Хорошо, должно быть, им там вместе - никогда не встречавшимся на земле, но в разное земное время столь любившим одно - сельцо Михайловское и его окрестности. Станислав Минаков http://ruskline.ru/analitika/2008/02/15/bescennyh_gor_hranitel/
СЛОВО О БЛИЗКОМ ДРУГЕ
При всей когда-то широкой популярности С.С. Гейченко, при демократичности его натуры, все же в интеллектуальной, духовной жизни его многое оставалось неизвестным. Мне всегда казалось это несправедливым. Так возникло желание сесть за написание книги. (А.Ларионов. «Заповеди блаженства») Но дело не вышло таким уж легким, как представлялось поначалу… В первые августовские дни 1989 г. раздался телефонный звонок из Михайловского, Семен Степанович был грустным, приглашал в гости, а заканчивая разговор, вдруг обронил, что пошла последняя неделя его директорства. Я знал, что он уже несколько раз подавал заявление о выходе на пенсию. Значит, свершилось, решил я. И вместе с друзьями поспешил в Михайловское. Но, как и ожидалось, сложив с себя тогда, в 1989 г., директорские полномочия, Семен Степанович не покинул заповедник. Совмин РСФСР поручил ему оставаться здесь главным консультантом-хранителем. Он продолжал неутомимо жить всеми заботами заповедника, готовясь к 200-летнему юбилею поэта, и закончил строительство грандиозного Дворца славы поэта в Пушкинских Горах, названного теперь Научно-культурным центром. Он, может быть, как никто другой из умудренных пушкинистов знал истинную цену народному юбилею поэта. Ведь его пушкинская деятельность в Михайловском начиналась с правительственного поручения: восстановить сожженную фашистами михайловскую усадьбу поэта к 150-летию со дня рождения Пушкина.
Это было в марте 1945 г. С этих пор размеренно и страстно, увлеченно и кропотливо, романтично и вдохновенно, энергично и деятельно, пророчески и бесстрашно он строил родовое пушкинское гнездо, распространив свое духовное влияние на тысячи км. по русской равнине, вдохнув в самые трудные годы в русскую душу священный пламень пушкинского Духа. Он совершил духовный подвиг и этим обессмертил себя в истории русской и мировой духовной жизни. Его нет с нами с августа 1993 г. Тело его осталось на возрожденной им земле. На фамильном кладбище Осиповых-Вульфов, на отроге второго холма в Тригорском покоится он рядом со своим драгоценным спутником жизни и деятельности Любовью Джелаловной. Мир праху их! Но нам, живым, остается, не останавливаясь, действовать, искать истину, созидать, помня о мудрости предшественников, ценя их высокие деяния. Образ творческой, научной, писательской деятельности Семена Степановича не оставляет меня все эти годы, как и образ удивительного человека, добрейшего, мудрейшего, тонкого и прозорливого ценителя всего прекрасного в этой грешной жизни.
И, возвращаясь к памяти его, моим первым желанием было внести в размышления о нем новые веяния, полемику с новым временем, с его разрушительными нравственными, психологическими, музееведческими процессами, которые коснулись, и еще как разрушительно коснулись, Пушкинского заповедника. Но, как любил повторять Семен Степанович, святое провидение по-пушкински отвело мою руку, укрепило мое сердце и мою веру в великое романтически-возвышенное творение, созданное великим Гейченко на Пушкинской земле. Я решил, что, не вступая в полемику с прагматиками нового времени, надо созидать и нести образ поэтического Единения неба, земли и вдохновения, чем в упоительном совершенстве владел С.С. Гейченко. Он читал рукопись моей книги «Заповеди блаженства», благословил ее на издание и успел еще, как это всегда с ним бывало, по давней-давней привычке торопливо полистать первый экземпляр, пахнущий типографской краской, и нырнуть в него носом с нацепленными на самый кончик очками. И насладиться повторным выхватыванием отдельных мест. Мог ли я ради разоблачения горестных новоделов поступиться высокими чувствами Семена Степановича, которые вдохновляли его до последнего вечного часа.
Я ни к чему не притронулся в этой книге, почти через 10 лет переиздавая ее, оставил все как было при живом волшебнике. Ведь его духовному волшебству жить и жить. Оно, я глубоко в этом уверен, переживет еще не одно поколение реформаторов-новодельцев, которые по-мышиному старательно будут разрушать им воздвигнутое. Но то, что сделал Семен Степанович, скроено на века, как Новгородская София, как Соловецкий монастырь, как Троице-Сергиева лавра. Это бессмертные творения нашего народа, бессмертные стражи Его национального Духа, который не выбьешь из русской памяти никакими новоделами. Мы вместе с ним любили Пушкина, любили незримо делить мысли и чувства, тревожно памятные. А поэт всегда был с нами, наш полемист, единомышленник, задира, насмешник и наш великий мудрец, гений. Это место он никогда не покидал в наших долгих напряженных посиделках. Теперь, друзья, тот самый момент, когда надо поднять бокал шипящего шампанского (они оба - Пушкин и Гейченко любили звон бокалов) за здравие муз - без них нет ни радости, ни печали созидательно творческому сердцу.
Книга посвящена хранителю пушкинских мест. В битве за Заповедник пушкинского духа каждая подробность поучительна. Автор рассказал через своего героя о быте, думах, горестях и даже причудах Гения. Чудесные страницы посвящены Н.Н. Гончаровой. Арсений Ларионов http://www.hrono.ru/slovo/2002_06/larionov06_02.html
Я никогда не была в Пушкиногорье, не была знакома с С.С. Гейченко, да и творчество Пушкина я знала в рамках школьной программы. Поэтому книга «Пушкиногорье» стала для меня настоящим открытием и откровением. Вот эта книга передо мной. Листаю, просматриваю иллюстрации, читаю поэтические строки под ними. Как все просто, ясно, красиво! Пробегаю глазами одно четверостишие, другое, то улыбаюсь, то грустнею, попадая в унисон с переживаниями и чувствами поэта. Только теперь начинаю понимать, как интересен, тонок и богат был его внутренний мир, как искренен и мудр был он. А как он современен! Вчитываюсь. Передо мной явственно встают картины Пушкинского заповедника: Михайловское, его аллеи, дорожки, беседки, строения, убранство комнат. Сколько подробностей, деталей того далекого прошлого! Читая, слышу и пчелиный рой в липовых деревьях, и «серенады лягушек» в Михайловских прудах, чувствую запах льна, цветов, яблок в пушкинских комнатах и дух цветного разнотравья в душистых скирдах, вижу ряженного в монаха Пушкина на коне, плачущего Никиту с умирающим поэтом она руках, ощущаю зной летнего дня и стужу февральских дней, когда не стало Пушкина.
Незаметно погружаюсь в этот мир и живу в нем. Каким прекрасным русским языком написана книга! Читаю и как будто очищаюсь от того сквернословия и цинизма, которого в нашей жизни предостаточно. Отрываюсь от книги и мне с трудом верится в то, что автор книги не был современником Пушкина, настолько живо, наглядно описывает он жизнь русского поэта, его переживания, быт, окружение. С какой нежностью и любовью он рассказывает о поэте и о восстановлении музея. Всю свою жизнь он посвятил этому. Такое преданное отношение к делу вызывает уважение и восхищение. С.С. Гейченко сумел воссоздать мир, в котором жил и творил великий Пушкин и подарил его нам. Хватит ли у нынешнего поколения ума, умения, а главное, желания сохранить все это для потомков?
В книге я нашла такие строки «Когда люди уходят, после них остаются вещи. Вещи безмолвно свидетельствуют о самой древней истине - о том, что они долговечнее людей». С.Гейченко оставил нам в наследство замечательные«вещи» - это его книги. Они не будут безмолвствовать, если мы их будем брать с полок и читать. Не стало Главного Хранителя Пушкиногорья, но благодаря его трудам мир Великого Пушкина стал нам ближе и понятнее. Любовь Алексеевна Кузнецова, учитель Кетовской средней школы, Курганская область http://www.hrono.ru/slovo/2003_01/kuznecova01_03.html
Удивительными людьми держится мир, его история, его культура. Удивительные люди встречаются не часто, но все-таки встречаются, и от общения с ними, от их присутствия в нашей жизни хочется жить, делать, верить, тратить себя полней и целесообразней, вглядываться внимательнее в души людей, находить в них искры творческого начала и приобщать их к общему свету. Это правда: не место красит человека, а человек место. Но иногда и само место очарованием своим благородит человека, делает его лучше, выше, значительней. Это - обоюдная взаимосвязь. Прекрасны в северо-западной полосе России пушкинские места - эта древняя земля, густо засеянная костьми и политая кровью доблестных битв наших предков. Есть в этих бесконечных холмах и курганах, поросших сосновыми перелесками и березовыми рощами, заглядывающими в тишайшие воды бесчисленных озер западных отрогов Валдайской возвышенности, особая умудряющая и уравновешивающая человека красота. Эти места когда-то очаровали нашего Пушкина, а он очаровал ими нас в своих стихах. Не будь в судьбе Пушкина Михайловского, у нас, наверно, не было бы того Пушкина, которым мы дышим с детства.
Рядовой минометного расчета С.Гейченко не дошел до Пушкинских Гор и не участвовал в боях за эту святую землю. Его тяжело ранило под Новгородом. Форсировать Великую и Сороть, штурмовать Тригорское и Михайловское, врываться в Святогорский монастырь пришлось другим. А бои в этих местах были жестокие. Какое дело было фашистам до святынь русской культуры. Под знаменитым дубом в Тригорском, под тем самым дубом, при виде которого губы невольно шепчут: "У лукоморья дуб зеленый...", они сделали блиндаж. Само Михайловское было превращено в узел обороны, парк перерыт ходами сообщения, в доме Пушкина была огневая позиция артиллеристов. Колокольня в Святогорском монастыре была взорвана, а могила Пушкина заминирована. Огонь, дым, пепел да зола, искореженная, оплетенная ржавой колючей проволокой, начиненная минами земля - вот что оставили, отступая, фашисты. Вместо заповедника - пустыня. Рваная незатянувшаяся рана, боль и мертвая тишина. Бывший тогда президентом АН С.И. Вавилов, по старой памяти, через верных друзей разыскал Семена Степановича. Он знал его давно как работника Пушкинского дома, как хранителя Петергофских дворцов; ценил этого не ведающего покоя ученого, умеющего мыслить и действовать. Может быть, при встрече кто-нибудь из них произнес вслух, а может, каждый поодиночке, про себя вспомнил пушкинские слова, которые были для них с мальчишества клятвой верности:
Мой друг, Отчизне посвятим Души прекрасные порывы!
- Я надеюсь на вас. Беритесь. Восстанавливайте! - сказал Сергей Иванович, заканчивая беседу. Стоял апрель 1945 г. Война подходила к Берлину во всей своей нарастающей силе и беспощадности. Земля оживала. Ее оживлял обретающий свое истинное призвание человек. В это время на случайных попутных машинах, с вещмешком за плечами, по разъезженной, перевороченной железным тараном войны дороге, и приехал в Пушкинские Горы С.Гейченко. Приехал, чтобы остаться здесь навсегда. Никаких "или" не могло быть. Только навсегда! Надо было расчистить, разгрести эту опоганенную войной землю и на пепле восстановить всё так, как было при Пушкине. Это понимали все, об этом говорилось и в предписании АН. Надо было восстановить равновесие и в своей собственной искореженной войной душе, восстановить эту душу, - об этом знал только он сам да, может быть, догадывалась жена, Любовь Джелаловна, которая приехала к нему вскоре. Надо было найти в себе силы для этого двойного подвига. Он отлично понимал, что восстанавливать гораздо трудней, чем строить заново. Но для него слово было делом.
- Ну что ж, милый, начнем... - сказал он не то себе, не то первому скворцу, которого увидел в чудом сохранившейся скворечне на полуобгорелой, иссеченной осколками березе, одиноко стоящей у развалин фундамента домика няни. - Тебе-то легче, у тебя есть скворечник, а у меня ничего пет. Ну, хоть ты пой, - все-таки веселее... За скворцами прилетели утки, цапли. Два аиста облюбовали старую ганнибаловскую липу со сбитой снарядом верхушкой и начали вить гнездо. Запела серебряную песню иволга. - Раз аисты прилетели, значит, всё будет! Это сказала тетя Шура Федорова, а может быть, дядя Леня Бельков, только что вернувшийся после ранения из госпиталя, а может быть, Вася Шпинев - мастер на все руки. Все они были местные жители, и Пушкин был для них своим, родным человеком. И всем им надо было налаживать свои жизни на этом пустом месте.
Трава пошла в рост. Посеченные осколками березки чудом пускали новые побеги. На треть подпиленная могучая сосна, на которой был наблюдательный пункт и которую фашисты не успели срезать, заплывала смолой и оживала. Из-под векового дуба в Тригорском по бревнышку был вытащен весь блиндаж, а пустое пространство было забито землей и навозом. И дуб стал охорашиваться и при некоторой доле воображения в его зеленых листьях можно было заметить скрывающихся русалок. Могила Александра Сергеевича от взрыва оползла, и каменный склеп пришлось перекладывать заново и укреплять. Все было растащено, разгромлено, разворовано фашистами. Но директор заповедника и люди, работающие с ним, верили святой верой в то, что всё будет так, как было, и не жалели для этого сил, работая от зари и до зари. Первым был восстановлен домик няни.
И тетя Шура, полушутя-полусерьезно изображая Арину Родионовну, села у окна светёлки, подперла двумя пальчиками щеку и певучим голосом сказала: - Вот, бывало, зайдет сюда ко мне Александр Сергеевич и скажет: "А не выпить ли нам, Арина Родионовна?" - "Что ж, - отвечала я, - это можно..." - и шла в погребок за наливочкой, а погребок-то вот тут рядом, под окошком, и был. Теперь этот погребок тоже восстановлен. В 1949 г. был отстроен дом Пушкина и состоялось торжественное открытие заповедника. Я хорошо помню прекрасный июньский полнокровный день Пушкинского народного праздника. Я нарочно подчеркиваю народного, потому что на нем, в этот благословенный день, наполненный солнцем и грозой, ливнями света и радугами, свистом, птиц и пересверком молний, всех - и почтенного академика, и колхозника - объединяла одна святая любовь к чуду своего народа, к чуду своего языка - к вечному Пушкину. Со всех континентов на это неумирающее торжество поэзии съехались поэты, и их разноязыкие голоса, усиленные репродукторами, звенели в промытой буйной зелени, и к ним прислушивались пестрые праздничные толпы людей и в самом Святогорском, около могилы поэта, и в Михайловском, на широком лугу у входа в усадьбу.
Я запомнил на все времена, как люди входили в домик Арины Родионовны, разувшись, чтобы не запачкать полы и не спугнуть той святой тишины, которая свойственна только высокому духовному настрою. А этим настроем был пронизан весь праздник рождения поэта. И среди этой праздничной, восхищенной и зачарованной толпы то тут, то там мелькала сухая высокая фигура резкого в движениях человека с выразительным острым лицом, с доброй улыбкой и густым наплывом русых волос, спадающих на глаза. Он то и дело поправлял их или единственной правой рукой, или характерным взмахом головы. Он объяснял, советовал, показывал. Он был весь в движении. И незримое чувство удовлетворенности содеянным, может быть даже неосознанное, делало его прекрасным. Я залюбовался им... Потом жизнь подарила мне Семена Степановича в друзья. И от этой дружбы я стал богаче, уверенней в жизни, наполненней. И сам Пушкин стал для меня другим, куда более глубоким и многообразным, куда более трагическим в своем одиночестве. Только здесь во всей полноте я понял, насколько Пушкин народен. Сколько раз я бывал в Михайловском, мне теперь уже и не припомнить. Я ездил туда ежегодно и зимой, и летом и ранней весной, и в пору золотой осени. Ездил как к себе домой. Сколько вечеров мы пророкотали за разговорами около лежанки в заставленной книжными полками квартире Семена Степановича или гуляя по тропинкам и аллеям заповедных парков и лесов, - уму непостижимо! Мне всегда там хорошо работалось, хорошо думалось и о мире, и о людях. Сейчас в самом Михайловском, в Тригорском, в Святогорском монастыре восстановлено всё. Осталось только восстановить усадьбу в Петровском, и - всё будет, как при Пушкине.
Важна даже не точность реставрации, важно то, что восстановлен сам дух природы, которая когда-то очаровала Пушкина. "Ель-шатер" рухнула, посеченная во время войны пулями и осколками, липы на аллее Kеpн подозрительно скрипят во время ветра, а иногда и падают замертво, - что поделаешь, деревья тоже старятся, но вместо них растет новая поросль. На месте трех сосен поднимается вершинами другое "племя, младое, незнакомое". Во оно по духу своему похоже на то, которое видел сам Пушкин. Оно от одних и тех же корней, из одних и тех же семян. Четверть века отдал Семен Степанович Пушкинскому заповеднику. Хозяйство у него беспокойное, и, конечно, всё, что он делал и делает, он делает не один, он умеет заражать своим беспокойством окружающих. Он сумел породнить своих товарищей по труду с Пушкиным, внушил им любовь к жизни, справедливой и вечной. Это он заставил полуграмотного парня Васю Шпинева закончить десятилетку, а потом и Псковский пединститут, и теперь В.Штшнев - хранитель заповедника, человек с обширными познаниями. Это он, директор, намекнул садовнику Володе Самородскому сделать "птичий дворец", и теперь этим сказочным домиком на старой липе любуются все посетители. И во всё это вложена любовь, душа.
Число паломников Пушкинского заповедника давно перевалило за семизначную цифру. Сюда едут и идут со всей страны, со всего света. Здесь ведется громадная воспитательная и научная работа. Здесь всегда гостят ученые, поэты, писатели, художники, музыканты, студенты. Здесь идет приобщение народа к духу творчества. Экскурсия по заповедным пушкинским местам не просто экскурсия, а погружение в прекрасную пушкинскую душу. А сколько этих экскурсий провел сам Семен Степанович! На одной из них мне хочется остановиться более подробно.
Как-то сюда в разгар лета приехала большая группа литераторов, только что окончивших двухгодичные курсы при Литинституте им. Горького. Приехали они к вечеру - радостные, с дипломами. И я не осуждаю их за то, что с этой радости они вечером немного поликовали в Пушкиногорской гостинице. Утром они пришли в Михайловское. Их встретил Семен Степанович, немного стеснительный, тихий. Поздоровался, придерживая обрубком левой руки папку, и повел гостей в садик за здание научной части, попросил сесть и взошел на кафедру. Снял очки и спросил: - Что вам рассказать и каким временем вы располагаете? Один из самых бойких ответил за всех: - Нам можно и покороче. Семен Степанович повнимательней всмотрелся в своих гостей, уловил, конечно, в их головах некое потрескивание от вчерашнего ликования и начал рассказывать о том, где, когда, при каких обстоятельствах, что именно, во имя чего и сколько пил Пушкин. Конечно это было только фоном, разговор-то шел о сути творчества Пушкина. Этот импровизированный рассказ шел часа три, и слушатели сидели не шелохнувшись, не успев даже покраснеть от смущения. Семен Степанович действительно знает Пушкина, как никто. Знает по-своему. В его отлично систематизированном, уникальном по своим материалам архиве собраны рассказы старожилов обо всем, что касается жизни и самого поэта и его друзей. Этот материал ждет обработки и, наверное, будет сформирован в книгу. В поисках этих материалов была исхожена и изъезжена вдоль и поперек вся округа и самого Пушкиногорского района, и Себежского, и Новоржевского.
Семен Степанович стал в этих местах своим человеком, заслужившим по достоинству и уважение и доверие. Он посвятил Пушкину свою судьбу, талант, страсть. Только он да ближайшие сотрудники его знают, сколько трудов положено на поиски каждой пушкинской реликвии, выставленной в витринах заповедника. Прекрасное очень тяжело создавать. Но ради этого стоит жить! Ради этого и жил хранитель пушкинского лукоморья, редкостный человек - С.С. Гейченко.
P. S.: Я ничего не сказал о книге. Вы прочтете ее и лишний раз убедитесь в том, что одаренность, талантливость никогда не бывают односторонними. "Записки хранителя" - рождение нового писателя, доброго, наделенного редким уменьем видеть не только факты, но и "начинать работу там, где кончается документ", умеющего домысливать, воображать, - писателя, знающего и понимающего великое чудо жизни. Михаил Дудин
ТАИНСТВЕННЫЕ ПИСЬМЕНА
Когда люди уходят, после них остаются вещи. Вещи безмолвно свидетельствуют о самой древней истине - о том, что они долговечнее людей. Неодушевленных предметов нет. Есть неодушевленные люди. Без вещей Пушкина, без природы пушкинских мест трудно понять до конца его жизнь и творчество. Это хорошо знали еще современники поэта, и лучше всех А.И. Тургенев, писавший о доме Пушкина, о соснах, сирени, гульбище и многом другом в Михайловском. Сегодня вещи Пушкина - в заповедниках и музеях. Здесь они живут особой, таинственной жизнью, и хранители читают скрытые в них письмена. Передо мной в Михайловском прошли сотни тысяч людей разных возрастов, знаний и стремлений. И все они хотели увидеть то, что окружало поэта. И вот я говорю им: "У этого окна любил сидеть Пушкин". Тут все они начинают смотреть на обыкновенное окошко и вдруг видят, что оно необыкновенное, что никто из них такого окна раньше не видел, не видел около окна этого зеленого куста, что другого такого куста нет на всем свете, что над кустом небо, какое было при Пушкине, и облако, и отраженный стеклом силуэт пролетающей птицы, которую, может быть, видел и он.
Еще много-много лет после того, как совсем обветшали окна и двери, и порог пушкинского дома, - пышная сирень каждую весну раскрывала для людей свои душистые цветы. Когда-то ее сажали и холили чьи-то заботливые руки, и сирень заглядывала в комнату Пушкина. А потом всё кануло в Лету. И вот теперь выровнялись и порог, и ступени, и окна пушкинского дома, и мы вновь посадили сирень, и, как прежде, дарит она мечтательному путнику свои цветы. В каждом листике куста есть свои письмена. Пушкин умел их читать. Чтобы понять деревенского Пушкина, нужно, чтобы всякий приходящий в Михайловское попробовал разобрать эти письмена. Когда Пушкина спрашивали про его кабинет, он отвечал: "Деревня - вот мой кабинет". Деревня - это природа. Деревья, травы, кусты, птицы и звери. Пушкин любил эту землю. Он ходил по лесу без сюртука, в рубашке, часто на босу ногу, в ветер, и дождь, и прохладу, и не только когда было тихо и жарко. Он видел, что в природе всё безгранично и почти ничто в ней не меняется. Она - вечность. Это только мы меняемся, люди. Весною, когда в Михайловском начинается всё заново и люди выходят на волю, они видят и слышат только воду. Так было при Пушкине, так и сейчас. Вода идет отовсюду, она заливает заветные луга, рождает огромное море и топит в нем ручьи и реки, старицу реки и ее новь, - и вода эта стоит от одной горы до другой. Природа Михайловского имеет своих стражей. О них Пушкин писал в стихотворении "Домовому". И самый верный страж этого места - вода. Каждый день деревья, кусты, луга и поляны Михайловского проявляют свой характер по новому. Каждое утро хранитель этой великолепной галереи заменяет одну из старых картин какой-нибудь новой и как бы говорит нам: "Всё это видел Пушкин. Посмотрите и вы. Станете лучше". Когда будете в Михайловском, обязательно пойдите как-нибудь вечером на околицу усадьбы, станьте лицом к маленькому озеру и крикните громко: "Александр Сергеевич!" Уверяю вас, он обязательно ответит: "А-у-у! Иду-у!"
9 АВГУСТА 1824 ГОДА
Благодатный летний день. Тишина такая, что слышно, о чем далеко за рекой спорят зимарёвские бабы. Листья лип дрожат от обилия пчел, снимающих мед. Меду много, почитай на каждом дереве фунтов тридцать будет. Аппетитно хрупает траву старая кобылка, подвязанная к колу на дерновом круге перед домом. Господский пес, развалившийся на крыльце, изредка ни с того им с сего начинает облаивать кобылу. Тогда в окне дома открывается форточка и чей-то картавый голос кричит на собаку: "Руслан, silence!" ["Замолчи!" (фр.).] Форточка остается открытой, и из комнаты доносятся стихи:
Un voyag-eur g'est egare. Une lueur s'offre а да vue. Entre lui ei nous n'est-ii pas, N'est-il pas quelque dependence? Nous voyag-eons tous ici-bas...
Пауза. И снова те же стихи, только уже по-русски:
Заблудившемуся путнику Огонек, вдали мерцающий, Возвращает силы прежние, Льет отраду в душу страстную... Так не правда ли, мой милый друг, Мы ясе здесь ведь только путники?
Это голос хозяина дома - С.Л. Пушнина. Он занят своим излюбленным делом - сочинительством стихов. Июль 1824 г. был на всей Псковщине жарким и душным, а август и того больше - совсем пекло. Вся тварь изнывала. Кругом горели леса и травы. Болота высохли, по озеру Маленец - хоть гуляй. Дым пожаров заволакивал горизонт. Старики Пушкины скучали в Михайловском, в деревне они вообще всегда скучали, а сейчас и подавно. Изнывали... Одна радость - когда после обеда перебирались из дому в горницу при баньке, в которой всегда было прохладно и сыровато. Рядом был погреб, откуда господа то и дело требовали себе то квасу, то медовой или брусничной воды, то холодной простокваши прямо со льда.
Жизнь без людей, без общества, без столичной суеты казалась невыносимой. И они изо дня в день только и ждали приглашения соседей - погостить, поиграть в карты, посмотреть заезжего танцора или фокусника, сыграть живые картины, которые тогда были в большой моде. Им было все равно к кому ехать - что к выжившей из ума Шелгунихе, что к предводителю-балаболке - Рокотову, или к суетливым сестрицам Пущиным, которые всё знали, всё слышали, всё видели, или в Тригорское, где всегда шумно и весело. Только бы не сидеть дома. Хозяйство свое они не любили. Что делалось в их деревнях, в поле и на гумне, их не касалось. Вот парк и сад - это другое дело! Сюда Сергей Львович заходил часто, мечтая о разных новшествах и благоустройстве. Иной раз, начитавшись старых книг с рассуждениями о хозяйственных опытах доброго помещика-селянина, Сергей Львович приказывал казачку крикнуть приказчика. Шел с ним осматривать усадьбу, оранжерею, вольер, пруды и разглагольствовал о том, как лучше устроить новые цветники, куртины и рабатки, как развести в огороде дыни, а в прудах - зеркальных карпов, где поставить новую беседку или грот и как превратить один из старинных курганов в Парнас.
Приказчик слушал вдохновенные барские речи, подобострастно кивал головой и говорил, что ему всё это отлично понятно и что всё будет завтра же готово. Сергеи Львович удивленно смотрел на приказчика и выговаривал ему, переходя на французский: "Се que j'ai de roieux a faire au fond de mon triste village est de tacher tie ne plus penser" ["Лучшее, что я могу сделать в своей печальной деревенской глуши, - это ни о чем не думать" (фр.)]. Потом кричал: "Ах Мишель, Мишель, чучело ты гороховое, где тебе понять меня!.." На что приказчик отвечал:"Покорно вами благодарны!" И всё оставалось по-старому, до нового обхода.
Сергей Львович мечтал о том, чтобы перестроить обветшалый дедовский старый дом, эту, как он говорил, "бедную хижину", хотел увеличить его, убрать современными мебелями, превратить дом в сельский замок, наподобие английского коттеджа. Но как объяснить всё это бестолковому приказчику, да и где взять деньги, в которых всегда была нужда? Еще мечтал он о своем хорошем портрете, который украсил бы залу господского дома, где висели портреты царей и предков. Дочка Ольга Сергеевна любила рисование. Одно время даже хотела стать художницей. Сергей Львович часто заставлял ее писать с него портреты. Составляя программы в стихах и прозе, принимал позы. Читал вслух "Канон портретиста" Архипа Иванова - старинную книгу о портретном искусстве, которую как-то нашел в библиотеке Тригорского. Бывало, сильно тиранил художницу, придирался к каждой детали, распространялся о величии рода Пушкиных и Ганнибалов и почти всегда заканчивал свои рацеи или рассуждениями о несчастной судьбе своего опального сына, или брал гитару и начинал напевать романс, сочиненный им на сей предмет:
Где ты мой сын - там мысль моя витает, Туда стремятся все мои мечты, И сердце быть с тобой желает, - О Александр, где ты, где ты?
Я здесь, я в горьком чувств забвенья, Не вижу время долготы, Я здесь не знаю наслажденья, О Александр, где ты, где ты?
Приди ко мне, здесь жизнь светлев, Я жду тебя, скорей приди... Та-та-ра-ра, та-та-те-те-те... О Александр, где ты, где ты?
Вот и сегодня, сидя в затененной от мух и комаров спальне, перед туалетным зеркалом, и тщательно разглядывая в стекле свой орлиный профиль, on опять заговорил про "него", обращаясь к жене и дочке, склонившимся над пяльцами: - Ну скажите вы мне на милость, почему Александр такой неблагоразумный? В кого он таким вышел? Ах, господи, каково-то ему там? Бедный! Подумать больно: четыре года лишенный родительской ласки и заботы. Каково-те ему живется там, среди этих, как их, тамошних турков? У меня сердце кровью обливается, когда подумаю о расстояньи, которое вас разделяет. Я никогда не привыкну к этой мысли. Он без нас, мы без него... Entre lui et nous n'est-il pas, n'est-il pas quelque... ["Нет л" между ним и нами какой-то связи?"] Неужели бог не услышит молитвы любящего отца?. Le Dieu e'est l'amour! ["Бог есть любовь!"). Я знаю, он услышит, услышит, и Александр будет с нами. Вот возьмет и нагрянет! И будет счастье и большая радость!.. Не правда ли, мой друг? - спросил он Надежду Осиповну. Та, не отрываясь от рукоделья (по-видимому, не слушала супруга), заговорила совсем о другом:
- Нет, я никак не могу понять Прасковью: подумать только, 40-летняя женщина, а уже с утра старается расфуфыриться, словно на бал. Прическа в три этажа, тут и косы, и букли, и ленты, и банты, и громадный гребень. Это при ее-то фигуре! А духи?! Спрашиваешь ее о жизни - отвечает, что совсем больна, мучится спазмами, истерикой и что в животе у нее целая аптека с лекарствами. Вся пропахла гофманскими каплями. Всё плачет, говорит, что не может забыть своего Иванушку-дурачка. Боже мой! Дочки на выданье, бьет их по щекам, при людях...
Сергей Львович удивленно слушал супругу. Та не успела закончить свои язвительные критики на тригорскую соседку, как вдруг в комнату, словно ветер, влетел младший сын Левинька: - Мамонька, а к нам дядюшка Павел Исакович пожаловали! Перед домом остановилась коляска, запряженная парой взмыленных лошадей. Коляска была какая-то особенная и чем-то напоминала боевую походную колесницу древних. К передку ее был приделан шест, на котором развевался пестрый стяг с изображением ганнибаловского слона и надписью: "Fumo" - стреляю. По бокам крыльев коляски вместо фонарей были поставлены две маленькие чугунные мортирки, к задку приделана шарманка с приводом к колесам. Когда карета двигалась, шарманка наигрывала веселую мелодию. Об этой коляске в округе ходили легенды, как, впрочем, и о самом хозяине - развеселом человеке. В прошлом году на ярмарке в Святых Горах коляска сия наделала большого шуму, когда П.И. Ганнибал во время крестного хода въехал на ней в толпу, чем попам и монахам доставил большую досаду и испуг, а подгулявшему народу истинное удовольствие, и все кричали "ура". Тогда на ярмарке и песня сложилась о том, "как наш бравый господин Ганнибал во обитель прискакал..."
Павел Исаакович был в гусарском доломане, через плечо - лента, на которой висел большой медный охотничий рог. На нередке коляски сидел какой-то неизвестный в затрапезном сюртуке и помятом картузе - не то купеческий сын, не то уездный стряпчий. На задке - ездовой, огромный верзила из дворовых, с красной нахальной рожей. И Ганнибал и его товарищи были сильно навеселе. Увидев вышедших на крыльцо дома Пушкиных, Ганнибал бросился к ним с восторженным воплем: - Сестрица, ангел, богиня! Братец, милый, ангел! Ручку, ручку! Он галантно припал на одно колено, бросил шапку на землю и пополз к Надежде Осиповне, простирая руки. Та нехотя, но церемонно протянула гостю свою руку и молвила: - Ну, ну, здравствуй, ястреб... Где это ты так намаскарадился? Какими чудесами к нам занесло? Редко жалуешь, а ежели и жалуешь, то всегда чудом и в эдаком триумфе!
- Не чудом, не чудом, сестрица, а с приятным ошеломительным известием. Так сказать - Христос воскресе, и ангел вопияше! Возрадуйтесь и возвеселитесь! Наш орел Александр Сергеевич в наши родные края прибыл. О радость, о счастье!.. Уже в Опочке... Приехал. В лапинском трактире лошадей дожидается. Отслужился. С дороги отдыхает. Винный заседатель господин Трояновский случайно встретил, сообщил, что по дороге из Опочки обогнал дворового человека Александра Сергеевича, который шествует сюда с известием и за лошадьми. А я, как только узнал сие, - как был, так прямо с места сюда j марш-марш, на полном аллюре, к вам, вроде как архангел Гавриил с пальмового ветвию... Тут Ганнибал повернулся к коляске и крикнул: - Митька, музыку! Полный ход вперед! Огонь! Победа! Ура! Грянула труба, загудела шарманка, ахнули мортирен, и Павел Исаакович исчез, как огнь из огнива. Из людских изб стали сбегаться к крыльцу господского дома люди. Сергей Львович словно обронзовел заживо. Медленно подняв руку к небу и указывая на солнце, воскликнул: - Свершилось! Яко видеста очи мои. Услышал Господь молитвы мои! - и стал медленно по ступенькам спускаться с лестницы.
Спустившись на землю, он оглядел всех толпившихся у крыльца и крикнул: - Эй, люди! Где Михаила? Гришку сюда, Прошку, Архипа, Василису... Где Габриэль! Que diable! [Какого черта!] Лошадей! О мой сын, о Александр!.. Слушайте мое приказание: Гаврюшке - бежать на Поклонную гору и во все глаза глядеть на дорогу, а заметив путников, лететь стрелой ко мне для доношения. Архипу - запрячь лошадей и гнать в Опочку. Михею - зажечь лампады в часовне и зарядить пушку!
ПУШКИН УСТРАИВАЕТ СВОЙ КАБИНЕТ
По дому можно судить о его хозяине, и часто, взглянув на человека, можно представить себе его дом. Но иногда бывает, что дом и его хозяин по природе своей и по внешнему виду являются полной противоположностью друг другу, и невесело выглядят тогда и дом, и его обитатели. На всем лежит печать какого-то беспокойства и неустроенности. Но бывает и так, что человек настолько сроднится со своим жильем, что подчас и понять трудно, где кончается обиталище и начинаются обитатели. Восстанавливая Михайловский дом, я много думал о жилище Пушкина, стараясь реально представить себе, как оно устраивалось и как выглядело. Ведь сам Пушкин и его друзья, бывавшие у него в деревне, так были скупы на рассказы об этом доме! И вот как-то мне представилось: еще там, на юге, Пушкин заставил героев своего "Онегина" жить в такой же деревне, в окружении такой же природы, среди которой ему пришлось жить теперь самому в Михайловском. Там, на юге, он мечтал о старом господском доме, который был бы расположен на скате холма, в окружении лугов, за лугами вечно шумящие густые рощи, речка, огромный запущенный сад... И вот теперь он и все вызванные им к жизни герои должны жить здесь, в таинственной северной глуши...
...Он долго привыкал к Михайловскому дому. Беседовал сам с собой: а зачем ему в сущности все эти хоромы? Еще в лицее он понял великое таинство уединения, "жития в пещере". Все другие годы, где бы он пи был, он провел в"скромной келье", в одной комнате - в Петербурге ли, Кишиневе, Одессе, в гостинице или трактире. В одной комнате он чувствовал себя как-то собранней, крепче. В ней всё под руками, всё только нужное. Никакой тебе суеты и красивостей. Нет, никогда, никогда не станет он жить многими хоромами! Никогда и ни на что не променяет свою каморку-норку, свою пещеру, светёлку с заветным сундучком-подголовничком, дорожной лампадкой, чернильницей и верным кожаным баулом! После отъезда родителей, прежде чем окончательно устроить свой кабинет, он долго присматривался к дедовским хоромам. Сперва ему показалась привлекательной комната в центре дома, где когда-то было Ганнибалово зальце с портретами предков. Стеклянные окна и дверь в сторону Сороти вели на балкон, откуда открывался чудесный вид на окрестности. Но комната та была проходной и ветхой, штофные обои клочьями свисали со стен, и кругом под штофом клопы, клопы... Поэтому передумал и переселился в комнату рядом, где была родительская спальня. Но она всегда была сумрачной, и в непогоду, в свирепые северные ветреные дни, ее продувало насквозь, так что даже бумаги слетали со стола.
В старых комнатах было порядочно вещей, любезных сердцу его деда и отца с матерью. Вот огромный комод, из которого так же трудно тянуть ящики, как открывать бутылку цимлянского с порченой пробкой. Вот кресла и стулья - доморощенные псковские "жакобы и чиппендейли", бильярд с неизменно заваливавшимися под рваное сукно щербатыми костяными шарами. Кровати двуспальные и односпальные, шкапы, полушкапы, канапеи, гора изрезанной ножами и вилками фаянсовой посуды и просто черепье. В углу спальни - книжный шкап. В нем землемерные планы имений, озер, лесов, деревень, бумаги по хозяйству, календари, месяцесловы, памятные книжки, Священное писание, несколько французских романов. Всё это сильно источено мышами и крысами. А это - старенький альбом с оторванными бронзовыми петельками, перевязанный розовой ленточкой. Раскрыл. Стал листать. На первой странице нарисован венок из незабудок и якорь - символ надежды. Под ним старательно выведенная рукой отца надпись: "Ангелу души моей несравненной Надиньке от верного и нелицемерного супруга. Июля 1801 года". Дальше шли стишки, стихи и стишищи. Улыбнулся: "Верный и нелицемерный... Хм, хм!" А, все-таки, как здорово получается - все Пушкины, вся фамилия - порты! Отец, мать, брат, сестра, дядя один, дядя другой и сам А.С. Пушкин! Поэтическая семейка. Поэтическая деревенька. Сплошной Парнас!
Надежда, Надежда, мой сладкий удел, Куда ты, мой ангел, куда улетел? И ещё: Сраженный бурей роковой, На прахе дуб лежит, перунами разбиты! С ним гибкий плющ, его обвитый, О, дружба, это образ твой!
Ах, тятенька, ах, Сергей Львович, душа поэтическая, сколько ты бумаги намарал! Опять полистал:
Жилище мирное, услада дней моих, - И озеро, и лес, и сад, любимый мною, Где слезы лил под сенью древ густых, Где услаждали вы страдальца тишиною.
Где я, друзья, мечтал о вас, Простите все в последний раз!..
Первые две строчки ничего, чем-то напоминают моего "Домового"... Захлопнув альбом, положил себе в карман... Путешествие по дому закончилось. Он сделал окончательный выбор. Остановился на большой светлой комнате, выходящей окнами на юг, во двор, на гульбище, цветники. Здесь всегда было весело, солнечно. Вся усадьба видна как на ладони. Всё нужное рядом. Большой хороший камин. Чуланчик. Что еще нужно? Велел вызвать старосту, дворовых, кликнул няньку. Началось переселение вещей, изгнание иных из дому. Вещи упирались, как зажившиеся родственники. Не лезла в двери. Пришлось выкидывать через окно. Дворовые ужасались святотатству. Хозяин весело командовал и хохотал. Всё мало-мальски стоящее было свалено в родительской спальне, остальное отправлено в сарай. Столовую превратил в стрельбище. Мишенями должны были служить доска от стола-сороконожки и детские этюды Ольги, целая кипа которых валялась в шкапу.
Зальце приказано было ошпарить кипятком, обои подштопать, потолок побелить, после чего полагать аванралом для приема знатных обоего пола персон первых пяти классов по табели о рангах, буде таковые попросят аудиенции. Еще приказал: "В собственный нашего высокородия апартамент поставить: книжных шкапов - два, канапей един, туалет тож, кресел четыре. Кровать поставить в углу, завесив ее пологом, который приказано найти госпоже Родионовой незамедлительно. Дорожный баул - под диван, ящик с пистолетами и книгами не трогать под страхом отправления в крепость! Всё!"
Оставшись один, раскрыл портфель, шкатулку, вынул памятную мелочь и стал размещать ее в кабинете. Стали на свои места портреты Жуковского, Байрона, "столбик с куклою чугунной", табачница, подсвечник, чернильница, "черная тетрадь", болван для шляпы. Пододвинув кресло к окну, забрался на него с ногами, свернулся калачом, оперся локтями на подоконник и уставился во двор: "Господи, а здесь всё же ничего! Но, боже мой, боже, угодники и святители, неужели мне суждено жить здесь долго? А вдруг вечно, до конца жизни?.. Нет! Нет! Нет!" Встал, открыл ящик с пистолетами, подошел к окну, взвел курок, прицелился в небо и бабахнул.
ВЕСЕЛАЯ ТРАПЕЗА
В Михайловском доме было настолько тихо, что он казался необитаемым. Да он и был сегодня необитаем. Старуха-нянька с другими дворовыми бабами ушла на богомолье в Опочку, хозяин заперся в своей каморке, приказав всем-всем не тревожить его под страхом гнева, Без задвижки - крепкой щеколды - и спущенных на окна шторах он работать не мог. А работалось сегодня усердно. Но вот кто-то нарушил приказанье. Вошел в соседнюю комнату. Постоял. Взялся за дверную ручку. Вздохнул, как мрачный волк. - Эй, кто там? - крикнул Пушкин. Молчание... - Ах, мать моя богородица, кто там? - Вашего приходу добрый пастырь, - прорычал воле. - Это я, отец Ларион Вороненкий, по вашему приказанию явился, Александр Сергеевич. Пушкин задул свечи, откинул занавески и открыл щеколду. - А... батя! Гряди, гряди, отче... Здравствуй, святой отец! Пушкин смиренно сложил руки, сделав вид, что хочет подойти под благословение, как все обычно делают, когда встречаются со своим духовным пастырем. - Зачем пожаловал, отче? Поп смешался: - Да вот насчет сочинения я пришел, как вы приказывали. Историю воронического погоста принес. С древней церковной книги переписал собственноручно... А вот это, - он протянул Пушкину завязанную узелком белую салфетку, - моя благоверная гостинца вам прислала - свеженьких просвирочек, только что из печи, горяченьких. Просила откушать. Топая как лошадь, поп вошел в комнату, положил на стул узелок и оглушительно крякнул. Оглядев комнату, книги, он развел руками и пророкотал: - Вот он, храм наук и искусств! Пушкин схватил узелок и стал его развязывать. Просвирки выскочили на стол, как ядреные бабки, и тут он затараторил, как сорока на сосне: - Уважаю тело Христово. Эх, дух, дух-то какой! Отче Ларивоне, а ведь недурно бы к этому телу добавить и крови бога живого. А? Вы ведь вкушаете, я знаю... - Как будет милость ваша, - ответил поп. - Аз есмь грешен и многогрешен. Как говорится в писании: "Сподоби, господи, в сей день слегка напитися нам!" - Аминь! - добавил Пушкин. - Вы, отче, пока устраивайтесь тут, а я сбегаю распорядиться по хозяйству. - И Пушкин выскочил в сенцы. Поп остался в кабинете один.
Поднявшись с дивана, он стал разглядывать комнату. Остановился перед портретом английского порта, пытаясь прочитать нерусскую надпись "Байрон". "Хм, красив как девка. - И прочитал надпись вслух, по-русски: - "Вучоп!" М-да. Вучоп какой-то..." Кругом были книги, книги, книги. На стенах, на полу, на полках. Открытые. Закрытые. В углу поленница завалена. На столе бумаги, писания... Увидев отдельно лежащую на маленьком столике толстую книжицу в кожаном переплете, с крестом на обложке, ухмыльнулся и подумал про себя: " Похоже на нашу премудрость. Библия, сразу видно". Колупнув пальцем застежки, он раскрыл книгу. "Что Библия - это верно, а только бес знает по-каковски писана, не по-церковному". Из Библии посыпались листки бумаги. Опять писания. Взял листок, поднес к глазам: невозможно вонять, что писано, каракули какие-то, да рисунки разные. Люди. Головы... Господи, да ведь это бабьи ноги! А это что, неужто сам Александр Сергеевич? Только нечему с рогами? Тьфу, пакость - мыши с хвостами!
Да кой леший мыши - черти это! Хм! Неужели хиромантией какой занимается, колдовством? Отец Ларион крепко задумался, громко крякнул и только хотел закрыть священную книгу, как дверь вдруг распахнулась к в комнату влетел Пушкин. Поп не успел положить книгу на место. Застигнутый врасплох, он покраснел как вареный рак. - Всё любопытствуешь, отец Ларион? - усмехнулся Пушкин и, взяв со стола щипцы-съемцы, поднес их к носу попа. - А ты знаешь, что с любопытным случилось на балагане? А? - Простите, сударь, я это не из любопытства, а от нескромности изображениев, - пролепетал отец Ларион, - к чему они? Ну, писание - оно писание и есть, вещь понятная - то есть мысли, сочинения разные, художества. А вот рисованы-то вы зачем, и в эдаком, извините, тревожном естестве? Извините меня, вы, значит, что ж, в нечистую силу верите?
- А то как же? - ответил Пушкин. - Есть бог, значит, есть и черти. Об этом ведь и в писании ясно сказано. А ты-то сам, отче Ларивоне, как, в какую силу больше веришь, в чистую или нечистую? Да ты не трясись и не крестись. Это и самому богу не очень-то ведомо. А знаешь, что такое нечистая сила? Сила рта - искушенье. Искушенье духовное и телесное, искушенье сердца и ума. Искушенье, которое заставляет человека думать, задачи решать, песни сочинять, книжки писать, Ведь вот ты пришел ко мне с крестом и молитвой, со святым делом. А какая сила стоит в сердце твоем - чистая или нечистая? По-моему, нечистая! - рявкнул Пушкин, ткнув пальцем в свои бумаги с нарисованными чертями. Черти забегали по бумаге. Поп схватился за нательный крест. Ноги его обмякли, и он чуть не повалился на стул. - Ну, хватит! - крикнул Пушкин. - До чертиков дело еще дойдет, а пока что давай сюда... В комнату внесли поднос с вином и закусками. Пушкин пододвинул столик к окну, поставил стулья себе и гостю и пригласил к трапезе. - Благослови, владыко, питие и брашно сие, - протянул он нараспев. - Начнем пожалуй! Шла четвертая бутылка доморощенной.
За кого и за что только не пили. Пили за отцов-матерей, бабок-пупорезниц, за всех поящих, кормящих, милосердие творящих. Потом стали пить за добрых людей во здравии и в болезнях и в нетях обретающихся. Потом, захмелев, стали возглашать многолетье полоненным, заключенным, затюремным, царской службой угнетенным. Особую чару отец Ларион поднял за здравие покровителей храма своего - знатный род Ганнибалов и Пушкиных, за здравие своего возлюбленного кума Вениамина Петровича Ганнибала, по-дьяконски прокричав ему эдакое многолетие, что у Пушкина даже мурашки по коже пошли. - Ну и труба иерихонская! - воскликнул он. Когда уже были на последнем взводе, начались особо важные разговоры. Пушкин говорил о смысле жизни. Отец Ларион жаловался на свои убытки, на господ помещиков, которые неисправны в помощи священнослужителям, и что это потому, что все они аспиды и василиски. Незаметно разговор перешел на божественное. Тут Пушкин словно вскочил на боевого коня, дав ему шпоры под бока. Началась катавасия. Отец Ларион кричал, что это богохульство и канальство, что за такие безбожные речи ему, Пушкину, Сибирь полагается и вырывание ноздрей. Пушкин же летел все выше и выше, и, словно из поднебесья, на голову отца Лариона полетели срамные стихи про царя Никиту и его милых 40 дочерей... - Нечестивец, анафема! - кричал пьяный поп. - Упеку! Всё благочинному пропишу. Быть тебе ужо в Соловках! Быть! Отдай мою историю! Где салфет? Ухожу. Ноги моей в этом вертепе не будет! - Накося выкуси! - в свою очередь крикнул Пушкин и пустил под потолок бумажки отца Лариона.
ИЗ ДНЕВНИКА ИГУМЕНА СВЯТОГОРСКОЙ ОБИТЕЛИ
Игумен Святогорской обители отец Иона давно был не в ладу со своею братией крепко не в ладу. Обитель значилась в особых списках как исправительная - для проштрафившихся священнослужителей. Здесь все монахи были ссыльными - кто за развращенность ума и сердца, кто за прелюбодейство, кто за воровство или какие-нибудь другие большие прегрешения. Все были обидчивы, сварливы, злы, как осы осенью. Ну где ему с ними справиться? Тут нужен кнут и цени, а не доброе слово пастыря. Правда, цепи в монастыре были давно заведены, еще при игумене Созонте, после того как монах отец Варсанафий ограбил все монастырские кружки для подаяний и поджег питейный дом в слободке. А тут еще особое дело свалилось на игумена, дело гос. важности, - неусыпное наблюдение за прихожанами сельца Михайловского, и господами и их крестьянами, и особливо за сыном помещика Пушкина, Александром Сергеевым, который сослан за вольнолюбие и "афеизм" в родительское имение, без права куда-нибудь отлучаться, даже в Псков.
- Господи, спаси и помилуй! Ну откуда ему, немощному, исправлять это дело, когда сам-то он попал в обитель не по хотению сердца, а по распоряжению начальства, в наказание за нерадивость и разные оплошности! Ведь и над ним, Ионой, есть поди наблюдение, чье-то недреманное око, высматривающее его грешную жизнь. Только кто сие?
Так думал, сидя в своей горнице, святогорский пастырь. Разные темные дела монахов и ложные доносы их совсем одолели жизнь игумена. И он ожесточился и сам стал сочинять на смутьянов доносительства. Но на его доносы духовная консистория смотрела криво, потому что был он у нее в недоверии за некогда совершенные им по молодости лет различные провинности и блудни. И тогда игумен решил писать книгу про свое монастырское житие и о прегрешениях братии. Он считал, что ежели случится какая ревизия, то такая книга поможет ему вспомнить, что нужно и кто в чем виновен. Как-то, будучи в Пскове, он купил синей сахарной бумаги, сшил листы, сделал переплет с застежками и замочком, нарисовал на переплете сердце и вписал в него греческое слово "днариуш", что значит по-русски - дневник. И стал отец Иона, как древний летописец, записывать про свою жизнь, про жизнь своей братии и все ее прегрешения. Украсив первый лист красивою заглавного буквою, он надписал: "Во имя отца и сына и святаго духа. Аминь. Писал сию книгу Святогорского Успенского третьего класса монастыря игумен Иона". Далее следовали записи.
"4 майя 1824 г.: Разные грязные материи и ложные бумаги одолевают дни мои. Открываюсь и признаюсь книге сей чистосердечно: всё, что в ней мною записано, - Истина. Говорят, что я своекорыстен, люблю подношения, целые дни провожу в соблазнительных встречах с господами помещиками, что я жаден до вина. А кто говорит? Да всё они, здешние недруги мои... Каюсь. Грешен я, вкушаю и принимаю, но ума своего не теряю и сундуки мои не бренчат златом.
20 майя 1824 г.: Решил я в книгу сию сделать выписки из монастырских журналов про то и про сё, про все худые поступки окружающих. Меня из сего и слепой узрит - кто из нас праведник, а кто грешник. У меня еще загудят все монастырские колокола, и в Пскове узнают истину, когда я свое писание приведу в порядок. Раз пришел отец Василий в церковь к вечернему пению совсем пьяный, в продолжение коего силы его так ослабели, что он едва мог кончить служение. Не вечерея получилась, а комедийный театр. После сего сел он нa скамейку, неподалеку от святого престола, потом встал, затрясся, аки бес пред заутреней!!! Все видели, и никто не возмутился, потому что не такое еще видели прихожане.
15 июня 1824 г.: Вчера в святой обители и по всей Ворончанщине праздновался день святых отец наших, апостолов Петра и Павла. Обедню в Успенском соборе служил сам преосвященный епископ Псковский Евгений. Служба была великолепная, одних священнослужителей собралось, полагаю, осьмнадцать - из Ведья, Опочки, Новоржева, Острова и Воронича. На правом клиросе пел хор братии Святогорского монастыря, а на верхнем клиросе, где я прошлый месяц ставил на балконе новые балясы, пел хор Псковского Мирожского монастыря. Когда оба хора слились воедино и запели "Достойно" - душа моя раю приблизилась. После службы я и вся моя братия - а именно: о.Василий, о.Иоанн, о.Александр, о.Моисей, о.Агафон, о.Вениамин и все прочие, общим числом 15 персон, - были приглашены епископом к генерал-маэру П.А. Аннибалу в его сельцо Петровское для молебствия и освящения имения, рабов и плодов земных. Для сего его превосходительством были присланы линейки пароконные и городской экипаж, именуемый "Эгоистка", специально для подвезения высокого духовного гостя, то есть о. Евгения.
При входе на усадьбу владетелем была устроена нашему духовному воинству истинно генеральская встреча, а именно: на подъезде стояло полукружием коленопреклоненно хамово отродье, включая всех дворовых людей мужеска и женска полу во главе со старостою. На отлете, ближе к господскому дому, играл оркестр "Марш, марш, марш, воевода наш!". Звуки лилися из многих труб, литавров и других орудий, а иные играли ни скрипицах и гуслях, и всем сим заправлял генеральский сын Вениамин Аннибал, отменно махая палкою. На балконе со всеми регалиями стоял его великолепное естество сам генерал Аннибал, опираясь на трость и отставив одну ногу в сторону. Сделав тростию знак оркестру, он пошел навстречу епископу и, подошед, воскликнул: "Благословен грядый!" - и склонил голову под благословение. И вновь дал тростью знак музыке, и та грянула пуще прежнего. Тут произошла конфузил, то есть заминка.
Благословив хозяина и осенив крестным знамением всех людей и строения, преосвященный воздел руку к генералу для целования, но Аннибал встряхнул всею левою стороною тела, дернулся в сторону - будто это ему некасаемо и не входит в этикет. После заминки сей он разинул зев и громко, как из орудия, выпалил: "Расходиться!" Стоявший за спиной Аннибаловой его клеврет - известный в округе староста М.Калашников, у коего сам генерал всех детей крестил и был ему кумом, - изогнувшись фертом, отбежал к крыльцу и обеими руками распахнул вам парадные двери, и мы все, чин за чином, как лебедушки за лебедем, взошли внутрь господского дома. Через прихожую проследовали мы в главную залу без всякого промедления, где уже был накрыт большой аглицкий стол с такими питиями и яствами, каких обыкновенная утроба человеческая восхотеть даже не смеет. В красном углу перед Святыми возжены были все лампады, особая большая - горела пред образом святых апостолов Петра и Павла. Тут не премину приписать историческое известие. Икона сия была подарена в 1719 г. родителю сего Аннибала самим Императорским Величеством Петром Великим Всероссийским, о чем на ризе золотом крупно и написано. Зная мой писательский талант и постоянное записывание всего примечательного, преосвященный, толкнув меня тихонько большим перстом в пузо, кивнул на стол и заметил: "Чтобы воспеть такой стол, нужен талант Г.Державина!"
На сие замечание сделал я владыке известный всем духовным семинарский знак, коему о. Евгений усмехнулся и, наклонясь к уху моему, добавил тихо: "Как сядем за стол, так писательское свое искусство забудь..." Что я впоследствии и исполнил, хотя и жалею теперь, ибо после обильной трапезы и возлияния здесь, в Петровском, случились с нами такие чудеса, припадки, анекдоты и неблагопристойности, какие не всякому смертному и во сне приснятся. Однако, дав слово преосвященному положить на перо мое замок, я не могу не записать того, что случилось со мною и со всею братиею после отъезда в Псков преосвященного, который отъехал из Петровского в 10-ом часу пополудни в экипаже Аннибаловом, с его фолетором. Под конец пира всякое соображенье нас оставило. Генерал нас покинул, и мы догуливали в одиночестве, Наконец я дал отбой. Приказано было к отъезду, для обратного в монастырь прибытия к вечерней молитве. И тут случилось бедствие, которое в конке привело к полному беспорядку обители. В дороге наш поезд встретил около д. Бугрово крестьянин А.Михайлов и, несмотря на расстроенный вид наш, стал умолять направить к его дому чудотворные иконы и братию для молебствия и прошения ко Господу о избавлении от болезни жены его, которую кусил змей. По человеколюбию моему сие было сделано, и мы разгрузились и молебствие свершили, но тут опять случился обильный стол, питие и яства, хотя и старее в нас еще не перебродило. Сильно захмелев, диакон И.Федоров стал делать неприличные соблазны, подсев к хозяйской дочери, стал песни свадебные петь и говорить скоромные речи. Я, видя сие, крикнул команду погрузить его на телегу и всем ехать к себе домой.
Диакон кричал и вырывался, и мы еле довезли его до Святогорья, чуть и иных монахов не растеряв по дороге. Возвратясь в обитель, скоро пошел он, Иван, на скотный двор и стал таскать за власы послушника младого, а потом полез к пастуховой жене на квартиру. Та закрылась на щеколду. Диакон, взяв тышшу, ударил ею в окончину, в коей все звенья выбил, ругаясь матерно-скверно разными словесы. Потом выбил тынинон двери. Пастухова жена хотела бежать с малым ребенком, но дьякон стал бить ее по щекам и дубиною, которая сломалась, тогда, схватя ее за власы и косы обвив около рук своих, таскал и бил, сколько ему было угодно, отчего у нее видны были боевые знаки и рубаха рваная. И бысть вопль и стенания на дворе до шестого часа по полуночи, пока сей несчастный не был пойман, скручен вервием и посажен мною на цепь железную. Вскоре зазвонили к ранней обедне и началась служба. День сей эпитимной. Вызывал всю братию по очереди и всем греховодникам отдавал должное.
25 июня 1824 г.: Дни стоят жаркие, и вся тварь жаждет. Для питья прихожанам и всем прочим поставлены по моему приказанию две дубовые бочки около Святых ворот. Не поспевают воду подавать. Другие ворота мною заперты по причине множества людей и безобразий. Сие пришлось не по сердцу иным власть имущим, говорят, от ворот до ворот путь далек, и они стали совершать недозволенные действия. Так, 17 июня новоржевский помещик П.П. Жеребцов, подъехав к воротам и видя их в заперти, ударил послушника костылем, сбил замок и не вошел, а даже въехал на Святой двор, целя на людей и крича и стуча, как враг. А и въехал он не для богомоления, а для испития от жаркости природы монастырского квасу и для удовлетворения своей к купечеству некоторой надобности, коя расположена на Торговом дворе. Возвращаясь, приказал господин Жеребцов ехать другими воротами, крикнув своим гайдукам выломать и в них замок, что поставлен был еще в 1795 г. иждивением олонецкого купца Лапина, а прибой взять и в овраг забросить. Отъехав, господин Жеребцов громко кричал и поносил братию обидными словами, как то "долгогривые" и проч. И смеялся, когда из ворот пошли за ним вслед лотошники и мелкие купчишки, не уплатя простоя на Торговом дворе, чем обители был нанесен ущерб. Несмотря на всю зависимость, написал я архимандриту доношение для воздействия на сего разбойника Жеребцова, дабы иным не повадно было делать такие нападения на обитель.
12 сентября 1825 г.: Камо пойду от скверного духа братии и от липа их камо бегу?! Ей господи, мазурики сущие, особенно отец Иоанн Федоров. Он тать и разбойник первостатейный. Это его рук дело, что открыл ревизор. Сердцем чую! В Успенском соборе в образе Успения выдран жемчуг, в венце нет камня голубого. В иконе Тихвинской богоматери не оказалось мелких жемчужин. На Евангелии серебряной застежки и звезды не оказалось. Серебряное кадило тоже пропало. Записано: "Всё сие произошло по слабости игумена!" Вечером молился. Отбил пред образом владычицы 300 земных поклонов, а сам всё думал - это дело рук отца Иоанна. Почему написал в консисторию доношение о дурной нравственности отца Иоанна и о необходимости закрытия питейного дома в слободке. Оттуда и идет вся зараза и грехи моей братии.
16 сентября 1825 г.: В воскресенье приходил ко мне сиделец Иван и жаловался на монаха Агафона, что он 15-го дня, в субботу, был в кабаке и просил вина в долг у жены сидельцевой, а как она в долг ему не давала, то он, вскоча в заетойку, бил ее, изодрав рубаху и руку обкусав. В которые дни монах Агафон самовольно отлучился в слободку и дрался близ кабака с мужиками, и не был в монастыре сутки двои, сказывался больным и привезен был в телеге. Назавтра не был к заутрене, в обедню пришел пьяный, и я приказал Кирилы вывести его, за что и был посажен после обедни при всей братии на цепь большую. Сидя на цепи рычал, аки лютый зверь. Эх Агафон, Агафон, шило ты монастырское! Теперь твоим именем детей nyгают, а монастырю от тебя поношение.
2 октября 1825 г.: Горести и недомогание. Вчера во время утренней службы обошел все кельи и нашел в сундуке отца Иоанна донос на меня. Пишет от имени всей братии, будто я подозрительный человек и, кроме разорения обители, ничем не отличился. Донос сей поднес я к лампаде и предал огню, развеяв и затоптав пепел в великом гневе. Сидя пред окном в своей светёлке, предавался унылым мечтам, держа а в руках книгу сию и перо. Вдруг увидел бегущего, как тать, послушника И.Дементьева, у коего живот вздулся, словно в обременении. Взяло меня сомнение. Кликнул в окно, заставил послушника показать, что у него под рубашкой, и нашел братские снетки, кои нес он к шинкарке в промен на винище. Экое паскудство! Куда идем? Снетки забрал, а лиходею дал по загривку костылем и приказал в вечерню отбить в соборе пятьсот земных поклонов пред иконой "Умиления".
26 июня 1826 г.: Преосвященный затребовал срочно к себе в Псков нарочного и вручил ему пакет со своею печатью для немедленного доставления мне. Спал плохо, видел страшные сны, а про что не помню. Наконец нарочный прибыл, и я вскрыл пакет, на коем было напечатано: "Совершенно секретно, в собственные руки игумену". Приказано с получением оного, по воле высочайшего указа, без всякого промедления высочайше опробованное благодарственное молебное пение Господу Богу, даровавшему победу на ниспровержение в 14 день декабря 1825 г. крамолы, угрожавшей бедствиями всему российскому государству, елико торжественно учинить с полным колокольным звоном и с крестным хождением вокруг всея обители. На другой день дадено всем знать о молебствии, что и учреждено в воскресенье со всею торжественностию. На молебствии присутствовали все господа помещики окрестных сел и иные прихожане. Из Петровского, Батова, Лысой Горы, Тригорского, Воронина, Вече, Воскресенского, Васильевского, Михайловского, Савкина и иных прочих. О чем и ответствовано срочно в духовную консисторию с присовокуплением извещения о том, что никаких возмутительных речей или восклицаний среди молящихся замечено мною не было.
15 июля 1826 г.: Сегодня явился ко мне некто, предъявил секретную бумагу, дал мне ее прочесть, а потом взял обратно. Спрашивал - не возмущает ли кто из окрестных помещиков крестьян к неповелеванию и к вольности. Я стал жаловаться на свою братию, а он сказал, что это не по его ведомству. Еще спрашивал о молодом Пушкине, его поведении, что я слышал и видел, бывает ли он в храме, когда последний раз говел и причащался святых тайн, был ли на молебне но поводу победы над супостатами 14 декабря. На что я ответил, что бывает на всех праздниках и так в гости заходит, а нянька его - та бегает в монастырь чуть не каждый день, всё с молебнами и панихидами по его заказу, что дружит Пушкин с семьею госпожи Осиповой в Тригорском, днюет и ночует у нее. Ничего плохого о нем не слыхивал. На благодарственном молебне присутствовал. Сам я с братией бываю у него на праздниках, на Рождество, Пасху, в Михайлов день. Живет одиноко, как красная девка, и ни в чем подозрительном не замечен. Сей некто, кажется, остался мною чем-то недоволен, даже от трапезы отказался. Внес в монастырь вклад 5 рублей, спросил, нет ли покороче дороги на Порхов, и уехал.
1 сентября 1826 г.: Воистину гром может грянуть и с ясного неба. Поздно вечером, яко тать в ноши, явился в обитель отец архимандрит Венедикт. Был он скучен, рассеян и придирчив. Подошед к диакону о. Агафону, спросил его, читала ля братия сего дня поучения, на что диакон объявил, что он, Агафон, слаб глазами и при себе очков не имеет, почему и не читал. Архимандрит потребовал книгу, дал диакону свои очки - читай-де, что тот с превеликим заиканьем и свершил, а мне за нерадивость братии было записано в объездном журнале замечание.
26 декабря 1826 г.: Кому Рождество Христово, а мне - Успенье! Ей Господи, свершилось то, чего я так боялся. Пришло определение, утвержденное Его превосходительством. Записано об увольнении меня за непорядочное управление монастырем. Переводят в Торопецкий Троицкий монастырь. А я ли не старался держать порядок в обители? Но всё напрасно. Василиск останется василиском, аспид - аспидом, прах - прахом! Святогорские монахи - сущие беглые солдаты, а не святые отцы, им нужен не отец Иона, а хороший унтер-лейтенант с большою дубиною!
29 декабря 1826 года: Весь день составлял реестр собственному имению своему, прижитому в обители и оставляющему здесь на время, в связи с выбытием моим навсегда.
1. Образ пророка Ионы на липовой доске. 2. Крест кипарисовый в серебряной оправе. 3. Молитвослов киевской печати. 4. Новый завет. 5. Акафисты киевской печати. 6. Библия сильно потертая в телячьей коже московский печати 1760 года. 7. Пять оловянных ложек. 8. История римская 1798 года. 9. Часы серебряные с ключом и цепью. Подарок. 10. Сокращенный катехизис. 11. Книга, именуемая "Начатки христианского учения". 12. Книга чистописания. Книга о Святогорской обители сочинения отца Евгения с дарственной надписью, 1821 г. 13. Тюфяк коаханый. 14. Чемодан кожаный. 15. Сундуков четыре разных. 16. Минея месячная. 17. Книга о княжестве Псковском. Подарок. 18. Мантьё камлотовое. 19. Клетчатого тику 10 аршин. Подарок. 20. Холста тонкого 33 аршина. Подарок. 21. Холста редеевого. Подарок - 18 аршин. 22. Верховного холста 3 аршина. Подарок.
ПОКЛОННИК ПУШКИНА
Так уж повелось со время оно - старое хочет, чтобы молодое жило по-старому, а молодое не хочет старого и ищет нового. Как ни старался опочецкий купец И.Г. Лапин образумить свое единственное чадо Ивана, как ни учил его жить жизнью отцов и дедов, - ничего не получалось. В конце концов он махнул на сына рукой в надежде, что придет время и все образуется само собой. Старик дорожил своим родом и своим делом. Имя Лапиных было записано в древней книге Крестовоздвиженской церкви Опочки еще в 1686 г. Купеческий дом, построенный далеко за 100 лет тому назад, был сущей крепостью. Маленькие щелевидные окна вразбежку, ворота дубовые, с железными заклепками, цепями, хитроумпыми замками, на окнах - глухие ставни и кованые решетки. Дом строился еще тогда, когда польский рубеж был недалек от Опочки и враг часто погуливал по окрестностям. Имел Игнатий известную всему уезду большую лавку, в которой было всё, что нужно людям: кумач и шелк, шерсть и меха, полотно и китайка. Здесь можно было купить соль, сахар, ножи, кушаки, платки, свечи, хомуты, картины печатные, книги, пряники, бумагу, рюмки, помалу, чубуки, вина заморские, подковы лошадиные и даже апельсины. Продавались здесь и разные марамляшки, ленты-банты, плошки и ложки. Сам хозяин выделывал и продавал конфеты собственного изобретения. Они напоминали свадебные свечи, покрытые серебряной канителью. На каждой конфетине - "билет", на котором были написаны добрые пожелания, сочиненные самим Игнатием Григорьевичем:"Полсердца в радости, полсердца в утешеньи, и оба принесут вам равное мученье", "Утолить вас нету мочи, коль пленили черны очи"...
Такие лавки, как лапивская в Опочке, были в то время во всех уездах и заштатных городах. Это были своего рода маленькие универмаги, вполне удовлетворявшие потребности сельского жителя - как помещика средней руки, так и крестьянина. За товаром для лавки ездили на лошадях в Псков, Москву, Петербург, Ригу, Ревель. В Пскове у Лапиных находился большой складской магазин, куда свозили привезенную издалека всякую всячину. О поступлении свежего товара и новинок окрестное население оповещалось особыми "билетами", рассылаемыми "гг. помещикам и их приказчикам". За нужными в доме припасами ездили в Опочку и Пушкины. Кроме лавки Лапин содержал питейный дом, ренсковый погреб с заморскими винами и трактир с двумя большими горницами - одной для "лиц подлого состояния" - т. е. мужиков и солдат, и другой для "гг. помещиков и офицеров". Для последних были и отдельные номера.
Пока старик был крепок, вся торговля была в его руках и в руках жены его, Матрены Гавриловны. Сын рос в барстве. Его лелеяли и баловали. Мальчишка, родившийся весною 1799 г., был от природы живым, любознательным и довольно миловидным. Одевали его по самой последней моде, по-модному стригли ему волосы у полкового цирюльника, долго служившего в Петербурге в государевой гвардии. Для обучения сына разным наукам отец нанял 3-х учителей - старого, бывшего уже не у дел чиновника Варькина, дьякона соборной церкви отца Гервасия и француженку, мамзель Веронику. Чиновник и дьякон учили молодца истории российской и древней, географии, латыни, числительству и красноречию, а француженка научила молодого Жана щебетать по-французски и читать веселые французские книжки, а также приятным манерам и модным танцам "экосез-кадриль, алагрек и вальсе". Эта француженка случайно залетела из Франции в Опочку в 1816 г. с каким-то лихим уланом, который, поиграв с нею в любовь, оставил ее в псковской глухомани, а сам перебрался не то в Тамбов, не то в Тулу. Когда мамзель скончалась от неустроенной жизни, бед и обид, старик Лапин похоронил ее на окраине городского кладбища, поставив над ее могилой камень с надписью: "Здесь покоится нещастная Вераника Лалаптъ, потерявшая родину и скончавшаяся от печали по ней".
Молодой Лапин неплохо усвоил все преподанные ему науки. Умел к месту употребить изречения древних - Горация и Овидия, много читал, завел собственную библиотеку, в которой было всё, что можно было в то время встретить в обычной помещичьей библиотеке. Тут и Вольтер, и Ломоносов, и Державин, и Дмитриев, и древняя римская история, сочинения мадам Жанлис, и знаменитая "Кларисса" - роман "отменно длинный, длинный..." Он зачитал до дыр "Письмовник" Курганова и "Сельскую энциклопедию". Научился переплетать свои книги, и первое, что переплел, был комплект журнала "Вестник Европы". Начитавшись французских и английских романов, он стал жить в каком-то своем, вымышленном мире, среди рыцарей, прекрасных дам, замков и их таинственных обитателей. Освобождал от тиранов разных прелестниц. Совершал воображаемые путешествия в неведомые страны. Завел себе шпагу, шляпу с перьями, пистолет. Одевался то рыцарем, то разбойником, то кавказцем. Мнил себя смелым дуэлянтом. Был немного художником. Рисовал "натуру" и"прелести природы". С 15-ти лет стал вести дневник, в котором писал не только по-русски, но и по-латыни и даже "масонскою азбукою", которой научил его проживавший порядочиое время в лапшинском трактире какой-то гвардейский корнет. Ему всюду мерещились нимфы, зефиры, бахусы, бореи и морфеи. Любил музыку. Научился играть на флейте и ходил с оною на вечеринки, городское гульбище, изображая собою Орфея, потерявшего Эвридику. На одной из дуэлей, возникшей на почве оскорбления уездным писарем любезной Лапину "нимфы", нашему Жану был поврежден левый глаз, и он навсегда окривел. Будучи веселого нрава, оп скоро свыкся с этим недостатком и даже воспел свою дуэль в стихах.
Стихи вообще были его страстью. В его альбомах были переписаны стихи Державина, Панаева, Гнедича, Жуковского, Воейкова, Батюшкова. Здесь были стихи и доморощенных сельских пиитов, и даже стихи игумена Святогорского монастыря, которые ему напел один загулявший на ярмарке в Святых Горах монах:
Певец прекрасный, милый, приятный соловей! Утешь мой дух унылый ты песенкой своей. Ведь ты, мой друг, на воле, не в клеточке сидишь, Почто ж так медлишь доле и к милой не летишь?..
Были в альбомах и стихи собственного сочинения. Он по-своему отдал дань "дедушке классицизму". Писал их по-русски и по-немецки. Потом многие из них зачеркнул, оставив только первые строчки: "Храни меня ты в памяти своей...", "Люблю тебя, но тщетно...", "Не презирай моей ты клятвы...", "Herr Bruder, ich will dir etwas sagen..." ["Милый брат, я хочу с тобой поговорить..." (нем.).
В те времена в Опочке в общественном сарае близ магистрата был открыт театр, в котором ставились комедии "Отец по случаю" и "Новый век" господина Коцебу. Изредка здесь ставилась "тальянская опера", и во оном представлении были "Действия королевы Дидоны, князя Евея - любовника Дидонья и Жоржа Дидор - короля арапского". Здесь же можно было увидеть выступления некоего солдата, "который представлял чудесную маску игумена во всем виде и пел разные шуточные ирмосы, и представленье двух кукол, которые, выскочив из подобия гроба, плясали весело...". Бывали здесь и фокусники, "один из них ел серу горящую, а также сургуч, брал в руки раскаленное железо и мыл ноги растопленным оловом". Наш Жан не пропускал ни одного представления и после каждого спектакля долго сидел по ночам перед своим дневником. Только ему он доверял все свои тайны, радости и печали. Он рано постиг "науку страсти нежной", стремился беспрерывно ухаживать за опочецкими "нимфочками" и "венерками". Влюбленность он считал естественным состоянием человека, стремясь пребывать в нем постоянно, меняя лишь предметы своего обожания. Тятька и мамка не понимали его, но прощали шалости, надеясь, что со временем дурь пройдет и сын возьмется за ум...
В один из сентябрьских дней 1824 г. у дома Лапиных остановились две большие запыленные кареты. Из карет слышался девичий смех. Подобрав лошадей к коновязи, ездовые открыли дверцы, и из карет выскочил целый выводок молодых дев под командованием Пушкина. Эй, малой! - крикнул Пушкин Жану, кормившему голубей у крыльца. - Эй! Места в "Надежде" есть? - продолжал кричать Пушкин, указывая тростью на большую вывеску, висящую над крыльцом: "Трактир Приятная Надежда". - Кому я говорю! Есть места для путешествующих и страждущих или нет?! Лапин молчал, словно воды в рот набрал. - Да ты что, глухой, что ли? Разглядывая молодого Лапина, Пушкин увидел на нем приличное городское платье и заметил пристальный взгляд его... - Эта милашка язык проглотила, увидав такой букет красивых дам, - сказал Пушкин по-французски, обращаясь к своим спутницам. - Ха-ха-ха, милашка... да он просто чучело, - рассмеялась самая молоденькая. - Вы сами дерзкая девчонка, не умеющая себя вести, - вдруг крикнул ей тоже по-французски Лапин. Дева закраснелась и отвернулась... - О, о... вот так фунт! Вот это здорово! - воскликнул Пушкин уже по-русски. - С кем имеем честь говорить, милостивый государь! - Я Лапин. Жан Лапин..Это наш дом. Мы будем рады видеть в нем вас, господин Пушкин, и ваших дам. - Жан сделал поклон дамам. - Хм! А откуда вы меня знаете? - продолжал заинтересованный Пушкин. - Да я вас однажды уже видел. Это было месяца полтора-два тому назад, когда вы, едучи к себе в Михайловское откуда-то издалека, остановились в нашей "Надежде", в ожидании когда ваши родные пришлют сюда лошадей для дальнейшего следования в Святые Горы. Вы тогда расписались в книге приезжих. Обедали у нас. Смотрели мою библиотеку, даже подарили свою книжку "Бахчисарайский фонтан", который я выучил наизусть. Вы меня забыли, а я помню и не забуду никогда. - О, о, тогда здравствуй, мой старый знакомец! - И Пушкин крепко пожал его руку и спросил: - Дорогой, нам нужна комната. Места в отеле есть? - Для вас всегда и всё в этом доме есть и будет!
Устроившись, Пушкин и приехавшие с ним его соседки но имению - Осиповы из Тригорского - долго гуляли по Опочке. Были на городском валу, собирали цветы, кидали в речку шляпы и венки. Купались. Лапин сбегал в лавку за фейерверками-бураками, жгли их, и они лопались, как пистолетные выстрелы. Потом пели хором "Ленок" и "Золото". Водили хоровод. Катались на качелях. На базаре купили корзину яблок и кидались ими, как мячиками. Возвратясь в дом, зашли в лавку, где Пушкин купил всем подарки: книгу "Товарищ разумный и замысловатый" - Лапину, золоченые сережки - Аннет, портрет Витгенштейна с саблей наголо - Нетт", коробку из слоновой кости с чернильницей - Евпраксии и назидательную картинку "Странствующий пилигрим с посохом "Надежды"" подарил себе самому. И всем, всем, всем - по кульку кедровых орехов, изюму, миндалю и по конфетине-свечечке. На прощанье Жан вынес шампанского. Пушкин крикнул: - За славный город Опочку, за милых дам, за вас, господин Жан!.. После отъезда гостей Лапин долго был как во сне.
День 9-й пятницы по пасхе Лапин любил особенно. К "девятнику" готовились загодя. Это был не простой, а уездный праздник, и проводился он в Святых Горах вместе с ярмаркою. В Святые Горы обычно устремлялись все, и прежде всего торговцы. Возглавлял лапинский выезд обычно Жан, он и торговал в Святых Горах. Отец с удовольствием поручал ему это дело, в надежде, что это приведет к осуществлению его заветной мечты и Иван полюбит торговое дело. Выезжали из Опочки на неделю, а то и две, смотря по погоде. Июнь в здешних местах обычно мокрый бывает. В Святых Горах жили цыганским порядком: в шатрах, спали в сене, при кострах. Ярмарки были шумны. Народу - тысячи, и все развеселые, и всё пьяным-пьяно. Веселился и наш Жан.
Если торговцы в ярмарку эту выручали кто тысячу, а кто и 2 тыс. руб., то Жан больше двухсот домой не привозил, а то и совсем возвращался с мелочыо, как это было, например, в 1823 г.. Ему не сиделось за прилавком, тянуло всё необычное, новое, невиданное. Если на ярмарке появлялся какой-нибудь заезжий и показывал редких зверей, он был тут как тут. Он торчал там, где располагались цыгане, слепцы, кудесники, балагуры, раёшники. В своем дневнике он потом подробно записывал всё виденное и слышанное: "Ярмарка была величественная. Колес, лык, дровень, решет, марамляшек разных - изобильно и неописуемо! Встретясь со своею опочецкою приятельницею Анною Лаврентьевной, проходил с ней ярмарку от края в край. Накупил всякой всячины: кадильницу, трость ольховую искусной работы, книжечку по истории Святогорской обители, сочиненную преосвященным псковским Евгением. В продолжение нашего путешествия по столь обширной картине, встретил взором своим много забавных сцен между черного народа. Анна Лаврентьевна увидала старца, поющего гимны божеству, сжалясь над ним, дали мы ему несколько копеек".
На Святогорской ярмарке 1825 г. судьба вновь свела его с Пушкиным. Только странной была эта встреча. Он сразу даже не узнал Александра Сергеевича. Так изменилось его лицо и внешность. В своем дневнике он записал об этом событии так: "Был я вновь в Святых Горах о девятой пятнице и ехал довольно счастливо, потому что еще в Свешпиковом бору дожидалась меня Аннушка М..., с коей я, почти не разлучаясь, доехал до Рождественского погоста. Торговал на ярмарке рублей 200 с небольшим. И здесь имел счастие видеть Александру Сергеевича, г. Пушкина, который некоторым образом удивил странною своею одеждою, а например: у него была надета на голове соломенная шляпа, в ситцевой красной рубашке, опоясавши голубою ленточкою, с железною в руке тростию, с предлинными черными бакенбардами, которые более походят на бороду, также с предлинными ногтями, которыми он очищал шкорлуиу в апельсинах и ел их с большим аппетитом, я думаю, около полдюжины..."
Лапин увидел, как Пушкин сделал какое-то замечание толкнувшему его полицейскому чину, тот взнегодовал, полагая по его костюму, что это какой-нибудь цыган. Полицейский вызвал караул, и Пушкина повели в кордегардию. Страха ради И.Лапин не пошел вослед арестованному, чтобы увидеть, что дальше будет, хотя ему очень того хотелось. Страха ради он и в дневник свои не записал сего происшествия. Только долго ломал голову: что бы это значило? Почему Пушкин был не брит, не стрижен и в эдаком странном виде? Что случилось? А может быть, это и не Пушкин вовсе, а какой-нибудь действительно цыган? И в следующем 1826-м и в последующем 1827 г., отправляясь на очередную ярмарку, Лапин надеялся вновь увидеть Пушкина, но тот на ярмарке больше не появлялся. Почему? Об этом Лапин узнал только осенью 1827 г. Совершенно случайно.
Однажды в лапинском трактире остановились какие-то дворовые люди, везшие в Петербург из Михайловского старуху. Эта старуха оказалась нянькой Александра Сергеевича. Она отправлялась на постоянное проживание в Петербург. Ехала в обычной телеге, уставленной разными ящиками, мешками и узлами. В дороге ее сильно подрастрясло, и она целый день отлеживалась в "мужичьей комнате" трактира. Лапин долго вертелся возле Родионовны, не решаясь ее расспрашивать про Пушкина. Потом все-таки подошел. - Мой кормилец теперь в Москве живет, - сказала она ему. - Его вызвал сам парь. К себе приблизил, в большом чине теперь. Важные книги пишет, А меня не забывает. Письма присылает, и деньги, и гостинцы. Намедни 50 руб. прислал. И я ему пишу... Всё думала, что вернется мой соколик. Только, видно, нет. Теперь еду жить к евонной сестрице Ольге Сергеевне... - Ты уж извини, меня, бабка, - перебил ее Лапин, - а почему он в эдаком странном виде на ярмарке разгуливал? Всё думаю про это, да никак ума не приложу к истине. - А про то только он сам знает. У него прав непростой. И не всё мне, старой, в нем понятно...
Больше о Пушкине он ничего не слыхал до самого 1837 г., когда Лапина как-то весною вызвал к себе опочецкий предводитель и спросил, знал ли он Пушкина и читал ли что из его книг. Лапин смутился, но сказал всю правду про свою благоговейную любовь к поэту. Тогда предводитель сообщил ему, что Пушкин скончался и российская словесность лишилась одного из замечательных талантов, ее украшавших. Оставил он после себя сирот - жену и детей, и что государь милостиво разрешил издать книги его сочинений за гос. счет, а деньги за продажу отдать сиротам. И что надо бы и ему, Лапину, купить билет на собрание сочинений Александра Сергеевича в 6 томах, ценою 36 руб. с пересылкою, что Лапин и совершил, подписавшись со всем почтением к Александру Сергеевичу. Да и то сказать, во всем Опочецком уезде, по сведениям, поступившим к губернатору Пещурову, нашлось только 2 человека, подписавшихся на издание; одним из них был купец И.Лапин. В 1828 г. тяжело заболел старый Игнат. Чуя свой скорый конец, он решил женить сына, что в скорости и произошло. После этого важного события и смерти родителя жизнь Ивана переменилась. Поэтическая полоса его бытия кончилась. Дневник превратился в простую лавочную книгу, в которой он обозначал уже только одни торговые обороты.
В 50-х годах Лапин переехал в Псков, где у него было торговое подворье. Там он и жил до конца своих дней, завещав перед смертью библиотеку, бумаги и дневник сыну своему Александру. В центре Богословского кладбища Пскова находится фамильный склеп Лапиных. В нем похоронены И.Лапин, его сын Александр и дети последнего. Над склепом - мраморное надгробие. Странно видеть его в здешнем месте. Оно повторяет черты надгробия Пушкина в Святогорском монастыре - тот же мраморный обелиск, акротерий, цокольный камень, гранитные ступени... "Странные бывают сближенья..." - говорил когда-то Пушкин.
ДВОРОВЫЕ ЛЮДИ МИХАЙЛОВСКОГО
В первые дни ссылки деревня показалась Пушкину тюрьмой. Бешенству его не было предела. Всё его раздражало. Он хандрил, скандалил, бывал во хмелю. С утра приказывал седлать и уезжал в никуда. Стремительно несущегося всадника можно было встретить очень далеко от Михайловского. И конь и седок возвращались домой в мыле. Он исколесил всю округу - деревни и села Новоржева, Опочки, Острова, Пскова, Порхова. Потом всё переменилось, и он стал чувствовать себя в деревне как у бога за пазухой. Что же произошло? Его спасла работа. Он полюбил природу этих мест. Он нашел верных друзей в Тригорском, но не только это. Он пришел к простым людям, и они пришли к нему. Он полюбил их, и они полюбили его. Перед ним раскрылся мир неизведанного, мир народного творчества. Он стал дневать и ночевать в своих деревнях, часто забегал в людскую. Увидел воочию торжественный обряд русской свадьбы и записал его. Бывал гостем на крестьянских праздниках. Крестил ребят. В радоницу ходил со всеми на могилки и подпевал поминающим мертвых вечно живую песнь «От юности моея мнози борют мя страсти…» Любил зимними вечерами сидеть в людской и в горнице няньки и слушать деревенские сказки и песни. Записывал их и обрабатывал. Полюбил балалайку и понял, что этот нехитрый инструмент - кусок души народной. Он полюбил деревенскую девушку и был любим сам. Хорошо узнал жизнь крестьянского люда не только во всем ее тогдашнем ужасе, но и во всей красе и бессмертии древних обрядов и традиций, познал тайну русского народного характера. Всё это пришло к нему здесь, в Михайловском.
Есть у нас во Пскове, в гос.архиве, «Ревизские сказки» Михайловского 1825, 1836 и 1838 годов. И благодаря им мы знаем имена людей «мужеска и женска полу», живших в Михайловском, когда там жил и Пушкин. Знаем не только имена людей, но и чем они занимались, в каком были возрасте. В год ссылки поэта их было 17 душ, а в год гибели только 9. Остальные по воле родительской или были переведены в Болдино, или взяты в услужение в Петербург. В «Описи Михайловского, учиненной во исполнение указа Опочецкой дворянской опеки над семьей и имуществом А.С. Пушкина 18 мая 1838 г. земским исправником Васюковым и стряпчим Пастуховским при Двух благородных свидетелях», перечислено все движимое и недвижимое имущество сельца Пушкиных, в том числе и дворовые люди. Вот их имена: Еремей Сидоров, 75 лет, пастух, Авдотья Сергеева, его жена, 61 года, скотница, ее зять Павел Курочкин, 51 года, кучер, конюх и кузнец, жена его Авдотья, 36 лет, скотница, птичница Авдотья Архипова, 37 лет. Дмитрий Васильев, 31 года, полесовник, сторож и садовник, Прасковья, племянница Ульяны старой, живущей в Петербурге у Пушкина няней, 18 лет, по общему хозяйству дворовая, Настасья В.Михайлова дочь, 23 лет, в услужении при господском доме и флигелях, и дочка Андреевой Дарьи, что в Петербурге у О.С. Пушкиной, малолеток 7 лет. А как они выглядели, сохранились ли их изображения? Считается, что нет. Только утверждение это неверно. Изображения есть.
Весной 1837 г., по просьбе А.Тургенева, М.Виельгорского, Г.Строганова, Н.Пушкиной, при содействии псковского губернатора А.Пещурова псковский землемер И.Иванов приехал в Михайловское, чтобы запечатлеть вид места, где жил и творил поэт. С рисунка Иванова известный художник П.Александров сделал литографию. Ее теперь все знают. Она воспроизводилась тысячи раз. На ней изображены двор, усадьба Михайловского, дом поэта, флигеля, куртины, сад, дорожки, Пушкин на коне верхом, Осиповы, едущие в карете, на ветхом крыльце дома няня - Арина Родионовна. Но не только это изобразил Иванов. Есть в литографии еще одна деталь. Все думают, что это просто группа крестьян, изображенная для оживления пейзажа.
А что это за старик с клюкой, идущий мимо усадьбы? А не старик ли это Еремей? А кто эти семеро возвращающиеся с граблями и косами с сенокоса? А может, это и есть дворовые: Прасковья - племянница Ульяны, Н.Михайлова, Д.Васильев и другие? А что это за маленькая девочка, идущая рядом со взрослыми? Да это, конечно же, дочка Андреевой Дарьи - малолеток с косичками. Вот и выходит, что «Сельцо Михайловское» Иванова - это не только изображение усадьбы Пушкина, но и портреты близких к нему людей, начиная от Арины Родионовны до девочки-малолетки, дочки Д. Андреевой. И.С. Иванов не был художником. Он был всего лишь землемером-топографом, чертежником, но старался быть точным в своем рисунке. На литографии словно ожившая опись Михайловского. Других изображений исторического сельца у нас нет. Поэтому ивановский рисунок бесценен.
ЖИЗНЁНОК
Он был любим, по крайней мере так думал он, и был счастлив. Работалось легко и радостно. Был в ладу со всеми окружающими и самим собой. Носился по комнатам колесом, пел на все лады, хохотал, лаял на пса, сидевшего на крепкой цепи около людской. Палил из пистолетов и дедовской пушчонки, пугая кур и индюшек, теснившихся возле погреба. Всюду совал свой нос: на конюшню, в птичник, на гумно, в пчельник, кузницу, сад. Был добр и ласков со всеми. В это утро он проснулся рано. Ногой откинул полог, высунулся из кровати, лохматый, как домовой. Вскочил, подбежал к окну, ударил ладонью по раме и с треском распахнул створки. Крикнул в двор: «Во благодать-то!» Сидевший под окном на кусте сирени скворец испуганно шарахнулся в сторону и закричал, как подстреленный. На его крик отозвался весь выводок мелюзги, теснившейся в скворечнике под окошком. Поперхнулась иволга, голосившая на вершине березы. Махнул рукой - Да ну вас! Накинул рубашку. Подошел к зеркалу. Сделал страшную рожу. Отодвинулся. Погладил кудри. Причесался. Подумал: «Великолепен, многая лета болярину Александру!» Вздохнул. Сел верхом на локотник кресла. За отсутствием живых собеседников он любил в своем осадном сидении вести воображаемые разговоры с друзьями, с царем. Говорил, говорил, говорил… После таких разговоров на душе становилось легче и свежее. Еще вчера, по получении очередного послания от брата Льва, решил по душам поговорить с ним. Ужо ему!.. Взял трубку. Потянулся за огоньком к лампадке. Раскурил табак. Всё вокруг стало как в тумане. Пересел в кресло так, чтобы в зеркале отражался портрет Жуковского - «побежденного учителя». Закинул ногу на скамейку, принял удобную позу. Пустил еще раз облако дыма и стал выговаривать брату:
- Милый друг мой, братец Лёвинька! Все вы давно за мной наблюдаете. Справки собираете… Я ведь всё знаю. Встревожились?! Извините, дорогие. Да, у меня всё не так, как вы хотите. Всё не так… Ах, как мне тошно от всех ваших родственных поучений, от всех этих «веди себя как следует, веди себя как следует…». Он должен вести себя как следует! Надоело! Мать вашу в рифму! Pardon. Ecoutez bien. Savez-vous pourquoi je voibais vous grander? Non? Миль пардон. (Простите. Слушайте хорошенько. Знаете ли вы, почему я с вами поругаться? Нет? Тысяча извинений). Так вот, слушай меня хорошенько, мой дорогой братец! Я прошу тебя запомнить раз и навсегда. Преображенье мое совершилось, и я воскрес душой. Между мною и всеми вами теперь легла великая пропасть. Вы - и те, и те, и те - на том, а я на другом берегу. Вы на этом, а я на другом свете. Поймите это хорошенько… Брат Лев: - Остановись, что ты говоришь! Как я боюсь за тебя! Пушкин: - Не бойся, хуже не будет. Не может быть! И не суди, пожалуйста, мои поступки вашим столичным аршином. Я порвал со всеми моими идолами. Мне теперь стыдно за себя. Святое провиденье открыло предо мной путь к свету. Теперь я знаю - что я, где я, зачем я, для чего я!..
За окном громко запела иволга. Пушкин повернулся от зеркала к окну и увидел скворца, который сидел на ветке сирени, не решаясь приблизиться к скворечне. Птенцы ревели истошно. - Ну иди, иди скорей, дурья голова, - крикнул ему Пушкин и захлопнул окно. И вновь стал выговаривать брату: - Ну что, милый, хочешь мои новые стихи послушать? Слушай же и не перебивай:
Там звезда зари взошла, Пышно роза процвела: Это время нас, бывало, Друг ко другу призывало… И являлася она У дверей иль у окна Ранней звездочки светлее…
Брат Лев: - Что это? Пушкин: - Нравится? Это про нее… Про мою Леилу…
Девы, радости моей, Нет! на свете нет милей! Кто посмеет под луною Спорить в счастии со мною?…
Брат Лев: - Прекрасно! Мило! Пушкин: - Мило?! Это - душа моя; недоступное для всех, всех, всех, и для тебя в том числе, хранилище коих помыслов, куда ни коварный глаз неприязни, ни предупредительный родственный взор не могут проникнуть. Там на страже меч архистратига, моего михайловского заступника… Брат Лев: - Нет, все же кто она?.. Пушкин: - Ах, ты вот о чем? Не знаешь будто?! Пожалуйста. Она та, кого я сегодня люблю. Люблю искренне и нежно… Та, которая вас всех так напугала, и вы решили меня навестить, чтобы предупредить, как вы говорите, страшные последствия… -Ха! Ну что вы все толкуете, как мой святогорский игумен: «Подумай о будущем, сын мой, подумай о будущем!» Да я не хочу думать об этом будущем. Будущее мое не в этом… А впрочем, будущее… вероятно, оно будет невеселым. Но, как любит говорить дорогой Василий Андреич, мой старший друг и наставник на путях истины, «когда любят искренне - не думают»…
Кто посмеет под луною Спорить в счастии со мною?..
Тут Пушкин нахмурился и стал кричать: - Это всё ты, болван! Бегаешь по гостиным, тявкаешь, как левретка: «А вы слышали, наш-то Александр Сергеич чудит. Променял музу свою на какую-то деревенскую девку, не то птичницу, не то телятницу, и занимается уже не поэзией, а прозой!» И друзья тоже хороши, и этот, - Пушкин покосился на портрет, - благостный тихоня. Ах, бог ты мой, ну я знаю, мы с ней не ровня, но я люблю ее. Люблю! Почему вы думаете, что всё должно обернуться подлостью? А деды наши, а дядья наши - Василий Львович, Веньямин Петрович, а Вревские, Шереметевы? Они тоже любили своих дворовых, прижили с ними детей, дали им свое звание, фамилию. Они любили их… Брат Лев: (перебивая Пушкина) - То они, а то ты. Пушкин вскочил с кресла и ринулся на брата: - Ну так пусть это дело будет только моим, моей совести, и ничьей больше. Моя любовь! Мое божье испытание. Я сам себе бог, судья, царь!.. Тут Пушкин совсем разъярился, побледнел, стал неузнаваем. Стал крепко браниться по-русски, по-французски, всяко… Схватил трубку и, как копье, бросил ее в своего собеседника. Закрыл глаза. Застыл. Рванулся к столу, схватил перо. Полоснул им о свою белую рубашку, словно ножом по сердцу. Сдвинул со стола вороха бумаги и стал быстро перебирать листы. Бумаги разлетелись по комнате… Разорвал лист, который был посвободнее, склонился к бумаге, навалился на стол всем телом и быстро вывел: «Нетерпение сердца. Судьба». Запнулся и медленно приписал еще одно слово: «Цыганка». Рухнул в кресло. Откинул голову и долго сидел, ничего не видя. Еще там, на юге, где всё было не так, как здесь, он был другим, он сам нагадал себе такую жизнь, какую ведет сейчас в деревне и должен будет вести дальше. Россия. Поля. Рощи. Деревня. Любовь. Она… На окне красивый букет полевых цветов. Взял букет в руки, как священник чашу со святыми дарами, и долго сидел так. Встал. Медленно выволочился на крыльцо. Остановился у стеклянной двери. Дверь отворилась. Зажмурился. В глазах потемнело. Стал считать: «Раз, два, три… Душой. Тобой. Ясен. Прекрасен… Раз, два, три…» Схватился за косяк двери. Подтянулся и повис. В голосу ринулись слова, всё новые и новые. Они заполняли промежутки между строчками, наконец стали сливаться в одно целое, сплетаясь в сплошной перепутанный клубок, в котором не осталось ни единого белого просвета, в сплошной черный клубок слов, непроницаемый и отчаянный, как вопль. «Раз, два, три…» Медленно открыл глаза, глянул на цветущее гульбище перед домом и удивился, увидев торжественную праздничность раннего июньского утра. Воскликнул радостно: «Господи, а всё-таки здесь рай!»
На усадьбе всё еще спало. Это только он, скворец да иволга предупредили зари восход. Ночью роса вышила крупным бисером дерновый круг перед домом. В каждой капельке сияли солнце и звезды. Подтянул повыше штаны и пошел босыми ногами через круг к амбарчику. У амбарной лестнички встретился с котом, гревшимся на солнышке. - Ну, как, брат Котофеич, хорошо тебе? Кот промурлыкал, что ему здесь очень хорошо, что ночь была чудесной и что вообще по утрам лучшего места, чтобы полежать на солнышке, на всей усадьбе не сыщешь. - И то правда, - вздохнул Пушкин, поправил рубашку и привалился к нему рядком. У Пушкина очень широкая, красивая деревенская белая рубашка, вся в чудесных кружевах. Это подарок, поднесенный ему в день рождения, 26 мая… ею. Лежал и судил себя: «Разбойник. Святотатец. Тать?! Нет, нет, нет!..»
Ты взором, мирною душой Небесный ангел утешенья…
Вскочил. Ждать больше не было мочи. Пошел. Остановился у низенького домика, в котором жила она, его возлюбленная… Припал к оконцу. Тихо постучал. Оконце открылось. Прошептал: - Вставай, милая. Пора! Она была уже готова.
Мнилось, легче вкруг меня Воздух утренний струился; Я вольнее становился…
Они шли по берегу маленького озера. Озеро было синее, и небо синее, и у нее глаза синие. Часто останавливались, и он шептал ей: «Дай еще поглядеть!» Она вскидывала голову, и он смотрел ей в глаза и через их синь видел бездонное синее небо. Шел и думал: «Вот иду как царь». Рядом шла она. И смирялась тревога души, и он чувствовал себя высоким, головой до самого неба. И шел всё быстрее и быстрее. Рядом шла шагами великана его тень. А она еле за ним поспевала, милое божье создание! С нею всё было просто. С нею он не кокетничал, не паясничал. Ему не нужно было искать вычурных слов. Всё было просто и насущно, как хлеб и свежая вода в доме! Скажет: «Постоим. Сядем. Посмотри! Знаешь, милая?» И вдруг как крикнет: «Вот я!» И лес, и дол, и воды отвечали ему: «Да, да, да!..»
Цыгане приехали в Михайловское накануне вечером. Об этом ему доложил полесовник. Здесь, у дороги, «изрытой дождями», где она поднимается в Савкино, встали их шатры. На берегу Маленца паслись стреноженные кони. Около них, как статуя, стоял молодой красивый цыган, опершись на длинный кнут. Он любовался своими лошадьми. Такова уж цыганская природа. Дым костров мягко стелился по земле. Завидев приближающихся людей, залаяли собаки. Из крайнего шатра вышел другой цыган. Остановился в ожиданье. - Добры день, лагоды вес, - сказал Пушкин, протягивая руку. - Добры день, - ответил удивленный цыган и добавил: - Анатыр, туме, джанон ромено? Пушкин весело засмеялся и ответил: - А ту надыкхеса, сомырым кокоро? - Похоже-то похоже, что вы здешний барин. Но мы вас раньше не видели… А ее, - он кивнул на девушку, - мы знаем, она дочка Михаилы Иваныча… Красавица!.. Зачем пожаловали? - Да вот пришел в гости к себе звать. Хочу песни ваши послушать. Люблю цыганские песни и много их знаю.
На разговор из шатра вышла цыганка с маленьким цыганенком на руках. Низко поклонилась и сразу же начала свое:- Погадаем, жизнёнок, погадаем, краля! - Ну, мне гадать, я сам гадать умею, а вот ты ей погадай, да хорошенько, хорошенько… Цыганка протянула руку:- Положи денежку… На кого гадать будем? - И она лукаво глянула на Пушкина. Он вынул из кармана золотой и положил гадалке на ладонь. Глаза цыганки вспыхнули радостью: - А теперь, жизнёнок, иди, эо наше бабье дело… А ты, дитёнок, иди сюда! Женщины отошли в сторону, уселись у костра, и началось гаданье. Пушкин подошел к молодому цыгану. Залюбовался красивой лошадью. - Меняться будем! У меня конь-огонь! - А мои чем хуже? - отвечал цыган. - Попробуй! Пушкин лихо вскочил на коня и понесся вскачь по Тригорскому проселку. Цыган вдогонку стал стрелять кнутом - трах! трах! трах!.. Когда пришло время уходить, она низко поклонилась гадалке и еле слышно промолвила: - За ваши речи бог вам навстречу! А потом, когда они отошли к дороге, горько зарыдала. - Что с тобой, душа моя? - спросил Пушкин. Она взглянула на него и, махнув рукой, промолвила тихо: - Не знаю… так… И добавила: - Недостойная я! - Ангел мой, - перебил ее Пушкин. - Не надо, не надо… Всё будет хорошо…
Мать и отец всё видели. Гневались и убивались за судьбу единственной дочери. Отец кричал, что убьет, ежели она осрамит семью. Виданное ли это дело! О чем девка думает? На что надеется?.. Ночью, когда весь дом засыпал, она и мать становились на колени перед образом святогорской владычицы и шептали: - Пресвятая дева, благодетельница, херувимов святейшая и серафимов честнейшая, воспетая, непрестанно пред вседержителем о всех девах молящаяся и обо мне, недостойной, - воспошли прощенье! Избави меня от совета лукавого и от всякого обстояния и сохранитеся мне неповрежденной. Соблюди меня своим заступлением и помощью. Прими, заступница, усердную горькую молитву мою. Матерь-заступница, прими мой грех, беду мою безмерную, помоги мне, неможной, дай опереться на тебя любови моей. Нет мне иной помощи, кроме тебя, утешительница. Спаси меня! Помилуй и спаси нас! Но владычица смотрела с иконы на молящихся черными глазами цыганки и не принимала ни горячей молитвы девы, ни мольбы ее матери. В келье Пушкина всю ночь тоже горела лампадка. Он сидел молчаливо и тихо за столом и переписывал свои стихи:
Дитя, не смею над тобой Произносить благословенья. Ты взором, мирною душой, Небесный ангел утешенья.
Да будут ясны дни твои, Как милый взор твой ныне ясен. Меж лучших жребиев земли Да будет жребий твой прекрасен.
Переписав стихи набело, он взглянул на портрет Жуковского, подмигнул ему и приписал название - «Младенцу». Затем открыл крышку сундучка-подголовника, положил в него рукопись, закрыл сундучок на ключ. Взял чистый лист бумаги и стал писать письмо брату Льву.
В КОНЦЕ «ОСАДНОГО СИДЕНИЯ»
- Целью моего направления в Псковскую губернию было сколь возможно тайное и обстоятельное исследование поведения известного стихотворца Пушкина, подозреваемого в поступках, клонящихся к вольности крестьян - из донесения тайного полицейского агента А.Бошняка начальнику главного штаба личной его императорского величества канцелярии. Июль 1826 г. 19 ноября 1825 г. умер Александр I. Грянули декабрьские события. Пошли аресты, и аресты людей близких, единомышленников… Казни. Пушкин испытывал глубокие страдания не только от потери друзей, его, естественно, беспокоила и собственная участь. Пушкин сам ждет допросов, ареста. Сжигает свои дневники. В крайнем возбуждении громко разговаривает в одиночестве сам с собой, представляет себе мысленно ход его допроса аудитором. Тяжелое настроение усугубляется еще и тем, что «преступниками» оказались и его псковские знакомые, ушедшие потом в далекую ссылку: М.Назимов, И.Поджио, Н.Кожевников, сошедший с ума и заключенный в суздальский монастырь «бывший» князь Ф.Шаховской. В Опочецком уезде жила графиня Коновницына, мать «преступника», «бывшего» графа Коновницына, она же теща сосланного на каторгу М.М. Нарышкина.
Начались крестьянские бунты. Запылали помещичьи именья. По ночам из окна своего дома Пушкин наблюдал грозное зарево на горизонте. Под влиянием всех этих событий в глухой псковской провинции поползли толки, догадки, слухи, один другого тревожнее и нелепее. Распространение их, само собой разумеется, строго преследовалось. Но находились неосторожные, у которых, в особенности под хмелем, язык излишне развязывался, и за это им приходилось жестоко расплачиваться. Рождалось грозное государственно-уголовное дело. Одно из таких, заведомо дутых, «политических» дел, вряд ли оставшееся неизвестным Пушкину, возникло в его соседстве, во Пскове. Печальным героем его оказался человек, с которым Пушкина связала судьба, В.И. Всеволодов - «искусный коновал», как в шутку называл его Пушкин. Как раз в это смутное время, в апреле 1826 г., перед самыми пасхальными праздниками, инспектор Псковской врачебной управы Всеволодов вернулся к себе в город из очень неприятной командировки в Порховский уезд, где он оперировал раненных во время бунта помещичьих крестьян.
19 апреля, на пасхе, он в 11 час. ночи производил свой очередной обход в управляемой им местной гор. больнице. В ней лечились, между прочим, и больные военного ведомства, а к ним прикомандировывались для ближайшего обслуживания особые гарнизонные фельдшера, которые таким образом имели два начальства - военное и гражданское, последнее в лице Всеволодова. Один из военных фельдшеров, находившихся под двойным начальством, К.Иванов, пришел в больницу во время «вечерней визитации» Всеволодова, чтобы поздравить его с праздником и с ним похристосоваться. Как полагается в великий праздник, фельдшер был зело пьян. Всеволодов отказался с ним целоваться. «Ты не стоишь того по дурному поведению», - сказал он ему. Хмельной Иванов стал ругаться и грозить Всеволодову каким-то доносом. Тогда Всеволодов велел присутствовавшим унтер-офицеру и другому фельдшеру связать Иванова. Тот вынул нож и пригрозил их зарезать. Вызванные караульные одолели буяна, связали его и потащили в арестантскую. - Никого и ничего я не боюсь, - вопил, как исступленный, пьяный фельдшер, вырываясь от них, -потому Кольке недолго царем быть. 15 мая будет новый царь в России, всамделишный, император Константин Павлович, а он в обиду не даст…
Несколько человек, караульные, фельдшер, унтер-офицер, кое-кто из больных, слышали эти страшные слова. Всеволодов в своем рапорте не решился замолчать то, о чем в буйном хмелю кричал Иванов. В тот же день была образована следственная по этому делу комиссия. 12 свидетелей подтвердили рапорт Всеволодова. Однако двое из них, фельдшер и унтер-офицер, как раз те, которых Иванов грозил зарезать, дополнили рапорт врачебного начальства одной подробностью, весьма характерной, с одной стороны, для того времени вообще, и в частности для Всеволодова, а с другой стороны, ярко характеризующей и товарищей Иванова. «Когда пьяный К.Иванов уселся во дворе на дрожки Всеволодова, - сообщили они, - то его высокоблагородие треснули Иванова по уху за то, что тот смел сидеть в их присутствии». Обвиняемый при допросе сначала заявил обычное «был пьян и ничего не помню», но потом принужден был разговориться. - Не говорил я господину Всеволодову, - показывал он, - что ничего не боюсь, а сказывал только, что не боюсь их, Всеволодова.
При дальнейшем допросе Иванов обвинял Всеволодова в различных злоупотреблениях по службе и что «бьет он, Всеволодов, Иванова нещадно за малейшую провинность». После допроса Иванова, как важного преступника, заковали, посадили на гауптвахту и предали военному суду. В защиту Иванова, однако, вступилось военное начальство, считавшее битье солдат своей прерогативой и не позволявшее штатским прикладывать руку к воинским чинам. В результате длиннейшей судебной волокиты департамент в качестве высшей военно-судебной инстанции вынес резолюцию весьма неожиданную и для Всеволодова и для Иванова. Пугнув в своем грозном постановлении Иванова лишением унтер-офицерского звания, наказанием кнутом и ссылкой в Сибирь на каторгу, департамент объявил Иванову высочайшее послабление с разжалованием в ротные фельдшера. Поступок же Всеволодова, «заключающийся в неприличном взыскании с фельдшера Иванова с причинением ему своеручно побоев за неисправность по должности, постановил предоставить на рассмотрение псковскому гражданскому губернатору».
В разгар всех этих нашумевших в Пскове событий друзья из Петербурга дают знать Пушкину в Михайловское, что настала пора просить нового императора о снятии опалы. Однако предприятие может увенчаться успехом, предупреждают его, только в том случае, если Пушкин выполнит намеченную ими программу. Во исполнение этих указаний Пушкин должен прежде всего подвергнуть себя мед. освидетельствованию, после чего ему надлежит подать на высочайшее имя прошение с приложением обязательства о непринадлежности к тайным обществам и свидетельства о болезни. Появляется на сцене «аневризм» - болезнь Пушкина. За свидетельством о болезни Пушкин по совету своих псковских друзей обращается к Всеволодову, как к инспектору Псковской врачебной управы и как к известному хирургу. Друзья познакомили его с «псковским коновалом» еще год тому назад. Мед. осмотр Пушкина производится, причем предусмотрительно не единолично Всеволодовым, а целой ученой коллегией Пскова под председательством Всеволодова, и ученая коллегия единогласно свидетельствует, что Пушкин «действительно имеет на нижних конечностях, а в особенности на правой голени, повсеместное расширение кровевозвратных жил, от чего г. коллежский секретарь Пушкин затруднен в движении вообще».
Свидетельство это за подписью Всеволодова было приобщено к прошению Пушкина, которое заканчивалось следующими словами: «Здоровье мое, расстроенное в первой молодости, и род аневризма давно уже требуют постоянного лечения, в чем и представляю свидетельство медиков: осмеливаюсь всеподданнейше просить позволения ехать для сего или в Москву, или в Петербург, или в чужие края». Псковский губернатор Адеркас отправил эти документы к эстляндскому генерал-губернатору маркизу Паулуччи, в ведении которого состояла и Псковская губерния. Тот переслал их в Петербург графу Нессельроде, прибавив от себя благоприятный отзыв о Пушкине, вместе с тем, однако, высказываясь против отъезда Пушкина за границу. Дальше прошение Пушкина с приложениями пропутешествовало в Москву, где оно лежало без движения до дня коронования нового императора. В частности, не производило, по-видимому, никакого впечатления и всеволодовское свидетельство об аневризме.
Вместо доктора «на помощь» больному Пушкину из Петербурга в конце июля 1826 г. прибыл в окрестности Михайловского специальный шпион, коллежский советник Бошняк, секретно собиравший сведения совсем не о здоровье Пушкина, а о том, «не возмущал ли Пушкин к вольности крестьян…». «Исследование» Бошняка было для Пушкина относительно благожелательным. Вскоре после рапорта доносителя Пушкин был вызван царем в Москву. «Осадное сидение» поэта в Михайловском завершилось. Из-под надзора псковских адеркасов и бошняков он был переведен под непосредственный надзор самого царя…
«ТВОЯ ОТ ТВОИХ»
В душе он уже давно распрощался с Михайловским. Родные еще в 1835 г. решили продать свое сельцо, чтобы поправить тяжелое материальное положение. Для них Михайловское было только вотчиной, дачей. Для него же местом высокого духовного преображенья и спасенья от жизненных бед и обид. Он не мыслил жизни без своей деревеньки и только после мучительного раздумья, споров с родителями, сестрой и ее мужем дал наконец свое согласие на продажу... И вот он опять в родных краях. Приехал потому, что мать перед смертью ему так велела. Она умерла от тяжелой болезни. Знала, что умирает, звала его. Просила прощенья за то, что всю жизнь отдавала свою любовь не ему, а другому - его брату. Этот грех ее мучил, потому что любовь ее к тому, другому, оказалась пустой. А нелюбимый пришел, просил прощенья, и они вместе плакали и убивались. Он просил прощенья за свою сыновью гордыню, за суетность, говорил ей ласковые успокоительные слова, и эти слова действовали на нее во сто крат лучше, чем исповедь, спасительные молитвы священника, соборование. Когда пришел ее смертный час, она взяла с него слово, что он не оставит ее прах в Петербурге. - Я знаю, ты занят, тебе некогда, - говорила она. - Поклянись, что отвезешь меня в нашу деревню. И он дал клятвенное обещание.
Мать скончалась у него на руках в пасхальную неделю. С ее смертью навалились на Пушкина многие трудности. Гроб, попы, отпевание, беготня по канцеляриям за разрешением на вывоз покойницы из Петербурга. Деньги, деньги - все равно под какие проценты. И вот, наконец, дорога. Он в четырехместной обшарпанной карете, взятой в Петербургском главном почтамте, а гроб в большой фуре, специально приспособленной для дальних перевозок печальных грузов. Ехали медленно. Весна 1836 г. была дружная. Дорога совсем раскисла. За Лугой уже не дорога, а сплошная пучина. Останавливаться возле заезжих домов и трактиров было неудобно, да и дорожным похоронным листом это запрещалось. Можно было останавливаться только возле церквей. Поэтому останавливались в Гатчине, Луге, Краснополье, Пскове, Острове. И всюду то лития, то панихида. Дорога казалась бесконечной. От ухабов и рытвин ныло все тело. От ладана, заунывного церковного пения тошнило. Чувствовал себя донельзя плохо. Прибыв в Псков, хотел зайти к губернатору - добрейшему А.Н. Пещурову, но, представив себе его расспросы, показные слова соболезнования, решил не заезжать. Зашел в лавку купца Лапина, приказал ездовым выдать водки, а сам направился в архиерейский дом отметить дорожный лист и заказать очередную панихиду.
В Святые Горы добрались только на 4-й день утром, на заре. Монастырь еще спал. Долго и зло стучался в ворота, пока не вышел привратник-послушник. Еле удержался, чтобы не двинуть кулаком в его заспанную рожу. Привратник побежал к игумену. Игумен скоро показался, взял у Пушкина открытый разрешительный лист и предписанье, пробежал глазами документы, погладил пальцами большую сургучную круглую, похожую на медный пятак печать и спросил: - Как прикажете служить, сударь? - То есть как это? - перебил его Пушкин. - Я говорю - как будем служить, по большому или малому чину? В главном храме, при полном освещении, с хором? Или просто? - продолжал монах. - Всё, всё, всё… - ответил Пушкин и махнул рукой. Игумен повернулся к привратнику и приказал впустить в обитель траурный поезд, внести гроб в верхнюю церковь и зажечь свечи и лампады. Пушкин попросил игумена послать кого-нибудь из послушников в Михайловское, чтобы тот передал старосте немедля снарядить в монастырь людей копать могилу. Начинался последний день святой недели - самой радостной недели в году. Монастырские колокола вызванивали пасхальные плясовые напевы. Появились богомольцы, большей частью навеселе. В эти дни, по старинному русскому правилу, всем грешным и безгрешным были дозволены все радости жизни - ешь, пей, веселись! И только одному Пушкину было невесело. Веселость покинула его давно, и он даже представить не мог, как он выглядит, когда ему весело…
Вышел на Святой двор. Постоял у паперти нижней деревянной Никольской церкви, где, как и 10 лет назад, висела назидательная картина о краткости жизни земной, с виршами, сочиненными игуменом Ионой. На картине были изображены здешние небо и земля, луна и солнце и круглые часы, напоминающие о быстротечном времени, и неумолимая смерть с косой, указующая костлявой рукой на эти часы. Под часами - старая кривая сосна, на которой художник повесил развернутый свиток с печальными стихами:
Взирай с прилежанием, тленный человече, Как век твой проходит и смерть недалече! Готовься на всяк час, рыдай со слезами, Яко смерть тя восхитит с твоими делами.
Неумолимо она извествует И краткость жизни перстом показует, Текут часы времени лет во мгновенье ока, Как солнце, шествуя на запад с востока.
Гляди, человече, с верой просвещенной, Гляди в обитель кротко и смиренно, Молитву прилежно к богу возсылая, На сие писание умильно взирая.
Окружили воспоминания. Вот могила Пимена, одного из первых настоятелей обители. Здесь впервые явилась Пушкину тень царя Бориса. Вот ограда монастырская. Вот келья, где когда-то проводил он часы в душеспасительных беседах со своим пастырем, игуменом Ионой. А вот келья его дружка, монаха о. Василия - чудесного ссыльного забулдыги, монастырского библиотекаря и архивариуса, благодаря которому он тогда понял, что не так уж страшен черт, как его малюют. Где все они? Всё прошло. Нет ни Ионы, ни о. Василия. И монахи другие, и послушники уже не те, да и сам он совсем другой. Поднялся на холм. Шел и считал каменные ступени. Ступеней было 37. Подумал - и мне скоро 37. Странно! Подошел к родовому кладбищу. Поздоровался с мужиками. Присел на скамеечку и стал смотреть, как они лихо выбрасывают сухой золотистый песок из ямы. А хорошо всё же здесь! Высоко. Сухо. Деревья шумят. Никакой тебе суеты. И этот белый древний храм, словно богатырь, и этот проселок, по которому он часто хаживал сюда, в обитель древнюю. «Вольтер и Гёте и Расин, являлся Пушкин знаменитый…» Чье это? Ах да, Языкова… Являлся… Являлся… И вдруг он ясно представил себе собственную «таинственную сень». Я - где? Где? Там, в свинском Петербурге? О, нет! Ни за что. Здесь! Только здесь. Здесь хорошо. «Твоя от твоих…» Только как это делается, если хочешь закрепить за собою место на родном кладбище? Эта мысль прилепилась к нему крепко, и весь день не давали покоя слова древнего канона о Великом Покое: «Твоя от твоих, к тебе приносяще, о всех и за вся»…
Мать похоронили в 2 час. пополудни. По окончании церемонии он уехал в Михайловское. По шаткому крыльцу поднялся он в отчий дом. Всё в нем показалось ему очень старым и ветхим. Покосившиеся скрипучие двери, облупившаяся краска на стенах, голые, без занавесок, окна, разбежавшаяся в беспорядке по комнатам скудная мебель - от всего этого повеяло на него тем странным, щемящим духом прожитой жизни, что так хватает за сердце, когда разбираешь личные вещи и бумаги, оставшиеся после смерти близкого человека. Он открыл дверь в комнату, бывшую когда-то его кабинетом. В ней было пусто, как в сельской часовне. И хоть всё здесь переменилось, он ясно представил себе, какая вещь и где тогда стояла: дедовские кресла, канапе, полка с его книгами, кровать, покрытая молдавским ковром, привезенным им с юга, любимая кожаная подушка, дорожная медная лампа, которую друзья изготовили для него, когда он задумал побег за границу. И вдруг из закоулков сознания, более глубоких, чем память, выплыл кабинет Онегина, который он, по выражению одной из дев Тригорского, «списал» со своего Михайловского кабинета: «И вид в окно сквозь сумрак лунный, и этот бледный полусвет, и лорда Байрона портрет… А вот камин; здесь барин сиживал один… Здесь почивал он, кофей кушал, приказчика доклады слушал. И книжку поутру читал…»
Поэзия, как ангел утешитель, спасла его, и он воскрес душой… Здесь ему писалось легко и много. Здесь были с ним его сокровенные друзья - Пущин, Дельвиг, Арина Родионовна. Ах, бог ты мой, как всё переменилось! В комнату бесшумно вошла дворовая бабка Настасья, на попечении которой находился господский дом Михайловского, когда хозяева его были в отсутствии. - Барин, а барин! Александр Сергеич! Может, стол накрыть прикажете? Али чего согреть? - спросила она. - Ничего, голубка моя, ничего не нужно. Устал я крепко. Лучше постели скорее. Мне вставать рано. Впрочем, от чайку не откажусь, душа что-то озябла. Чайницу спроси у Тимофеича, она в моем дорожном погребце. Утром велел подать лошадь и опять покатил в Святые Горы. С полдороги вернул лошадь обратно, а сам пошел пешком: когда идешь пешком - лучше думается. Войдя в монастырь, поднялся на могильный холм, к матери. Могила была обложена дерном. Заботливые руки дворни украсили холмик подснежниками и вербой. На могиле стоял простой сосновый крест. Надо бы сочинить надпись. А зачем? Отец сделает. Он мастер сочинять эпитафии. Было очень тихо. Пасхальная неделя кончилась. Никого вокруг. Ни мужиков, толкующих о приезде михайловского барина, ни монахов, вдоволь накануне насмотревшихся на знаменитого арапа… Вчерашняя мысль о собственной могиле созрела в душе окончательно: «Здесь лежит Пушкин. Здесь должен лежать Пушкин. Здесь, и нигде больше». С мучительной ясностью пришла мысль: Пушкина больше нет. Он безвозвратно мертв, как те, что лежат вот там, у подножья холма. Нет! Не хочу… А впрочем, что смерть? Ведь дела людей не измеряются только пределами их земной жизни! И снова мысль о «гробовом входе», о собственной могиле на родной земле. «Твоя от твоих…» Эх, жаль, что нет Войныча рядом. Он всё знает, всё умеет. И Пушкин стал мысленно сочинять письмо Нащокину: «Войныч, милый друг! Вот ты всё болеешь, а о том не хочешь подумать, что и умереть можешь. Приходится мне думать об этом за тебя. Вопрос о кладбище - вопрос не праздный, а очень важный. Так вот, знаешь, милый, лучшего кладбища, чем в моей псковской деревне, вряд ли где в другом месте сыщешь. Земля - не земля, а пух. А вид, вид вокруг - загляденье… Когда я преставлюсь, завещаю похоронить себя рядом с тобою, клянусь честью!..»
В этот день, вечером, накануне возвращения в Петербург, Пушкин внес в монастырскую казну деньги, закрепив за собой клочок земли на случай смерти. В книге прихода и расхода монастырских сумм за 1836 г. игумен Геннадий записал: «Получено от г-на Пушкина за место на кладбище 10 руб. Сделан г-ном Пушкиным обители вклад - шандал бронзовый с малахитом и икона богородицы - пядичная, в серебряном окладе с жемчугом». Эти вещи Пушкин взял из своего Михайловского дома. Он знал, что покидает его навсегда. Солнце дважды в день не восходит. Михайловское для него - уже только вчера. Сегодня его уже нет. Остались лишь одни воспоминания, а завтра и от этих воспоминаний, быть может, ничего не останется.
«БЕЗ БОЯЗНИ ОБЛИЧАХУ»
- Ваше величество, с похоронами Пушкина надо поторопиться. В городе много шуму. Есть известия, что либералисты хотят нести гроб на руках до самого кладбища…- докладывал царю Бенкендорф. - Но я же решил хоронить его в псковской деревне?! Вдова его, Жуковский очень просят, говорят, что сам покойник так велел. Так будет лучше, - перебил Бенкендорфа Николай. - Госпожа Пушкина вначале просила направить в качестве сопровождающего подполковника Данзаса. Я счел это недопустимым. Он ведь под арестом, ждет суда и следствия. Пусть едет А.Тургенев, давнишний знакомец Пушкиных. За него они тоже очень просили. А кого ты можешь послать в Псков из своего корпуса? Нужно бы направить жандарма порасторопнее. - Я полагаю, Ваше величество, что для сего дела лучше всех будет капитан Ракеев. Он - сама преданность, исполнительность, усердие. - Ну что ж, пусть будет так. Приготовь нужные предписанья. Да не забудь приказать о негласном надзоре на всем пути следования и там, на месте, в Святых Горах! Выезд из Петербурга назначай на полночь 3 февраля. Тихонько, без шуму. Конюшенную площадь нужно бы с вечера оцепить.
Итак, решено! Ракеев и Тургенев, и никого более. Всё! Так судьбой было определено самому старшему другу Пушкина А.И. Тургеневу сопровождать тело убитого к месту его последнего пристанища в Святых Горах. Февраль 1837 г. был суровым. Дороги на Псковщине всюду занесло глубоким снегом. Кони, везшие гроб, совсем притомились. От Острова траурный поезд бежал уже не по дороге, а по реке Великой. Снежный покров на реке был слаб, лошадям скользко. То та, то другая оступались или падали. Плохонькая кляча, которую с трудом удалось раздобыть на Островской почтовой станции взамен одной из пристяжных, поломавшей ногу, совсем стала. Вокруг на полях снег, снег, снег… И только благодаря Н.Козлову, дядьке Пушкина, сопровождавшему сани с телом убитого, ямщики ехали правильно и не сбились с пути. Мороз был крут, ветер, гулявший по Великой, продувал насквозь. Наконец повернули на Сороть. Жандармский офицер то и дело приказывал ямщику остановиться и спрашивал Козлова: «Далече ли еще?» Наконец замелькали в тумане огоньки церквей Воронича и в большом тригорском доме.
- Теперь, почитай, приехали, - сказал Козлов. - Вот и имение Прасковьи Александровны! - И, махнув рукой куда-то в сумерки, добавил: - А там вон и Михайловское… Отсюда до Святых Гор рукой подать, не больше пяти верст. Слава богу, скоро в тепле будем! Где-то залаяли собаки. Ночной сторож Тригорского отбил в чугунную доску семь часов. Гул поплыл по реке. В такт ему гулко треснул где-то лед… - А ну, постой, поворачивай к дому Осиповых, - распорядился жандарм. - Как прикажете, ваше благородие, - ответил Козлов. Жандарм глянул в сторону и, крякнув, добавил: - Ненадолго… Подъехали к дому. Услыхав под окном звон почтовых колокольцев, кто-то распахнул двери. Ракеев и Козлов вошли в тускло освещенные сени и стали стряхивать с шуб снег. Показался лакей в домашней ливрее и закутанная в большой теплый платок маленькая старушка, лицо ее было еле видно. Ей явно нездоровилось. - Кто это? - тревожно спросила - она вошедших, остановив свой взор на жандарме. Приезжие поклонились. Офицер звякнул шпорами: - Я капитан Ракеев, сударыня! Господин Тургенев уже здесь? - Помолчав, Ракеев добавил: - Я к вам, госпожа Осипова, с недоброю вестию. Привез Александра Сергеевича… тело… по предписанию государя императора. Вновь услышав страшные слова, Прасковья Александровна схватилась за голову, бросилась в комнаты с воплем: - Знаю, знаю… убили, господи, убили! Показался Тургенев, прибывший в Тригорское 4 час. тому назад. Выбежали дети, слуги, дом наполнился плачем и стенаниями. Ракеев был милостив. Он разрешил отслужить в Тригорском панихиду, очень уж все просили, да и согреться хотелось. Скоро в церкви на Ворониче загудел траурный колокольный звон. Так начались похороны Пушкина. В том приделе Успенского собора Святогорского монастыря, где в ночь с 5 на 6 февраля 1837 г. игумен и Ракеев разрешили поставить гроб с телом поэта, среди других изображений, повествующих о похоронах Пушкина, есть портрет А.И. Тургенева.
Это копия с литографского портрета, висящего в кабинете Прасковьи Александровны в Тригорском. Тургенев подарил его Осиповой после своего возвращения из Святых Гор в Петербург, в том же феврале 1837 г. Портрет сопровождался письмом, в котором он благодарил Прасковью Александровну и ее дочь Марию Ивановну за радушный прием и беседы с ним о Пушкине в ту незабываемую ночь. Он писал: «Минуты, проведенные мною с вами в сельце и домике поэта, оставили во мне неизгладимые впечатления. Беседы наши и всё вокруг вас его так живо напоминают! В деревенской жизни Пушкина было так много поэзии, а вы так верно передаете эту жизнь. Я пересказал многое, что слышал от вас о поэте, Михайловском и Тригорском здешним друзьям его. Все желают и просят вас описать подробно, пером дружбы и истории, Михайловское и его окрестности, сохранить для России воспоминание об образе жизни поэта в деревне, о его прогулках в Тригорское, о его любимых трех соснах, о местоположении, словом - всё то, что осталось в душе вашей неумирающего от поэта и человека».
В этом же письме Тургенев подробно рассказывает историю своего портрета: «Вы желали иметь мой портрет, коего оригинал писан Брюлловым. Под эгидою таланта посылаю я его для тригорского вашего кабинета. Но позвольте, во избежание недоразумений, объяснить некоторые надписи и слова на сем листе. „Без боязни обличаху“ - текст из летописца Троицкого Сергиевского монастыря Аврамия Палицына, который, описывая патриотически-смелый поступок предка нашего Петра Тургенева (и Плещеева), кои обличали Самозванца в самозванстве и за то побиены им камением на Красной площади, говорит о сих двух героях искренности и любви к Отечеству „без боязни обличаху“. Это приняли мы девизом нашим».
Брюлловский портрет был перерисован художником Виньеролем для литографа Энгельмана, сделавшего в 1830-х годах с этого рисунка литографию, отпечатанную в нескольких экземплярах. Один из них и прислал Тургенев Осиповым. На этом портрете Тургенев изображен сидящим за столом; правая рука его заложена за борт сюртука, в левой он держит развернутое письмо, на котором видны слова: «До нас ли! 1821. Константинополь». На столе книга с надписью на корешке: «О налогах», а под нею листы бумаги с надписями: «К Отечеству» и «Элегия». В своем письме Тургенев подробно поясняет эти детали: «„Элегия“ написана братом Андреем, первым другом Жуковского, открывшим в ней гений и сердце его. „К Отечеству“ - его же стихи, кои несколько лет но его кончине читаны были в Таврическом дворце, в собрании дворянства, когда Россия воспламенилась против Наполеона. "Книга о налогах“ осужденного навек брата Николая, о коем лучше молчать. Книги сей было 2 издания, и теперь нет в продаже ни одного экземпляра». Далее Тургенев продолжает: «Письмо, которое я держу в руках, писано братом Сергеем в 1821 г. из Царя-града, во время чумы и ярости турок против греков. Правительство позволило брату оставить посольство и успокоить мать свою; он не думал о спасении своей жизни - не оставил посольство, но, описав положение греков, сказал: „До нас ли!“ Я хотел сохранить это чувство, а вас прошу принять сии изъяснения свидетельством моего к вам уважения и не пенять за сии подробности, без коих все сии слова были бы непонятны».
«Без боязни обличаху» братья Тургеневы всякие скверны тогдашней жизни с ее крепостным укладом. За это особенно любил их Пушкин. С радостью поздравил он Сергея 21 апреля 1821 г. с возвращением «из Турции чужой в Турцию родную». С Александром Пушкин был в дружбе и переписке всю жизнь, с юных дней до предсмертного часа. Последнее письмо он послал ему за день до своей гибели. На этом письме сохранилась помета рукой Тургенева: «Последняя записка ко мне Пушкина накануне дуэли». Судьба декабриста Н.Тургенева, случайно избежавшего царской петли или каторги, всегда волновала Пушкина. Когда до Михайловского в 1826 г. дошли слухи о том, что Николай якобы арестован в Англии и выдан царскому правительству, Пушкин написал Вяземскому свое знаменитое стихотворение «Так море, древний душегубец», в котором клеймил свой гнусный век с его тиранами и предателями. Поясняя Осиповой надписи на своем портрете и подчеркивая патриотические заслуги братьев и предков, Александр Иванович еще раз хотел напомнить ей, что воспоминания о Пушкине, которые она хотела написать для потомства, - ее патриотический долг и написать их она должна «без боязни обличаху» всех, кто этого заслуживал.
Судьба портрета не простая. До революции он находился на своем месте в Тригорском. В 1902 г. его видел в доме Осиновых известный пушкиновед Б.Модзалевский, автор книги «Поездка в село Тригорское в 1902 году». Позже портрет был передан в собрание Пушкинского дома Академии наук, откуда поступил в Михайловское, когда в нем открылся музей. При разгроме заповедника гитлеровцами в 1944 г. он был увезен в Германию, откуда возвратился в октябре 1945 г. в числе немногих других памятных вещей Тригорского.
ДЯДЬКА ПУШКИНА
Когда говорят о Пушкине, то невольно вспоминают имена его друзей, лицейских братьев, товарищей. И все же некоторых из них незаслуженно забывают, в особенности простых «маленьких людей» - спутников удивительной жизни Пушкина. А люди эти интересные, настоящие, достойные светлой памяти. И первый из них - Н.Т. Козлов, дядька поэта. Между прославленной няней Ариной Родионовной и дядькой Пушкина очень много общего. Они были потомственными крепостными крестьянами. Всю жизнь прожили при господском дворе. Состояли между собой в родстве. Никита Тимофеевич был женат на дочери Арины Родионовны Надежде Федоровне.
Родившись в 1770 г. в нижегородской вотчине Пушкиных селе Большое Болдино, Козлов прошел весь путь тяжелой неволи крепостного человека, испробовал всю горечь беспросветной горюхинской нищеты, подвергаясь самым разнообразным превратностям жизни. Будучи от природы любознательным и настойчивым, он самоучкой освоил грамоту. Малым мальчонкой был взят Сергеем Львовичем ко двору, причислен к дворне и скоро занял в ней не последнее место, ибо был грамотей, балагур и остряк. В начале своего поприща он был казачком: разжигал барину трубку, бегал на побегушках. Потом возвысился и стал лампочником и, наконец, к 17-ти годам был возведен в ранг камердинера. Натура поэтическая, он увлекался игрой на балалайке и гитаре, не был лишен интереса к стихотворству и сочинял сказки. В своих воспоминаниях сестра Пушкина Ольга Сергеевна так рассказывает о лит. опытах дядьки: «В доме деда и бабки благоденствовала и процветала поэзия. Процветала она и благоденствовала до такой степени, что в передней комнате Пушкиных (комнате, где толпились слуги) поклонялись музе доморощенные стихотворцы из многочисленной дворни обоего пола, знаменитый представитель которой, Никита Тимофеевич, поклонявшийся одновременно и богу Вакху, на общем основании состряпал нечто вроде баллады о „Соловье Разбойнике“, богатыре широкогрудом Еруслане Лазаревиче и златокудрой царевне Милитрисе Кирбитьевне. Безграмотная рукопись Тимофеича, в которой был нарисован в ужасном, по его выражению, виде Змей Горыныч, долгое время хранилась у моей матери…»
Мы не знаем подробного содержания этой баллады. Знаем только, что основой ее послужила древняя русская былина о русской удали, силе, любви, светлой победе доброго над злым. Будущий автор «Руслана и Людмилы», который в те годы был от горшка два вершка, не раз слышал сказку своего дядьки, и она крепко запала ему в душу. Никите было уже далеко за 40, когда Сергей Львович обратил на него особое внимание. Подраставшему сыну пришло время расстаться с нянькой. И вот Никита Тимофеевич объявляется дядькой маленького барина; ему доверили его растить, учить жизни, уму-разуму. С этих пор он становится спутником всей жизни Пушкина, до его гробовой доски. Он был при маленьком мальчике в Москве. Водил его на народные гулянья. Он заставлял своего «Сашку» лазать на колокольню Ивана Великого, показывал кремлевские древности и святыни. С Пушкиным-юношей он жил в Петербурге после лицея. В дядьке своем Пушкин, по его словам, видел настоящего русского человека, услужливого, но без раболепства, чувствующего свое достоинство, самобытного, смышленого. Познания дядьки были обширны. Его простая, умная речь обращала на себя внимание друзей молодого поэта. Крамольные стихи - «Деревня», «Вольность», эпиграммы на «барство дикое» -Пушкин отдавал на сохранение верному своему дядьке. По свидетельству современников, они стали известны многим грамотным дворовым. Так, например, дворовый Алексей - дядька И.Пущина - хорошо знал эти стихотворения. О замечательном демократизме Пушкина, о его уважении к своему слуге свидетельствует событие, закрепившее навсегда дружеские отношения между ними.
В Петербурге в одном доме с Пушкиным жил его лицейский товарищ, барон, впоследствии граф, М.А. Корф - большой барин, крепостник. Однажды Корф ни за что ни про что побил Никиту Тимофеевича. Дядька прибежал жаловаться Пушкину. «Александр Сергеевич, - рассказывает об этом Павлищев, - вспылил и заступился за дядьку, вызвал Корфа на дуэль. На письменный вызов Пушкина Корф ответил по-французски: „Я не принимаю вашего вызова из-за такой безделицы“. Буря, - продолжает свой рассказ Павлищев, - повела к тому, что Александр Сергеевич начал коситься на Корфа и стал его избегать». Для Пушкина всякий простой человек, все равно, кем бы он ни был - кучером, кухаркой или ямщиком, - был прежде всего человеком, имевшим такое же чувство достоинства, как Корф и другие господа. Никита Тимофеевич на всю жизнь запомнил его заступничество и вскорости отблагодарил Пушкина должным образом.
Царь Александр I, информированный агентурой, не преувеличивал, когда при встрече с Е. Энгельгардтом сказал ему:«Пушкин наводнил Россию возмутительными стихами, вся молодежь их читает. Пушкина надобно сослать в Сибирь!» 2 апреля 1820 г. царь приказал генерал-губернатору Милорадовичу сделать обыск у Пушкина и, в случае необходимости, арестовать его. Полицейский сыщик Фогель, придя к Пушкину в его отсутствие, встретил Никиту Тимофеевича и стал просить почитать рукописи Пушкина. Фогель прикинулся рьяным поклонником поэта, но Никита, предупрежденный Александром Сергеевичем о возможности такого визита, наотрез отказал Фогелю. Тогда сыщик стал предлагать Никите деньги, и немалые - 50 руб. Но Никита открыл дверь и выпроводил гостя. Когда Пушкин возвратился домой, он увидел сияющего дядьку. - Что так весел, Никитушка? - Да как же не радоваться, когда беда ушла со двора… И Никита рассказал Пушкину во всех подробностях о визите сыщика. Об этой истории потом рассказывал Ф.Глинка, состоявший при генерале Милорадовиче чиновником для особых поручений. Вот этот рассказ:
«Раз утром выхожу я из своей квартиры на Театральной площади и вижу Пушкина, идущего мне навстречу. Он был, как всегда, бодр и свеж, но обычная (по крайней мере при встречах со мной) улыбка не играла на его лице и легкий оттенок бледности замечался на щеках. - Я к вам. - А я от себя! И мы пошли по площади. Пушкин заговорил первым: - Я шел к вам посоветоваться. Вот видите: слух о моих пьесах, разбежавшихся по рукам, дошел до правительства. Вчера, когда я возвратился поздно домой, мой старый дядька объявил, что приходил в квартиру какой-то неизвестный человек и давал ему пятьдесят рублей, прося ему почитать моих сочинений и уверяя, что скоро принесет их назад. Но мой верный старик не согласился, и я взял да и сжег все мои бумаги…» Глинка сообщал также, что Пушкин из рассказа Н.Козлова о таинственном посетителе сразу понял, что над ним нависла угроза и дело пахнет Аракчеевым, Сибирью или Соловками. Наступили тревожные дни… 5 мая 1820 г. А.Тургенев сообщил П.Вяземскому: «Участь Пушкина решена. Он завтра отправляется в ссылку». Царский приказ был строг. Сборы были недолги. - Что ж, едем, Тимофеич? - Едем, батюшка! - А куда едем, знаешь, старче? - Да по России, куда ж еще! - отвечал Никита.
6 мая Пушкин и Н.Козлов покинули Петербург. До Царского Села вызвались проводить друзья - лицейские братья Дельвиг и Яковлев. В Царском долго прощались. Спрыснули дорожку, чтоб пыльно не было. Наконец ссыльные сели на перекладные и по скучному белорусскому тракту тронулись в далекий, далекий путь. В дороге сразу же скинули городское платье: Пушкин - свой городской сюртук, Никита - свою «ливрею». В красных рубашках, опоясках и высоких сапогах, поэт и его дядька выглядели довольно забавно… 17 мая прибыли наконец в Екатеринослав. Остановились в дурном трактире, где их чуть заживо не съели клопы. В городе было пыльно и душно. С утра отправились купаться на Днепр. Пушкин любил уплывать далеко. Никита волновался, кричал, умолял держаться ближе к берегу. В одну из поездок на лодке, после купанья, Пушкин схватил лихорадку. Несколько дней пролежал в бреду. Никита натирал больного водкой, бегал в больницу за порошками. Спасибо, подъехали Раевские. С ними после выздоровления поехали дальше.
Как-то, стоя на берегу Днепра, Пушкин и Тимофеич смотрели, как 2 скованных железными цепями арестанта - побочные сыновья помещика Засорина, ставшие разбойниками, - спасались вплавь через Днепр. Этот эпизод запомнился поэту и его дядьке. Позже он послужил Пушкину основой для поэмы «Братья-разбойники». Однажды, несколько месяцев спустя по приезде в Кишинев, Пушкин рассказал об этом в кругу своих знакомых. Кто-то из присутствующих выразил сомнение в возможности такого побега. Тогда Пушкин крикнул Никиту: - А ну, Тимофеич, расскажи им, как мы с тобой смотрели арестантов на Днепре! И Никита Тимофеевич подтвердил справедливость повествования Пушкина. Об этом можно прочитать в «Материалах к биографии Пушкина», подобранных в 1851 г. Бартеневым. В Кишиневе Никита жил в одной из 2-х комнат, отведенных Пушкину в доме его начальника генерала Инзова, почтенного, доброго старика. Никита Тимофеевич делил с Пушкиным все тяготы, лишения и нужду. А тягот было немало. Трудно было вольному поэту переносить притеснения со стороны власть имущих, начальства, церкви. Ему, числившемуся на гос. службе, полагалось регулярно ходить в церковь, в местный архиерейский дом или, как там его называли. «Митрополию», нужно было говеть, исповедоваться. Это было обязательно. Неисполнение наказывалось. «Дай, Никита, мне одеться: в „Митрополии“ звонят!» - писал Пушкин в одном из своих шуточных стихотворений, осмеивающих местные кислые нравы и обычаи. Он любил читать эти стихи вслух, подражая глухому басу церковного колокола.
Из письма Н.Козлова, «Главного камердинера Его высокородия А.С. Пушкина к супруге моей Н.ф. Козловой из г. Одессы» 15 сентября 1823 г. Милостивая государыня супруга моя Надежда Федоровна! Пишет ваш законный муж Никита Тимофеич! Долгота разлуки нашей сделала меня несчастным человеком, но, невзирая на плачевное состояние мое, я жив и здоров, чего и вам от господа бога желаю. Извещаю вас, что мы теперь перебрались в другой город, именуемый Одес. Жизнь наша имеет мало покоя. Слова мои весьма бессильны и не могут стремиться к вам с необходимой ясностью, потому что жизнь эта полна смятения и беспокойства. Но никто как бог и его святые угодники! Разлетятся все суетные привидения, и пути наши прояснятся! Посылаю я к вам 15 руб. для утешения. В здешних краях деньги весьма дороги, и мы всегда терпим от них многие неприятности и обиды. Кланяюсь вам низко. Муж ваш Никита Тимофеич. Еще низко кланяемся вашей родной матушке Иринии Родионовне и моей дорогой куме, еще кланяюсь Михаиле Ивановичу с детками его и всем родственным и соседям. Супруг ваш Н. Козлов. Писано в г. Одес.
Жизнь Пушкина, «опального вольнодумца и афеиста», закончилась на юге ссорой с «придворным холопом и мелким эгоистом» - графом М.С. Воронцовым. Это и привело к ссылке в Псковскую губернию, в село Михайловское. 29 июля 1824 г. одесский градоначальник граф Гурьев прислал Пушкину бумагу. Эту бумагу предлагалось немедленно подписать. Никита развернул пакет, надел очки и стал читать: «Нижеподписавшийся сим обязывается по данному от г. одесского градоначальника маршруту без замедления отправиться к месту назначения в губернский город Псков, не останавливаясь нигде по своему произволу. На сей путь начислено прогонных на 3 лошади 389 руб. 4 коп. Получил……. Коллежский секретарь……..»
- Ну, и слава тебе, господи! Хотя и не густо отвалили…- И Никита, перекрестясь, положил бумагу на письменный стол Александра Сергеевича. В дорогу собирались спешно. Никита бегал к разным лицам с записочками Пушкина об одолжении 20, 30, 50 руб. На деньги, взятые у В.Ф. Вяземской, купили дорожную, модную, даже щегольскую коляску. «Потом кому-нибудь продадим», - заметил Пушкин. Наконец всё было кончено. 31 июля утром шикарная карета, запряженная тремя старыми казенными одрами, ехала по улицам шумной, чванливой Одессы. В карете сидели двое - один молодой, маленький, смуглый, с голубыми чуть навыкате глазами, другой высокий, степенный старик. «В желтых нанковых, небрежно надетых шароварах, в русской цветной измятой рубахе, подвязанной вытертым черным шейным платком, Пушкин показался мне при встрече в Чернигове похожим на своего бедно одетого слугу…» - писал юноша Подолинский своим родным о встрече на дороге с Пушкиным.
Ехали долго, через многие губернии. Проехали Елизаветград, Кременчуг. Не доезжая до Кременчуга, на станции Семеновой, Пушкин крикнул Никите: «Вспомнил! Стой! Ночевать будем здесь. Будешь ждать меня!» А сам верхом, без седла, на почтовой лошади, не снимая хомута, поскакал к своему товарищу Родзянке, жившему отсюда в 4-х верстах. Только Родзянки дома не было. Вернулся скоро, и сразу же тронулись дальше. Проехали Прилуки, Нежин, Чернигов, Оршу, Витебск, Полоцк. Мужики и бабы, работавшие в поле, с удивлением рассматривали странную пару. В дороге изрядно обносились. Похудели. Наконец 9 августа показались холмы Опочки. Дальше казна отказывалась везти на своих лошадях. Нужно было дать знать в Михайловское. Подождали в трактире у Лапина и, как прислали лошадей, тронулись восвояси. На другой день после приезда Никита был вызван в кабинет к старому барину на расправу. Сергей Львович бегал по комнате, размахивал руками и кричал: - Стыдно тебе, старый пес, что ты, невзирая на мои строгие приказания, ничего не донес о сыне. Как ты исполнял свою должность! Ах ты, развратный старый черт! Да я тебя пошлю свиней пасти! Прочь с моих глаз. На конюшню. Выпороть стервеца!
Разжалованный Никита был отнят у Александра Сергеевича и вскоре отправлен в Петербург «с сельскими припасами». Впоследствии он был назначен в услужение Льву Сергеевичу. Как жил Никита Тимофеевич у Льва Сергеевича, мы знаем очень мало, да и жил он с ним недолго… «Утром достопамятного 14 декабря 1825 г., - рассказывает сын Ольги Сергеевны А.Н. Павлищев, - дядя Лев исчезает из родительского дома…» Как известно, Лев Сергеевич оказался на Сенатской пл. . Туда же направился и Никита. В этот день было много любопытных, толпившихся около Сенатской пл., глазевших из соседних улиц на«действо». На стройке Исаакиевского собора и на лесах, и возле них толпились рабочие, разного рода мелкие служащие, дворовые. Тут же устроился и Никита Тимофеевич, симпатии которого были всецело на стороне восставших. Среди них было много друзей Александра Сергеевича., Некоторых он хорошо знал. Он увидел, как Лев Сергеевич появился в центре площади, занятой восставшими, подошел к В.К. Кюхельбекеру. Заметив Льва Сергеевича, Кюхельбекер, указывая на Пушкина Одоевскому, крикнул: «Господа, примем и этого молодого воина!» Потом началась пальба и душегубство, и Никита в ужасе побежал домой. Весть о восстании дошла и до Сергея Львовича. Когда он заметил отсутствие Льва Сергеевича, страшное подозрение зашевелилось в его душе… - Никиту! Позвать мне Никиту! - истошно завопил он. Никита долго не появлялся. Наконец, как рассказывает Павлищев, «знаменитый Никита Тимофеевич явился к деду в кабинет с растрепанными чувствами». - Где ты пропадал? - Виноват, - ответил Никита, - ей-богу, у ворот стоял! - А Леон Сергеевич где? И тут Никита доложил, что на Сенатской пл. солдаты передрались и искалеченных видимо-невидимо, а губернатор Милорадович уже на том свете, а Лев Сергеевич там…
«Никита, - продолжает свой рассказ Павлищев, - видя, что произвел эффект, напустил на себя пущую важность и занялся причитанием: „Красное солнышко, ты батюшко, Сергей Львович! Душенька моя переворачивается, что моего ненаглядного Левона Сергеича нет. Где он пропадает, родименький?“ Сергей Львович от такого причитания напугался еще больше и рассудил тут же попотчевать причитальщика здоровенной тукманкой и бежать за Львом немедля». Лев Сергеевич, слава богу, остался жив. Из этой истории он выпутался безнаказанным. Зимой 1826 г. Никита Тимофеевич выехал с Сергеем Львовичем в нижегородское имение Пушкиных, где Сергей Львович входил во владение селом Кистеневом. По распоряжению барина «за усердие и расторопность» Никите был пожалован бараний тулуп, о чем и «в амбарную книгу было записано». Сидя в заснеженном Кистеневе, Сергей Львович заставлял Никиту по вечерам сказки сказывать, толковать сны: Никита считался большим мастером этого дела. В одном из своих писем Сергей Львович писал: «Я сильно беспокоился о Саше, да и теперь беспокоюсь, потому что видел сегодня во сне, будто он женился. Рассказал я свой сон Никите, а этот старый хрен: „Батюшка, ясное солнышко ты наше, Сергей Львович! Сон ведь твой не к ладу!“ Знаешь манеру нашего Никитки утешать…»
В сентябре 1826 г., на радостях по случаю освобождения сына из ссылки, Н.Козлов, по распоряжению Сергея Львовича, вновь назначается в услужение к Александру Сергеевичу. Никита жил с ним в Москве в период сватовства к Н.Гончаровой и после женитьбы неотлучно был при нем в Петербурге. Он наблюдал за Пушкиным, как за ребенком. Гордился его славой, гремевшей по всему государству, гордился собой и свое «я» неразрывно связывал с именем великого поэта. Он ревностно оберегал все, что ему было доверено. В середине июня 1830 г. в Москве на квартиру Пушкина как-то зашел с визитом его приятель князь В.Голицын. Пушкина не оказалось дома. Голицын разговорился с Никитой. Тот, хорошо зная его, обстоятельно рассказал о житье-бытье своего Александра Сергеевича и сообщил о том, что вскоре будет свадьба. Свою беседу с Никитой Голицын описал в стихах:
«Кн. Голицын: -Никитушка, скажи, где Пушкин царь-поэт? Никита: - Давным-давно, сударь, его уж дома нет, Не усидит никак приятель ваш на месте: То к дяде на поклон, то полетит к невесте. Кн. Голицын: - А скоро ль женится твой мудрый господин? Никита: - Осталось месяц лишь гулять ему один… Вот моя беседа с Вашим камердинером. Я продолжил бы ее в стихах, если бы не так стремился сказать Вам прозой, как бесконечно я раздосадован, что не застал Вас дома. Всего лучшего! Вл. Г.
Особенно ревниво хранил Козлов книги Пушкина, его рукописи, переписку. Он считал себя чем-то вроде секретаря поэта. Временами даже переусердствовал. Однажды он по просьбе Александра Сергеевича так припрятал некоторые его книги, что Пушкин никак не мог их найти. В январе 1832 г. он писал из Петербурга в Тригорское Прасковье Александровне: «Велите спросить наших людей в Михайловском, нет ли там еще сундука, посланного в деревню вместе с ящиками моих книг. Подозреваю, что Архип (садовник) или кто-либо другой утаивает его по просьбе Никиты, моего слуги. Он должен заключать (я разумею сундук, а не Никиту) его платье и пожитки, а также и мои вещи и еще несколько книг, которых я не могу отыскать…» В конце января Осипова в ответ на это письмо пишет: «В сундуке, который, как говорят, принадлежит Никите, я нашла лишь те книги, которые я вам послала, и поломанную чайницу. Но я велю сделать обыск - мне хотелось бы знать, какого вида был сундук Никиты, так как очень может быть, что мне подсовывают другой, а настоящий прячут».
Для старого дядьки 30-летний Пушкин был таким же мальчиком, ребенком, требовавшим отеческой заботы, каким он был 25 лет назад. В последние годы жизни Пушкина Никита был уже не старый балагур и весельчак, а импозантный, строгий и к себе и к людям старик. Он сознавал, кем был Пушкин в его царстве-государстве. В 16-м томе академического полного собрания сочинений Пушкина, в письме неизвестного к поэту, датированном 19 июля 1836 г., мы читаем любопытные строки о старом, заботливом дядьке. Неизвестный пишет: «Я к Вам заходил на прошлой неделе, но благообразный служитель Ваш доложил мне, что Вы, живя теперь на даче, редко заезжаете сюда, и то, говорит, покажетесь - как огонь из огнива. Поэтическое сравнение это напомнило мне пословицу: „Tel maitre - tel valet“».(Каков хозяин - таков и слуга)
Когда в 1833 г. Пушкин, работая над «Историей пугачевского бунта», предпринял тяжелое путешествие в Оренбург, он не решился взять с собою дядьку, жалея его старые кости. Но в пути он не раз вспоминал славного Тимофеича, его заботу и ласку. Молодой слуга, взятый в дорогу взамен Козлова, оказался человеком никудышным. «Он через день пьян, портит мои книги и по станциям называет меня то графом, то генералом», - писал Пушкин жене 10 сентября. В своей «Капитанской дочке» в образе старого Савельича Пушкин несомненно запечатлел незабвенные черты своего доброго, заботливого Тимофеича. Единственно, чем он утруждал Никиту в последние дни, - это беготней по делам своего доброго детища - журнала «Современник». А беготни было много. Пушкина жестоко жала цензура. Приходилось по 20 раз посылать рукописи, гранки набора в цензуру, типографию.
В апреле 1836 г., в день похорон матери, Пушкин сказал сопровождавшему его дядьке, что внес в монастырскую казну деньги за место для собственной могилы, и указал, где надлежало положить его тело, буде он нечаянно умрет. Старый Никита, конечно, не знал, на краю какой пропасти стоял Пушкин в эти последние его дни. Борьба поэта со всем «свинским» Петербургом неумолимо вела его к гибели. Умудренный годами, Никита чувствовал сердцем эту беду. Но чем он мог помочь затравленному, погибающему человеку? Велико и безысходно было горе старого дядьки в тяжелые январские дни 1837 г. В.Жуковский рассказывает, что, когда карета с Пушкиным подъехала к дому, на крыльцо выбежал растерянный Никита. Он взял Пушкина, как ребенка, на руки и, горько плача, понес по лестнице. - Грустно тебе нести меня? - спросил у него Пушкин. Мы не знаем, что ответил ему Никита. Вероятнее всего, сильнее зарыдал. Всю ночь и весь день и опять всю ночь Никита бегал по городу к докторам, к аптекарю, в лавку за морошкой, которой попросил умирающий. Когда Пушкин скончался, Никита безотлучно стоял около гроба, и, по свидетельству современников, «рассказывал публике всем теперь известные эпизоды смерти Пушкина».
На другой день после отпевания он снял с крышки гроба шляпу с плюмажем Пушкина и отнес ее, как драгоценную реликвию, знакомому Пушкина Н.Тарасенкову-Отрешкову. Вместе с Тургеневым Н. Козлов провожал поэта в последний путь. «3-го (15-го) февраля, в полночь, мы отправились из Конюшенной церкви с телом Пушкина в путь; я с почтальоном в кибитке позади тела; жандармский капитан впереди оного. Дядька покойного желал также проводить останки своего доброго барина к последнему его жилищу, куда недавно возил он же и тело его матери; он стал на дрогах, кои везли ящик с телом, и не покидал его до самой могилы» - рассказывает Тургенев
В мае 1837 г. он упаковывает и перевозит в кладовые Гостиного двора рукописи "Пугачевского бунта". В марте 1838-го едет к детской писательнице Ишимовой с поручением доставить письмо к ней Пушкина, написанное за час до дуэли. В мае 1839 г. доставляет в опеку из экспедиции заготовления гос. бумаг тираж 1-го издания сочинений Пушкина. В 1840 г. едет в Москву к Соболевскому "с нужными бумагами". В 1841 г. упаковывает и перевозит из Петербурга в Михайловское библиотеку порта. В 1842-ом он сопровождает жену в детей Александра Сергеевича в Михайловское, ведет детей в Святогорский монастырь, рассказывает им, где "отдал он земле тело их дорогого батюшки".
В 1848 г. Никита Тимофеевич явился с визитом к сестре Пушкина О.Павлищевой, сетуя на свое житье-бытье. "Он пришел, рыдая целовал мне руки", - говорит об этой встрече Ольга Сергеевна. В последний раз имя его упоминается в воспоминаниях сестры, написанных ею 26 октября 1851 г. В этих воспоминаниях она пишет: "Никита Тимофеевич - курьер при опекунстве, старик лет 80-ти, еще живой". Умер верный друг великого поэта в 1854 г. в возрасте 84 лет. Перед смертью он просил жену похоронить его в Святых Горах, в ногах Александра Сергеевича.
ОТМЩЕНЬЯ, ГОСУДАРЬ, ОТМЩЕНЬЯ!
1837 г. начался для царя беспокойно. Смерть Пушкина. Одни похороны чего стоили правителю! Ему казалось, что прощание народа с телом покойного порта судило вылиться в бунт. Царь был твердо уверен, что Пушкин и после смерти продолжал производить смуту в государстве. И он принимал всякие меры, чтобы предотвратить действия "либералистов". А все эти подметные письма, разные стихи на смерть поэта... Особенно эти, как его... Лермонтова: "Отмщенья, государь, отмщенья...", "... есть божий суд...", "... вы не смоете всей вашей черной кровью...". Кто это "вы"? Кому отмщенье? Ведь я же осудил Дантеса, разжаловал, выслал его из России, заставил покинуть Петербург и эту каналью Геккерна. А кто обеспечил осиротевшую семью, кто дал приказание отпечатать все его сочинения за счет казны? А кто погасил долги Пушкина, устроил судьбу его малолетних детей? "Отмщенье"? А разве не я отмстил его недругам? Я поверил в него. А может быть, все же было бы лучше разрешить ему в свое время покинуть Петербург и уехать в псковскую деревню? Пусть бы жил помещиком.
Так думал Николай. Совесть подсказывала ему, что с поэтом он поступил коварно. И дуэль можно было бы предотвратить, а с похоронами он поступил и вовсе нехорошо. Единственный, кто всегда успокаивающе действовал на раздраженное сердце царя, был А.Х. Бенкендорф - "мое левое око", - как любил говорить о нем Николай. Шеф жандармов имел право появляться к царю во всякое время дня и ночи. С ним он говорил обо всем. Так было заведено с того злосчастного 1825 г. Он всё знал. У него были тысячи глаз и ушей во всех уголках страны. Из секретных донесений осведомителей, доносителей, шпиков Бенкендорф самолично составлял для царя резюме. И каждое утро, и каждый вечер он являлся к нему в кабинет и докладывал, что и где случилось. Вся жизнь Пушкина - личная, домашняя, интимная - не раз была предметом бесед царя с его "левым оком". Во время одного из весенних парадов Бенкендорф жестоко простудился, долго болел, и лейб-медик Арендт говорил царю, что шефу еле-еле удалось уйти из объятий смерти. Император перепугался и объявил ежедневное церковное служение в дворцовой церкви, а в придворный поминальник "о здравии" собственноручно вписал имя "раба божьего Александра". Кто это, знал только он один, другие не знали или делали вид, что не знают. Что это - возмездие?!
А потом пришла весна и с нею тяжелая болезнь и нервические припадки царицы, которые делались все чаще и чаще с того памятного 1825 г. На пасхальной неделе императрице совсем стало плохо, и ее чуть не на руках пришлось отправить из Петербурга в петергофскую Александрию, где она долго отлеживалась в Фермерском дворце, на попечении придворных лекарей. Возмездие?! На летних маневрах случилась опять беда. Объявив тревогу уланам, он как бешеный поскакал к приготовленному просмоленному столбу, который надлежало ему зажечь и тем объявить начало тревоги. Конь испугался факела, взвился на дыбы, шарахнулся в сторону, упал, задавил ординарца и чуть ему, царю, не свернул шею. В августе Николай отправился на юг, где должны были состояться самые большие маневры 1837 г. Выехав из Царского Села 13 августа, он направился в Псков, где ему была приготовлена торжественная встреча - с колокольным звоном, крестным ходом, иллюминацией. 15 августа он прибыл сюда, "всемилостивейше" принял губернатора, осмотрел древности, храмы, тюрьму. Просмотрел списки местных помещиков и отметил про себя имение Пушкиных. Проезжая по Киевскому шоссе мимо поворота на Святогорье и Новоржев, он, обратясь к губернатору Пещурову и указывая на дорожный столб с надписью, спросил: "А там что?" - и, не дожидаясь ответа, дал шпоры коню...
Вспоминая поездку с царем на юг в 1837 г., Н.Ф. Арендт рассказывал, что в тот несчастный год, будучи на Кавказе, царь чуть было не свалился с горы в пропасть, когда почтовые лошади близ Тифлиса, чего-то испугавшись, бешено понесли коляску с высокой горы под откос. Царь сидел в коляске с графом Орловым. Все бывшие тогда в свите сочли спасение чудом, а царь смутно почувствовал в нем новое предзнаменование. Как-то, по возвращении с юга, царь и шеф вечером в Зимнем перебирали донесения иностранных и отечественных агентов: - Друг мой, - заметил Николай, - ты представить себе не можешь, как я устал от ожидания какой-то беды. И настоящая беда наконец-таки пришла. Пришло возмездие, предсказанное поэтом. Конец 1837 г. Весело ожидали придворные и весь сановный Петербург рождественских праздников! Как всегда, ждали рескриптов, орденов, повышений по службе, балов, катанья с гор на Неве. И вдруг, как гром среди ясного неба, раздался по всей столице звон набата. Запылал Зимний дворец. Это случилось в ночь на 17 декабря. Огонь быстро охватил все здание, всю тысячу его комнат. Огромное зарево зловеще осветило город. Гудели колокола всех церквей. С верков Петропавловской крепости били пушки. Отсвет пожара был виден чуть ли не за сто верст от столицы. Для тушения пожара царь приказал вызвать военные корабли, стоявшие на Кронштадтском рейде. Гвардия оцепила площади и главные улицы. Въезд в город был закрыт. В церквах приказано было непрерывно служить молебствие о спасении царева добра. Корпус жандармов повсюду рассылал агентов: царю и жандармам мерещились темные силы, поджигатели, мятежники.
Царская резиденция горела целую неделю. Николай смотрел из окон Адмиралтейства, как огонь уничтожал императорскую сокровищницу, как выносили из пылающего здания портреты царей и цариц, их регалии. Простой народ видел в пожаре божью кару. По городу ползли слухи, что в огне "погиб царский трон", что-де "сгорел целый полк гвардии". Когда пожар прекратился, Дворцовая пл. представляла собой картину настоящего светопрестав - ления. Через несколько дней царь приказал министру двора собрать всех министров и сенаторов в Аничковом дворце. Он вошел в залу своим обычным, твердым солдатским шагом. Сумрачным взглядом оглядел собравшихся и замер. Вместе с ним замерли все присутствующие, и вдруг он крикнул, и этот крик прозвучал в зале как вопль: - Господа! Бог посетил меня. Не стало колыбели моих предков. Мой Зимний дворец испепелил огонь. Но Бог взял, он и даст вновь, ибо Бог всегда со мною! Разумейте языки и покоряйтеся яко с нами Бог!.. Посему решили мы незамедлительно приступить, под его благословением, к возобновлению нашей резиденции по примеру предков наших. Не щадя ничего. Ничего...
Потом был оглашен указ: впредь столичные художники всех рангов и званий передаются в ведение собственной его величества канцелярии. Никто из художников без разрешения ее не имеет права распоряжаться собою, пока не будет восстановлен главный дворец империи. Этот указ касался не только архитекторов, живописцев, скульпторов, декораторов, но и мастеров иных цехов - каменного, гранильного, монументального, мозаичного, не исключая даже тех мастеров, которые изготавливали могильные надгробия. Так в числе огромной армии художников и мастеров, мобилизованных на выполнение государева приказа, очутился и тот "петербургского монументального вечного цеха" мастер Пермагоров, которому потом, 3 года спустя, судьбою было начертано соорудить памятник на могиле Пушкина в Святых Горах.
СТРАННЫЙ ПИЛИГРИМ
Святогорская обитель всю ночь бодрствовала. Игумен носился по всем монастырским дворам - и Святому, и Торговому, и тому, где была всякая будничная монастырская суета - погреба, квасоварня, заезжий двор, кордегардия. И всюду наводил порядок. В братском корпусе и кельях всё мыли и скребли, постилали на полы свежую солому, курили смолу, чтобы вытравить скверный мужской дух. В Успенском соборе послушники заправляли лампады, паникадила, начищали мелом ризы, натирали образа постным маслом. Регент - отец Агафон, по прозвищу "Исчадие", - репетировал духовный концерт Бортнянского "Сей день его же сотвори господь". Сонные певчие были нерадивы. Отец Агафон кричал на них, то и дело оглядываясь по сторонам, нет ли поблизости игумена.
- Отец Агафоний! - раздался вдруг из притвора голос игумена. - Вы же в храме Божием, а не на скотном дворе, помягче надобно! - Стараюсь, святой отец, видит Бог, стараюсь, да только мочи нет с этим велегласнем, истерзали они меня своей фальшивостью. Отцу игумену нужно было всюду поспеть, за всем присмотреть. Ведь приказ-то, приказ какой строгий! Сам ого превосходительство губернатор. Да что там губернатор - сама консистория, его высокопреосвященство епископ Нафанаил приказали навести порядок в обители. И приказали под страхом большого их гнева. Пишут, что приедет какая-то важнейшая персона, какой-де в обители доселе не бывало, а кто едет - не пишут. Господи, неужто какой принц? Или, может, сам патриарх цареградский? А вдруг ревизор из Святейшего синода? А вдруг, свят, свят, свят... сам государь? Пропали мы тогда! При этой мысли Геннадий осенил себя крестом и произнес вслух: "Боже милостивый, буди мне грешному, спаси и помилуй!" Наступил час ранней обедни. Зазвонил колокол. Все монахи стали по своим местам. Наскоро справив службу, послушники стали выпроваживать из церкви старух-богомолок и нищих, которые пришли на обедню погреться. - А ну, давай отседова! - рявкнул на них келарь. - Помолились, и хватит. Не до вас тут! Эй, Михаиле, - крикнул он привратнику, - выдвори скорее всех и держи ворота взаперти, пока владыко не прикажут!
На дворе было начало марта. Дорога вдоль слободы, покрытая глубоким снегом, совсем раскисла. За ночь снег подхватило морозом, и она вовсе стала непроезжей - сплошные ухабы. Мужики, которых волостное начальство согнало с окрестных деревень, поправляли лопатами и железными пешнями проезжую часть пути. Волостной поторапливал, грозился, стращал казнями египетскими. Вдруг кто-то крикнул: "Едут, едут!", и народ бросился врассыпную. Со стороны Пскова показался большой конный поезд. Уморившиеся от бездорожья кони еле тащили большие крытые сани. По сторонам их скакали верховые офицеры, солдаты и какие-то другие чиновные люди. Позади катилось еще несколько саней. Поезд подъехал к Святым воротам обители и остановился. Ударил большой соборный колокол. Звон его подхватили все 50 колоколов 4-х святогорских храмов. Ворота распахнулись, и из монастыря вышел игумен - о. Геннадий, держа на руках чудотворную икону святогорской владычицы и присводевы. Вслед за игуменом показалась монастырская братия и встала чин за чином по сторонам ворот. Из головных саней легко выскочил необыкновенно высокий и красивый молодых лет человек, с живыми черными глазами, черными волосами до плеч и небольшой бородкой. Он был одет в зимние одежды, какие носили в те времена важные липа духовного звания. Но что-то в фигуре прибывшего было недуховное, говорящее о мирской жизни, о власти.
Приезжий подошел к игумену под благословение и приложился к иконе. Игумен передал образ рядом стоявшему священнику и протянул руки гостю. Паломник и игумен обнялись и троекратно поцеловались. Братия отвесила гостю глубокий княжеский поклон. Гость ответил таким же поклоном и произнес: "Мир вам!" Под благословение подошли и двое из свиты, одетые богато, но как-то не по-русски, в меховых жупанах с цветными кушаками, в высоких шапках. - Благословен грядый во имя господне, - воскликнул нараспев игумен и сделал гостю жест, приглашающий на Святой двор. Подойдя к лестнице, ведущей к соборному храму, гость обратился к игумену: - Владыко, а где здесь могила великого русского поэта Александра Пушкина? Игумен вздрогнул, услышав имя Пушкина, но сделал вид, что вовсе не удивлен вопросом. - Сюда, пожалуйста, - ответил Геннадий и указал на паперть собора. - Я приехал поклониться светлому имени Пушкина и его праху. Хочу отслужить панихиду... Геннадий молчал, не зная, что и говорить. Гость продолжал: - Я дал обет. Хора не нужно. Пусть всё будет наше, по-простому. Петь будут мои молодцы, - и он кивнул в сторону тех двоих.
Войдя в ризницу, гость снял верхнюю одежду и велел подать ризы. И тут о. Геннадий совсем растерялся. "Кто сей? - вопрошал он себя. - Господи, кто сей?" Игумен с изумлением увидел, как высокому черноволосому человеку стали подавать богатые одежды архиепископа. - Ваше высокопреосвященство... - начал было он, но гость не дал ему закончить фразу: - Его отпевали здесь? - В приделе, - ответил игумен. - Вот там и служить будем, - добавил архиепископ, выходя из ризницы. Священнослужители выстроились рядами, и все чинно направились в тот придел, где еще совсем недавно, в студеный февральский день, перепуганный строгими приказами из Петербурга и Пскова, он, игумен Геннадий, поторапливаемый жандармским офицером, наскоро отслужил заупокойную по убитому поэту и распорядился побыстрее опустить его в землю, чтобы немедля и куда следует донести, что всё исполнено им в точности и со всею усердностию и что никаких особых церемоний в Святогорской обители в этот день не было...
Служба началась. Владыка-гость служил истово. Подпевал хору. О. Геннадий и его священнослужители старались делать всё в такт архипастырю и тоже стали подпевать. За ними в хор включились остальные присутствующие. Звучала печальная заупокойная песнь. Ее подхватили соборные голосники. Казалось, что пели не только люди, но и камни стен и сводов древнего храма. Служба закончилась. Гость попросил отца Геннадия провести его на кладбище, к могиле Пушкина. "Господи, ну кто же он?" - вопрошал себя игумен, направляясь к кладбищу. Подойдя к свежей могиле, прикрытой зеленым ельником, гость остановился около маленького деревянного креста, стал на колени, склонил голову до земли и долго стоял так. Поднявшись, он взглянул на небо и, помолчав, стал говорить стихами, но не по-русски, хотя в его речи было много русских слов: Над звездным многостручным сводом, над домаком умнога погледа, под врховным небосклоном неба, где се млада непресташ сунца искресапа руком магическом, Тамо се je teoj rennj зачео...
- Братья, - продолжал он по-русски, - здесь лежит сердце великого поэта Александра Пушкина. Он мой духовный брат. Нет сегодня живого Пушкина. Но он среди час, и всегда будет его тень с нами. Поклонимся же его святому праху и воспоем ему вечную память, ибо, поя славу Пушкину, мы поем славу его матери - великой России. Аминь! - Аминь, - подхватили сопровождавшие. - Аминь, - тихо прошептал игумен и вновь про себя подумал: "Господи! Кто же сей?.." Кто же был этот странный гость, откуда он прибыл, и как это могло случиться, чтобы он - такое высокое сановное духовное лицо - вдруг отслужил панихиду по крамольному Пушкину, говорил о нем такие странные недозволенные речи?
Это был Петр II Негош - светский и духовный правитель Черногории, ее виднейший гос. деятель. В истории Черногории он был известен своей успешной политикой ликвидации племенной разобщенности, он создал новый, более прогрессивный гос. аппарат, искоренял междоусобные распри и кровную месть, от которых страдали народ и государство. Насаждая культуру и просвещение, он содействовал упрочению независимости Черногории, всячески укреплял связи с Россией. В 1833 г. он приезжал в Россию, где был принят царем Николаем I. В Петербурге Негош был посвящен в архиепископы и возведен в сан "Владыки Черногорского". Но Петр Петрович был не только правителем Черногории, он был крупнейшим представителем сербской литературы XIX в., величайшим портом, любимцем своего народа. Он воспевал свой гордый народ, его многовековую борьбу против турецкого ига. Многие его стихотворения посвящены России. Негош перевел на сербский язык отрывки из "Слова о полку Игореве".
Он преклонялся перед Пушкиным. Сочинения великого русского поэта были в рабочем кабинете Негоша. Он посвятил ему свое стихотворение "Тени А.С. Пушкина", которым открывается его поэтический сборник "Сербское зеркало". Негош считал Пушкина первейшим человеком России и всего славянства. В 1836 г., в разгар своей деятельности по реорганизации государства, Негош был оклеветан перед Николаем I и правящими кругами России, которым мерещились в его поведении революционно-демократические настроения, распространявшиеся в то время повсеместно с Запада на Восток. Чтобы рассеять это обвинение, Негош вопросил у царя "высочайшей аудиенции". Получив согласие, он в конце декабря 1836 г. выехал из Цетинья в Россию и вскоре прибыл в Вену. Здесь у него была вынужденная остановка. Русский посол задерживал визу. В феврале, находясь в Вене, Негош узнал от посла, что в Петербурге убит его кумир Пушкин. По Вене пошли слухи, что Негош собирается в Петербург на похороны Пушкина...
Вскоре русский посол сообщил Негошу, что он может продолжать путь в Россию, и Негош немедленно покинул Австрию. 22 февраля он был уже в Великих Луках, а через Два дня прибыл в Псков. Неожиданно в Пскове он был вновь задержан по особому предписанию царя. В Пскове Негош прожил более ста томительных дней. Здесь он довольно близко сошелся с губернатором А.Н. Пещуровым, который хорошо знал Пушкина. В это время Пещуров выполнял просьбу вдовы Пушкина Натальи Николаевны и опеки над детьми и имуществом поэта по изготовлению рисунков мест, где Пушкин жил и где он был похоронен. Он о многом рассказал Негошу, в частности и о том, как А.Тургенев сопровождал прах поэта из Петербурга в Святые Горы. Он помог Негошу познакомиться с литературными богатствами и древними историческими памятниками Пскова. Он же помог совершить паломничество на могилу Пушкина в Святых Горах. Может быть, под впечатлением этого паломничества и родились у Негоша знаменитые строки в поэме "Горный венец": - Счастлив тот, кто будет жить в веках, В этом величайший смысл его рожденья...
ПУШКИНСКИЕ ИМЕНИНЫ
Каждый год в первое воскресенье июня псковичи и гости их со всех концов света приходят в Михайловское на пушкинские именины. Прекрасная эта традиция началась с 1924 г., когда праздновалась столетняя годовщина со дня приезда Пушкина в Михайловскую ссылку. В Пушкинских Горах собрались тогда виднейшие наши писатели, артисты, ученые. Тогда же президент Академии наук СССР А.П. Карпинский предложил идею ежегодного проведения в Пушкинском заповеднике народных празднеств, посвященных дню рождения поэта. Эти праздники, говорил он, должны быть праздниками поэзии, радости, дружбы народов. С тех пор это и повелось.
"Такого еще не бывало в нашей стране. Такого числа гостей не видал еще ни один хозяин. И небывалое это число оттого еще более небывалое, что этих гостей никто специально не приглашает. Они едут сами к Пушкину, потому что не могут не приехать", - писал И.Андроников, председатель постоянного Комитета по проведению пушкинского праздника поэзии в Михайловском в 1967 г. Но обратимся к истории. Посмотрим, как же проходил первый пушкинский праздник, организованный в мае 1899 г. в честь 100-летия со для рождения поэта.
Весной 1899 г. Михайловское было куплено у наследников Пушкина в национальную собственность. Много лет, с разрешения правительства, ходили местные крестьяне по России с кружками и подписными листами, собирая пожертвования на это приобретение. Их стараниями свершилось тогда это святое дело. Сбылись предсказания лучших людей России, мечтавших о том времени, когда Михайловское, в котором явился миру новый Пушкин, где произошло второе его рождение, перестало быть "гробом повапленным". Но странно выглядел этот первый пушкинский праздник. Передо мною документы архива Комитета по проведению пушкинского столетия, газетные вырезки того времени, воспоминания современников. Читаешь и думаешь: какая пропасть отделяет наше время от тех дней! Кто только не воспользовался этим праздником для устройства своих темных дел! Тут и ловкие торговцы, и темные дельцы, спекулянты и церковники... Задолго до праздника в деревнях и селах были приостановлены все работы в поле. Люди были мобилизованы на ремонт дорог, мостов, на сооружение около Святогорского монастыря временного помпезного "Храма славы Пушкина", ремонта присутственных зданий Святогорья и проч. и проч. В Святые Горы понаехали маркитаны и кабатчика всех рангов и мастей. На дверях трактиров вывешивались объявления о том, что здесь в памятные дни будут подаваться специальные блюда "Беф а ля Пушкин" и "Салат а ля Евгений Онегин". Фирма купца Шустова выставила свои рекламные щиты, сообщавшие о том, что ею выпущен "Юбилейный ликер Александра Сергеевича" с портретом поэта на этикетке и полным текстом стихотворения "Я люблю веселый пир". Ликер был в стеклянных бутылках в виде фигурки Пушкина и с пробкой, изображающей его черную шляпу. Пушкинским праздником широко воспользовалась братия Святогорского монастыря, принимавшая круглосуточно заказы на "неугасимые" свечи и лампады, молебствия и панихиды по "болярину Пушкину".
То немногое хорошее, что было сделано энтузиастами, истинными просветителями, потонуло в дебрях бюрократизма и полицейского произвола. Царское правительство, разрешив проведение народного праздника в псковской деревне, ставило себе тайной целью преградить ("народную тропу" к Пушкину. Оно всеми средствами старалось предупредить"манифестации и излишнее прославление вольнолюбивого духа Пушкина", о чем юбилейному комитету и всем губернским и уездным властям сообщалось в специальном предписании Министерства внутренних дел. Для наблюдения за порядком со всех уездов губернии были сняты и направлены в Святые Горы урядники, жандармы, приставы. В помощь им прибыла воинская часть из псковского гарнизона, разбившая свой лагерь неподалеку от Святогорской обители. Псковский губернатор в своем секретном циркуляре уездным властям повелел, чтобы "при приезде господ гостей и начальствующих лиц велось тщательное наблюдение над местными крестьянами, дабы не подавалось ими никаких прошений и жалоб; всех неряшливо и бедно одетых не пускать в места скопления господ гостей, а также в сады и парки. Всюду обеспечить чистоту и опрятность. Церкви и монастырские здания иллюминировать плошками с воском и салом, в двойном количестве, а возжигать оные лишь в то время, как будет дано знать из полиции. А также следует иметь достаточное количество плошек, долженствующих быть поставленными на арках при въезде в Святые Горы и при входе в "Храм Славы". А особливо также смотреть за лицами нетрезвого состояния, немедля забирая их в арестантский дом. О всех происшествиях записывать в специальный журнал, копии записей незамедлительно доводить до сведения канцелярии губернатора".
Вход во двор Святогорского монастыря был совсем закрыт для простого люда. Сюда пускали только по особым пропускам, отпечатанным в типографии псковского губернатора. Пропуска проверялись специальным нарядом полицейских. А в самый день праздника у Святых ворот монастыря стоял при полном параде сам граф П.Гейден, известный опочецкий помещик.
Это был тот самый Гейден, которого Ленин охарактеризовал в своей работе "Памяти графа Гейдена" как особо рьяного контрреволюционера, умевшего "тонко и хитро защищать интересы своего класса", искусно прикрывать"флером благородных слов и внешнего джентльменства корыстные стремления и хищные аппетиты крепостников...".
"Приготовления к празднику,вызвали в Святых Горах невероятные предположения, на которые так изобретательна народная масса, угадавшая всё, кроме действительной причины. Одному корреспонденту ямщик сообщил, что в Михайловском ожидают войны, и потому все запасные солдаты вызваны, "акромя господ...". - писала газета "Новое время" от 12 июня. Народ из дальних деревень стекался на праздник неуверенно: одни спрашивали - что за праздник, где ярмарка, другие осведомлялись - долго ли господа будут делить для них землю? На вопрос: "Какую землю?" - отвечали: "Баяли - цареву..." Говорили, что в монастыре выроют тело Пушкина "для следствия". Говорили еще, что Михайловское забрал-де царь... Спрашивали: "И где 1000 руб., присланные народу на угощение, так как здесь родился и жил великий царев воин и енерал". "Да как его звать-то?" - допрашивал корреспондент. "А уж про то мы неизвестны", - было ответом. Самые дошлые (в особенности бабы) где-то узнали, что господа съехались открывать мощи, что в Святогорье объявился святой и его "нетленную голову нашли монахи". Народ огромной толпой с утра до ночи стоял на площади перед монастырем. Все чего-то ждали. Иные жалостно плакали, видя подъезжающих знатных особ, иные безмолвствовали.
Наконец наступил день праздника, открытие которого правительство поручило товарищу министра внутренних дел барону Икскуль фон Гильдебрандту. "Встреча его сиятельства, - захлебываясь от восторга, писала газета, - была очень торжественной. При приближении кортежа, еще издали раздались переливы свистков, затем раздался колокольный звон. Во весь опор проскакал урядник на взмыленной лошади, за ним в тележке - исправник. Наконец, запряженная тройкой, с ямщиком в павлиньих перьях на шапке, показалась коляска с г. товарищем министра и псковским губернатором Пащенко. При ее приближении пожарные зажгли бенгальские огни, ярко осветившие дорогу, экипажи и стоявшую толпу. Коляска остановилась у арки, и земский начальник П.Ф. Карпов в полной парадной форме поднес барону на деревянном блюде с серебряной солонкой хлеб-соль от имени местных жителей. Товарищ министра вышел из коляски, поблагодарил мужиков, похвалил арку и иллюминацию и поехал дальше..."
ПРОФЕССОР И КОЛХОЗНИК ЧИТАЮТ В МИХАЙЛОВСКОМ VII ГЛАВУ ОНЕГИНА
Уже в советское время в псковские края пришла книга Пушкина. До войны в каждой из 40 школ района, в каждом сельском клубе имелась пушкинская библиотечка. Во многих деревенских домах были личные библиотеки колхозников. Прекрасная общественная библиотека появилась в самих Пушкинских Горах. Ее комплектовала Академия наук и ленинградская Публичная библиотека. В ней насчитывалось около 10 000 книг Пушкина и книг о Пушкине, и его эпохе. Здесь были сочинения крупнейших русских поэтов, писателей, ученых, книги с автографами В.Короленко, А.Кони, А.Майкова, М.Горького, Л.Толстого. Каждый приезжавший сюда деятель культуры почитал за честь подарить библиотеке свою книгу.
Но вот пришла война. Все было уничтожено гитлеровцами. В своей звериной ненависти к России, к советскому народу они пытались стереть с лица земли русскую культуру и само имя Пушкина. Но Пушкин оказался непобедим. И всё пушкинское вновь возродилось, как только закончилась война и враги были изгнаны с родной земли. Возродился и Пушкинский заповедник. В год освобождения Михайловское являло вид печальной развалины. По дорогам и памятным аллеям ни пройти ни проехать. Всюду завалы, воронки, разная вражья дрянь. Вместо деревень - ряд печных труб. На "границе владений дедовских" - вздыбленные, подорванные фашистские танки и пушки. Вдоль берега Сороти - развороченные бетонные колпаки немецких дотов. И всюду, всюду, всюду - ряды колючей проволоки, всюду таблички: "Заминировано", "Осторожно", "Прохода нет".
Людей мало. Солдаты-саперы разминируют пушкинские поля, луга, рощи и нивы. Изредка раздаются гулкие взрывы. В садах Михайловского, в бывших фашистских блиндажах и бункерах лагерем встали возвратившиеся на свои пепелища жители деревень. Они разбирали немецкие блиндажи и тащили к себе бревна, чтобы строить взамен сгоревших изб новые. На большой поляне у въезда в Михайловское расположились войска, которым было поручено в ближайшие месяцы очистить пушкинскую землю от взрывчатки. Временами казалось, что война продолжается. Но нет. Радушны и радостны лица людей. Всем хочется строить. Строить жизнь вновь. Строить заново все, что погибло, но не должно погибнуть. Весна 1945 г. Скоро первое воскресенье июня.
Первый послевоенный пушкинский праздник, традиция которого была прервана войной. К нему люди готовились с особенной радостью, хотя все были предельно бедны, у каждого было свое горе. Все спешили навести хотя бы небольшой порядок на своих усадьбах и на усадьбе Пушкина. Утром 6 июня в Михайловском собралось 10 тыс. народу. Ни лошадей, ни машин. Все пришли пешком. Иные пришли за 50 км. Много калек - инвалидов войны. Это были смотрины - встреча тех, кто остался жив после гитлеровского нашествия. На временной арке, сколоченной из жердей, висел самодельный веселый портрет Пушкина с надписью на кумаче: "Здравствуй, Пушкин!" В центре поля стояли войсковые походные кухни, здесь гостям был предложен чай. Подумать только - с сахаром! В аллее Керн продавали печатные портреты Пушкина, а также книжечки о Михайловском, только что изданные в Пскове.
В числе гостей на праздник приехал известный ученый, профессор Ленинградского университета, ныне покойный, В.Е. Евгеньев-Максимов - человек хотя и пожилой, но восторженный и громогласный. Узнав, что в Михайловском состоится традиционный пушкинский праздник, он, несмотря на свои преклонные годы и уговоры родных, счел за долг и великую честь побывать на нем. В то время поездка в Михайловское была большим испытанием. Поезд из Ленинграда до Пскова шел около 2-х суток. Из Пскова в Пушкинские Горы нужно было ехать или на лошадях, или на попутных военных грузовиках, да и то только до реки Великой, что у деревни Селихново. Моста через реку не было, он был взорван, и направляющимся дальше, в сторону Новоржева и Пушкинских Гор, приходилось переплывать с берега на берег на сколоченных на живую нитку бревнах. Все это пришлось пережить доброму старику ученому, и он порядочно раскис.
И вот наконец торжественный митинг на околице Михайловского. Евгеньеву-Максимову предоставляется слово о Пушкине. Ученый горячо говорит о бессмертии и величии Пушкина, о его патриотизме, о том, как в годы войны Пушкин помогал нашим воинам громить фашистов. По ходу рассказа профессор стал читать седьмую строфу седьмой главы "Евгения Онегина":
На ветви сосны преклоненной, Бывало, ранний ветерок Над этой урною смиренной Качал таинственный венок...
Когда он дошел до слов: "И на могиле при луне, обнявшись, плакали оне", - стихи выпали из его памяти. Создалось неловкое молчание. И вдруг встал один из участников праздника, какой-то невысокий бородатый дед, и, чеканя пушкинский ямб, стал громогласно читать то, что никак не мог вспомнить профессор:
Но ныне... памятник унылый Забыт. К нему привычный след Заглох. Венка на ветви пет; Один под ним, седой и хилый, Пастух по-прежнему поет И обувь бедную плетет.
Профессор не перебивал старика, почтительно дав ему прочесть строфу до конца. После доклада удивленный Владислав Евгеньевич подошел к неизвестному и, обнявши его, предложил посидеть с ним вместе неподалеку от эстрады. - Голубчик, кто вы, что вы, откуда, милый вы мой? Старик ответил, что его фамилия Антонов, что он здешний насельник, живет неподалеку, в деревне Авдаши, работает в колхозе имени Александра Сергеевича с момента его основания в 1929 г. И тут выяснилось, что старик колхозник знает, что называется, на зубок не только 7-ю главу "Онегина", а весь роман от корки до корки. Рассказал, что в молодости баловался своими собственными стихами, а потом успокоился и стал читать Пушкина. - Уж как лихо при немцах всем нам ни было, а книга Пушкина всегда была при мне. Ее купил я здесь, в Михайловском, почитай лет сорок тому назад! Она была для меня и моей семьи единственным утешением в те страшные годы...
Эту историю о колхознике-пушкинисте я рассказал С.И. Вавилову, тогдашнему президенту Академии наук, когда делал ему очередной отчет о ходе восстановления Пушкинского заповедника. Сергей Иванович попросил свою секретаршу достать ему однотомник Пушкина. Вручая мне книгу для передачи деду Антонову, президент сделал на книге надпись: "Уважаемому тов. Антонову - участнику празднования в селе Михайловском 146-й годовщины со дня рождения А.С. Пушкина с пожеланием многих лет жизни. Благодарный С.Вавилов"
У ЛУКОМОРЬЯ
Неподалеку от Тригорского, между Соротью и Великой, - красивое лукоморье. В этом месте берега Великой расходятся, и русло превращается в покатую луговину, на которой там и сям виднеются густые кусты ракиты и ивы. У лукоморья - небольшая старинная деревушка; когда-то она входила в состав псковского пригорода Воронич и была приписана к Тригорскому имению Осиповых-Вульф. Теперь эта деревушка - часть колхоза им. Пушкина. Несколько веков здесь жили одни Егоровы. Все они были в родстве друг с другом, кто в близком, кто в дальнем, а кто и вовсе "десятая вода на киселе". Живут Егоровы и сейчас, но теперь у всех у них фамилии разные, притом все пушкинские. Как же это получилось? В юбилейном 1937 г. выдавали жителям деревни паспорта. Паспортисты, составляя предварительные списки и оформляя документы жителей деревни, стали в тупик - одни Егоровы! И большей частью мужчины - Егоры Егорычи Егоровы. Как тут не запутаться? Паспортисты посоветовались с колхозниками и предложили им взять каждому новую фамилию. Какую кто хочет. Все стали просить дать фамилию Пушкин. Кое-кому посчастливилось. Но всем Пушкина не дали. Тогда Егоровы стали брать себе фамилии друзей, лицейских братьев, товарищей Пушкина, имена которых в тот год были у всех на сердце и на уме. Так появились Пущины, Назимовы, Рылеевы. Но потом и на эти фамилии встал "запрет". Когда старику и старухе Егоровым подошла очередь получать документы, все мало-мальски подходящие фамилии были уже разобраны. Старик решил остаться Егоровым. А старуха в конце концов надумала взять фамилию хоть и не совсем пушкинскую, но весьма выразительную и благозвучную - Дуэльская. Получив паспорт, старуха в тот же день отправилась в Пушкинские Горы. В книжном магазине она купила цветную репродукцию с картины художника Шестопалова "Дуэль Пушкина с Дантесом", принесла ее домой и повесила в красном углу, рядом с венчальными свечами и Георгием Победоносцем с Воронича - "покровителем ворончан и всех Егоровых". Старики были очень древние. Давно потеряли счет годам. Но продолжали работать в колхозе, за что имели от всех большое уважение. Дом их стоял на отлете от всей деревни и был такой же старый, как они сами. Чуточку осел набок, но был еще вполне крепок. Рядом с домом стояла вековая дикая груша, привалившаяся ветвями к кровле дома. Глядя на дерево, трудно было сказать, где кончалась кровля и где начиналась груша: та, и другая были одного цвета - весной и летом зеленые, а осенью серые. За домом стоял небольшой сад с вишняком и ветвистыми яблонями. Через сад вилась тропинка.
Дата: Четверг, 14 Фев 2019, 19:28 | Сообщение # 10
Группа: Администраторы
Сообщений: 7166
Статус: Offline
Она вела к большому мочилу, где во время оно вся деревня мочила лен и коноплю... Шли годы, и ничто не менялось в жизни стариков. Но вот к лукоморью пришла война, враг, неволя. И началась какая-то непонятная жизнь, словно это была уже и не жизнь. Явились в деревню немецкие солдаты и офицеры. Они очень торопились, суетились и кричали. Всем было велено рубить лес, таскать бревна, рыть окопы, строить блиндажи. А потом пришли полицаи, староста и эсэсовцы. Приказали всем покинуть дома и погнали под конвоем бог знает куда. Когда изгнанники поднялись на Поклонную гору, они увидели вместо деревни огромный костер. Шли они день, еще день и ночь и наконец получили объявление, что здесь им будут выселки. В 1944 г. настал фашистскому мучительству конец, и все тронулись обратно. Старики не узнали своих мест. Всё переменилось. Всё как-то уменьшилось. Всё было какое-то серое, ржавое, убитое. И сада не было, и дома не было. Лишь только печка напоминала о том, что тут некогда стоял их родной дом. Русская печка - она ведь самая живучая вещь на свете! Начали разбирать вражеские блиндажи, бункера, дзоты. Их было много, и все они были построены по-немецки добротно, из хороших бревен, в несколько накатов. Лес-то породистый, из Михайловских заповедных рощ. Стали люди строить себе новое жилье. - Ну, а мы что же делать будем? - спросил старик старуху. - Что делать? Да как все, - отвечала старуха. - Тоже избу сложим. Что мы рыжие, что ли! Накопаем бревен и построим. Подумаешь, великое дело! Один бог да ворончаиские святители знают, как старики ухитрились накатать себе бревен и поставить новый сруб. Добрые соседи - Пушкины и Языковы, конечно, помогли малость. Через год домишко был готов. Ожили дед с бабой. Ожила и старая груша: она пустила новые побеги и вновь собиралась привалиться к кровле. Но вот в один, как говорится, прекрасный летний день 1946 г. в деревню вошли саперы и разбили свой лагерь у лукоморья. Каждый день они выходили в поле и проверяли его пядь за пядью.
И тут беда. Подошли саперы к усадьбе деда, заработали приборы и вдруг забеспокоились. Офицер приказал осторожно рыть землю. Когда сняли несколько слоев, открылась черная яма, коридором уходящая под новый дедов дом. Яма была большая, внутри обложенная динамитом. А в яме - целый склад фашистских снарядов, густо смазанных каким-то темным вонючим салом. Снаряды лежали ровными рядами. Их было много. Очень много. Саперы работали тихо. И все было тихо. Офицер посмотрел и так и эдак. Подумал, опять посмотрел. И приказал кликнуть деда. - Вот, дедушка, какое дело, - сказал офицер. - Ты понимаешь, какая история получается... ты только не горюй. Вот тебе честное слово советского офицера... Мы тебя не обидим. Команда у меня боевая. Все есть - и плотники, и столяры первоклассные. Мы быстро твой дом разберем, отнесем вон туда подальше. А потом одним махом всю эту нечисть рванем - и дело с концом. Яму зароем, разровняем и опять твой дом на место поставим. Еще лучше отделаем. Старик ничего не ответил. У него отнялся язык. Прикрыв страшную находку, офицер с солдатами ушли, обещаясь завтра с утра приступить к операции. - Ну что же теперь делать-то будем? - спросил старик старуху. - А что делать? - ответила старуха. - Дело ясное. Что мы рыжие, что ли? Придется самим. И она повернула назад к саду, где была тропинка, что вела к мочилу. Старики с полуслова поняли друг друга. Как только солнце стало садиться, они тихонько открыли страшную яму и приступили к делу. Ночь стояла белая и лунная. Она словно вступила в сговор со стариками. Осторожно вынимали они снаряды из ямы и уносили их по тропинке через сад, к мочилу, и там опускали в воду. Они таскали всю ночь, пока не вынесли последний снаряд. Когда утром следующего дня пришли саперы, они увидели старика, лежащего под грушей. Старик спал как убитый. Офицер посмотрел на захоженную тропинку, ведущую к мочилу, подошел к яме, глянул в нее и все понял...Он вошел в избу. В красном углу висела цветная картинка: Пушкин стреляется с Дантесом. На лавке лежала старуха. - Бабушка, а бабушка? - сказал офицер. Старуха молчала.
САЛЮТ ПУШКИНУ
В Михайловском шумело эхо войны. Саперы неустанно слушали и щупали землю. Мины находили в самых неожиданных местах, даже там, где считалось, что все уже хорошо проверено и чисто. Под крыльцом домика, в котором разместилось управление заповедника, оказалась тщательно замаскированная мина. А по этой лестнице поднимались члены госкомиссии по расследованию фашистских злодеяний - К.Федин, И.Тихонов, Л.Леонов. В этом домике ночевали академик А.Щусев, председатель правительственной комиссии по разработке проекта восстановления заповедника, художник А.Лактионов. Знали бы они, как заглядывалась на них смерть!.. Или вот старый клен у домика няни. Уж где-где, а около этого места особенно тщательно проверяли землю. И какой огромный неразорвавшийся снаряд лежал под основанием ствола исторического дерева! Спасибо, обнаружить его помог случай. В мае 1949 г., за 2 недели до юбилейных пушкинских торжеств, разыгралась сильнейшая гроза. Прямым попаданием молнии древний клен расщепило надвое. Земля вокруг дерева оголилась, и все увидели снаряд. Когда саперы его вытащили, он оказался размером почти в человеческий рост. Снаряды же вывезли за пределы заповедника и взорвали. Саперы работали в заповеднике почти 5 лет. IИ все же, даже после 1949 г., находили фашистские дары.
В ограде Святогорского монастыря, особенно сильно заминированного немцами (свыше 4000 мин), нашли мину в 1953 г.! Уходя из Михайловского, эсэсовцы бахвалились: "Если мы уйдем - ваша земля будет за нас воевать еще 50 лет!" Да, земля гудела, люди гибли, только гитлеровцы просчитались. Прошло немного лет, и всюду на заповедной земле наступил покой и мир, - никаких фашистских следов не стало. Остались только ямки, ямы да знаки на старых деревьях, которым были нанесены жестокие раны и увечья, и они теперь чувствуют себя как инвалиды 1-й группы Великой Отечественной... Саперы оставили по себе хорошую память в Михайловском. В свободное время они добровольно и с большой охотой помогали нам восстанавливать домик няни - первый музей, открытый в 1947 г. Очищали Михайловские рощи от пней и завалов, зарывали траншеи, окопы, блиндажи. Л.А. Орбели - тогдашний вице-президент Академии наук - горячо благодарил их за это святое дело. Многим жителям деревень Бугрове и Гайки саперы помогли построить новые избы. А сколько народу харчевалось в походных солдатских кухнях, сколько концертов и киносеансов было устроено под открытым небом Михайловского для людей, которые за 4 года оккупации совсем отвыкли от художественного слова, кино, музыки! Этих добрых дел никто и никогда не забудет! Вечная память двум бойцам, погибшим при разминировании Тригорского и Петровского!
В Михайловском, слава богу, все обошлось благополучно, без жертв. Теперь, когда толпы людей ежедневно приходят посмотреть восстановленный дом поэта, первое, что они видят в прихожей - это маленькую медную пушечку-мортирку. О ней в книге А.Мошина - собирателя народных легенд о Пушкине, изданной до революции в Петербурге под названием "Новое об 11 великих писателях", приводится свидетельство местного сторожила И.Павлова:"Пушечка такая стояла завсегда около ворот Михайловскoro еще с давних пор..." Потом эта пушечка исчезла неизвестно куда, как, впрочем, исчезла вся обстановка усадьбы до последнего черепка... И вот в сентябре 1953 г. в центре Михайловского, в нескольких шагах от густого орешника, замыкающего парк с северной стороны, там, где стоят полукруглые трельяжные беседки, солдат А.Алексеенко, из подразделения саперов, которым командовал подполковник И.П. Солдатов, вдруг зычно закричал: - Ребята, вот так пушка! К Алексеенко подбежали другие солдаты и мы, сотрудники заповедника. И, действительно, все увидели пушечку. Она лежала на глубине 60-70 см. от внешнего покрова земли. Пушечку вынули, стали рассматривать. И тут все объяснилось. Это была так называемая каронада-пушечка, какие в старину обычно ставились помещиками в своих усадьбах. Из них в праздничные и знаменательные дни палили в честь хозяев и их гостей. На пушечке выгравированы обозначения. На одной из опорных пят надпись "P. F. Mortier" и цифра 1. На другой - "21 P. F. 1831". Около запальника следы монограммы, кем-то тщательно сбитой. Вот и нашлась старинная пушечка Михайловского! Прежде чем она была передана музею и поставлена там, где сейчас стоит, произошла трогательная сцена. А.А. Алекееенко подошел к подполковнику и отрапортовал: - Товарищ подполковник, разрешите в честь Александра Сергеевича Пушкина пальнуть разок из этого орудия! Холостым! Подполковник подумал, посмотрел на меня и спросил: - Ну что же, ежели директор не возражает? Пушечка еще сильная, сохранилась прекрасно!.. Я, конечно, согласился. Подполковник приказал: - Только зарядить не очень туго... осторожней! - Есть не очень туго, - ответил солдат. Пушечку зарядили. Все стали во фронт. Раздалась команда "огонь!" - и грянул салют!
ПО СЛЕДАМ ГЕРОЯ
Все, кто приходит на поклонение к могиле Пушкина, идут посмотреть музей в Успенском соборе. В его центральной части, взорванной в 1944 г. фашистами, на большом щите выставлены подлинные документы, свидетельствующие о злодеяниях, варварстве, надругательстве гитлеровцев над святыней нашего народа. Щит этот осеняет маленькая табличка, вывешенная в июле 1944 г. на монастырских воротах: Могила Пушкина заминирована. Входить нельзя ст. лейтенант Старчеус. Известно, что, отступая, фашисты заложили в ограде Святогорского монастыря более 4000 мин. Они намеревались взорвать и могилу поэта, но не успели совершить Это злодеяние. Много раз музейные работники заповедника пытались узнать о славном лейтенанте Старчеусе, подразделению которого выпала высокая честь разминировать святые места. Но все поиски были тщетными, никаких сведений обнаружить не удавалось. И вдруг - повезло. Как же это случилось?
Однажды ребята из 17-й школы Пскова после экскурсии в Святогорский монастырь спросили меня, знает ли кто-нибудь в заповеднике о Старчеусе и его дальнейшей судьбе. Я ответил, что, к сожалению, нет, не знаем ничего, и посоветовал ребятам включиться в наш поиск, авось им больше повезет, чем нам. Прошло порядочно времени, и вдруг к нам поступает справка из Главного управления кадров Минобороны СССР. Вот что в ней написано: "На письмо школьников сообщаем, что по данным Глазного управления кадров Г.И. Старчеус служил в рядах Советской Армии командиром роты 17-й инженерно-саперной бригады, в чине старшего лейтенанта. Он погиб при выполнении боевого задания 14 октября 1944 г". Герою - вечная память и слава!
КАК ГИТЛЕРОВЦЫ СОЖГЛИ ДОМ-МУЗЕЙ ПУШКИНА В МИХАЙЛОВСКОМ
В один из августовских дней I960 г. на усадьбе Михайловского появился посетитель с большой папкой в руках и хорошим фотоаппаратом, висевшим на груди. Посетитель внимательно разглядывал место, где стоит дом-музей, берега Сороти, вглядывался в дали. Потом раскрыл папку, вынул из нее большую фотографию и стал сличать ее с тем, что видел. Любопытства ради я подошел к экскурсанту, представился ему и спросил, чем он занимается. Неизвестный назвал себя Алексеем Васильевичем Гордеевым и сказал, что приехал он из Ленинграда, что он давно собирался побывать в Михайловском, где в 1941 г. воевал, и что вот, наконец, мечта его осуществилась. В разговоре выяснилось, что на глазах у Гордеева фашисты сожгли дом-музей Пушкина. Я попросил его рассказать, как это случилось. Ведь до сих пор неизвестно было, когда и как гитлеровцы сожгли усадьбу поэта! Вот этот рассказ Гордеева в кратком изложении:
"B 1944 г. я был командиром наземной фоторазведки, служил в чине майора. Командовал нашим дивизионом полковник А.Д. Харламов. Как-то в конце марта 1944 г. в разговоре со мной Харламов многозначительно заметил: "Собирайся, братец, скоро поедем с тобою в Михайловское, в гости к Пушкину". Я чрезвычайно обрадовался предстоящему заданию. Подумать только, увижу Михайловское, о котором столько слышал, читал! Прошло несколько дней, и, действительно, 1 апреля нашу часть перебросили в Пушкиногорский район, к берегам Сороти. По прибытии на место мы расположились на окраине деревни Зимари, лежащей напротив усадьбы Михайловского. В бинокль хорошо было видно, как на пушкинской усадьбе суетились гитлеровцы...
4 апреля Харламов вызвал меня к себе и сказал, что в ближайшее время будут освобождать заповедник от гитлеровцев и что командование поручило нашей группе срочное выполнение особого задания - подойти как можно ближе к усадьбе и сфотографировать панораму Михайловского с домом Пушкина, домиком няни и служебными флигелями. В группу фото- разведчиков были назначены старшие сержанты Кущенко и Алехин (операторы) и старшина Немчинекий (подноска аппаратуры и обработка снимков). Получив задание, группа разведчиков немедленно приступила к выполнению его. Рано утром 5 апреля саперы сделали лаз в проволочном заграждении, разминировали проход в минном поле, и разведчики поползли к Сороти. Съемка производилась при помощи мощной оптики. Всё прошло благополучно и без потерь. Снимки вышли очень хорошими. С негативов были сделаны отпечатки с 6 и 30-тикратным увеличением и сразу же отправлены в штаб армии к командованию дивизиона. Крупные отпечатки предназначались для демонстрации бойцам, которые готовились к бою за освобождение Михайловского. В эти дни фронтовые газеты выходили под шапкой "Отомстим за нашего Пушкина". С разрешения Харламова по экземпляру снимков оставили себе на память и мы, то есть я и солдаты-разведчики. Вскоре ваша разведка показала, что гитлеровцы стали разбирать домик няни и усиленно маскировать вершину Михайловского холма молодыми свежесрубленными елочками. В наружной стене дома-музея сделали большую прорезь. В прорези появилось 75- миллиметровое орудие. В крайних окнах дома установили пулеметы. Наше командование дало строгий приказ ни в коем случае не стрелять по Михайловскому, чтобы не покалечить и не уничтожить его памятники.
2 мая рано утром к нам в деревню Зимари прибыла артиллерийская батарея под командованием капитана Нестеровой. Звали ее Анна. К сожалению, я запамятовал ее отчество. Батарея расположилась в районе колхозного сада. 2 и 3 мая в Михайловском было тихо. 4 мая, около 2-х часов дня, фашисты вдруг "заговорили". Ударила пушка из дома-музея. Одним из первых выстрелов были убиты 2 бойца кашей разведки, другой снаряд попал прямо в нашу огневую точку и вывел из строя нескольких артиллеристов. В ответ на это командир батареи Нестерова дала команду: "4 снаряда, беглым огнем по огневой точке фашистов!" 1-й же снаряд попал в цель и перебил прислугу фашистского орудия. Видя, что их огневая - на нашем точном прицеле, гитлеровцы подожгли дом-музей и под прикрытием густого дыма стали отходить в глубь Михайловского парка и там засели в своих окопах и блиндажах. Дом вспыхнул как свечка и скоро сгорел дотла. Вскоре запылал и флигелек, стоявший рядом с ним".
- А теперь, - продолжал свой рассказ Гордеев, - пожалуйста, взгляните на этот снимок. - И тут он показал мне фотографию, снятую 5 апреля 1944 г. На снимке отчетливо была видна вся северная часть усадьбы Михайловского, от нынешнего поля народного гуляния до западной околицы с домиком няни. Сегодня эта фотография хранится в музее заповедника как единственное изображение Михайловского в знаменательный и славный для него 1944 г., - год изгнания фашистов с пушкинской земли.
ХРАНИТЕЛЬНИЦА МИХАЙЛОВСКОГО
Дом Пушкина в Михайловском хоть и музей, а живой. Он наполнен теплом, приветлив и светел. Комнаты его всегда пронизаны запахами хорошего дерева и свежей земли. Когда в рощах зацветают сосны, душистая пыльца облаком стоит над домом. А когда на куртинах распускаются сирень, жасмин и шиповник, в доме становится особенно ароматно. В каждом уголке его всегда живые цветы. Они не только собраны в большие пышные букеты, как это делалось встарь, но и просто понемногу расставлены на своих, не сразу найденных нами местах. Но вот приходит время, и на усадьбе зацветают липы. Тогда дом пропитывается запахами воска и меда. Липы стоят рядом с домом, и в дуплах их живут дикие пчелы. Живут они и в земле на дерновом круге перед домом. Пчелиным медом любят баловаться барсуки и еноты, которые забегают на усадьбу из лесу, в сентябре, когда ночи становятся длинными и люди дольше спят. А в осенние дни в дом приносят яблоки здешних садов. Яблоки отборные, всех сортов и мастей - антоновка, титовка, бабушкино, ревельский ранет, белый налив. Яблоневый дух переплетается с запахами цветов и меда. От этого в комнатах становится еще теплее и уютнее.
В доме много хорошего псковского льняного белья - скатертей, полотенец, занавесей. У льна свой аромат - прохладный, крепкий. Когда льняные вещи в доме стареют, их заменяют свежими, вновь вытканными здешними сельскими ткачихами на старинных станах. Вещи из льна обладают удивительным свойством, - там, где они, всегда пахнет свежестью. Ученые говорят, что лен сберегает здоровье человека. Тот, кто спит на грубой льняной простыне, носит на теле льняную рубашку, утирается льняным полотенцем, - почти никогда не хворает простудой. Редко болел и Пушкин. У него кругом был лен. Пушкинские крестьяне, как и все псковичи, издревле любили выращивать лен, и он славился по всей России и за ее пределами. 200 лет тому назад в Пскове была даже английская торговая контора, которая скупала лен и льняные изделия и отправляла их в Англию. Льняной "станухой" обивали стулья, диваны и кресла, из домашней холстины делали пологи над кроватями. Такой полог был и над кроватью Пушкина. Об этом вспоминал Пущин. От льна, цветов, яблок в пушкинских комнатах всегда пахнет солнцем, чистотой, хотя в иной день через музей проходят тысячи людей.
...Не простое это дело избежать "захоженности" музейных комнат. Очень помогают содержать дом в чистоте и благолепии запахи даров земли. Но есть и другая сторона дела. Человеческая. Не всякому дано стать истинным музейным работником. Этому научиться почти невозможно. Иной всю музейную науку превзойдет, всё знает, умеет объяснить и разъяснить, что, как и почему, но вещи в его руках не оживают, остаются мертвыми. А у другого - жизнь во всем, до чего он только дотронется. Трудно объяснить причину этого удивительного явления. Но это так. Много лет работала музейной смотрительницей Михайловского простая крестьянская женщина А.Ф. Федорова; она действительно была настоящим музейным работником, хотя не было у нее никакой специальной подготовки. Она и грамоту-то познала под старость, когда поступила работать в заповедник. Она тогда поняла, что служить в доме Пушкина и быть неграмотной - нельзя, что хранить пушкинский дом - это значит не только сберегать его, ценить, любить, но и понимать его и тех, кто приходит сюда, в гости к Пушкину. В руках Александры Федоровны от природы была "живая вода". Под ее руками всё преображалось и оживало. Заботливым дозором ходила она по усадьбе, по комнатам Пушкина, всегда знала где, что и как. Ее простые речи наполняли наши сердца отрадой. Иной раз с ее добрых уст слетали слова укоризны, когда кто-нибудь из нашей ученой братин забудет накинуть шторку над пушкинской реликвией или кто-то по забывчивости и вдруг закурит, где не положено. Она на всё глаз имела.
По утрам, приведя музей в порядок, любила она садиться в извечной позе русской крестьянки у окна самой памятной комнаты - кабинета - и что-нибудь рукодельничала. Наверное, вот так же сиживала у окна и та старая няня Пушкина, Арина Родионовна. Бывало, проходишь с гостями по музею и слышишь: "А ведь она у вас совсем как Арина Родионовна!" И действительно, она любила Пушкина и все пушкинское - его бумаги, книги, вещи - особой материнской любовью. В руках Александры Федоровны - "тети Шуры", как звали ее сослуживцы и посетители Михайловского, - всегда было добро. Убирала ли она комнаты Пушкина, стирала ли пыль с мебели, составляла ли букеты, расставляла ли цветы на горки, столы и комоды, - всегда у нее получался рай, и все приходившие в музей восклицали: "Ах, как красиво!" За 20 лет работы в Михайловском она хорошо узнала, при каком свете лучше смотреть ту или иную картину, как и чем можно чистить красное дерево, бронзу, зеркала. Ей не нужно было указывать, как что поправить, не пора ли заменить васильки на ромашки. Она сама все видела и делала.
Как-то понадобилось нам раздобыть редкую вещь для людской Михайловского - старинный льняной полог "шептун". Сказал я об этом тете Шуре. - Постой, ужотка сбегаю за Велье, у меня там родителька когда-то жила. Там война прошла мимо, и много сохранилось всякой всячины. Я и глазом не успел моргнуть, как она сбегала за 40 верст и притащила в Михайловское чудеснейшую старинную вещь, каких теперь днем с огнем не сыщешь. Или вот приехала однажды из Ленинграда собирательница старинных псковских песен и попросила меня свести ее со старожилами пушкинских мест, помнящими старинные народные песни и способными напеть их на магнитофонную ленту. Вызвал я тетю Шуру, спросил, знает ли она кого из таких певцов, - ответила, что знает. Запрягли лошадей и поехали все трое в деревню Ромашки, где познакомились со стариком и старухой Павловыми. Старик - такой чудесный, чистый, радушный, голубоглазый, борода седая - обрадовался нашему приходу, засуетился, семеня старенькими ножками полез на полати, достал сундучок, где у него хранилась гармонь в солидной медной оправе с выгравированной надписью: "Зделан сей анструмент в Новоржеве в 1858 г. музыкантских искусств мастером Развеевым". Дед взял гармонь, сел на лавку, перебрал лады и замер. Старухи уселись с ним рядком, взялись за руки, прижались друг к дружке, уставились глазами на деда. Тот махнул им головой, и они запели "Куда ездил-гулял" - редкую старинную псковскую свадебную песню, которую некогда пели жениху на мальчишнике:
Ой, куда ездил, где гулял, добрый молодец, Куда бог тебя носил? Ой, да ездил я, душечка, С города до города. Ой, да искал я, душечка, Себе молоду жену, Себе молоду жену-красавицу. Найти-то нашел, да нет мне с ней Ни веселья, ни радости...
Исполнительницы нам пояснили, что "в этой песне одна поет слова, а другая должна только голосом водить". Потом бабки распелись, и мы записали несколько чудных древних напевов. Хорошо помнится, как помогала Александра Федоровна собирать предметы старинного народного быта для только что восстановленных пушкинских флигельков Михайловского, в которых некогда располагались контоpa управителя, кухня, амбары; как зимой, на санях, в 30-градусный мороз, мы с ней поехали по ее совету в соседний район искать деревенские ручные вышивки, ткани, костюмы, чашки и плошки, как в дороге чуть не замерзли, как чуть не попали в прорубь, когда переправлялись по реке Синей к деревне Синск, в которой как-то однажды заночевал Пушкин... Она всегда внимательно слушала наши затверженные рассказы о Пушкине, о его жизни в деревне, про приезды в нему друзей, про его одиночество, слезы, муки, тоску-печаль.
Когда приступал к работе в музее новый экскурсовод или молодой студент-практикант - все они обязательно просили тетю Шуру послушать их экскурсию и сказать свое слово. Старушка внимательно слушала, давала цену работе и почти никогда не ошибалась. По понедельникам дом Пушкина бывает закрыт для посетителей. Это день генеральной уборки усадьбы. И хотя всюду разосланы объявления и во всех справочниках и путеводителях об этом пропечатано - все равно экскурсанты приходят и стучатся, в двери. Если приходят люди добрые, вежливые - старуха согрешит и впустит их в музей, только скажет: "Сейчас все прибрала, вымыла, выскребла, полы навощила. Снимайте сапоги, идите уж быстрехонько". И ее слушались и, сняв обувь, смиренно входили в дом Пушкина, словно в храм. Она обладала чудесным даром останавливать время. Говорила - словно священное писание читала. Проводя людей но комнатам, давала пояснения. Это не было экскурсией, какие проводят записные экскурсоводы. Это была народная сказка про Пушкина. Без всякого вступления начинала она сказывать нараспев: - Здесь Пушкин мучился за всех ровно 2 года и месяц. Здесь все его. И хоть самого его сейчас нетути и он незрим, все он видит - кто и зачем сюда пришел, кто подобру-поздорову, поучиться уму-разуму, а кто собой полюбоваться, в зеркало посмотреться да в речке искупаться. Он, Пушкин, все любил, в чем есть жизнь, и обо всем ртом писал в своих книгах. Теперь все идут к Пушкину, потому что его творенья охраняют людей от дурного, очищают душу. Его дом для теперешних людей стал тем, чем раньше был для тогдашних храм. Ежели тебя, скажем, что волнует и нет у тебя доброго советчика - иди к Пушкину, он укажет на истинного друга, удержит от злого обстояния, даст верный совет и ты возрадуешься и возвеселишься. Только хорошенько подумай, что тебе нужно, а потом спроси у Пушкина и получить все ответы в его книгах.
В комнате няни она обычно читала наизусть письма Арины Родионовны к Пушкину из Михайловского. В устах рассказчицы они звучали особенно задушевно, казалось, она читала не нянино, а свое: "За все ваши милости мы всем сердцем вам благодарны, вы у нас беспрестанно в сердце и на уме". Как и в Арине Родионовне, в тете Шуре сказывались самые хорошие черты пожилой русской женщины - доброта, сердечность, любовь к ближнему. И по годам, да и по внешности, ежели судить по портрету Арины Родионовны, что в 40-х годах прошлого века вырезал на кости художник Серяков, в них было много общего. И у той и у этой - чуть вздернутый нос, плотно сжатые губы, глубокие морщины; и одевалась тетя Шура в душегрейку, носила платок... По роду-племени Александра Федоровна была плоть от плоти псковской пушкинской земли. Она родилась неподалеку от Михайловского, в деревне Носово, за Соротью. Деды и бабки ее были крепостными Тригорского. Она девчонкой бегала то в Тригорское, то в Михайловское.
РАССКАЗЫ ДЕДА ПРОХИ
Дед Проха - как все в округе Михайловского звали П.П. Петрова - жил в деревне Савкино, что напротив пушкинской усадьбы, за озером Маленец. По роду-племени считал себя потомственным гражданином Воронина, в состав которого входило Савкино. И действительно, как-то просматривая древнюю книгу Воронича, составленную московскими писцами Г.Мещаниновым и И.Дровининым в 1585 г., вскоре после разорения Воронича польским королем Стефаном Баторием, нашел я в ней упоминание о роде Петровых, как, впрочем, и др. фамилии людей и поныне живущих в этих краях: Клишовых, Кошаевых, Бельковых... Был дед Проха живой историей пушкинских мест. Родился еще при крепостном праве, пережил 3-х царей, 3 революции, войну 14 года, гражданскую войну и Великую Отечественную. Память его хранила рассказы про недавнее и далекое, в особенности про далекое прошлое Вороничанщины - про войны, богатырей, клады, разбойников, дива-дивные, чертей, леших и домовых. Много рассказывал он о строгостях Ганнибалов, которым было всё позволено, даже убить человека им было нипочем. Ведь убил же Исаак Абрамович вдову вороничского попа, которая отвергла ласки Ганнибалы!...
Рассказывал дед Проха о жизни в Михайловском сына Пушкина Григория Александровича, у которого в молодости был псарем, "а в собарне той было с полсотни самых лучших охотничьих собак", про его первую жену - "француженку-полюбовницу, которая ни слова по-русски не знала, а вино любила очень и меня частенько угощала и на которую было жалостно смотреть, потому что по-русски она ни гу-гу...". Он хорошо помнил про то, как в 1899 г. Григорий Александрович, навсегда покидая Михайловское, "много плакал и убивался, а как пришло время садиться в карету, стал на колени, перекрестился, поклонился до земли дедовской усадьбе, рощам и саду и сказал: "Прощайте, милые мои навсегда!"".
Еще рассказывал он, как праздновали в Святых Горах столетие со дня рождения Александра Сергеевича и он, как верный слуга усадьбы, получил медный жетон с портретом поэта. И как святогорским попам и монахам завидно стало, что в Михайловское и на могилу Пушкина людей стало ходить больше, чем в храмы их, и как монахи заставили при всем честном народе креститься здешнего еврея-портного и его красавицу дочку, работавших в Святогорской обители по ремонту риз и хоругвей, а потом дочку эту с большим шумом выдали замуж за воронического урядника, назначив его управляющим Михайловского, которое только что было куплено в казну у Григория Александровича. Говорил дед Проха цветисто и узорчато. С его слов известный исследователь пушкинских мест В.Чернышев записал несколько сказок и легенд.
В 1944 г. гитлеровцы сожгли избу старика, и он был вынужден вырыть себе в Савкине землянку, в которой и жил со своей старухой до последнего часа. Дед был высокого роста, могучего сложения и имел могучий аппетит. Но годы брали свое, а тут еще война, оккупация, жизнь в сырой землянке и другие разные беды и обиды, а главное - постоянное недоедание. Умер дед Проха весной 1946 г., когда всем нам было трудно жить. Познакомился я с ним в апреле 1945 г. в заповеднике, куда он поступил ночным сторожем. Тогда же я и записал со слов старика несколько рассказов о Михайловском и о Пушкине. - Моему деду его дед много сказывал про Александра Сергеевича, - говорил он. - Всё Пушкин быстро делал. Ходил быстро, говорил быстро, ел наскоро. Говорил: "Ем недоедаю, святому духу в брюхе место оставляю". Любил зимой с дворовыми в людской лучину щипать, песни петь, в особенности про березу белую. На мельницу в Бугрово бегать любил. Иной раз совсем от муки поседеет, станет как старый мельник. На свадьбах гулять любил. Праздники любил и всё касаемое до деревенских праздников хорошо знал. Одним словом, Пушкин был отлично добрый и веселый человек.
Вот некоторые рассказы деда Прохи. Чье владение? Есть у Александра Сергеевича стишок о Михайловских соснах, что росли тогда на границе земли Пушкиных. Только в книгах пишут неправильно. Пишут: "на границе владений дедовских", а нужно "владений дедовцев". Ведь рядом-то с Михайловским была земля деревни Дедовны, а не чья другая. Дедовские мужики как-то даже жалобу в земство писали, чтобы исправили ученые эту ошибку. Только земский никакого движения этой бумаге и не дал. Так и заглохло всё. А теперь писать неудобно. Теперь все люди грамотные стали и во всем сомневаться перестали. Верят в книгу, как в библию, а разговорам не верят.
Поминальники Были в Михайловском доме, как полагается, два поминальника, один за здравие, другой за упокой. Каждое воскресенье в двунадесятый праздник поминальники отправлялись с кем-нибудь из дворовых богомольцев в вороническую церковь для поминовения всех скорбящих радостей и упокоения преставившихся рабов божьих - Пушкиных, Ганнибалов и их дворовых людей. Как-то утром пришла нянька к Александру Сергеевичу, чтобы взять с собою в церковь поминальник. Пушкин и говорит ей: "Постой, говорит, минутку, нужно мне в эту святую книжицу записать одного дружка". Взял поминальник за упокой и написал в нем "новопреставленкого раба божьего священнослужителя отца Лариона". Нянька-то была неграмотная, ей и невдомек, про что написал Александр Сергеевич. Принесла она поминальник в церковь, заказала просвирки, сдала всё ктитору и стала бить поклоны. Подошло время поминовения. Вышел поп Ларион из алтаря и стал листать поминальник, сперва о здравии, потом за упокой. Читал поп скороговоркой, как все попы это делают:"Ещз помолимся о преставившихся рабах божьих Аврааме, Петре, Иосифе, боярыне Марии..." - и дошел до свежей записи Александра Сергеевича. Поперхнулся. Перевернул страницу. Глянул на обложку и говорит: "Зва бес, пакость какая!" Оглянулся по сторонам - заметили ли люди? А кто это нудное чтение слушает? И вдруг видит: на паперти - михайловский барин, вид делает, что молится, а сам чуть со смеху не помирает. Понял поп-шкода, чья проделка, откашлялся, да как загудит во всю церковь: "Еще помолимся о новопреставленном рабе божьем боярине Александре". Сам завернул руку за спину, будто фелон поправить хочет, и Пушкину здорозенную дулю выставил, - мол, накося выкуси! А Пушкин - ничего, потому что сам был большой шкода.
Звонарь Любил Александр Сергеевич в светлую неделю ходить к отцу Лариону в церковь Воскресенья на Ворониче звонить в колокола. Один раз так ретиво звонил, что у попа голова колесом пошла. Подошел отец Ларион к колокольне и стал махать шапкой, чтобы звонарь кончил гудеть. Пушкин послушался, спустился на землю, подошел к попу, похлопал себя по животу и сказал: "Вот до чего твоей музыки набрался, не помещается!" Поп плюнул, помянул всех чертей и пошел к себе домой, а Пушкин через забор и в Тригорское - на куличи и ласку и с женским сословием христосоваться.
Кулачные бой Вот теперь давно уж нет кулачных боев на Сороти. А в старину были. Много охотников имелось до этой забавы. Иной раз на масляной под усадьбой Михайловского собирались люди в числе тысячи, а то и больше. Приходили все воронеческие, вельяне, опочане. Приезжали на лошадях, пароконко, тройками. Всяко было. Сперва гонялись друг за другом по озеру. Нужно было, чтобы запряженная в корню лошадь бежала рысью, а те, что по сторонам, - скакали. Лихие люди геройство свое показывали. Станет такой богатырь в сторонке, выставит перед собою руку, а на него во весь опор лошади скачут. Когда подлетят кони, он должен ударить ладонью по торцу оглобли и остановить тройку. Это считалось большим искусством, и такого лихача угощали всем обществом. Другие силачи на этом игрище руками ломали железные подковы, ременные гужи рвали. Потом все, кто был на гулянье, разделялись на две части и устраивались линиями в боевом порядке. Сперва с обеих сторон выходили малолетки и начинали задир. Потом шел поединный бой. Выходил из линии какой-нибудь молодец, вызывал соперника, и начинался бой. А уж потом всенародное сраженье. Бывало, после сраженья иных с поля да прямо на господский двор Михайловского несли, кости вправлять... Пушкин любил смотреть на эти игрища, а иные помещики здесь и сами свое молодечество показывали.
Сладкая баня У меня в деревне Савкино баня дюже хорошая. Без трубы, одна каменка. Топлю я ее, покуда от ней не пойдет вопль и она не станет сладкая. Тогда я открываю в потолке душник и выпускаю зной, беру веник и иду мыться. Хорошо драть свое естество веником, когда оно еще не умылось. Иногда хожу в байню не один, а два раза. Зайду, попарюсь, обомлею, потом уйду в избу. Ежели воды и тепла много, то обязательно схожу в баньку пострадать еще разок. Не пропадать же такому веселью и прелести. Ежели сам второй раз не схочу идти, гоню жену, а сам иду квас пить. Выпью 6-7 кружек, успокоюсь и на печь. Вообще сказать, черные байни, ежели они топленные по-настоящему, ольховыми дровами, даже пользительные. Угару, сажи, копоти и иных средств утомления в них не бывает. Моя байня куда лучше, чем заповедницкая, хотя в той и чисто, как в часовне, и она совсем господская. Oт нее у меня завсегда делается общее снижение сил и головокруженье. А от моей байни я имею одну восторженность и сладость во всем теле. Рубил свою баньку я сам. У нас, у савкиновских, испокон веков всяк сам себе рубит. У каждого своя байни. Без байни как без порток - тоскливо и простудно!
Как строили дом в Михайловском Было это накануне Духова дня 1908 г. Позвал нас земский начальник Карпов в Михайловское, а было нас - целая артель, 16 плотников и каменщиков из разных окрестных деревень. И сказал Карпов: "Будете дом в Михайловском строить! Завтра закладывать будут. Приедет начальство, духовенство, сам его сиятельство князь Львов. Так чтоб всем вам быть вовремя, в порядке, со струментом. Одеться почище. И чтоб ничего такого-этакого. Понятно?" - "Помилуйте, вашебродие, как не понятно. Очень даже понятно. Мы ведь тоже с понятием. Как можно!" Настало утро. Явились мы на усадьбу. Все чистые, фартуки белые, струмент сложили вместе. Вдруг видим: подъезжает карета, потом еще, потом еще. Смотрим, одних попов ввалилось штук этак 5.
Дата: Четверг, 14 Фев 2019, 22:06 | Сообщение # 11
Группа: Администраторы
Сообщений: 7166
Статус: Offline
Едет алтунский князь Львов. Губернатор. Публика вся чистая. Одним словом, картина важная, великолепнейшая. Поставили посредине двора стол. Попы стали драть молебен. Тут Карпов мне и шепчет: "Давай тащи камни, струмент, сейчас церемонию делать будем... быстро!" Подошли долгогривые к месту, где дом строить, покропили его святой водой. Подошел губернатор, кинул золотой. Мы ляпнули на золотой извести и положили на нее огромный, этак пудов на 8, камень. За губернатором подошел князь Львов, Александра Иванович. Вырвал он у меня мастерок, подхватил из ящика раствору, высыпал на камень целую горсть золотых червонцев и ляпнул на них известку, а сам этак чудно посмотрел на меня косым глазом и сделал кривую усмешку. А я всё вижу. Потом стали подходить другие господа. Клади всяко, кто целковый, кто полтину, мелочи не клали. Я всё вижу, всё смотрю. Успеваю только раствор да камни наворачивать.
ПЕСНЯ
Еще несколько лет тому назад, в начале осени, местные цыгане, прежде чем разойтись на зимние квартиры, обычно приходили в Михайловское и разбивали свой табор неподалеку от озера Маленец. Здесь они жили у своих костров, отсюда по утрам расходились на свой цыганский промысел: кто погадать, кто поменяться лошадьми... Как-то в течение почти целого месяца я наблюдал со своей околицы картину, которая неизменно вызывала в моей памяти образы пушкинских "Цыган":
Крик, шум, цыганские припевы, Медведя рев, его цепей Нетерпеливое бряцанье, Лохмотьев ярких пестрота, Детей и старцев нагота, Собак и лай и завыванье, Волынки говор, скрып телег, Всё скудно, дико, всё нестройно, Но всё так живо-неспокойно...
Когда наступали сумерки, я любил приходить к табору, здоровался со старшим, подсаживался к костру и вместе с другими смотрел на огонь. В огне всегда можно увидеть лицо какого-то человека и мысленно поговорить с ним. - Ты не думай, - говорил мне старший, - мы здесь ничего плохого никому не сделаем, и дерева не тронем, ничего не тронем... Мы знаем, Михайловское - для всех святое место. Это и наше святое место. Здесь цыгане осенью испокон веков табором стоят. Старики рассказывали, что сам Александр Сергеевич позволил нам здесь стоять и шатры ставить и даже, говорят, бумагу дал, чтобы никто нас не обидел. Только эта бумага во время войны затерялась, когда немцы почти половину здешних цыган перерезали. Он всегда ходил к нам. Наши бабы ему ворожили. Любил он песни цыганские. И мы пели ему.
Я попросил, чтобы и мне спели какую-нибудь старую, самую старую, самую "пушкинскую" песню. - Ваня, - крикнул цыган, - позови Глашку с дочкой, пусть идут сюда! Подошли 2 цыганки - одна совсем старая, другая помоложе. Они о чем-то между собой поговорили - по-цыгански, шумно. Подсели к костру. Притихли и запели:
В первый раз тебя увидел, Чистоту твою предвидел, Да, я предвидел, Моя, моя дорогая.
Уж как я тебя искал, Кликал, плакал и вздыхал, Да ты не слышала, Ох, да ты не слышала.
Уж как я тебя найду, Всю цветами уберу, Да расцелую. Ох, да ох, да расцелую.
Расцелую, размилую, Жизненом назову я, Эх, да ты жизнёнок мой, Моя, моя дорогая!
Песня мягко стелилась по озеру, медленно уходя в туман, и там тонула где-то в спящей Сороти. - Хорошо тебе? - спросила старая цыганка. - Хорошо, - сказал я, стараясь не глядеть на нее, потому что в глазах моих стояли слезы. В это мгновение в огне костра я ясно увидел улыбающееся лицо Пушкина, который вместе со мной слушал эту старинную цыганскую песню.
ЕЛЬ-ШАТЕР
15 мая 1965 г. было траурным днем в Пушкинском Заповеднике: современница Пушкина - "ель-шатер" Тригорского - приказала долго жить... Дерево скончалось после тяжелой продолжительной болезни. В последние дни с его израненной вершины толстой струйкой стекала на землю прозрачная смола - живица. Текла, как слезы по липу умирающего старого человека. За год до смерти дерево было обнесено специальным ограждением и одето в "леса". Через них можно была близко разглядеть, что делалось на стволе и вершине его, тщательно обследовать многочисленные раны, нанесенные ели в июле 1944 г. Ран было много, очень много. Они были нанесены осколками мин и шрапнелей. Ко всему тому на дереве были обнаружены пулевые ранения, их были десятки. Уже тогда, в 1944 г., историческое дерево стало инвалидом Великой Отечественной войны, но, израненное, стойко сопротивлялось смерти. За 3 года до гибели старая красавица еще плодоносила, заботясь о продлении своего рода. Золотые шишки ее гроздьями свисали с верхних сучьев. Немало этих шишек-семенников было мною разослано по городам и весям, по адресам людей, желавших отвести у себя на родине племя знаменитой пушкинской ели.
Но вот после суровой зимы 1962/63 г., когда в Михайловском и Тригорском морозы побили несколько старых сосен и елей, состояние "ели-шатра" резко ухудшилось. Плодоношение ее прекратилось и впредь больше уже не возобновлялось, сказались старые болезни и раны. Сказались и последствия губительной зимы 1939/40 г., когда вымерзли все старинные сады Михайловского, Тригорского, Петровского, как, впрочем, и все вообще сады северо-западной части России. Тогда, весною 1940 г., ученые-специалисты, профессора Белосельская и Шиперович, вызванные в заповедник из Ботанического сада Академии наук, установили и в историю болезни "ели-шатра" записали: "Дерево от морозов сильно ослабело и сохранило только половину своей хвои, остальная часть ее отмерла и осыпалась, а ветви усохли. Однако почки дерева, заложенные в прошлом году, дали запоздалые, хотя и укороченные, побеги".
В 1963 г. состояние дерева было значительно хуже, чем в 1940 г. Вновь были вызваны специалисты-ботаники. Было решено расширить приствольный круг дерева, производить регулярную поливку почвы, авиаопыление химическими препаратами, вносить в землю питательные вещества. Но все это мало помогало. Весною 1965 г. состояние ели ухудшилось еще более. На кору налетели дятлы - предвестники смерти. Они стали быстро снимать с дерева его одежды. Воспользовавшись присутствием в заповеднике О.Катаева - научного сотрудника кафедры энтомологии Лесотехнической академии, мы созвали новый консилиум. Окончательный диагноз был безнадежным - летальный исход болезни в ближайшие 1-2 месяца. И вот пришел этот день - 15 мая. В Тригорском собрались сотрудники заповедника, лесники, рабочие. В последний раз дерево было сфотографировано. Началось его удаление и вскрытие. Вырыли большой котлован, вскрыли корни. И тут пошли чудеса...
Просеивая землю, один из землекопов увидел мелькнувший маленький предмет, им оказалась серебряная копейка времен И.Грозного - монетка тех лет, когда на месте Тригорского парка был один из посадов города Воронича, монетка - свидетель нашествия на Псковщину польского короля С.Батория, предавшего полному разорению этот город-герой, задержавший на несколько дней рвущуюся к Пскову стотысячную польскую армию. Нашли и еще монетку - медный трехкопеечник 1859 г., года смерти П. А. Осиповой, хозяйки Тригорского, заботливого друга ссыльного Пушкина. Когда ствол был положен на землю, дерево тщательно измерили. Установлено: высота - 40,5 м., диаметр - 110 см, высота прикрепления первого сука - 9,5 м., протяженность капилляров в сторону ближайшего водоема - 3555 м., ширина кроны - 10 м. Когда-то ветви дерева склонялись шатром до земли, поэтому хозяева Тригорского и дали ему название "ель-шатер". В непогоду и от палящего летнего солнца оно могло укрыть сразу полсотни гостей...
Сделав первый от комля запил, стали считать количестве годовых колец. В книгах, каталоге и путеводителях по Тригорскому сообщалось, что знаменитой ели 300 - 350 лет. Но эта датировка была условной, не подкрепленной какими-нибудь документами. И вот настал момент, когда мы смогли узнать точную дату посадки дерева! Колец оказалось только 143! Если предположить, что дерево было посажено в возрасте 9 лет (в таком возрасте обычно сажают ели в Северо-Западном крае, в таком возрасте и мы сажали ели в Михайловском в 1945-1946 годах на месте уничтоженных старых "ганнибаловских елей"), то выходит, что "ель-шатер" была посажена в 1812 году! При вскрытии ствола в теле дерева было обнаружено около 50 металлических осколков. В тех местах, где застряли осколки, древесина посинела, окислилась и омертвела. Внутри ствола, на высоте 2-х метров от земли, оказалось заплывшее отверстие, сделанное 40 - 42 года тому назад (это подтверждается тоже количеством годовых колец) специальным буравом для определении возраста дерева (толщина бурава 0,5 см.) . Тот, кто пытался таким образом установить дату рождения дерева, не смог сбою операцию довести до конца. Его бурав проник в глубину только на 15 см., причинив дереву несомненный вред.
Данные вскрытия показали, что корневая система дерева поражена сильной гнилью и короедами. Последние годы этот гигант существовал за счет живой заболони, толщина которой удивительно мала - 1,5-2 см! Вся остальная древесина оказалась абсолютно мертвой, высохшей. После удаления ели земля, на которой она стояла, была продезинфицирована, хорошо полита водой и удобрена. Решено было посадить на месте погибшего дерева молодое, родственное ему. Молодой саженец был взят рядом в нескольких шагах от старой ели, где стоят дети и внуки ее, а около корней их - совсем молодая зеленая семья правнуков и праправнуков. Сажали в канун дня рождения Пушкина. В его светлую память. Молодое деревце хорошо пришлось и, даст Бог, со временем вырастет большим, и будет красоваться, зеленью убранное, и рассказывать грядущим поколениям о своей знаменитой прабабке-красавице, современнице Пушкина. Когда-то Тригорское украсило годы ссыльного поэта "весельем и грациями". Кто знает, может быть, именно "ель-шатер" навеяла ему образ одного из чудес в сказке о царе Салтане. Там под елкою высокой Белка песенку поет... Чудес в Тригорском много. Чудо-дуб у лукоморья, чудо "береза-седло", чудо св. Антония в Осиповском доме... Когда проходишь мимо круглой площадки, где раньше стояла ель-великанша, а сегодня стоит молодая, кокетливая елочка, живо представляешь себе Пушкина в кругу его молодых друзей. И память подсказывает те же бессмертные строки поэта.
ЗАВЕТНЫЙ ЛАРЕЦ АРИНЫ РОДИОНОВНЫ
Рядом с домом Пушкина, под сенью большого двухвекового клена (последнего пушкинского клена в Михайловском), среди густых кустов сирени, акании и жасмина, кое-где увитых зеленым хмелем, стоит маленький деревянный флигелек. Флигелек этот был построен еще О.А. Ганнибалом в конце XVIII в., одновременно с большим господским домом. В нем помещались баня и светёлка. При Пушкине в светёлке жила его знаменитая няня Арина Родионовна. Домик няни - единственная постройка пушкинского времени, сохранившаяся до 1944 г. В 1947 г. флигелек был восстановлен по картинам, фотографиям, зарисовкам, обмерам и многочисленным описаниям.
В баньке Пушкин принимал ванну, когда с наступлением холодов он не мог купаться в Сороти. В светлицу няни приходил, когда ему было особенно одиноко. Здесь, у няни, он чувствовал себя, как у бога за пазухой. Сюда он шел отдохнуть, послушать ее чудесные сказки. Здесь всё было простое, русское, деревенское, уютное... Старинные сундуки, лавки, в красном углу, "под святыми", стол, покрытый домотканой скатертью, жужжащее веретено. В другом углу - русская печь с лежанкой, пучками душистых трав. Напротив печи на полке - медный самовар, дорожный погребец, глиняные бутыли для домашних наливок - анисовки, зубровки, вишневки, до которых, чего греха таить, Пушкин был большой охотник. На комоде - заветный ларец няни, о котором и будет этот маленький рассказ.
Весною 1826 г. Пушкин с нетерпением ждал приезда в Тригорское поэта Н.М. Языкова, о котором много слышал от его товарища по Дерптскому университету А.н. Вульфа - сына П. А. Осиновой от первого брака. Наконец, к величайшей радости Пушкина, Языков и Вульф приехали в деревню. Это были лучшие дни в жизни ссыльного поэта. Языкову всё нравилось и в Тригорском, и в Михайловском - и здешняя природа, и хозяева Тригорского и молодые"девы тригорских гор", и особенно Пушкин, перед которым он благоговел. Николай Михайлович был также без ума от Арины Родионов - ны. Она привлекала его своей душевной привязанностью к поэту, материнской заботой о нем, своей замечательной народной речью, "пленительными рассказами" про старину, про бывальщину. В свою очередь, и старушке стал дорог друг "ее Саши"; Арина Родионовна всегда сердечно к нему относилась, стараясь всячески угодить. О проведенных "легких часах" у Арины Родионовны и ее "святом хлебосольстве" Языков вспоминает в 2-х своих стихотворениях, ей посвященных. Одно из них было написано еще при жизни няни.
Свет Родионовна, забуду ли тебя? В те дни, как, сельскую свободу возлюбя, Я покидал для ней и славу, и науки, И немцев, и сей град профессоров и скуки,-
Ты, благодатная хозяйка сени той, Где Пушкин, не сражен суровою судьбой, Презрев людей, молву, их ласки, их измены, Священнодействовал при алтаре Камены,-
Всегда приветами сердечной доброты Встречала ты меня, мне здравствовала ты, Когда чрез длинный ряд полей, под зноем лета, Ходил я навещать изгнанника-поэта,
И мне сопутствовал приятель давний твой, Ареевых наук питомец молодой. Как сладостно твое святое хлебосольство Нам баловало вкус и жажды своевольство!
С каким радушием - красою древних лет - Ты набирала нам затейливый обед! Сама и водку нам и брашна подавала, И соты, и плоды, и вина уставляла На милой тесноте старинного стола!
Ты занимала нас - добра и весела - Про стародавних бар пленительным рассказом: Мы удивлялися почтенным их проказам, Мы верили тебе - и смех не прерывал
Твоих бесхитростных суждений и похвал; Свободно говорил язык словоохотный, И легкие часы летали беззаботно!
Перед отъездом Языкова из Михайловского Арина Родионовна подарила ему на добрую память шкатулку, которую специально для Языкова заказала деревенскому умельцу. В этой шкатулке Языков потом хранил свои сувениры из Тригорского, письма к нему Пушкина и Осиповых-Вульф, и подаренный ему Пушкиным автограф стихотворения "У лукоморья дуб зеленый...". Узнав о смерти няни, Языков посвящает ее памяти еще одно стихотворение "На смерть няни А.С. Пушкина", которое заканчивается так:
Я отыщу тот крест смиренный, Под коим, меж чужих гробов. Твой прах улегся, изнуренный Трудом и бременем годов.
Пред ним печальной головою Склонюся; много вспомню я - И умиленною мечтою Душа разнежится моя!
Прошло много лет. В 1938 г., вскоре после празднования столетия со дня смерти Пушкина, правнучка Н.М. Языкова - Анна Дмитриевна - передала рукописи и письма Языкова и Пушкина, хранившиеся в заветной шкатулке, Литератур - ному музею в Москве, а шкатулку завещала передать после своей смерти домику няни в Михайловском. Умерла Анна Дмитриевна в поселке Муромцево Владимирской обл., куда она эвакуировалась в 1944 г. из Новгорода, в возрасте 90 лет. Завещательное распоряжение ее о передаче шкатулки Михайловскому было выполнено близкой знакомой Анны Дмитриевны учительницей Е.А. Пискуновой в 1951 г. Шкатулка эта прямоугольной формы, дубовая, с отделкой из вишневого дерева, с откидной крышкой, в центре которой - небольшое, ныне заделанное отверстие "для копилки". На внутренней стороне крышки - пожелтевшая от времени бумажная наклейка с надписью чернилами: "Для чорного дня Зделан сей ящик 1826 г. июля 16-го дня". Ларец закрывается на замок, сохранность его довольно хорошая. Это единственная подлинная вещь Арины Родионовны, дошедшая до наших дней.
Я ПОМНЮ ЧУДНОЕ МГНОВЕНЬЕ...
И сердце бьется в упоенье, И для него воскресли вновь И божество, и вдохновенье, И жизнь, и слезы, и любовь. А.С. Пушкин
В 1940 г. в Ленинграде умер известный советский ученый-географ, почетный академик Ю.М. Шокальский. Величест - венные ледники Памира, Тянь-Шаня, Новой Земли, острова Арктики, пролив в архипелаге Северная Земля носят сегодня имя этого замечательного человека. В детские и юношеские годы Шокальский подолгу жил в Михайловском у сына поэта, Григория Александровича, в качестве его воспитанника. Юлий Михайлович был связан с пушкинским уголком и кровными узами. Он был внуком знаменитой А.П. Керн, племянницы П.А. Осиповой. Задолго до 1899 г., когда Михайловское было приобретено в гос. собственность, Юлий Михайлович тщательно сфотографировал многие пушкинские места, обмерил дом Осиповых-Вульф в Тригорском. В семье Шокальских до последнего времени хранились драгоценные реликвии, связанные с Тригорским и его обитателями.
В 1962 г. скончалась дочь Юлия Михаиловича Зинаида Юльевна, долгие годы бывшая директором Центрального музея почвоведения им. Докучаева Академии наук СССР. В настоящее время остались только дальние родственники Шокальского. Благодаря их любезности, мне удалось получить для Пушкинского заповедника несколько реликвий. Об одной из них и хочется рассказать. Речь идет о большом живописном портрете Е.Е. Керн - дочери Анны Петровны от ее первого мужа генерала Е.Ф. Керна. Портрет этот - единственное живописное изображение дочери Анны Петровны. Написан он масляными красками неизвестным художником в 40-х годах XIX в.
Екатерина Ермолаевна изображена художником в зеленом шелковом платье, на плечи ее накинута легкая газовая шаль розового цвета. Модная высокая прическа украшена золотой диадемой. Лицо миловидное, но строгое, бледное, задумчивое; легкая улыбка несколько оживляет ясно выраженные черты печали. Кисти красивых рук спокойно лежат одна на другой. Когда внимательно вглядываешься в черты ее лица, невольно вспоминаешь рисунок Пушкина, изображающий ее мать, которой поэт посвятил свое бессмертное стихотворение "Я помню чудное мгновенье...", написанное летом 1825 г. в Михайловском и врученное поэтом Анне Петровне в Тригорском 19 июля.
Екатерина Ермолаевна родилась в 1818 г. Училась в Петербурге в Смольном институте. По окончании института, в 1836 г., осталась служить в нем в качестве классной наставницы. В том же году она познакомилась с М.Стунеевой, сестрой М.И. Глинки - знаменитого русского композитора. В ее доме Екатерина Ермолаевна вскоре встретилась и с самим композитором. Постепенно знакомство перешло в дружбу, а дружба в любовь. В своих "Записках" Глинка рассказывает о встрече с этой девушкой, сыгравшей в его жизни такую большую роль: "Мой взор невольно остановился на ней, ее ясные, выразительные глаза, необыкновенно строгий стан и особенного рода прелесть и достоинство, разлитые во всей ее особе, всё более и более меня привлекали. Вскоре чувства мои были вполне разделены милою Екатериною Ермолаевною, и свидания наши становились отраднее".
В 1839 г. Глинка написал для Екатерины Ермолаевны романс на слова Пушкина "Где наша роза?", а вскоре положил на музыку и "Я помню чудное мгновенье...", посвятив романс любимой девушке, матери которой великий поэт посвятил слова. Так мать и дочь вошли в бессмертие гением Пушкина и Глинки. Весною 1840 г. Екатерина Ермолаев - на серьезно заболела, ей угрожала чахотка. По совету врачей она, вместе с матерью, уехала к себе в деревню на Украину. По дороге они решили заехать в Тригорское, чтобы навестить Прасковью Александровну, посетить Михайловское. Михаил Иванович в это же время собрался ехать к больной матери в Смоленскую губернию, и часть пути ехал вместе с Кернами. 17 августа Глинка писал Екатерине Ермолаевне: "Сообщите мне описание вашего пребывания, в особенности то место, где покоится прах Пушкина. Душевно сожалею, что обязанности к матушке не позволили мне вам сопутствовать".
В это время Глинка работал над созданием оперы "Руслан и Людмила", в основу которой положил одноименную поэму Пушкина. Ему очень хотелось побывать там, где некогда в изгнании жил великий Пушкин, и он очень сожалел, что ему не удалось совершить это паломничество. Из его писем видно, что он сделал предложение Екатерине Ермолаевне и получил согласие на брак; обострившаяся болезнь ее расстроила свадьбу. Великий композитор до конца своей жизни был искренне расположен к Екатерине Ермолаевне, вызвавшей в нем горячее поэтическое чувство. В 40-х и 50-х годах Екатерина Ермолаевна часто гостила в Тригорском. В 1852 г. вышла замуж за М.Шокальского и вместе с ним часто приезжала в Тригорское, вплоть до своей смерти в 1904 г. в возрасте 86 лет. Ее портрет можно видеть в зальце Тригорского рядом с портретом ее матери, нарисованным Пушкиным.
СОЛДАТСКАЯ НАХОДКА
Скажите, могу я видеть директора Пушкинского Заповедника? - спросил пожилой человек, входя в мою квартиру. Неизвестный назвался Суреном Тиграновичем Захарьяном. - Бывший военный врач и ныне пенсионер, - отрекомендовался он. Я спросил, чем могу служить. - Вот какое дело, - сказал он, осторожно разворачивая сверток и бережно вынимая из него какую-то книгу в изрядно потертом переплете, - эта книга - из библиотеки вашего заповедника. Приобрел я ее случайно, в 1944 г., при довольно интересных обстоятельствах. В то время я служил в армии полковым врачом. Осенью 1944 г. наша часть остановилась как-то на отдых, теперь уже я даже и не помню точно где. В каком-то небольшом местечке западной Польши. Воспользовавшись относительным затишьем, я захотел что-нибудь почитать. Книг в госпитале было мало, а те, что имелись, были зачитаны "до дыр". Мой связной, узнав, что я ищу, сказал, что недавно на дороге, по которой удирали гитлеровцы, он подобрал одну очень интересную книжку: "Ежели желаете - могу дать..." Скоро я держал в своих руках солдатскую находку. Это была старинная книга, издания 1836 г., 15-й том "Библиотеки для чтения" А.Смирдина. Перелистывая пожелтевшие страницы, я взглянул на титул и увидел на нем фиолетовый штамп: "Библиотека музея Пушкинского гос. заповедника, инвентарный № 1246", Из газет я уже знал, что, отступая из Михайловского, гитлеровские захватчики разорили музей, а библиотеку увезли с собой в Германию. И тут мне стало ясно, что в моих руках большая ценность - одна из книг пушкинской библиотеки заповедника! С тех пор эту книгу я храню как реликвию своих военных лет. Недавно у меня появилась возможность осуществить давнишнюю мечту - побывать в заповедном уголке на Псковщине, И вот я здесь, и книга со мною. Прошу вас принять ее в дар... Сейчас этот дар украшает одну из книжных полок кабинета великого поэта. Книга вернулась на свое место, в свой родной дом. А ее даритель стал частым и желанным гостем заповедника.
САВКИН КАМЕНЬ
На знаменитой Савкиной горке - одном из живописнейших мест заповедника - испокон веков возвышался камень, поставленный легендарным попом Саввой в честь русских воинов, защищавших в XVI - XVII в. родную землю от чужеземных захватчиков и похороненных под этой горкой-курганом. На камне высечена надпись: "Лета 7021 постави крест Сава поп".
Изучая "Савкин камень", мы пришли к заключению, что верхняя часть его - крест, - утраченная еще в давние времена - то ли в эпоху "многих мятежей", то ли в 1581 г., во время нашествия рати С. Батория, после которого Воронич, по выражению псковского летописца, долгое время был "впусте", - вряд ли исчезла бесследно. Были выдвинуты предположения, что крест мог быть сброшен с вершины городища в воды Сороти, либо "утонул" в земле, либо перенесен был на какой-нибудь погост поблизости к Савкину. И все-таки, после долгих поисков, мы нашли крест. Нашли его в Дериглазове, бывшем имении друзей родителей Пушкина Шелгуновых, находящемся почти напротив Савкина, на правом берегу Сороти. Крест лежал глубоко в земле. Снаружи торчал лишь маленький кусок его. Когда камень выкопали, то оказалось, что нижний конец его имеет выемку для вкладки в ложе другого камня. Крест сделан из того же сорта гранита, что и существующая часть камня на Савкиной горке. Он четырехконечный, концы слегка расширяются. На лицевой стороне его высечено славянской вязью: "Царь славы Ис. Хр. Ника" (последнее слово греческое, в переводе на русский язык означает "победитель"). Выемка на конце креста, полностью совпавшая с выемкой на "Савкином камне", стоящем на городище, характер букв, высеченных на том и другом камнях, общность материала и ряд других деталей не оставляют никакого сомнения в том, что крест, найденный в Дериглазове, и камень, находящийся на вершине Савкиной горки, - части одного и того же памятника. Одно плечо креста было немного повреждено, по это реставраторы поправили. По классификации академика Шляпкина, "Савкин камень" относится к категории довольно редких каменных памятных знаков XVI - XVII в. Сейчас "Савкин камень" виден отовсюду. На то он и был поставлен в древности, чтобы его видели все люди.
ЧАСОВНЯ ВЕТХАЯ
Минувшее в новой красе оживилось... Многие вещи, которыми люди в свое время пренебрегали, забирает себе земля. Она складывает их в свои кладовые и бережно хранит, дожидаясь тех времен, когда люди опомнятся и будут спрашивать себя - где же они? Пушкин жил в помещичьем сельце его предков. А всякое сельцо, говорит Даль в своем толковом словаре, должно иметь не только господский дом с флигелем и садом, баней, погребами, амбарами и людскими избами, но и церковь или часовню. В этом отличие сельца от деревни. Что в Михайловском при Пушкине не было церкви - общеизвестно, а вот что была часовня - в старых бумагах говорится, хотя и довольно скупо.
В одном из своих писем Пушкин-отец жалуется сыну Александру на то, что крестьяне Михайловского, пользуясь его отсутствием, стали самовольно рубить лес и дошли до такого самоуправства, что "рубят его около самой часовни". 15 лет спустя эту часовню, уже совсем развалившуюся, видел один из первых паломников по пушкинским местам. Он рассказывал, что видел часовню неподалеку от въезда в сельцо, а где точно она была - не указывал. Теперь все знают, что в стихах Пушкина, написанных им в годы ссылки, много местного. Отдельные строфы деревенских глав "Онегина" можно читать как поэтический путеводитель по Михайловскому. Уединенный дедовский дом казался ему пещерой, а сам он - отшельником. Его пугали лукавые сны и печальные мысли. И он искал ответа на свои тревоги всюду - в сказках, в "небесной книге" - Библии, в Коране, в истории. Так появились "Пророк", "Борис Годунов", "Подражания Корану"... Всё волновало тогда его ум - и луга, и нивы и лес, и рощи, в "часовне ветхой бури шум, старушки чудное преданье...".
Я часто пытался представить, где же находилась часовня. В одном был уверен, что искать ее нужно где-то поблизости от господского дома. Она была как-то связана с ним, быть может, даже видна из окон печальной комнаты поэта, в особенности ночью, когда в ней теплился огонек лампады... 100 раз топал я от дома в разные стороны на запад, восток и юг, много раз брался рассматривать старинный, 1785 г., межевой Ганнибаловский план поместья. Но ведь в межевых планах землемеры показывали только внешние границы имения. Внутри же все было условно, а многое и вовсе опущено. Но на Ганнибаловском плане есть все же главное - господский двор и стремительно бегущая к нему из леса, с юга на север, въездная дорога-аллея. Только почему на плане она такая длинная, ( куда длиннее, чем та Еловая аллея, по которой мы сегодня ходим?)
Померил я по плану эту аллею, сличил с натурой и понял, что теперешняя Еловая аллея на добрую треть короче той, что на плане. Дойдя до показанного на плане конца аллеи, вижу, что дальше - небольшая площадка, на ней густой лес и тропинка. Деревья стоят тесно, но не сосны и ели, как всюду вокруг, а больше березняк, ракитник и почему-то куст сирени. А я уже давно приметил: если видишь где-нибудь в заброшенном месте куст сирени - знай, здесь некогда было какое-нибудь человеческое строение. Расчистив небольшой клочок земли от ракиты, взял я заступ и стал щупать землю. И тут скоро мой лом наткнулся на 1-й камень. Затем 2-ой, 3-й, 4-й... Стал я наносить положение камней на бумагу. Камни ложились в ряды, ряды образовывали прямоугольник. Позвал людей. Мы сняли мох, удалили кусты и стали углубляться в землю. И скоро обнаружили хорошо сохранившийся фундамент небольшого строения. Продолжая копать дальше, нашли куски старых бревен, доски, оконное стекло, кованые гвозди, медные старинные монеты и... разбитую гончарную лампаду. Позвали геодезиста. Он сделал инструментальную съемку места, привязал его к Ганнибаловскому межевому плану, и тогда все мы увидели, что Еловая аллея, медленно поднимаясь к югу, доходила прямо до этого места и здесь был ее конец и начало, и въезд в усадьбу и площадка, на которой стояла часовня. И эту часовню, несомненно, было видно из окна пушкинского кабинета.
И тут я вспомнил про одно интересное явление. Приглядываясь к жизни обитателей окрестных деревень, я заметил, что большинство их в дни своего престольного праздника устраивают гулянье, или, как говорят на Псковщине, -"ярмарку". Собираются не просто где-нибудь, а всегда в одних и тех же местах. Этими местами обычно оказываются те, где в старину стояли престольные церкви или часовни, носившие имена святых, память которых почиталась той или иной деревней. Так, в день Спаса Преображения жители деревни Зимари, что за Соротью, идут в Дериглазово, - тут некогда стоял древний "Спасо-Преображенский монастырь с Воронича", а после его исчезновения - часовенка. Те, что празднуют Успенье, направляются в Пушкинские Горы - в Святогорский монастырь. А где же собираются на ярмарку почитатели Михайлова дня и где его празднуют? Оказывается, жители самого Михайловского, Савкина и других деревень, некогда входивших в состав Михайловской вотчины Пушкиных, до 1937 г. устраивали эти "ярмарки" в том конце Еловой аллеи, где некогда стояла часовня. И еще живы люди, которые приходили сюда на гулянья и "хороводы водили" и хорошо помнят, как всё это было. Посмотреть на эти гулянья приходили даже ученые люди из Пушкинского дома Академии наук, приезжавшие в заповедник...
Теперь место часовни расчищено, и всем хорошо видно, как она стояла при Пушкине. Погибшая часть Еловой аллеи воссоздана, уже подросли посаженные рядами молодые елки, а около площадки недавно поставили старинный придорожный каменный поклонный крест, такой же древний, как на Савкиной горке. Некогда стоял он всем добрым людям на поклонение у дороги, ведущей со стороны Острова на Воронич. На камне надпись: "В лето 1504 г. поставите раб божей Филип Крюков крест сии христяном на поклонение собе на память и роду своему". Внизу креста, как и на Савкиной горке, - "Ника" - победитель.
ПАМЯТНИК ПУШКИНУ
Когда гроб с телом Пушкина привезли в Святогорский монастырь, А.Тургенев распорядился послать за крестьянами Михайловского и Тригорского, чтобы сии поспешили в монастырь рыть могилу. Зима была суровая. Земля как камень. Ни ломом, ни лопатой не возьмешь. Зажгли костры, чтобы хоть немного отогреть землю. Наступил миг погребения. Поднося гроб к могиле, трижды качнули его в сторону родного дома в Михайловском - таков старинный псковский обычай. Опустив прах в землю, закидали могилу скованными морозом комьями земли. Насыпали холмик. Поставили простой сосновый крест. Кто-то из дворовых сказал Тургеневу: "Надпись бы сделать..." Тот ответил: "Скажи, чтобы черной краской вывели одно слово "Пушкин", больше ничего не надобно. Там видно будет..." Кто-то из Михайловского принес чашку с кутьей и поставил ее на могилу. Тургенев взял себе на память ветку хвои и горсть земли. Соборный колокол ударил к ранней обедне. Монастырь зажил своей обычной жизнью. Наступила весна 1837 г. Ушли снега. Земля на могиле осела. Хозяйка Тригорского и ее дети часто посещали могилу, распорядились поправить могильный холмик, одерновать его, посадить цветы.
Первая мысль о памятнике на могиле Пушкина появилась через 2 недели после его смерти. Вот что писал тогда Н.Полевой: "Неужели мы не сделаем ничего для почтения памяти поэта? Наш долг ознаменовать воспоминание о Пушкине памятником, достойным его слова и русской чести. Пусть каждый из нас, кто ценил гений Пушкина, будет участником в сооружении ему надгробного памятника! Наши художники вспыхнут вдохновением, когда мы потребуем от них труда, достойного памяти поэта. И в мраморе или в бронзе станет на могиле Пушкина монумент, свидетель того, что современники умели его ценить. И сильно забьется сердце юноши при взгляде на этот мрамор, на эту бронзу". Через 4 года после смерти Пушкина на могиле поэта вместо деревянного креста был поставлен мраморный монумент. Только это произошло совсем не так, как мечтал Полевой. Пушкина хоронили дважды. Первый раз его хоронил в 1837 году А.И. Тургенев. Второй раз хоронила Наталья Николаевна и дети - в 1841 г.
Создатель пушкинского надгробия А.И. Пермагоров был потомственный уралец. Он прибыл в Петербург в первые годы XIX в. с группой рабочих для обучения "каменному делу" и пополнения императорской гранильной фабрики рабочей силой. Своими способностями он быстро обратил на себя внимание начальства и уже спустя 3 года был переведен в подмастерья, а затем, вскоре, получил звание мастера монументального вечного цеха. Имя его стало довольно широко известным в столице и при дворе. Надгробия работы Нермагорова можно было видеть не только на петербургских кладбищах, но и в Москве, и других знатных городах России. Когда сегодня мы проходим по некрополю Александро-Невской лавры, мы видим подписанные Пермагоровым прекрасные монументы. В Благовещенской церкви, в двух шагах от могилы А.В. Суворова, стоит очень импозантный памятник на могиле грузинского царевича Вахтанга Ираклиевича, умершего в Петербурге в 1814 г. На памятнике надпись: "Дражайшему супругу памятник соорудила вдова его грузинская царевна Мария Давыдоина". В углу выбита подпись художника: "А.Пермагоров". Недалеко от этой церкви, на "Мартосовской дорожке", стоит другое надгробие работы Пермагорова - Смарагде Гике, румынке, княжне, потомку молдавских господарей, умершей в январе 1818 г. Оба эти памятника свидетельствуют о высоком мастерстве художника. В них мы находим некоторые элементы, которые потом встретим и на пушкинском надгробии в Святых Горах.
В 1837 г., будучи назначенным на восстановительные работы в Зимнем дворце, Иермагоров с группой каменщиков выполнял отделку одного из залов, который по личному указанию царя должны были покрыть уральским малахитом и впредь именовать Малахитовым. Царь лично наблюдал за ходом работ. Однажды, проходя по залам, он остановился, чтобы рассмотреть ра6оту группы Пермагорова. Царь спросил мастера, кто он таков, откуда родом, чем постоянно занимается. Тот ответил коротко и ясно: "Вашего величества цеховой мастер каменных дел!" Царю понравилась расторопность художника, и он приказал сопровождавшему его дежурному адъютанту записать фамилию его в памятную книжку. В конце 1839 г. отделка зала была окончена. Царь был в восторге и приказал подать список мастеров, "особо отличившихся умением и старанием". На сем списке "собственною его величества рукою" было начертано:"Наградить за усердие серебряными медалями". Такую медаль получил и Пермагоров. В эти-то дни и обратился к царю председатель опеки над семьею и имуществом Пушкина граф Строганов от "имени вдовы камер-юнкера Пушкина и от своего лично", с просьбой даровать высочайшее дозволение на сооружение памятника на могиле А.С. Пушкина. - Место это пустынное, - говорил царю Строгаков, - сейчас могилу осеняет простой деревенский крест. Жена покойного очень просит, говорит, что должна исполнить сердечный обет. Собирается с детьми на проживание в тамошней деревне.
Дата: Четверг, 14 Фев 2019, 23:37 | Сообщение # 12
Группа: Администраторы
Сообщений: 7166
Статус: Offline
- Ну что ж, - ответил Николай. - Река времени всё смывает. Делай, коли так, да только, чтобы без выкрутасов, смиренно. - О чем-то подумав, добавил: - Да, а ведь у меня во дворце и мастер для этого дела есть, первостатей - ный. Ему можешь поручить, а рисунок сочините сами, мне потом покажешь.
Через какое-то время чертеж нагробия был предъявлен царю. Разглядывал вместе с Бенкендорфом - памятник напоминал надгробия древних: суровые камни, гранитные ступени, поколь для эпитафии, акротерии, урна с покрывалом. Над всем этим белый мраморный обелиск. Всё скромно и даже сурово. - Хорошо. А эпитафия, надпись какая, стихи будут ли? - спросил царь. - Ничего не будет, - ответил Бенкендорф, - только имя, год и место рождения и смерти. Никаких стихов! - Ну что ж, пожалуй, пусть будет так. Только прикажи, чтобы не делали особенно шуму. Без газет, без объявлений. Сделать, перевезти, поставить - и конец! Да, - спохватился царь, беря обратно от Бенкендорфа чертеж, - так ты говоришь, монумент будет, как у древних? Но ведь Пушкин-то не древний. Он христианин. Ты сам и Жуковский докладывали мне о его последних часах. Где же христианский символ на этом прожекте, где крест? Скажи им, чтобы присочинили крест на обелиске, обязательно!
Вскоре опека заключила с Пермагоровым условие на изготовление надгробия. Над памятником работал сам А.Пермагоров и его всегдашние помощники - брат Лев, Парфеи, Афанасий и Александр Истомины. В ноябре 1840 г. в мастерскую приехали посмотреть монумент Наталья Николаевна, Вильегорский, Строганов. Памятник всем понравился, и было решено отправить его в Святые Горы. Наталья Николаевна долго думала, кому можно поручить это важнее дело, и вспомнила старого дворового Сергея Львовича, бывшего расторопного старосту Михайловского и Болдина, знаменитого М.И.Калашникова - верного слугу ее покойного мужа. Старик, после того как был отстранен от болдинской вотчины, скитался в Петербурге без собственного пристанища. Он жил то у одного, то у другого сына. Дети его не баловали, и, по свидетельству людей, встречавшихся с ним эти годы, Калашников по-настоящему нищенствовал.
Будучи сыскан прислугою Натальи Николаевны, Михайло был доставлен к барыне. Войдя в дом, он упал перед Натальей Николаевной на колени и горестно заплакал: - Спасибо, благодетельница, что вспомнили про меня, не побрезговали. Уж будьте покойны, всё сделаю, как следует: доставлю и поставлю. Верою и правдою служил моему благодетелю, верою и правдою буду служить его памяти, спаси его Христос! Передав Михаиле приказание, Наталья Николаевна вынесла ему 25 руб., добавив, что эти деньги не в зачет тем 150 руб., которые ему будут даны опекой на доставку и установку монумента и на содержание его в пути и на месте, в Михайловском. 10 декабря 1840 г. мрамор памятника и каменные плиты были упакованы в несколько ящиков, погружены на 7 подвод. На особой подводе тронулись подрядчики - С.Гусев и А.Семенов. В подводу с кибиткой сел М.Калашников. Наталья Николаевна отправила с Михайлой письмо на имя псковского губернатора Ф.Ф. Бартоломея. В своем письме она просила его о содействии в установке памятника на могиле мужа, так как не была уверена, что зимою это дело можно будет благополучно свершить по причине мороза, и просила его совета, как поступить. Не лучше ли подождать весны будущего года? Далее она писала о том, что в 1841 г. намерена быть в псковском имении ее мужа и рада будет встретиться с его превосходительством. В своем ответном письме Бартоломей писал Наталье Николаевне, что считает выполнение ее просьбы делом своей чести. Он советовал ей отложить установку памятника до весны и обещал всяческое свое содействие. Вскоре он дал соответствующее указание псковскому губернскому архитектору Ябсу, ремонтировавшему в то время святогорские древности.
Наталья Николаевна приехала с детьми в Михайловское 19 мая 1841 г. Узнав об этом, губернатор немедленно нанес ей визит. Он привез ей в подарок литографии с видами Святогорского монастыря и Михайловского, отпечатанные с рисунков псковского землемера И.С. Иванова, и стихи собственного сочинения, предварительно отлитографирован - ные и напечатанные в псковской губернской типографии:
В тени дерев, в Святых Горах, Близ храма, скромная могила Любимого поэта прах Покоем вечным осенила.
И крест без надписи стоит, Зарос травой в забвенье диком. Но сердцу что-то говорит Здесь о родном и о великом...
И скоро гордый Мавзолей, Украсив холм уединенный, Укажет, где в тени ветвей Лежит поэт наш вдохновенный.
Пройдут века! В Святых Горах Истлеет мрамор белоснежный, И, Пушкин! твой исчезнет прах, Как призрак жизни безнадежной...
Но не страшися! Не умрет В твоих твореньях дивный гений, Он быстрый свой свершит полет До самых поздних поколений...
И сила чувств, и гордость дум, Твои стихи, твое мечтанье - Они, как моря вечный шум, Как говор волн и вод журчанье.
Не истребит времен закон, Что не доступно его силе - И песнопенья чудный звон Не схоронен с тобой в могиле!
Установка памятника оказалась не простым делом. Нужно было не только смонтировать и поставить на место привезенные из Петербурга части, но и соорудить для него кирпичный цоколь и железную ограду; под все 4 стены цоколя, на глубину 2, 5 аршина. Подвести каменный булыжный фундамент и выложить кирпичный склеп, куда было решено перенести прах поэта. Гроб был предварительно вынут из земли и поставлен в подвал в ожидании завершения постройки склепа. Всё было закончено в августе. Вскоре Наталья Николаевна сообщила другу Пушкина П.Нащокину о том, что"сердечный обет, давно предпринятый", ею выполнен. "Могила мужа моего находится на тихом, уединенном месте, местоположение однако ж не так величаво, как рисовалось в моем воображении: сюда прилагаю рисунок, подаренный мне в тех краях. Вам одним решаюсь сим жертвовать. Князь Вяземский заходил ко мне". Он приехал в Михайловское в сентябре. По его выражению, "он ездил на поклонение к живой и мертвому". Вспоминая об этой поездке, он писал тому же Нащокину в том же году: "Я провел нынешнею осенью несколько приятных и сладостно-грустных дней в Михайловском, где все так исполнено "Онегиным" и Пушкиным. Память о нем свежа и жива в той стороне. Я 2 раза был на могиле его и каждый раз встречал при ней мужиков и простолюдинов с женами и детьми, толкующих о Пушкине".
Восстановление памятника То, о чем я рассказываю в этой заметке, строго документально и рассказывается впервые. Мне выпало на долю воочию увидеть останки великого поэта. Это случилось в 1953 г. при восстановлении памятника на могиле Пушкина. С течением времени могила поэта, требовавшая спец. наблюдения и ухода, пришла в грустное состояние, хозяева монастыря не проявляли интереса к этому святому месту. В 1848 г. умер отец поэта Сергей Львович. В соответствии с его завещательным распоряжением, он был похоронен рядом с сыном. С тех пор до 80-х годов прошлого столетия за памятником никто не присматривал. Рядом с могилой Пушкина появились могилы игумена Иоанна, дочери П.Ф. Карпова - местного земского исправника. Только в 1880 г., когда по всей России шла подготовка к открытию памятника Пушкину в Москве, губернские власти приказали обследовать могилу. Картина оказалась весьма неприглядной. Кирпичный цоколь, на котором стоял монумент, развалился, решетка вокруг надгробия повалилась, по склону холма лежали поверженные бурями старые дубы и липы. Сын поэта, живший в это время в Михайловском, обратился к губернатору и в духовную консисторию с просьбой о приведении в порядок могильного холма. В противном случае, заявил Григорий Александрович, он перевезет прах отца в Михайловское.
В апреле 1880 года из Пскова в монастырь прибыла группа рабочих, которые отремонтировали кирпичный цоколь, поправили решетку да насыпали свежего песку на площадке вокруг памятника. В канун столетия со дня рождения Пушкина псковский Пушкинский комитет произвел новое обследование родового кладбища Пушкиных. Комитет был потрясем картиной разрушения. Псковскому архитектору В.Назимову спешно было поручено организовать работу по приведению кладбища в благопристойный вид к 26 мая 1899 г., так как в этот день предусмотрено было провести торжественное богослужение у могилы Пушкина, а по окончании праздника - произвести необходимый кап. ремонт всего некрополя. В конце 1902 г. Назимов сделал доклад Пушкинскому комитету. Он подробно описал всё, что им было сделано в 1901-1902 годах по благоустройству могилы Пушкина. Выдержки из этого доклада он опубликовал в газете "Новое время" от 14 ноября:
"1 января 1901 года высочайше утвержденный комитет по сбору пожертвований в пользу учреждений имени Пушкина, обратив внимание на опасность возможного повреждения памятника от постоянного обсыпания откоса, предложил мне составить проект на укрепление склона горы и устройство террасы у того места, где находится могила великого поэта. Составленный мною проект был рассмотрен и одобрен августейшим президентом АН вел. князем Константином Константиновичем и утвержден комитетом. В строительный сезон 1901 г., за недостатком необходимого материала, были использованы лишь подготовительные работы, и к исполнению проекта приступлено 1 июня 1902 г.. Сама идея проекта укрепить то место, где находится могила Александра Сергеевича, и предохранить ее и памятник от всевозможного разрушения заставляла всё внимание строителя направить на то, чтобы при исполнении работ не произошло случайного повреждения памятника или склепа могилы. Принимая все предосторожности, я заложил основания каменных стен террасы в откосе горы и, возведя их до уровня подошвы памятника, устроил площадку вокруг могилы, находящейся ранее на краю обрыва, замкнув ее в сем месте мраморного балюстрадою. Затем было приступлено к подведению нового гранитного цоколя под памятник, взамен прежде бывшего кирпичного, под железным карнизом. Эта работа требовала большой аккуратности и тщательности, так как приходилось работать над самым склепом, прочность свода которого по наружному осмотру определить было невозможно. Несмотря на все предохранительные меры, часть свода с западной стороны памятника в расстоянии 1 1/2 аршина от него во время работы осела, образовав отверстие площадью около 12 кв. вершков, сквозь которое был виден вполне сохранившийся дубовый гроб Пушкина. Тот же час мною был произведен подробный осмотр свода и склепа могилы, причем оказалось, что свод выложен только в 1/2 кирпича на известковом растворе и матерьял его, как кирпич, так и раствор, в значительной степени деформирован временем. Для поддержания свода и предохранения его от дальнейшего разрушения немедленно же было приступлено к подведению под существующий свод нового, на цементном растворе. Кроме того, для предохранения свода от давления памятника, опирающегося на него своей средней частью, в цоколь последнего заложены железные балки. В это время на месте работы находились В.Фролов и Г.Розен. Они сделали несколько фотографических снимков как с видневшегося в глубине могилы гроба, так и с общего вида на могилу. Гроб поэта значительно сохранился. Местами на нем уцелели даже отдельные куски довольно широкого парчового позумента. Кусочек парчового позумента был нами взят и, с разрешения комитета, отправлен в Пушкинский музей Лицея".
Свой доклад архитектор Назимов закончил так: "Если когда-нибудь Императорская Академия наук или лица, имеющие на то власть, пожелают осмотреть гроб или перенести прах А.С. Пушкина на другое место, то, конечно, им не придется дожидаться подобного счастливого случая, какой выпал на мою долю, так как раскрыть склеп можно во всякое время, и на это потребуется не более 15 - 20 минут". Время показало всю добросовестность сделанного Назимовым, если не считать того, что случилось в годы гражданской войны, когда группой бандитов обелиск с могилы Пушкина был сброшен под откос (он был вновь поставлен на свое место в 1922 г. п/р срочно прибывшего из Петрограда архитектора К.Романова). С тех пор прошло много лет. За это время, вплоть до 1941 г., особых изменений в состоянии памятника и могилы Пушкина не наблюдалось. Замечено было лишь незначительное отклонение памятника от своей оси, что объяснялось осадкой грунта площадки, устроенной в 1902 г.
В 1944 г., отступая, фашисты взорвали Успенский собор и все монастырские постройки. Они заложили фугасы огромной мощности, в 10 авиабомб, в специально вырытый 20-метровый тоннель, который шел поперек дороги в сторону могильного холма и через подошву его. Тысячи мин были установлены по склонам холма и 4 мины под фундаментом самого памятника. Пульт управления взрывом всего монастырского ансамбля был оборудован неподалеку от церкви, на Тимофеевой горке. От волны при взрыве Успенского собора памятник на могиле поэта отклонился в сторону обрыва на несколько градусов и стал постепенно оседать. Подробности о разрушении Святогорского монастыря и осквернении могилы Пушкина были изложены в сообщении и акте ЧГК по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков и их сообщников, работавшей в заповеднике с 26 июля по 1 августа 1944 г. В конце мая 1945 г. в заповедник прибыла правительственная комиссия под председательством архитектора А.В. Щусева. Члены комиссии детально осмотрели памятники и обратили особое внимание на покосившееся надгробие. Щусев, выслушав мой доклад, рекомендовал провести тщательное наблюдение над процессом оседания памятника, установив в основание его "маятники"- спец. стеклянные пластинки, укрепленные по сторонам трещин (они лопаются, если идет процесс разрушения). В течение нескольких лет я ставил эти пластинки. Они неизменно лопались. Было ясно, что процесс оседания усилился. О результатах своего наблюдения я информировал директора ИРЛИ (Пушкинского дома) профессора Н.Ф. Бельчикова. В октябре 1952 г. он приехал в заповедник в качестве главы комиссии специалистов АН по определению устойчивости памятника. Комиссия произвела инструментальную съемку места, заложила шурфы и постановила в течение лета 1953 г. ликвидировать отклонение памятника, произведя общую реставрацию пушкинского надгробия.
Было решено: выправить памятник с заменой части пьедестала, выложенной рижским песчаником и пудожским плитняком, на гранит. Отремонтировать, в случае необходимости, склеп. Во избежание систематического увлажнения грунта атмосферными водами, асфальтировать площадку. Переложить разрушенную каменную стену на северной стороне холма. К августу 1953 г. подготовительные работы были закончены. К середине месяца было завершено и геологическое обследование почвы; произведены необходимые промеры и фотографирование памятника. В местной метеорологической станции была взята метеосводка, которая сулила хорошие, солнечные дни на весь август. Началась реставрация. Ее проводила группа специалистов псковской научно-реставрационной мастерской п/р инженера М.Никифорова. В качестве консультанта был приглашен известный советский археолог П.Н. Шульц - мой товарищ по университетским годам и музейной работе в Ленинграде.
18 августа территория монастыря была закрыта для посетителей, у ворот были поставлены посты милицейской охраны. В 7 час. утра рабочие начали снимать одну за другой детали памятника, скрепленные между собою медными штырями, и относить их в сторону. Работы производились вручную. Каждую деталь забинтовывали одеялами, чтобы не повредить мрамор. Работали очень медленно. Ножами снимали с деталей окислившиеся, сплющенные ленты свинцовых прокладок, находившихся между кусками мрамора. На 2-й день работы сняли надземные части памятника. Открылись створки 2-х больших плит, лежащих в его основании. Когда убрали плиты, в центре основания обнаружилась камера, квадратная по форме, со стенами, облицованными кирпичом в 1 ряд. Высота камеры 75 см. В восточной стене ее маленькое окошечко. На дне камеры были обнаружены 2 человеческих черепа и кости. Экспертиза показала, что кости принадлежат людям пожилого возраста. Останки были обмерены и помещены в специально приготовленный свинцовый ящик. Этот ящик поместили в камеру, когда, по окончании реставрации, детали памятника были вновь поставлены на свои места.
ВЕЧЕРНИЙ ЗВОН
Святогорский монастырь. Стертые каменные ступени ведут на верх древнего городища. Площадка у алтарной апсиды Успенского собора. Каменный крест - "жальник" - XVI в., приткнувшийся к белой стене. Могила Пушкина, похожая на огромный букет из ландышей, тюльпанов, сирени. Цветы возложили участники Всесоюзного Пушкинского праздника поэзии. Окна собора открыты. Поет И.С. Козловский. Под сводами гудит перезвон колоколов, слышится протяжная русская песня "Вечерний звон"... Сегодня этому храму исполнилось 400 лет. Много лет тому назад безымянный монах-летописец написал здесь в назидание потомкам "Повесть о явления чудотворных икон пресвятыя владычицы нашей богородицы и приснодевы Марии во области града Пскова на Синичьи Горе, иже ныне завома Святая Гора".
"Святогорская повесть" чудом сохранилась во время пожара, случившегося в середине XVIII в., когда в огне погиб почти весь архив Святогорского монастыря. Ее обнаружил уже в пушкинское время псковский епископ Е.Болховитинов - известный ученый-историк, собиратель псковских древностей, автор целого ряда трудов по истории русской культуры. На основании этой летописной повести Болховитинов написал и издал в 1821 г. в Дерпте книжку "Описание Святогорского монастыря". Этой книгой бойко торговали монастырские офени на ежегодных Святогорских ярмарках. Экземпляр "Описания" был в библиотеке Тригорского, и его, вероятно, видел Пушкин, который любил рыться в ней. Очень интересна судьба этого лит. памятника. Болховитинов, уезжая в 1823 г. из Пскова в Киев, куда получил новое назначение, увез с собою много древних псковских рукописей, в их числе и "Святогорскую повесть". После смерти ученого его архив поступил в Киево-Печерскую лавру, а после Октябрьской революции - в библиотеку древних актов Украинской АН. Во время оккупации Киева фашистами эта повесть, в числе других древних лит. памятников, была увезена в Германию, а после разгрома фашизма попала в руки американцев, которые вынуждены были вернуть награбленное Киеву по требованию нашего правительства. Эту рукописную книгу мне удалось увидеть и сфотографировать в Киеве в 1949 г.
"Бысть изволение божие при державе благоверного и благочестивого царя государя и великого князя Иоанна Васильевича всея Руси, правящу ему тогда скипетр российского царства и при архиепископе Пимене великого Новгорода и Пскова, от создания же мира в летах 7077". Таков запев этой "Повести". Она рассказывает о том, как небесная сила ниспослала благодать на землю древнего Воронина, как явились людям разные чудеса и как люди стали рубить на месте открывшихся чудес сперва часовню, а потом храм и "честную обитель". Псковский наместник Ю. Токмаков доносил царю Ивану Васильевичу о "небесной благодати", и царь приказал строить "обитель каменну", чтобы еще более укрепить литовский рубеж. И не ошибся. Монастырь стал не только местом обрядности, но и мощной крепостью под Вороничем. Не раз его монахи садились на коней и рубились с поляками, литовцами, немцами, пытавшимися захватить этот уголок русской земли и сам великий Псков. В благодарность за скорое строительство обители царь одарил ее дорогими книгами, ризами, а звонницу - своим колоколом. Дарили колокола цари и позже: Борис Годунов, Михаил Федорович, Алексей Михайлович, Петр I...
До гитлеровскою нашествия монастырская звонница была убрана прекрасными древними колоколами. Когда в 1922 г. монастырь стал заповедным местом, их стали беречь как пушкинские реликвии. Они были взяты на особый госучет. Ведь это памятники не обычные, молчаливые, а поющие. Они гудели набатом в годины лихолетья, когда землю Воронича топтали и жгли лихие люди, полчища С.Батория и Г.Отрепьева. Они звенели во времена "многих мятежей". Их музыка направляла мысль Пушкина, когда ему стала являться тень царя Бориса. Эти колокола пропели Пушкину прощальную траурную песнь в 1837 г., когда его прах опускали в родную землю... Встарь их было 14, и каждый из них - памятник искусства. Колокола были украшены богатым и разнообразным орнаментом. На многих были вылиты надписи. На том, что прозывался "Горюн", ибо "пел он жалостно", была надпись: "Лит в лето 7059 (1551) при державе благочестивого царя и великого князя Иоанна Васильевича 8 сентября на Рождество пресвятыя богородицы".
Он-то и был прислан И.Грозным в ознаменование открытия обители. На другом была надпиеь: "Лит сей колокол в лето 7146 (1638) при благоверном князе Михаиле Федоровиче в обитель пресвятыя богородицы на Святые Горы". На третьем - "В лето 7197 (1689) при царях и великих князьях Иоанне Алексеевиче и Петре Алексеевиче всея Великие и Малые Руси, при патриархе Кир Иохиме и митрополите нашем Маркеле Псковском и Изборском в Святогорский богородицкии монастырь". Самый большой колокол весил 151 пуд 10 фунтов. По нему шла надпись: "Лит в Святогорский монастырь в Москве на заводе Д.Тюленева в 1753 г.. Ноября в 1-й день при державе благоговерной великой Государыни Елизаветы Петровне Богоматери Честного Умиления тщанием тоя обители игумена Иннокентия".
Незадолго до своего бегства из заповедника гитлеровцы подорвали колокольню, разбили колокола, а медь отправили в Германию на переплавку. Остался лишь кусок большого колокола, который они не успели увезти. Сейчас стоит он у паперти собора, рассказывая всем входящим о вражеском злодействе. Теперь всё в монастыре восстановлено: ограда, светёлки, кельи, собор и колокольня. И вот, наконец, решено возвратить этому памятнику голос. Не легкое это дело - найти нужные, подходящие по времени и по звучанию, колокола. Долго мы их искали и наконец нашли. Нашли не где-нибудь, а здесь же, на Псковской земле, а часть и совсем близко - в округе Святогорья. 2 больших колокола "лил псковитянин посадских человек Фома Юрьев сын Котельник в лето 7080 (1572)", о чем свидетельствуют надписи и изображения псковских чудотворных образов на колоколах. Некоторые колокола были глухие, со сквозными трещинами и вырванными языками. Спасибо, помог нам ученый-металлург - профессор А.Ю. Поляков. Он увез их к себе в Москву, сделал лабораторный анализ сплава, изготовил нужную"присадку" металла и "сосватал" нам литейную мастерскую института "Автогенмаш", где рабочие безвозмездно, в честь Пушкина, проделали очень хитрую реставрационную работу и вернули колоколам голоса. Сейчас колокола подготовлены к подвеске на Святогорскую звонницу. Идет подстройка их друг к другу, настройка основной мелодии. А пока каждый вечер звон этих колоколов летит над Михайловским. Слышится сначала голос молодых детских дискантов и альтов, в их легкое, мелодичное звучание постепенно вплетаются раскаты средних - теноров. Они гудят неотразимо, звон набегает на звон, и наконец в их гул врываются баритоны и гром густой басовой октавы - торжественной и богатырски мощной, как Эхо древнего Воронича.
НА ОЗЕРЕ КУЧАНЕ
Закаркав, отлетела Ватага черная ворон...
Дом, в котором я живу, стоит на окраине усадьбы Михайловского. Окна его расположены по четырем сторонам света. Через них я всегда могу видеть всё, что захочу, - пушкинский сад, голубятню, пасеку, Сороть и дали за ней, и "пруд под сенью ив густых", и кто куда идет и по какому делу... Дому этому уже более 100 лет. В нем всегда жили управители имения. А теперь живу я, вот уже 26 год. Зимой, когда от снегов всё вокруг бело, Сороть застывает и становится почти незаметной, сливаясь с озером Кучане. Тогда озеро кажется особенно большим, потому что его края растворяются в бескрайних заснеженных лугах. Как только лед окрепнет, на озеро приходят рыбаки с удочками. Они вырубают во льду лунки, устраивают из хвои седалища и начинают трясти свои маленькие удочки. Трясут, пока не стемнеет. Ловят обычно всякую мелочь, и редко-редко кому удается поймать большую рыбину. Тогда в Михайловском всё приходит в движение. Рыбину приносят на усадьбу, экскурсанты смотрят, ахают, пытаются торговать... Заканчивая ловлю, каждый рыбак, прежде чем покинуть озеро, опускает в свою лунку жерлицу с живцом - маленькой плотицей или какой другой рыбкой: авось ночью жадная щука схватит рыбку с крючком.
Поглядывая на рыбарей, вижу я непременных спутниц их - ворон, сидящих на низеньких прибрежных ивах. Сидят вороны весь день, безмолвно и зорко наблюдая за рыбаками. Но вот рыбари начинают сворачивать свои снасти, опускают жерлицы в проруби, подвязывают концы их к колышку или ледышке и уходят. И тут сразу же, как по команде, на их места прилетают вороны. Они тщательно всё осматривают, ищут, не осталось ли чего после рыбаков, какой-нибудь крошки, которой можно поживиться. А затем начинают таскать из воды жерлицы. Схватят за конец у колышка и тянут, пока не покажется живец. Знает ворона, что вкусный живец - на крючке, потому, вытащив его, расправляется осторожно, чтобы самой не попасть в беду. Много раз наблюдал я за этими птицами, но ни разу не видел, чтобы хоть одна из них попалась на крючок. Очень сообразительная птица серая ворона, и живет она и трудится только там, где человек, хотя и относится к нему с большой опаской. Вероятно, поэтому у нее и повадки эдакие человечьи. Лесники считают ее вредной, потому что она не только ловит полевых мышей, но и разоряет птичьи гнезда, истребляет птенцов, зайчат и другую мелкую живность, населяющую заповедный край.
ДРЕВНИЙ НАСЕЛЬНИК
На усадьбе Михайловского издревле живет аист. Говорят, что эта птица приносит счастье тому месту, где она поселилась... Много лет назад аист жил на огромной кривой сосне, стоявшей на околице, на выходе со двора в сторону озера Маленец. Когда эта сосна от старости засохла, в нее ударила гроза. Молния расщепила ствол дерева и повредила гнездо. Аист улетел, и сосну спилили. Тогда древний пушкинский насельник перебрался на другое место, во фруктовый сад, на старую березу, и жил здесь до войны. Когда же пришла война и фашисты стали рубить Михайловские рощи, аист отсюда ушел совсем. Он вернулся только вместе с людьми, когда фашистов не стало и в Михайловское вновь пришли тишина и мир. Это было весною 1945 г. Аист вновь поселился на березе, гнездо было очень большое, а береза уже ветхая: во время войны немало ран нанесли ей осколки вражьих снарядов и пуль. Летом 1956 г. налетел на Михайловское ураган и повалил березу на землю вместе с гнездом. 3 года птицы летали над Михайловским, подыскивая для себя новое удобное место. Подыскивал для них новое место и я. Приказал поставить на 6 разных деревьях - 2-х березах, 2-х липах и 2-х елях - колеса и бороны, как учит народная примета. И вот, наконец, птица остановила свой выбор на высокой липе, что стоит при входе на усадьбу с восточной стороны ее - там, где экскурсоводы начинают свой рассказ о деревенском Пушкине. С тех пор на этой липе наши аисты вырастили уже 10-е поколение. Говорят, что аисты петь не могут, что они только трещат. Это неправда! Аист действительно трещит при встрече с другими аистами, при возвращении с полета в свое гнездо, при нападении на его жилище хищника. Треск его напоминает барабанную дробь. Но аист и поет. Это бывает рано утром, на заре, или вечером, при заходе солнца, в тот период, когда подрастает молодой выводок и когда вся семья в сборе. Поет он не очень громко. Пенье его жалостливое и очень приятное.
ПУШКИНСКАЯ БЕЛОЧКА
Белка там живет ручная, Да затейница такая! Белка песенки поет, Да орешки все грызет...
У Пушкина в Михайловском полным-полно всякой пернатой живности. Аисты, цапли, дрозды, клесты, синицы, дятлы разные, иволги - одним словом, все сорок-сороков русских птиц. А скворцам и счету нет. Их почитай с 1000 будет. Вокруг только моего дома висит 50 скворечников. Когда осенью скворцы готовятся к отлету на юг, они любят собираться здесь все вместе, старые и молодые, усаживаются на ивы около пруда, голосят на все лады. И кажется, что это не только они поют, а поет и вода, и деревья, и сам воздух. После отлета скворцов к их квартирам-домикам немедленно устремляются воробьи, синицы, белки.
Есть у меня под окном старая береза. Огромная, толщиной в метр, красавица. Она стоит рядом с прудом, на самом краю берега. Перед нею небольшая светлая поляна, вокруг которой венком расположились густые ивы, а дальше - фруктовый сад. Живет береза барыней, у нее всегда много и воды, и солнца, и защитников от ветров. Хотя она и старая, но выглядит очень молодо. Зелень у нее густая. Кора могучая, никакого сушняка не заметно. Из окна мне хорошо видна эта береза, я знаю все ее повадки и секреты, мне хорошо известно, когда и что с нею происходит, кого она принимает, кто у нее в гостях и о чем она ведет беседы с паломниками по пушкинским местам. Я люблю делать для птиц скворечники, птичники, дуплянки. Просмотрел много книг с описанием, как некогда изготовлялись птичники. А делались в старину, нужно сказать, чудесные домики - сказочные терема, и дворцы, и часовенки. Особенно понравились мне многоэтажные резные скворечники. Вот я и соорудил в Михайловском скворечник-хоромы. 1-й этаж с портиком, а 2-й - с резной антресолью. Уж не знаю почему, но домик показался моим скворцам подозрительным. Они долго его рассматривали и спереди, и с боков, и с крыши, заглядывали в окошко, но зайти внутрь не решались. Так мой домик и не был в тот год заселен. Я даже обиделся на неблагодарную тварь.
Прошло лето, прошла зима, и наконец показалась новая весна. И вот в один февральский день я увидел, что в моем домике есть жильцы. Это были белки - самец и самка. Самец облюбовал себе верхний этаж - антресоли, самка поселилась внизу. Целыми днями они таскали в свой дом какие-то мебели и оборудование. Бывали дни, когда часами они сидели в своих хоромах, высунувшись в окошки, и о чем-то беседовали, поглядывая на мой дом. Ни я, ни домашние мои - никто их не тревожил. Мы старались делать вид, что ничего не замечаем. Всем нам очень хотелось, чтобы белки к нам привыкли. Так это в конце концов и получилось. Белки стали подбегать к садовому столику, который издавна стоит под этой березой, и принимали наши дары: желуди, шишки, орехи, сахар, сушеные яблоки и грибы, которые мы с вечера им подготавливали. Спустя некоторое время я увидел, что супруг белочки скучает в одиночестве, его благоверная куда-то исчезла. В конце концов выяснилось, что у них прибавление семейства - пятеро маленьких бельчат.
Наконец весна совсем разгорелась, стали раскрываться почки на березе, и в окошечке появились малюсенькие зверьки. Когда они слишком высовывались из окошка, папа сверху угрожающе фыркал, мама кричала, в домике была слышна возня и писк. Вероятно, папа и мама прививали своим детенышам необходимые культурные навыки. Проходили дни. Я непрерывно наблюдал беличье семейство, стараясь увидеть всё, что происходит в домике. И вот однажды вижу, как выходит из дому белка-мама, а за нею гуськом бельчата. Шествие замыкает папа. Вот все зверьки уселись на толстый сук. Папа о чем-то поговорил с мамой и вдруг сделал в воздухе сальто-мортале. Перепрыгнул на другой сук и вспорхнул обратно. Потом он вновь перепрыгнул на сук, который поближе. Прыгнул медленно, словно показывая детям, как это нужно делать. И так несколько раз. Я успел разглядеть, что он присел на задние лапки, потом оттолкнулся ими от сука, выкинув лапки вперед. Мать и ребятки внимательно смотрели на папины упражнения."Ну, вот так, - сказал папа, - давайте начнем..."
Бельчата запищали и стали растерянно ползать по суку, трясясь от страха. Тогда разгневанный папа бешено запрыгал с сука на сук и стал зло кричать на маму и детей. Испуганная мама прыгнула, за ней стали прыгать и малыши. Но один бельчонок всё же не решался оторваться от сука, к которому прижимался, и ревел благим матом. Наконец и он прыгнул. Сделал всё так, как учил отец, - присел на задние лапки, кинулся вперед, выставив передние лапки, но чуточку не долетел, успел только схватиться коготками за кору дерева да так и повис. Все семейство забегало, запищало. Вдруг малыш сорвался и полетел вниз на землю с высоты почитай 10 м. Я бросился к нему. Он лежал на боку, дергая лапками. Я осторожно взял несчастного зверька и побежал домой. Там положил его в мягкую шапку и стал думать, что же теперь делать. Зверек оказался живучим и быстро отлежался. На другой день утром я увидел, что скворечник на старой березе пуст. Вся беличья фамилия исчезла. Остался лишь мой малыш.
Неудачник был еще совсем несмышленыш. Нужно было его кормить. А как кормить? Взяли мы глазную пипетку, согрели молочка и дали ему пососать. Он сразу же догадался что к чему. Через несколько дней пипетка уже не годилась, потребовалась маленькая бутылочка с игрушечной соской... Наш питомец ловко схватывал ее лапками и, зажмурив глаза, сосал молоко. А потом всё пошло, как no-писаному. Наш бельчонок стал быстро расти, шубка его делалась все гуще и красивей. За лето он вырос в великолепную белку. Подошла осень. Поспели яблоки, орехи, грибы - до всего этого бельчонок был большой охотник. Назвали мы его Ваней. Эту кличку он запомнил, и сразу отзывался на нее. Потом к клетке я пристроил дупленку, куда он отправлялся на ночлег и где у него было свое одеяльце, кормушка, блюдечко. Сидя в своей клетке, бельчонок стал делать запасы на зиму, складывать под одеяло орешки и грибы. Стоило подойти к клетке и сделать вид, что хочешь подобраться к его зимним запасам, как он начинал сердиться и спустя некоторое время перепрятывал запасы в другое место.
Раз-два в неделю мы выпускали его погулять. Что тут делалось! Он носился по комнате, делал фигуры высшего пилотажа, забирался на мою кровать, под подушку и оттуда вылетал, как пуля, и снова влетал в свою клеточку. Особенно Ваня любил сахар и конфеты. Он знал, что у меня в пиджаке есть для него заветный кармашек, а в том кармашке - сладкое. Стоило мне войти в комнату и открыть клетку, как бельчонок прыгал на меня и бросался в карман, ухитряясь залезть в него весь целиком, набивая за щеки сладости. Ваня знал, что я возвращаюсь с работы в 5 час. Это время сторож в Михайловском отбивает 5-ю ударами в старинную чугунную доску, и точно в этот час он садился у окна, поджидая моего прихода...
ЗУЁВО МЕСТО
За околицей Михайловского, на берегу озера Маленец, - сосновая роща. На вершинах древних сосен много больших гнезд, с полсотни, пожалуй, будет. В них живут серые цапли. Испокон веков так ведется. В старину цаплю в здешнем народе звали зуем; вероятно, отсюда и деревенское название Михайловского - Зуёво. Так и Пушкин его называл. С марта по сентябрь плавают в небе эти красивые птицы. Когда заходит солнце и всё в природе - травы, деревья и птицы - засыпает, цапли поют колыбельную песню своим детям: "Чи-чи-чи-чи..." Цапля - птица беззащитная. Обороняться от недругов она не умеет. Природа наделила ее лишь истошным криком. Вот ястреб или орел налетает на зуево гнездовье, и всё пушкинское село оглашается сплошным птичьим воплем. В другом месте этого не услышишь. Иной раз бывают у цапли ссоры с надоедливыми посетителями Михайловского. Подойдет какой-нибудь суетливый человек поближе к сосне, на которой гнездо цаплино, начинает кричать и хлопать в ладоши, чтобы заставить птицу помахать крыльями и дать голос. Тогда разгневанная цапля повернется задом к такому дяде, поднимет хвост и пустит в него большую белую струю... Когда молодые цапли начинают учиться парить, они часто выпадают из гнезда. Я их подбираю, зову ветеринара, он осматривает птицу и, если есть в ней какая поломка, накладывает лубок. Лечим ее, кормим свежей рыбешкой, лягушками.
Дата: Пятница, 15 Фев 2019, 16:44 | Сообщение # 13
Группа: Администраторы
Сообщений: 7166
Статус: Offline
Птица живет в вольере, в саду Михайловского, а потом она выходит в сад, пробует летать, а там, смотришь, взмоет в небо и улетит к своим сородичам у озера Маленец. В последние дни октября, когда ложится на землю осенний туман и "сребрит мороз увянувшее поле", птицы всей стаей собираются на своих соснах, отпоют прощальную песнь и улетают в дальний путь. И тогда в Михайловскую обитель приходит грустное безмолвие.
ЛАСТОЧКИНО ГНЕЗДО
Я давно приметил, что птицы своей кротостью и доверием к человеку часто напоминают нам, что в этом мире больше милосердия, чем зла. Послушайте маленькую историю, поучительную и добрую. В 1951 г. в Михайловском рядом с основным домом восстанавливали флигелек, в котором некогда были кухня и людская. Оплели стены хмелем, поставили плетенёк, скамейку, рядом с крыльцом устроили собачью будку для Жучки, и получился не домик, а загляденье - сказка. Внутрь домика принесли всё, что свойственно ему иметь. Всякую деревенскую радость и рукоделие. Когда всё было готово, уселись строители домика на скамеечку, чтобы сфотографироваться на память, и вдруг видят: влетела на крыльцо ласточка, покрутилась-покрутилась и стала лепить свой домик на низеньком косяке входной двери. В доме открылся музей, стали приходить люди, они шли сюда, чтобы посмотреть, как жили дворовые люди Пушкина, с которыми поэт особенно сдружился в годы ссылки. Здесь они видели вещи, названия которых обогатили поэтический словарь Пушкина: огромную деревенскую ступу, в которой баба-яга по ночам бродила в Михайловских лесах и рощах, расписные прялки, за которыми пушкинские девицы-красавицы пряли свою пряжу и друг другу сказки сказывали. Когда-то здесь слышалась музыка маленьких жерновов домашней мельницы, моловшей все, муку любую.
Каждого человека, приходящего в домик, ласточка встречала веселой коротенькой песней, в которой ясно слышалось: "Мир вам". Не все сразу замечали птичку и ее гнездо. Стали замечать лишь тогда, когда появились птенцы. Их было пятеро. Они доверчиво глядели на людей любопытными своими черными бусинками. Ласточка была очень чистоплотной. Никаких следов она не оставляла, всё убирала за собой и птенцами. Музейные уборщицы умилялись, видя такую ее чистоту и порядок. Многие посетители, входившие в дом, не хотели верить, что гнездо и ласточка настоящие, думали, что это музейный макет, и пытались потрогать гнездо пальцем. Другие, сидевшие на скамейке, будто на часах, кричали на них: "Зачем вы трогаете гнездо, неужели не видите, что оно настоящее!" Какой-то заботливый дядя из Дома туристов однажды явился к домику, принес с собой фанерный щиток с тесемочками и подвесил его под гнездом - чтобы птицам было спокойней. Другой сделал объявление и прикрепил его к стене: "Граждане посетители музея, входите осторожнее. Здесь живет ласточка!" С тех пор экскурсанты стали входить в людскую на цыпочках. Ласточкино гнездо стало одним из экспонатов деревенского пушкинского музея. Но вот прошло время, младое племя выросло, и птицы покинули родное гнездо. Сказка кончилась. Одни лишь ласточки радовались. Они весело летали по пушкинской усадьбе, а когда садились на конек крыши, то пели свою короткую красивую песенку. Здешние старики говорят, что у ласточки две песни: одна о том, что самое доброе на земле - мир, а другая - песня-скороговорка: "В нашем доме все сусеки хлебом позасыпаны..."
ЧЕРНЫЙ ВОРОН
Подъемлю солнце я с востока... (Пушкин)
У Поклонной горки, где стояла старая часовня Михайловского, - группа строгих великанов сосен. Они как часовые на страже. На одной - большое гнездо, прочное. Видно, что живет в нем птица не простая, суровая, гнездо не прячет. Каждый лесник хорошо ее знает. Это черный ворон. Говорят, что ворон живет на свете сотни лет. Кто знает, когда поселился ворон здесь! Сосна очень старая, двухсотлетняя... В июне 1967 г. была в Михайловском большая гроза. Сильная молния ударила прямо в вершину сосны, стоящей почти рядом с той, на которой живет ворон. От удара кора на дереве расщепилась и разлетелась в стороны, у земли вспыхнула голубым огнем молодая поросль, а стародавний ворон, сидевший в гнезде, даже не встрепенулся. Утром на заре ворон поворачивается головой к востоку и приветствует восходящее солнце громким криком, и в этом крике явственно слышится слово "Аллах!". Не верите - послушайте сами! Ученые пишут, что, когда к старому ворону приходит смертный час, он умирает глядя в ту сторону, откуда восходит солнце, - на восток. Впрочем, так делают многие птицы и звери. Это одна из нераскрытых тайн природы.
МИХАЙЛОВСКИЙ СКВОРЕЦ ЗАЛЕТЕЛ В БОЛГАРИЮ
В Михайловском много птичьих домиков, штук 300 будет. Деревья в заповеднике большей частью старые, ветхие, больные. На них постоянно нападают разные жучки-вредители - точильщики, пилильщики и др. всякие. Ученые говорят, что истинные спасители таких деревьев - птицы, что 1000 семей скворцов, например, за одно только лето уничтожает 2 вагона древесных вредителей. Здешние лесники - народ изобретательный, заботливый. Они понаделали птичников - самых разных. Тут и маленькие терема, избушки, светлицы, колоды, - не только обыкновенные ящички. И всюду в них гнездятся пернатые друзья заповедного места. Ставили как-то ранней весной в Михайловском новые домики для скворцов и синичек. Разница между теми и другими небольшая - дырка-лазок у синичников поменьше, вот и всё. Ставили новые на тех местах, где были старые, прохудившиеся. В одном старом домике уже устроился скворец. Улетел рано утром из старого, а прилетел вечером и не заметил, что домик-то новенький. Как на грех, лесники сделали ошибку: на место скворечника поставили синичиик. Подлетел скворец, сунулся к дырке, туда-сюда - пролезть не может. Решил проскочить сходу, разлетелся - ничего не получается. Он вновь и вновь. Наконец как-то втиснулся. Вскоре в домике послышалась возня. Что же произошло?
Оказывается, туда-то скворец залезть ухитрился, а вот обратно вылететь - никак не может, бьется, словно в тюрьму попал. Смотрю, что дальше будет? Скворец и так и этак пробует вылететь - ничего не получается. Запищал даже с горя. Решил я помочь беде пичугиной. Взял лестницу, приставил ее к дереву и полез к домику, чтобы садовым ножом увеличить леток. Смотрю - скворец в ужасе забился в угол, притаился и глаза закрыл. Увеличил я дырку, спустился на землю и жду. Замер скворец, не показывается, да так долго, что и я уже стал думать: может, птица со страху богу душу отдала? Смотрю, нет. Появился в дырке кончик клюва, потом клюв, за клювом голова - и... скворец пулей вылетел из домика. 2 дня мой сосед и близко не хотел подлетать к домику, а потом всё же вселился, вероятно, решил, что тюрьма ему приснилась.
В новом домике скворец уже вывел на свет 5-е поколение. Я окольцевал одного праправнука, вырезав на колечке: "СССР, Пушкин. Михайловское, 24 мая 1965 г.". А на другой год получил нежданно-негаданно письмо из Софии, от болгарских школьников - друзей Пушкина, с которыми переписываюсь. Они сообщали мне о том, что Михайловский скворец попал в сети юных орнитологов и был ими выпущен на волю. Весною он снова явился в свои родные пушкинские края. Сегодня на дворе март. Я сижу у своего окошка и нетерпеливо посматриваю, не прилетел ли мои друг скворушка в свое Михайловское.
СИМВОЛ ВЕЧНОСТИ
Деревенский дом Пушкина вскоре после смерти поэта дал приют его вдове и детям-сиротам. Но он был уже настолько старым и ветхим, что жить в нем было невесело и его все покинули. И вот в дом въехали другие жильцы. Над камином в кабинете Пушкина устроилась сова; в самом же камине поселилось семейство хомяков... Все они жили здесь, пока старый дом совсем не развалился и на его месте не стали строить новый. 100 и еще много лет прошло после смерти Пушкина, но и теперь сова навещает место, где он жил. Каждый год осенью, когда усадьба и рощи Михайловского пустеют, она лунными ночами прилетает к дому поэта, садится между двух беленых труб, на коньке высокой кровли, и громко плачет. Именно плачет. Это подметил еще Пушкин, когда писал: То был ли сон воображенья иль плач совы... В старину русские люди называли сову "сирин - птица вещая". А древние греки и римляне считали ее символом вечности. Сова в Михайловском и есть символ вечности великого Пушкина. http://ulukomorya.ru/index.php
«ЗА ВАМИ СЕРДЦЕМ И ГЛАЗАМИ"...» Вспоминая Семена Степановича Гейченко...
Михайловское. Заповедник. Начало 1980-х годов. Последний гейченковский призыв. Директору скоро 80. Старик чудит. Так кажется молодежи. Появляется то с губными гармошками, то с пистолетами, то на метле, то с метлой. Неистощим на выдумки. Умирает в 90. Проходят годы. И складывается образ. Образ необыкновенного, разностороннего, талантливого человека. Много пережившего, страдавшего, непонятого. Все остальное житейская шелуха, мелочи. Как писал Пушкин о Байроне: «... он и мал ... не так, как вы - иначе». В подборке фотографий - фотографии профессиональных фотографов. И любительские снимки сотрудников заповедника. Заканчивается подборка снимками закладки последнего детища - НКЦ. Последний снимок того коллектива с директором. Он любил, чтобы все были «в куче». Фото серой цапли (зуи) в полете. Редкий случай приручения. Редкий снимок полета. «Остановись, мгновенье...»
Дата: Пятница, 15 Фев 2019, 17:50 | Сообщение # 14
Группа: Администраторы
Сообщений: 7166
Статус: Offline
2014 год: ЗА НЕГО И ДЕРЖИСЬ
День памяти А.С. Пушкина и день рождения С.С. Гейченко, служившего памяти Поэта без малого 50 лет, всегда были рядом. Не уходил из народной жизни, хоть и не особо приветствовался советской властью, и церковный праздник Сретения, невольно напоминавший о едином божественном течении времени, о встрече Ветхого и Нового Заветов, о продолжении века XIX и в XX в. И еще о том, что века сопрягаются не календарем, а человеком, творящим по Божьему произволению. В минувшем году, готовясь к грядущему 110-летию С.С. Гейченко, сотрудники музея-заповедника от своих друзей из Петергофа получили копию документа о рождении Семена Степановича. Дата эта была иной, нежели та, к которой мы привыкли: 14 февраля 1902 г. Не 90, а 91 год земного бытия был дан этому удивительному человеку. Он прожил жизнь, соединившую собой Российскую Империю и Советский Союз с современной Российской Федерацией через мировые войны и революции, через поколения. Марсель Пруст однажды заметил, что варварскими следует называть не те народы, у которых не было великой истории, но лишь те, кто, имея великую историю, добровольно от нее отрекся и забыл ее. Делом всей жизни Гейченко стала работа по удержанию исторической памяти России, которую бури XX в. стремились разорвать и уничтожить. В этом пушкинский Хранитель был похож на своего героя, на самого Пушкина. В XIX в. Александр Сергеевич был таким же связным, таким же хранителем памяти ушедших поколений в современной ему жизни.
Жестокость и беспощадность, с которой время борется с людской памятью, не имеет измерений и степеней. Труд хранителя всегда неблагодарен и тяжел. Каждый век в стремлении к главенству изощрен в образах и событиях, с помощью которых хочет внушить современникам свое превосходство. Действительным и по-настоящему ценным обывателю кажется лишь его маленькая жизнь. И уже не вызывает удивления, что любимыми строками «героев нашего времени», круто ломающих историю страны, стали слова песни: «Есть только миг, за него и держись…» 91 год жизни С.С. Гейченко - почти век. И этот век потрачен был на то, чтобы помочь своим современникам среди соблазнов и призывов к беспамятству, найти силы и мужество опереться на судьбы великих русских людей. И прежде всего на судьбу Пушкина. Из XIX в. михайловский Хранитель привел к нам на помощь и самого Поэта, и его верных лицейских друзей, героев и творцов прекрасного и живого сказания о величии нашей Родины. С Гейченко в Пушкинский заповедник вошел и навсегда там остался нервный и изысканный, прагматичный и фантастический Серебряный век. Его Лукоморью довелось пройти сквозь пожарища Великой Отечественной войны и потом, на гари и пепелище, воссоздать дом и мир Пушкина. Туда, в этот мир, он пригласил всех нас. И мы вошли в гости к Поэту и к себе самим - домой.
На склоне лет, предчувствуя новые потрясения, ожидающие Родину, он оставил нам как «завет внуку», как свое понимание смысла и красоты жизни, Пушкинский заповедник, наше Пушкиногорье. Это не только музей, не только место, воспетое Поэтом, - это пространство, которое требует наших трудов и нашей любви. Это - служение на все времена. И пока музейная работа длится, пока верны мы памяти Поэта и наших великих предков, продолжается Россия во всей ее небесной и земной славе. Продолжается пушкинский век - время творчества, время Жизни. Георгий Василевич, директор музея-заповедника «Михайловское»
ЛАГЕРЬ, ВОЙНА, ЛУКОМОРЬЕ Будущий легендарный директор Пушкинского заповедника родился в Петергофе, городе-музее, что, кажется, предопределило всю дальнейшую судьбу. Семен Степанович вспоминал: «Родился в Петергофе, здесь окончил гимназию и тогда же увидел живой музей Марли, он меня покорил».
1921-1925 гг. - учеба в Петроградском университете на лит.-худ. отделении факультета общественных наук по специальности историк-искусствовед. Лекции в университете читали виднейшие ученые и архитекторы А.Бенуа, К.Романов, И.Орбели, С.Платонов, Н.Марр. В 1925-1938 годах Гейченко работает в Петергофе, в 1939-м становится научным сотрудником Пушкинского дома. До начала войны он несколько раз посетил Михайловское, но вряд ли мог представить себе, что спустя несколько лет начнется его долгий и подвижнический труд по восстановлению Пушкинского заповедника. Но прежде были лагерь и война. В июле 1941 г. по ложному доносу Гейченко был приговорен к 10 годам лишения свободы. Среди прочего его детские воспоминания о колокольном звоне, величественной церковной службе, забытых советской властью праздниках были объявлены антисоветской пропагандой и восхищением царским режимом. Колокольный звон станет своеобразным мерилом твердости его характера в те годы, когда вопреки атеистической пропаганде директор Пушкинского заповедника с удивительной настойчивостью будет восстанавливать православные часовни, увенчанные крестами, и собирать колокола, чтобы однажды водрузить их на колокольню Святогорского монастыря.
В августе 1943 г. Гейченко попадает на фронт, в боях под Новгородом теряет руку. В августе 1945 г. его назначают директором Пушкинского заповедника. О том, что представлял собой после освобождения «приют спокойствия, трудов и вдохновенья», красноречиво свидетельствуют и «Акт ГЧК по расследованию разрушений и злодеяний немецко-фашистских захватчиков, совершенных на территории Пушкинского заповедника», и рассказы самого Гейченко, опубликованные впоследствии в сборнике «У Лукоморья»: «Саперы работали в заповеднике почти 5 лет. И все же даже после 1949 г. находили фашистские дары. В ограде Святогорского монастыря, особенно сильно заминированного немцами, нашли мину в 1953 г! Уходя из Михайловского, эсэсовцы бахвалились: «Если мы уйдем - ваша земля будет за нас воевать еще 50 лет!»
Уже в июне 1947 г. в Михайловском был открыт для посетителей возрожденный «Домик няни». Спустя 2 года - экспозиции в Успенском соборе Святогорского монастыря и Доме-музее Пушкина в Михайловском. 20 августа 1962 г. открылся уничтоженный еще в годы Гражданской войны Дом-музей Осиповых-Вульф в Тригорском. 4 июня 1977 г. - Дом-музей Ганнибалов в Петровском. 31 мая 1986 г. - музей «Водяная мельница в Бугрово». Последним творением Гейченко стала сдача в эксплуатацию в 1992 г. НКЦ в поселке Пушкинские Горы. Параллельно в Пушкинском заповеднике велась огромная работа по восстановлению усадебных флигелей, утраченных часовен на Савкиной горке и в Михайловском, установке памятных каменных крестов, работы по реставрации Святогорского Успенского монастыря и могилы поэта. Особое внимание Семен Степанович уделял пушкинскому наполнению ландшафтов заповедника. Эта была именно та сфера его деятельности, благодаря которой для многих Михайловское превратилось из рядовой усадьбы в сказочное Лукоморье, буквально пронизанное пушкинскими образами и рифмами. Примечательным примером его методики инструментирования пространства является ландшафтная экспозиция пушкинской элегии «…Вновь я посетил». «Ветряная мельница», «опальный домик», «холм лесистый», «три сосны» попадают в число особых, избранных самим автором примет и символов поэтического Михайловского.
После смерти Пушкина В.Жуковский обнаружил это стихотворение в рукописях поэта и дал ему свое, весьма точное название «Снова на родине». Для тех паломников, которые в ХIХ в. приезжали в Михайловское, именно эта элегия стала своеобразным авторским путеводителем. Потому, что они стремились к встрече с поэтом, а не с помещиком Пушкиным. Первый паломник (по определению Гейченко) А.Тургенев, сопровождавший в 1837 г. гроб с телом поэта из Петербурга в Святые горы, сразу по возвращении в столицу написал письмо П.А. Осиповой (Вульф). В нем он просил хозяйку Тригорского написать «пером дружбы» о любимых пушкинских соснах. Он же посоветовал ей сделать 2 рисунка. Первый - с изображением могилы поэта, второй - с изображением сосен. Осипова исполнила просьбу Тургенева. С этих рисунков фактически началась иконография Пушкинского уголка и музейная жизнь пушкинских сосен. К ним шли, их искали, их растили и облагораживали все поколения паломников. Старые сосны умирали, но на их месте, на их корнях высаживали новые. Музей под названием «Три сосны» не менее, а может быть, более значительный, нежели дом-музей в Михайловском, продолжает жить и в наше время.
Когда осенью идешь из Михайловского в Тригорское, шум листьев под ногами напоминает шелест листков поэтического сборника. Возникает поразительное ощущение: ты выпадаешь из реальности и оказываешься внутри лирического произведения. Ритм шагов совпадает с ритмом пушкинской элегии, устанавливая почти мистическое созвучие между словом и реальностью. Более того, здесь именно слово выступает в качестве главного созидающего хранителя пушкинского уголка. Эту специфику русского лит. заповедника хорошо понимал и активно созидал выдающийся музейщик Гейченко. Вячеслав Козмин, хранитель музея «Мельница в деревне Бугрово»
НЕ ХОЛОДНО ЛИ ПУШКИНУ?
Он был Хранитель, Домовой, а в домашней переписке - дед Семен, подканцелярист Енчиков и даже Симеон Богоприимец. И мы так привыкли к нему, как к части пушкинского пейзажа и пушкинской биографии, что уже и не видели масштаба сделанного им. Должно было пройти время, чтобы мы поняли, что Семен Степанович был здесь все годы своей жизни и Пушкиным, и Родиной, и читателем, и молитвой, и свободой. День за днем, не думая об этом, а только заглядывая с утра в пушкинский кабинет, чтобы проверить, как Александру Сергеичу будет сегодня работаться: не холодно ли, хорош ли свет, да не вредят ли ему или пейзажу за окном «ветра позднего осенние набеги», или проходя парком, глядя на Зимари и Дедовцы за Соротью, собирая тригорскую библиотеку Осиповых, подыскивая гравюры для ганнибаловского Петровского, Хранитель и Домовой строил не пространство, не мемориальные дома и экспозиции, а мысль поэта, его волю, его дыхание. Глядел во все глаза и во все стороны сразу, чтобы Александру Сергеичу была видна вся Россия. Кажется, Семен Степанович строил даже и сам пейзаж, чтобы он не расходился с русской поэзией, чтобы Пушкину дышалось во все сердце. И нас, и нас он незаметно строил для навсегда теперь полногласного чтения Пушкина посреди небес и трав, птиц и человеков.
Это было живое воскрешение Пушкина, вынашивание и рождение его. Никакие романы не передадут этой подробной бережности складывания образа по случайному предмету, цветку, вазочке, трости, портрету, нечаянной встрече, цыганской песне. Это был единственный случай взаимного слышания, когда Пушкин каждое утро ждал, о чем еще догадается из его здешней жизни Семен Степанович, и выходил ему навстречу с объятием. Словно им обоим не сиделось и они торопили каждое утро. И Пушкин заново учился у Семена Степановича говорить со скворцами, собаками, деревьями, и опять узнавал свое Михайловское и вновь обживал его. Будет попадать Хранителю от начальства, когда он поставит часовни в Савкине и на Поклонной горке - вплоть до жестких распоряжений немедленно разобрать!. А только он тут не за свою, а за пушкинскую веру и полноту мира стоял и умел устоять. И от своих попадало. За то, что строит ветряную мельницу, где ее никто не помнит, за то, что тащит к Луговке языческий камень из другого угла Псковской земли. Или звонит в свезенные отовсюду колокола, пока их нельзя поднять на колокольню святогорского Успенского собора, чтобы Пушкин мог наслушаться пасхального звона. Радетели пушкинской научной чистоты гневались, но ничего не могли сделать, потому что тут все было живо и в живости своей убедительно. И я без всякой улыбки и метафоры думаю вопреки суровым правилам реставрационной науки, что тут не только Пушкин, с которым они сразу жили в одно сердце, а и Бог был на его стороне. Ищет он место, где бы могла стоять часовня (раз есть строка «в часовне ветхой бури шум»), и Бог ведет его в конец еловой Ганнибаловой аллеи, дает ему в руку лом: «Копай!» и подсовывает ему в лесу квадрат фундамента, потому что и Богу эта часовня была нужна, раз он диктовал Пушкину строчку о ней. А уж против фундамента не восстанешь - наука!
Нужна ему мельница («насилу крылья ворочая при ветре»), и он идет на излучину Сороти, где она была бы милее всего пушкинскому взору и р-р-раз! - находит там обломок жернова, который есть тоже улыбка Бога. Ясно, что они строят Пушкина вместе - слово по слову, нянча дубы, сажая серебристые ивы, заводя новые сорта яблонь, ставя памятник на повороте от Святогорского монастыря к Михайловскому и сооружая вызывавший более всего возражений научный центр, который теперь действительно стал общерусским Пушкинским центром. Нет, тут хоть тонну бумаги изведи, а дело не в доказательствах, а в слышании сердца. Книжка «У Лукоморья» не раз издавалась (последний раз только-только), и всякий, пройдя ее дорогами, вглядевшись во всякое дерево, каждый предмет, птицу, книгу, излучину реки, синеву неба над Маленцом, молодую ель-шатер на месте погибшей от ран старой ели, в байроновский портрет в кабинете или «оглодки» гусиных перьев, которыми Пушкин любил писать, однажды непременно услышит то, что так поздно услышал я. Что в Михайловском - теперь уже до скончания времени - благодаря Хранителю, Домовому, подканцеляристу Енчикову и Симеону Богоприимцу поселился не только великий национальный поэт России, но и все наше русское сердце. Валентин Курбатов
"РАСПАЛЬЦОВАННОЕ" МЕСТО
Фотографию этого остроносого человека с пустым левым рукавом я впервые увидела в доме М.В. Мироновой, к тому моменту уже потерявшей и мужа, А.Менакера, и сына Андрея.
По черно-белому портрету вилась дарственная надпись: семья Мироновых принадлежала к числу друзей Гейченко. Причем не уникально именитых. В ближний круг этого «захолустного» жителя входили литераторы, ученые, музыканты, генералы, сильные мира сего, любимые мира сего... Ну и целый ряд людей - не от мира сего, но речь сейчас не о них. Мария Владимировна рассказывала мне, девчонке, что встречать свой 46-й день рождения Андрей отправился в Михайловское. Не в первый раз, кстати. Но, как скоро выяснилось, в последний... Позвал с собой родных, друзей. Серым мартовским днем на крылечке пушкинского дома экспромтом декламировал стихи - взахлеб, не мог остановиться... Теперь возьмите любую сегодняшнюю кинозвезду. Масштаб дарования оценивать не будем - просто медийное лицо, сравнимое по популярности с тогдашним баловнем публики А.Мироновым. Представьте, что это лицо собирает не менее медийную компанию, и все они слякотными дорогами, сменяя друг друга за рулем, едут гулять «днюху» в Псковскую обл., к Пушкину. Само допущение комично. Да и не ждут их тут - нынешних звезд. Так же как нынешних генералов. Слишком далеки и те и другие от настоящей России, а значит, и от Пушкина. Поскольку Пушкин, может быть, самое настоящее, что вообще в России наличествует.
Познакомиться с С.С. Гейченко я не успела. Мое Михайловское началось с приходом сюда Г.Н. Василевича - труженика, не менее самозабвенного. Гейченко директорствовал без малого полвека. Василевич (пока) готовится к двадцатилетнему юбилею. Среди достижений преемника, а их множество, есть и деликатный момент абсолютизации памяти Гейченко. Не простой, говорят, был человек, не во всем безупречный, где-то хватал через край, где-то грешил эгоцентризмом - как практически каждый, кто от природы масштабен и ярок... От кого угодно вы можете услышать эти кощунственные шепотки - только не из уст Василевича. Если и присутствует ревность, она закопана на такую глубину, где посторонние взгляды не достанут. Гейченко был деятель, делатель, по самому факту делания не застрахованный от ошибок. Слабые места зафиксированы брезгливо-талантливым, желчно-алкогольным взглядом С.Довлатова в повести «Заповедник». Документ общедоступный, не отвертишься. Однако то, что напрягало обаятельного лузера накануне эмиграции, не может иметь для нас сегодняшних ровно никакого значения. Гейченко сотворил главное: не только восстановил Михайловское из руин, но постепенно заточил под Пушкина гигантский фрагмент Псковщины - на десятки км. вокруг.
Пушкин - счастье и рок этих мест. Крепкий костыль (у Василевича сегодня работают около 500 человек) и врожденное искривление. Засыпая под монотонность унылых серых крыш за окнами автомобиля либо слушая невнятный бубнеж, называемый в Святогорском монастыре рождественской службой, понимаешь: ничего, кроме Пушкина, здесь нет, не было и в обозримой перспективе не будет. Но разве его одного мало? На пике эпохи Гейченко Михайловское ежегодно посещали до миллиона человек. В 2010-11-м количество гостей составляло чуть больше 350 тыс. Миллионы - не заслуга Гейченко, оставшаяся треть - не прокол Василевича. Просто директорам досталось разное время. Просто Пушкин в период застоя значил гораздо больше, чем в наши последние 20 лет унылого жлобства.
На мой взгляд, Михайловскому сегодня необходимы внешняя реклама и самопиар - навязчивые и даже агрессивные. Оно просто обязано стать самым понтовым, самым распальцованным местом в России. Если ты там не бывал, торопись заполнить пробел. А если не бывал и не рвешься, значит, ты лох, с которым и разговаривать-то не стоит. Повторю для тех, кто вздрогнул: да, лох, да, распальцованное. Интеллигентные тетеньки, затвердившие наизусть методички, пусть останутся исключительно в довлатовском «Заповеднике». Пушкин им не по зубам.
Нечего скромничать. Пушкин - № 1 для России. Михайловское - № 1 для Пушкина. Из гордых единиц должен сформироваться не только реальный (с ним как раз все в порядке), но еще и имиджевый класс этих мест. Михайловское? Круто! Как было круто при Гейченко. В те времена, в которые посчастливилось трудиться Гейченко. Дай Бог и Василевичу дожить до похожих времен. Елена Ямпольская, главный редактор газеты «Культура»
ЖИВОТВОРЯЩАЯ СВЯТЫНЯ
Мне, одному из хранителей и пропагандистов наследия великого стихотворца, конечно, совсем небезынтересно, как воспринимают люди реально существующий в Пушкиногорье мир поэта. В чем сказывается его влияние на человека, к чему его подталкивает, от чего удерживает, как выверяет его жизненный путь в царство добра и света. Вещественный мир Пушкина в подлинном виде мало сохранился, но он успешно восстанавливается вот уже много-много лет. Сам поэт ничего для себя не строил, во дворцах и торжественных хоромах, во все времена строившихся навечно, не жил и даже об этом не мечтал и жил проще простого. Однако пушкинские памятники - это не только личное жилье поэта и предметы, в нем содержащиеся, но это дома и усадьбы, сады, парки, рощи, хоз. сооружения, «овины дымные и мельницы крылаты» его друзей, с которыми он сроднился, у которых он, как говорится, «дневал и ночевал». Но и это еще не все.
Среди памятников, связанных с жизнью Пушкина, есть просто лужайки, дорожки, ручьи, камни, деревья, кусты, цветы, травы и прочее и прочее. После смерти поэта многое бесследно кануло в Лету или переменилось до неузнаваемости. От этого восстановителю еще труднее решать задачу возрождения памятника. Временами, приступая к реставрации, восстановитель как бы начинает ткать большое полотно былой жизни из тонкой паутины стежек. Восстановитель мемориального дома - это прежде всего музейный хранитель. Весь процесс восстановления он должен видеть с первого такта. Он не строитель, не архитектор, но, однако, он должен хорошо чувствовать расстановку стен восстанавливаемого дома, разделение пространства, устройство комнат, уголков и закоулков в доме. И дело это прежде всего его, а не архитектора.
Хранитель должен знать то, чего никто на свете не знает, он близкий друг «хозяев дома», он лекарь дома. Ведь дом всегда как нечто живое. Не успеешь воздвигнуть, как начинается его старение и разрушение. Все в нем трескается, расщепляется, лупится, вспучивается, начинает ржаветь, сыреть, ползти, тускнеть, плесневеть, рассыхаться, расшатываться, оседать, коробиться, прогибаться, сохнуть, терять цельность, лоск, живость, и самое любопытное заключается в том, что все это надо позволить. Потому что когда время прикладывает руку к вашему новому, красивому, чистенькому зданию, оно снимает с него все, принесенное вашей наукой, и появляется то, что называется патиной. Временами, в отдельных случаях, я усиливаю даже эту патину. Когда я восстановил, помню, дом в Тригорском - он такой новенький получился, что просто оторопь брала. Поэтому я кое-где посадил пятна, кое-где осаживал немножко здание, кое-где дырявил крышу, кое-где сажал кусты так, чтобы они лезли в окошко. Это делало заповедное место более доходчивым для паломников. Они перестали замечать, что все это восстановлено.
У хранителя должна быть страсть хозяина-собственника. Он «скупой рыцарь» места, он домовой и колдун дома. Иной раз мне думается, что нельзя любить старое место, его издавна обжитые камни и землю и не верить в приметы, о которых так много говорил Пушкин. Но, веря в приметы, нельзя не верить и снам, которым верил Пушкин и о которых писал. Бывает, иное, долго искомое восстановительное решение хранитель находит не наяву, а во сне. Так, чтение старых писем бывает более реально, чем точные расчеты и объяснительные записки инженера-строителя. Каждая комната, ее уголок имеют свои приметы и заклинания и свое «эхо». Уберите их из восстановленных в 1962 г. горниц Тригорского или ранее восстановленной светлицы няни, и в этих местах все потускнеет, погаснет. Если у восстановленного дома Пушкина нет власти над людьми, если паломник, приехавший в Михайловское, не увидит в нем постоянно мерцающую «ненаглядную звезду», слетевшую всем нам на диво, - все нами сделанное здесь никчемно, все напрасно!
У нас из года в год растет посещаемость. Сейчас она уже подходит к миллиону в год. Однако проблема затаптывания, засматривания, проблема снятия этакого лирического каше - проблема серьезная. Как ее избегнуть? Охранная зона у нас уже давно. И я считаю, что заповедную территорию нужно делать как можно шире. Все места, где жили друзья поэта, родственники, знакомые, надо постепенно превращать в заповедные, чтобы одни шли в Петровское, другие в Тригорское, третьи в Савкино, иные в Воскресенское, в Михайловское. Тогда мы избежим этого вытаптывания. Самое страшное не количество людей, а чтобы одновременно не шли. Надо дать ей подняться, травке-то.
У нас есть одно великое благо. Наши экскурсанты приезжают на автотранспорте. Железная дорога не восстанавливается. И я всей душой за то, чтобы она не восстанавливалась. Что это дает? А то, что до 9 час. утра здесь никого нет. Летом с 4-х часов до приезда первых экскурсантов природа делает свое таинственное дело. Она гнездуется, она выращивает свое поколение, она поет, она славит все сущее на земле. В 5 час. экскурсанты должны покинуть нас, чтобы успеть переправиться к поездам, автобусам, самолетам. До 10 вечера у нас еще 5 час. И природа берет реванш. Вот где секрет, что в заповеднике нет пустынности, безъязычия, а все наполнено птичьим пением и какими-то таинственными следами зверей, одним словом, всем тем, чем отличается хороший парк от дурного парка культуры и отдыха. И горше всего слышать порой снобистские слова некоторых наших гостей, что, мол, как много народа, за людьми леса не увидишь. Но это значит позволить видеть себе и запретить другим. А Пушкин принадлежит не только каждому, но и всем вместе.
Когда мы возрождаем памятные пушкинские места, комнаты, парковые уголки, мы, хотим того или не хотим, всегда делаем их лучше, чем они были когда-то. Ведь все, что мы сейчас в заповеднике делаем, исходит от нашей любви к Пушкину. И мы приносим его светлой тени лучшие цветы и венки. Спасая памятное место от гибели, возрождая его, мы по-пушкински «заклинаем небо» помочь нам в этом трудном деле. И тогда в нас самих укрепляется что-то хорошее, мы делаемся крепче и добрее. Мемориальный пушкинский памятник имеет особую власть над людьми. Он в известной мере сердечное святилище и алтарь. Ведь каждый по-своему ищет дорогу в Пушкинское Святогорье. Все, что вы прочтете в этой книге, приметы этой дороги любви и памяти народной. Ведь каждый опять же по-своему запоминает встречу с Пушкиным здесь, в наших полях, рощах, на берегах Сороти. И к нам этот отраженный свет может вернуться добрым благодарственным словом, яркой стихотворной строкой, гравюрой или каким-то сердечным даром. Память людская многолика и совершенно неожиданна в своих проявлениях. Но наше дело, служителей этой памяти, хранить ее и умножать… А это значит: постоянно и неотступно думать и заботиться о том, что привело доброхота к нам, что он ищет в Пушкине, что хочет понять, открыть.
И что же мы наблюдаем? Люди, среди них много людей совсем молодых, казалось бы, гордых, независимых, не склонных по нынешним временам искать ответа в чужих речах, и все же все они обращаются к Пушкину за советом, за помощью, они видят в нем опору и источник неиссякаемых сил душевных. Люди наделяют его теми чертами, которыми хотят обладать сами: застенчивый - смелостью, вспыльчивый - спокойствием, дерзкий - нежностью и добротой. Вы скажете - бог? Пусть так. Только это бог добра, разума, справедливости. И вера в него разумная, очищенная, возвышающая. По словам П.Вяземского, труд для Пушкина был святыня, купель, в которой исцелялись язвы, немощь, уныние, обретались бодрость и свежесть, восстанавливались расслабленные силы. Вот эта спасительная нравственная сила, заложенная в творениях поэта, и притягивает к себе всех нас.
Вы не поверите - в заповедник приходят иногда люди, измучившиеся от переживаний. Говорят, это у них не вышло в жизни, это не получилось, и вообще сами теперь не знают, чего хотят. Такому человеку я даю в руки метлу: «Сбей-ка с себя, дорогой, ненужную спесь. Поживи здесь просто, поработай по-черному. Послужи людям, ему послужи». Идет время, и через месяц-другой преображается человек, проясняется, как зеркало, все в нем становится чище, проще, мудрее. И это результат не только физического труда и свежего воздуха. Здесь есть и воздействие самого поэта, его великой лиры. Еще Луначарский, приезжавший в Михайловское в 1926 г., пережил это чувство: «Когда ходишь по запустелому парку, с такой страшной интенсивностью думаешь о Пушкине, что кажется, нисколько не удивился бы, если бы вдруг из купы деревьев или из-за угла здания появилась бы его задумчивая фигура».
Удивительным, магическим действием обладает личность Пушкина - так невероятно глубоко понимал он душу человеческую. Прожив короткую жизнь, он сам иногда пугался своей глубины, своего фантастического проникновения в недра человеческого «я»… Благородство его помыслов, вера в радость и красоту, искренность его чувств заряжают людей, как аккумулятор, сколько раз я был тому свидетелем за 35 лет жизни на пушкиногорской земле. И сердце мое испытывает особую радость, что год от года все больше и больше людей ищет встречи с Пушкиным, не только с его стихами, бессмертными образами, а более - с той атмосферой, с той землей, на которой возмужало его творчество. Ведь и сам он писал об этом возвышенно-проникновенно: «Два чувства дивно близки нам, в них обретает сердце пищу: любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам. Животворящая святыня! Земля была б без них мертва…» И Пушкин, и Михайловское, и все вокруг него для нас сегодня объединено чувством единым - для нас это животворящая святыня! И об этой животворности мы призваны заботиться ежедневно, постоянно обращаясь мыслью своей в этих заботах к самому Пушкину. Этим я и занимаюсь уже многие годы, стараясь разглядеть, распознать элементы эстетического, патриотического, гражданского воздействия в сотнях разнохарактерных деталей, явившихся источником его поэтического вдохновения, указывающих на многообразие связей поэта с огромным миром природы, вещей и людей.
И сам Пушкин стал нашим наставником и советчиком. Он помог нам выработать в себе некий невидимый камертон, некий художнический и нравственный ориентир, который помогает во всем, будь то оценка произведений искусства (в любом жанре) или событий жизни. Мир сейчас стал смелее, искусство свободнее, и если бы не было Пушкина, к которому я сам постоянно духовно обращаюсь, не представляю, как разобрался бы в окружающей жизни. Пушкин для меня не застывший эталон, не догма, это и жизнь, и слезы, и любовь - целый мир, богатства которого неисчерпаемы. И все же, отдав ему полжизни, я не постиг его до конца. Думаю, что это и невозможно. Пушкин всегда и для всех откровение, всегда открытие и потому всегда тайна. Многие поколения постигают его, и каждый раз он неожиданный, новый и необычайно современный. Жизнь Пушкина - это героическая попытка в том мире, в котором он жил, - в мире рабства, насилия и злодейства, - стать не только выше всех условий, нравов, традиций и других духовных барьеров, но объявлять человечность, мир, любовь, дружбу, труд вожделенный и все чувства добрые основной движущей силой бытия. Семен Гейченко журнал "Слово" 2002 http://www.hrono.ru/slovo/2002_06/geichenko06.html
Дата: Суббота, 16 Фев 2019, 12:18 | Сообщение # 15
Группа: Администраторы
Сообщений: 7166
Статус: Offline
2017 год: СЕМЕНУ СТЕПАНОВИЧУ ГЕЙЧЕНКО - 114
"Советская Россия", 15.09. 1989.
Многих читателей взволновало сообщение о том, что в августе с поста директора музея-заповедника А.С. Пушкина ушел С.С. Гейченко, бессменный с после военной поры хранитель Пушкиногорья. Человек, которому мы во многом обязаны возрождением Михайловского, Тригорского, Петровского. Человек, который немало способствовал тому, что мы ощущаем на этой земле пушкинский дух. Люди спрашивают:«Что случилось? Почему ушел Гейченко? Здоров ли он? Не нужна ли помощь?..»
Эти вопросы и привели меня в сентябрьский день в Михайловское. И вот Семен Степанович приглашает меня в свой рабочий кабинет. А Любовь Джелаловна принимается готовить чай – так принято здесь, в этом гостеприимном доме. Получился у нас разговор долгий – о жизни и судьбе Пушкина, Михайловского, самого Семена Степановича и в какой-то мере – о жизни и судьбе нашего народа, нашего Отечества. Многое в этом разговоре видится мне как завет хранителя Пушкиногорья новым поколениям музейных работников. Ибо пронизаны его раздумья мыслью о том, что такое музейное дело, какой самоотдачи, самоотверженности, какой силы и знаний оно требует. Поэтому я постаралась изложить нашу беседу, сохранить живую речь Гейченко такой, какой записал ее диктофон...
- Семен Степанович, люди беспокоятся о вас. А что вас заботит и тревожит, о чем на этом, скажем, переломе своей жизни думаете вы? - Люди дважды рождаются на свет. В первый раз человек рождается бессознательно, как все живые существа. Новорожденный человек ничем не отличается от теленка, лошаденка. Но приходит и момент второго рождения, и этот момент и место второго рождения некоторых людей становятся квазиисторическими. Если бы не было Михайловского, Пушкин никогда бы не стал великим народным поэтом. Был бы модным поэтом, каким он и был, или еще каким-то. Про Михайловское он сам говорил, что «здесь меня святое провиденье осенило». Он прожил коротенькую жизнь, но он был Пушкин. Год его жизни равен 10 - 15 годам обыкновенного смертного. А я благодаря ему прожил на свете больше, чем положено.
- Вы связываете свое долголетие с тем, что вторую половину жизни провели в Михайловском? Но разве можно прожить больше, чем тебе отпущено? - Я смотрю биографию моего дедушки, моего отца, прадедушек по матери и по отцу. Вижу, что все они жили максимум 80 лет. Я уже писал с том, что давно бы умер, если бы мне не помогал Пушкин. Иногда говорю себе: Семен, а Семен, ты же дед, тебе уже скоро 90 лет будет, не пора ли и честь знать, не пора ли подумать об этом самом?
- О душе, как раньше говорили? - Трудно думать об этом. О душе, о своей жизни, о заповеднике, о нынешнем состоянии музейного дела. Я ведь «родился в музее». Я родился в Петергофе, в 2-х шагах от дворца Марли, петербургского Эрмитажа. И уже к 10 годам был музейным человеком. Когда я поступил в гимназию, у меня инспектором был М.М. Измайлов, который потом, уже стариком, работал вместе со мной в управлении петергофских дворцов-музеев. Он все время за мной приглядывал – нет, надо вот так смотреть! Это он, любивший музейное дело и знавший его, дал мне еще в гимназии толчок к тому, чтобы я поступил в ленинградский университет на лит.-худ. отделение. В те времена, когда я поступал, комиссия работала так: молодой человек, вон там лежат фарфоровые вещи, будьте любезны, принесите нам две такие-то вещицы. И если вы хватаете все та вот, они говорят – нет, он в музейные работники не годится. Или вас просят упаковать скульптуру или картину, а вы делаете это шаляй-валяй – значит, вы тоже для музейного дела не годитесь. А кто это определял? Среди других – Ф.И. Шмидт, академик.
Боже мой, какой это был ученый! Как он мыслил! Его когда-то сослали за то, что он высказал мнение, что общественные формации не могут быть бессмертны и придет время, когда коммунизм тоже уступит место новому, неизвестному пока строю. А Н.П. Сычев. Какие у меня были учителя! Ни один из них не начинал с того, чтобы сразу касаться науки, хватать ее. Надо сперва научиться входить в науку, изучить введение в науку, а потом называть ее своей. Когда я окончил университет, я сказал, что никуда так не хочу, как поступить в петергофские дворцы-музеи. И поступил. Таких музейных крыс, как я, мало осталось. Я до войны успел поработать и в Русском музее, в отделе скульптуры, в музее пушкинского Дома АН, в Военно-артиллерийском и Военно-историческом музеях, в Музее истории Ленинграда, в Царском Селе был хранителем дворцов. И еще до войны приезжал сюда, в Михайловское, чтобы налаживать экспозицию. У всякого музейного работника свой глаз, свое ухо, свой ум, свои подвалы памяти. У каждого человека вообще есть свой подвал памяти. Только у одного он 3-х-4-хэтажный, а бывает, у кого 10 этажей, бывает, у кого и 15 этажей. А бывает, и ничего не бывает.
- Но без ничего в музейном деле и делать нечего? - Когда музейный работник берется за мемориальный музей, то есть за рассказ о том, что нового открыл в истории человечества тот, скажем, писатель или ученый, – как надо быть осторожным, как надо проверять свои подвалы памяти, как надо правильно все складывать, чтобы не получилось греховодничества, ненужной театрализации, трепотни и рок-музейного дела. А оно сейчас бывает в связи с тем, что появилась рок-музыка, рок-поэзия к рок-неизвестно что. Настоящим музейными работником стать очень, очень трудно. Со мной вместе окончили университет примерно 100 чел., а стали музейными работниками на научном уровне не более 5-6.
- Да и мемориальные музеи в России появились сравнительно недавно. А такие науки, как пушкиноведение, лермонтоведение, толстоведение еще очень молоды. - Они стоят в самом начале своей ипостаси. К чему они приведут, еще неизвестно. Сейчас просто подсознательно мы бережем реликвии. Хотя уже начинаем говорить, что реликвии – это кусок психической, физической личности человека, но раскрыть этого еще не можем. Сегодняшняя наука – много ли она об этом говорит? Но придет время – а оно придет, клянусь бородою пророка! – это будет высокий разговор. И нам еще Толстой и Достоевский, и Менделеев помогут в строительстве того таинственного мира, к которому мы все стремимся.
- К этому, наверное, очень трудно подойти? - И особенно трудно подходить к мемориальным вещам. Сейчас ведь есть музеи всякие. Недавно я лежал в больнице Военно-медицинской академии, где открыт музей камней. Знаете, таких камней, которые извлекают из почек и печени. Интереснейшая коллекция! Но как же это далеко от, скажем, мемориального кабинета Пушкина, где он думал, «что день грядущий мне готовит?». Или рассуждал: «Нет, весь я не умру!». То есть, несмотря ни на что, буду жив, буду жив, потому что без меня человечество ни развиваться, ни жить не сможет. Не случайны и такие таинственные стихи, как «Видение», «Пророк». И мы, беря на себя музейную экспозицию, какую ответственность на себя берем.
- Еще бы! Все-таки есть разница между коллекцией крошечных камней и местом, где Пушкин объявил свое бессмертие. - Если бы все это понимали. Насколько изменились сейчас люди, в том числе – и музейные работники. Они как-то легкомысленны, более смелы, но и более болтливы. Берутся порой за то, за что прежде чем взяться, надо хорошо подумать, посоветоваться, проконсультироваться, поискать. А сейчас очень много таких, кто из рода «хабен ди гевезен», как говорят немцы.
- Что вы конкретно имеете в виду? - Ну, например, может ли существовать музей без экскурсовода? Для того, кто показывает экспозицию, важно абсолютно все – и движения, и интонация, и цитация, словом, все элементы эстетического воздействия, и музыкальность, к молитвенность, и говорливость. К этому надо готовиться. А сейчас человек берет листочек и начинает: «Дорогие товарищи, мы входим в дом, куда Пушкин приехал и написал то-то и то-то…» – и пошел, пошел по писаному, «без божества и вдохновения…» Ну что это такое? Посетители сейчас очень требовательные, жаждущие «звуков сладких и молитв». Не случайно сегодня идет разговор о церкви, о колокольном звоне, о священниках. Потому что в эпоху вульгарного атеизма мы много такого выбросили, что человечество тысячелетиями накапливало с удивительной осторожностью. Сколько мы уничтожили церквей, в том числе и здесь, и там, и там...
- Только при Хрущеве, насколько я знаю, примерно две трети церквей было порушено из 60 тыс. имевшихся на Руси… - А что такое была церковь для простого человека? Для него это была и картинная галерея, где выставляли свои картины великие мастера, и даже А.Рублев, Ф.Грек. Это и концертный зал, где душа очищалась пением и молитвой, и музей, где народ хранил и накапливал свидетельства своих радостей и негодований. Я тоже в детстве пел в церковном хоре, и все это в моей душе накапливалось, впиталось в нее и потом пригодилось в моей работе и помогло в моем творчестве.
- Вы давно уже член СП, как вы оцениваете свои книги?.. - Ну я не горделивый человек, но уж книг-то 60 я все-таки написал. О чем? О Николае II, о Петре I, о русских царях, о фонтанной системе, о дворцовом искусстве, о Ломоносове, о Растрелли, но больше всего, конечно, о Пушкине и о здешних местах. И у меня столько писем, где люди говорят мне спасибо за книги, которым я отдал свою душу.
- Директорской работе в Пушкинском музее-заповеднике вы ведь тоже отдали душу? Тем более удивительно, что вы подали в отставку. - Все, что бы я ни делал, я делал с позиции святости, с позиции преклонения. И мне трудно смириться с позицией тех людей, которые совсем иначе относятся к делу. Ну упал забор – ну и черт с ним. Кто-то набросал бумажек, окурков – ну и пусть валяются. Я этого не могу терпеть, я это должен тут же убрать. Ведь самое главное в жизни человека – это начало. И если он взошел в какое-то незнакомое ему место и увидел его обезображенным, уже никогда он лирично, эстетично, полноценно это место не воспримет. И когда диван сломался или кто-то урну в пруд забросил – я не могу этого видеть, не могу… Или вот околица. Я считаю, что там всегда должна пастись лошадь.
- Там и сейчас ходит очень красивая лошадь... - Для Пушкина она была важна. Меня спрашивают: зачем она вам нужна, эта лошадь? Не мне… Она для Пушкина была нужна... Сейчас, когда с меня сняли обязанности директора, меня сделали гл. хранителем и консультантом музея-заповедника.
- Я так понимаю – хранителем ауры этих мест, пушкинского духа и воздуха?.. - Вот мы тут месяц назад сидели с М.Дудиным на крыльце. И вдруг небо спустилось, влага спустилась, и за 3 минуты прошел какой-то страшный космический спектакль. И за 3 минуты небесная катастрофа столько наделала, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Но ведь для того, чтобы все это убрать, надо, друг мой, иметь силу, иметь хотение, иметь уважение. Хорошо, что у нас шефы – советские войска. С чего мы с ними начали ликвидацию последствий стихии прежде всего? С дорог, которыми идет паломник. Он, может быть, всю жизнь сюда собирался, и вот наконец собрался, и тут случился ураган. Как быть? Значит, прежде всего надо расчистить дороги. Входящий сюда видит то, что вы ему приготовили, что вы для него продумали. И очень важно, чтобы любой человек, а ребенок в особенности, ушел отсюда с прививкой чувств добрых. Вот какой дух здесь надо больше всего сохранять. И, конечно, помнить, что музей-заповедник – это очень сложное явление всех ипостасей природы. Здесь надо хранить и климат, и реки, и озера, и деревья, и траву, и цветы, и землю. Поверьте мне, что и следы Пушкина хранят какое-то эхо, только мы пока не умеем его услышать. Но когда-то человек обязательна изобретет такую аппаратуру, которая поможет ему их услышать. А для этого нужно, чтобы человек совсем иначе стал понимать, что такое безграничность, бесконечность. Пока же надо как можно больше сберечь.
- При таком потоке паломников – до 700 тыс. в год – возможно ли не затоптать пушкинский след на этой земле? - Пушкин о сотнях тысяч гостей думал ли? Вот в его доме в Михайловском нет ни раздевалки, ни камеры хранения. Там все мемориально. Ликвидировать комнату няни и там сделать обувалку, что ли? Что важнее? Это невероятно трудная проблема. Поэтому лет 15 назад и появилась идея создания какого-то центра, куда будут перенесены основные рассказы о Пушкине, а усадьбы, дома, селица, городища можно будет лишь показывать. И тем самым – спасать. Ведь придет время, и потомки нас станут обвинять, что мы грядущим поколениям ничего не оставили.
- Значит, это ваша идея – строительство НКЦ? - Собственно, еще при Сталине был разговор, что надо здесь построить дворец славы Пушкина, какое-то большое культурное учреждение.
- Не получится ли строящийся сейчас центр слишком уж большим? Огромное 3-этажное здание, да еще когда его оденут в мрамор, так не вписывается в здешнюю природу, здешнюю ауру. По-моему, оно помпезно и чужеродно этим местам. - Мы в свое время думали о необходимости лаборатории, о необходимости постоянных экспозиций «Мировое значение творчества Пушкина», «Жизнь Пушкина в псковском крае», «Пушкин в изобразительном искусстве», о кинозале, где можно было бы показывать фильмы о Пушкине и о здешних местах. У меня таких фильмов накопились десятки, есть даже лента 1911 г. и есть фильм, как академик С.И. Вавилов открывает наш музей, как он говорит, как начинает праздник поэзии. Мы думали и о необходимости лекционного зала, концертного зала, театрального зала, хранилищ. Тогда, в начале 70-х, мы встретились с архитектором, академиком Чечулиным. Он приехал сюда, окунулся в Михайловское. Я к нему ездил в Москву. И вначале был создан проект в духе русской классики, русского романтизма. Здание было вроде большого просторного одноэтажного дворянского дома. К сожалению, Чечулин вскоре умер от разрыва сердца. К работе присоединились люди, которые стали якобы обогащать, увеличивать проект, разную петрушку делать. Как будешь спорить? Они же считают себя профессионалами. А получилось вот что… Я думаю: пусть построят. А потом мы сами будем что-то редактировать. Закладку мы сделали в 1985 г., во время праздника поэзии. Закончить работу строители должны были в этом году. Я считаю: теперь не надо торопиться. Поспешишь – людей насмешишь. Только бы не испортили ничего.
- Не началась бы с этого здания урбанизация Пушкиногорья... - А ведь вспомнил: Пушкин хотел со временем бросить Петербург, построить себе здесь избу и жить обыкновенным русским мужиком. Он считал, что в этом счастье. Поэтому сегодняшний разговор о том, как надо делать дом для крестьянина, не всегда правильный. Мы вводим немножко больше городского, чем следует добавлять в сельскую жизнь. Человек, который живет в деревне, должен стать немножко птицей, немножко кошкой, немножко уткой, немножко рыбой и так далее. Я это серьезно говорю.
- Сможет ли это современный человек? - Сейчас в окрестности приехало немало москвичей, срубили себе крестьянские избы и живут, как мужики, не хотят жить, как горожане. А сами все время учат, как должен жить крестьянин, и обязательно к этому добавляют городские удобства. Сейчас здесь уже человек 30 таких горожан, у них дома, сады, огороды. Но все же многие стараются сюда наезжать как помещики, а не поселиться постоянно.
- Боюсь, что поступают так не для души – ради моды, ради экзотики, а то и ради престижа: как же – дом в Пушкинских Горах! Вам это вряд ли может нравиться, ведь вы уже почти полвека живете в своем доме. – Ну, я-то сюда приехал поднимать большое дело, которое нельзя было поднять из города или помещичьими наездами. И еще – надо было душу подлечить.
- Для вас ведь годы войны обернулись двойной трагедией. Сначала – лагерь, потом – фронт и тяжкое ранение. Может быть, вы не хотите об этом вспоминать? А мне кажется, нужно. Потому что человек может пройти через самые страшные испытания – и не потерять ни души, ни человеческого обличья. - Что ж, расскажу. Сослали меня в 41-ом по доносу одного грязного человека – будто бы я ненавижу Советскую власть, превозношу старый строй, люблю старое искусство и не признаю новое, и во время войны на меня полагаться нельзя. Впрочем, следили за мной, оказывается, давно. И вот как-то раз встретились мы с другом, тоже музейным работником, на Невском, там напротив ул. Рубинштейна есть такой магазин художников, где всегда выставляются новые работы. И вдруг видим картины одного энергичного художника, который у нас в Петергофе проходил когда-то практику, и возмутились: «Вот сволочь, смотри, где выставился!» А среди работ был портрет Сталина. Пошли мы дальше, а за нами машина вдоль тротуара. Ясно, как поняли наши слова. И началось следствие. Нашелся еще такой журналист, театровед Б.Мазинг, который написал против меня донос. В общем, по ст. 58, пункт 5, отправили меня в Свердловский лагерь. Свердловчане меня до сих пор считают своим. В 1943 г. меня освободили и направили в школу преподавать русский язык и литературу, через полмесяца – на курсы минометчиков. В октябре того же года я попал на Ленинградский, а потом на Волховский фронт. Там при освобождении Новгорода меня ранило, искалечило. И уже с 1944 г. я оказался на пенсии как инвалид войны. Но товарищи по Академии наук меня не забыли. Они мне, надо сказать, и в тюрьму-то писали. И тут тоже отыскали, спасли, предложили дело. Так я сюда и приехал.
- Тут ведь, в Михайловском, фашисты были в войну. - Что они тут натворили! ГЧК была создана из самых умнейших писателей, поэтов, ученых чтобы сообщить всему миру, что сделали фашисты с заповедными местами. Здесь только блиндажей было 200 штук, 50 тыс. мин было заложено, и все надо было восстанавливать.
- В который раз? - С 1890 г., возникновения заповедника, – в 5-й. Были испытания во время гражданской войны. Потом было время, когда все здесь ликвидировали. В 1929 г. устроили здесь свиноводческий совхоз на 5 тыс. голов. Но вот появилась на горизонте пушкинская дата – 100 лет со дня гибели поэта. Американцы Сталину написали: как, мол, вы там готовитесь, сообщите, мы тоже хотим что-то сделать, теперь и у нас миллион русских. М.Кольцов напечатал в «Правде» статью «Чужаки орудуют в Пушкинском заповеднике». И тогда свинарник закрыли и передали все, что осталось АН. Потом война. Так что мне пришлось осуществлять послевоенный проект Щусева по восстановлению заповедника.
- Теперь о том, как подыскать нового хозяина и хранителя, что стал бы также «добрым домовым» Михайловского. Высказывается мнение, и я, признаться, его поддерживаю, что, поскольку Пушкиногорский музей-заповедник – достояние всенародное, то и конкурс на должность его директора должен был быть всенародным и чтобы пришедший с вами поработал, у вас поучился. Однако назначение уже состоялось по всем правилам минувших лет: пост занял ваш зам. по научной части. - В.С. Бозырев рядом со мной проработал 37 лет. Ему сейчас 59. Полагаю, что он от меня многое воспринял. Есть и другие надежные люди, настоящие музейщики, в чьи руки неопасно передать дело. Например, зав. Тригорским Г.Ф. Симакина. В ней есть заботливость, внимательность, любовь, болезненность переживания всякого неправильного шага. Я ее очень уважаю. Был у меня здесь друг, хранитель музейного фонда В.Шпинев, я его учил музейному делу. У него появилась дочь, росла на моих глазах, мы с отцом направили ее учиться, высшее образование получать. Теперь она заведует музейным фондом – Е.В. Шпинева. Хранитель Петровского – Б.Кузьмин, тоже человек самоотверженный, в Сибири бросил место, квартиру, перевез семью, чтобы работать у нас.
- Вас попросили остаться здесь и главным хранителем, и главным консультантом. Ведь и теперь в Михайловское едут и к вам… - Как-то приехала группа американских священников. Я одного спрашиваю: «Скажите, пожалуйста, вы кто будете?» «Я, – говорит,– митрополит Вашингтона Радзянко. Мне было полтора года, когда меня удиравшие из Советской страны родители увезли, а теперь я вот какой старец». Потом у нас с ним был очень интересный разговор. Музейному работнику надо быть готовым и к таким разговорам и, значит, надо знать нашу историю, быть вообще образованным человеком. Или недавно были болгары, которые работают над проблемой расширения всемирных связей. Мы говорили о том, как душа болгарина связана с русской душой, славянскими корнями, что у нас одно и то же движущее слово. В старой гимназии и в университете нас воспитывали несколько на других началах, чем сегодня. Важным было в первую очередь воспитание души. Я вот наблюдаю за студентами. К нам приезжает отряд с химфака Московского университета. Раньше они относились к этой работе в известной мере свято. А теперь – только бы день, только б деньги. И делают все шаляй-валяй. Понимаете, какая драма? Как передать тем, кто соприкасается с Пушкиногорьем, дух святости?.. Конечно, впереди большая работа – надо делать постоянные экспозиции, надо думать, какие экспонаты должны быть представлены, где их можно найти. Кто это сейчас лучше меня знает? Вот я и буду консультировать.
- Семен Степанович, но ведь необходимо время и для творчества? Вам обязательно надо успеть рассказать в своих книгах то, чего никто, кроме вас, не расскажет… - Я задумал книгу «Гости Пушкина». За 90 лет существования музея у нас собралось около 50-ти книг, в которых гости оставляют записи. Здесь есть отзывы членов правительства разных лет, профессоров, академиков, космонавтов. Они пишут свои впечатления, пожелания. И вот написал, скажем, Кончаловский. Или Репин, или Саврасов, или Горюшкин-Сорокопудов, или Д.Кайгородов, или написал С.И. Вавилов, или маршал Жуков. Каждый из них старался найти в своей душе что-то особенное, неповторимое. Но для того чтобы эту книгу создать, мне надо какое-то душевное спокойствие, мне нельзя нервничать, ведь мне уже 87-й год. Поэтому говорю себе: Семен, побереги себя немножко, побереги...
- Мы тоже говорим вам – поберегите себя немножко. И все-таки – будьте в Михайловском, будьте всегда… ...На прощание С.С. Гейченко подарил мне только что вышедшую на Ленинградской студии грамзаписи пластинку «В гостях у Пушкина», где на одной стороне его воспоминания. Я шла после нашей беседы по непривычно тихому Михайловскому. В музее был выходной день. Дышалось после этой встречи легко и счастливо, но в воздухе уже была разлита горечь скорых заморозков. Успеть бы нам всем надышаться присутствием на земле таких людей, как хранитель заповедных мест Гейченко. Может, прибавит это нам мудрости и терпения, прозорливости и ответственности, ума и таланта, чтобы по- человечески достойно жить на этой земле в наше трудное время? В.Пьянкова 15.09. 1989. газета "Советская Россия"
От редакции: через несколько дней после нашего разговора, когда С.С. Гейченко уже уходил на пенсию, в Минкультуры РСФСР состоялось заседание коллегии, на котором присутствовали представители СП СССР, 1-й секретарь Пушкиногорского райкома партии А.С. Минченков. Символом служения русскому искусству и культуре назвал министр культуры РСФСР Ю.С. Мелентьев многолетний, достойный подражания, подвижнический труд С.С. Гейченко. В этот же день состоялась встреча и беседа Семена Степановича с кандидатом в члены Политбюро ЦК КПСС, Председателем Совмина РСФСР А.В. Власовым. Мы можем быть уверенными, что традиции, заложенные С.С. Гейченко в Пушкиногорье, будут продолжены в делах новых поколений энтузиастов, ученых, подвижников. http://www.liveinternet.ru/users......o]https
Дата: Суббота, 16 Фев 2019, 13:44 | Сообщение # 16
Группа: Администраторы
Сообщений: 7166
Статус: Offline
ТАТЬЯНА ЮРЬЕВНА МАЛЬЦЕВА Одна из самых ярких «звезд» гейченковской плеяды (1923-1994)
Есть на земле место, где похоронен А.С. Пушкин. Поэт любимый, народный, великий. «самое ценное в народе - в его вершинах», а «вершины» - это гении, которые создают горный хребет культуры. Любит ли какой-либо народ свою вершину так, как любят русские Пушкина? Не будет преувеличением сказать, что Пушкина любят все. Не знают, а именно - любят. От ребенка - до академика, и даже чиновника. Все люди, весь народ. К чьему творчеству, к чьему опыту обращаемся в минуты выбора, раздумий и сомнений? Кто опора, кто свет во тьме, маяк, путеводная звезда? Причем, для всех без разбору и без исключения. Пушкин, конечно же. Потому и место, где главный поэт русский похоронен, священно. Тем более, что рядом места, им любимые и воспетые. Без преувеличения - самые любимые. Михайловское, Тригорское. Феномен: место ссылки - оно же место, где мечталось жить. Узлы, завязанные историей, нам, простым смертным, не развязать. Можно только приобщиться. Только для себя - прикоснуться и прочувствовать. Пушкинский заповедник объединил в одно целое место упокоения и место возникновения светоча - «первейшего поэта нашего». Давно замечено, что место это непростое - одних людей засасывает, других выталкивает.
Притянуло оно весной 1945 г. С.С. Гейченко. Повезло Пушкину с Гейченко. Всю жизнь без остатка положил Семен Степанович на возрождение и сохранение мест поклонения памяти великого, любимого, народного поэта. Высоко держал планку директор заповедника - всех экскурсантов, туристов называл паломниками. Усилиями всей жизни создал в пространстве и времени некую выгородку - Пушкинский заповедник. Место, где каждый мог встретиться со своим Пушкиным. Каждый! Тем Гейченко и велик. Мало, кто знает, что он еще был ядром, к которому центростремительные силы истории, прибивали людей замечательных, людей единственных в своем роде, людей выдающихся, просто мы о них ничего не знаем. Мы, как и во времена Пушкина, ленивы и нелюбопытны. А они, те люди, не потрудились о себе оставить память в печатных источниках, а только в сердцах тех, кому посчастливилось с ними встретиться на жизненном пути ненадолго пересечься. В заповеднике существует выражение «последний гейченковский призыв». А был еще - предпоследний. А был еще первый. И вот фотографию (1962 г.), на которой несколько человек из первого призыва разыгрывают шуточную сценку (сколько этих сценок было и целых спектаклей!), Гейченко надписал: «Заповедные братья». Фотография шуточная, название нет. Только с таким отношениям к людям, к сотрудникам, как к братьям - можно было объединить этих единственных, неповторимых и очень непростых людей. Причем, с непростой судьбой. И отрицательным отношением к ним власть предержащих.
Его сверху упрекали - зачем он держит этих больных и дур. А он держал. Как мог и сколько мог. Потому что видел в братьях (в числе которых и сестры, конечно же, были) ум, талант, душу и сердце. То, что нельзя увидеть и оценить без любви. Той самой Любви, на которой держится мир. Без которой время от времени на земле воцаряется Зло и Хаос, если воцаряются люди, Любви не имеющие. Глядя на лица этих безоглядно веселых людей, думаешь: а ведь некоторые из них знают, что такое ад на земле они прошли сталинские лагеря! Могли ли так безоглядно, так искренне веселиться палачи этих людей? Те, которые приносили безвинные жертвы? Родили ли их женщины, были ли у них матери, или это были порождения бездушной машины, запрограммированной на отрицательную селекцию? Ну, тогда эта машина дала сбой - программа дала осечку. Часть людей, подвергшихся отрицательной селекции, потеряв здоровье, но не интеллект и нравственные устои, выжила. И не просто выжила, а прожила полноценную жизнь.
О Гейченко кое-что мы знаем: о нем написаны книги, статьи. А вот его окружение…В этом окружении были люди поистине замечательные. Об одном человеке из этой плеяды можно сказать уже сейчас. Это Т.Ю. Мальцева, 90 лет назад - 19 декабря 1913 г. появившаяся на свет, а 12 июля 1994 г. его покинувшая в возрасте 70 лет (о смерти она говорила «кончина»). Она одна из тех самых дур, благодаря которым заповедник стал тем, чем он стал - местом паломничества в 60-80-е годы XX в. Рассказ о Татьяне Юрьевне - это рассказ о том, как бывает обманчива внешность, и о том, как бывает силен человеческий дух.
Роста она была не просто маленького, а очень маленького. О маленьких людях говорят: ниже среднего или маленький. Это не о Татьяне Юрьевне. По фотографиям каждый, кто ее не знал, может увидеть, что она всегда самая маленькая. Вровень только с детьми, которые ее любили (своих у нее не было), по-видимому, чувствуя что-то свое - родную душу, может быть. Говорят, маленький рост, раскачивание при ходьбе, слабые зрение и слух - следствие работы на лесоповале в Красноярском крае, куда она, тогда студентка исторического факультета Московского университета была отправлена вместе с матерью Надеждой Николаевной, урожденной Шульц, трудом замаливать грехи отца, жизнью заплатившего за увлечение в юности революционной деятельностью. Надежда Николаевна была внучкой историка Н.Я. Аристова, а ее предок М.В. Юзефович, помимо своей деятельности на благо культуры, был еще известен тем, что в молодости встречался с Пушкиным во время его путешествия на Кавказ и написал воспоминания об этой встрече.
М.В. Юзефович
Брат Надежды Николаевны, археолог с мировым именем П.Н. Шульц, знаменит тем, что нашел скифское золото, а нам известен тем, что в 1953 г. участвовал во вскрытии могилы А.С. Пушкина.
Отец Ю.В. Мальцев - революционер, разведчик, дипломат. С его краткой биографией, основанной на послужном списке, можно ознакомиться в энциклопедии военной разведки (2012 г.). Советский дипломат в 20-30-е годы XX в. - разведчик. Правило, по-видимому, без исключений. Татьяна Юрьевна родилась в Эстонии, в 1-й класс пошла в Москве, в 4-й - в Корее, закончила московскую школу № 276. Счастливое детство в большой интеллигентной любящей семье, которому пришел конец вечером 10 октября 1939 г., когда отец не вернулся домой. Работал он в то время редактором в Воениздате. Был расстрелян 28 июля 1941 г. Обвинение, ему предъявленное, неизвестно. Реабилитирован 10 января 1967 г.
Татьяна Юрьевна любила вспоминать свое детство, а об отце неизменно говорила (подчеркивала): реабилитирован. Конечно, кто бы сомневался?! За свои грехи он заплатил жизнью, а его жена и дочь - 5-ю годами работы на лесоповале, оставленным там здоровьем и еще несколькими годами жизни в звании жены и дочери врага народа. Без вины виноватых в те годы было много. Не все вынесли тяготы той жизни. По возвращении из Красноярского края, Татьяна Юрьевна 5 лет работала в Луге почтальоном - больше ни на какую работу не брали. За это время заочно (и подпольно - ее слова) она закончила исторический факультет Педагогического института им. Герцена и с 1952 по 1955 год преподавала историю в Тихвинском районе, на 101-м км. Паспорт она получила в селе Шугозер Каншинского района Ленинградской обл. Главное воспоминание ее о том времени - непролазная грязь и вечные резиновые сапоги. Потом посчастливилось (она всегда так говорила: посчастливилось попасть на работу в заповедник. Посодействовал дядя - П.Н. Шульц, в молодости друживший с С.С. Гейченко. Какую смелость нужно было проявить Гейченко, самому прошедшему ад допросов, тюрьмы и ссылки, чтобы взять на работу дочь врага народа?! Такой счастливый поворот событий. С 25 ноября 1955 г. началась жизнь Татьяны Юрьевны в Пушкинском заповеднике.
Началась она с библиотечной работы. Комплектование фонда, выдача, передвижка и межбиблиотечный абонемент. Да плюс еще важное направление работы - составление библиографических списков литературы о Пушкинском заповеднике. Все сотрудники водили экскурсии, читали лекции по району и области, писали памятки для экскурсантов, в разных учреждениях района оформляли музейные уголки, для районной газеты писали статьи на злобу дня и к датам, рецензии на книги пушкинской тематики. Татьяна Юрьевна сразу влилась в эту работу. Кроме того, она вела протоколы научных совещаний (на которых и выступала, причем, смело и профессионально). Чего она только ни делала (один раз исполняла даже роль Снегурочки на детской новогодней елке)! Но основным направлением работы была музейная работа (экспозиционная) и сопутствующая ей научная. Глазу стороннего наблюдателя за очевидной массовой и экскурсионной работой это «занятие» сотрудников не было заметно, и до сих пор не оценено по достоинству. Но без этой работы уровень экскурсий был бы не тот. Каждая научная работа обсуждалась в коллективе, рецензировалась, утверждалась и обязательно сопровождалась газетной публикацией. А как же, без этого нельзя было в 50-70-е годы - народ должен знать, чем занимаются сотрудники учреждения под названием Гос. музей-заповедник А.С. Пушкина!
Кто-то любил массовую работу больше, кто-то меньше, но занимались ею все. Все везли один воз - все четко понимали, что заповедник существует для народа. Отсюда и темы лекций: «Прошлое, настоящее и будущее нашего района» (1959 г.), или «Жизнь колхозной деревни в произведениях В.Ф. Тендрякова». (1961 г.); отмечала страна 100-летие А.П. Чехова, нужно было подготовить лекцию «Жизнь и творчество А.П. Чехова» и даже - «Чехов и МХАТ». И так далее. Немногочисленных сотрудников заповедника по их лекциям и экскурсиям знал весь район (кстати, факт неоспоримый: больше всех благодарностей в Книги отзывов экскурсанты писали Татьяне Юрьевне, на нее ходили, как ходят в театры на любимых артистов). А многие ли знали (и кто знает сейчас?), например, такие работы Татьяны Юрьевны как «Вновь найденные портреты родственников Вульфов ( Борзовых) из имения Берново. Тверской губернии» (1959 г.)? Портреты и сейчас являются частью экспозиции дома-музея в Тригорском.
Статья, написанная по этой работе - захватывающее чтение и в наши дни, и никогда не устареет. Как и работа «Пушкин - читатель Тригорской библиотеки». Те, кто занимались темой чтения Пушкина и его друзей, уверяют, что Татьяна Юрьевна 2-й после маститого пушкиниста Б.Л. Модзалевского работала над этой темой. Да и многие научные темы сотрудники Пушкинского заповедника разрабатывали параллельно с сотрудниками Пушкинского Дома (ИРЛИ), иной раз даже опережая их. Например, перепиской родителей поэта с дочерью Ольгой (конечно, той ее частью, где речь шла о Михайловском) в переводе правнучки О.С. Пушкиной Л.Л. Слонимской Татьяна Юрьевна занималась еще в 1962-м году, задолго до того, как в 1993 г. этот перевод был опубликован и прокомментирован сотрудниками ИРЛИ. Татьяна Юрьевна в Заповедник пришла всего лишь через 2 года после того, как Заповедник из состава АН был переведен в ведение Минкультуры. Но уровень академической науки держался долго. И долго работу Заповедника определяла связь его с Пушкинским Домом. Только вектор науки был музейный: интересами создания новых музеев, новых экспозиций и реэкспозиций старых определялась тематика научных работ сотрудников. Например, пушкинист В.Э. Вацуро романом «Село Михайловское или помещик ХVIII столетия» забытой писательницы В.С. Миклашевич занимался как одним из источников биографии А.С. Грибоедова (как, впрочем, и все предыдущие исследователи), а Татьяна Юрьевна, проявив себя и как лит. критик, в первую очередь, исследовала в романе историю и быт, отразившиеся в романе, с точки зрения их «музейности», вплоть до возможности использовать описания некоторых интерьеров для создания экспозиций (1960 г.).
Отдельный разговор о работе Татьяны Юрьевны над темой предков Пушкина (вернее, его родственников - двоюродных и троюродных братьев, сестер, тетей, дядей по линии матери - Ганнибалов, которой она занималась с 1961 г.) и темой его потомков. Сборник ее статей на тему «А.С. Пушкин и Ганнибалы на Псковщине», приготовленных ею для сборника «Деревенские знакомые А.С. Пушкина», над которым в течение многих лет работал весь коллектив заповедника и который так и не увидел свет (по вине того, кто занимался его изданием), издал отдельной книгой профессор Г.Н. Дубинин (потомок А.П. Ганнибала). Правда, книга вышла после смерти Татьяны Юрьевны. И называется она «Ганнибалы и Пушкин на Псковщине». М. 1999.). Но она вышла - единственная книга рядового сотрудника Заповедника. Тема потомков Пушкина - первая из порученных ей в Заповеднике тем. Результатом этой работы было выступление на конференции (1957), публикации в газетах (1957, 1959, 1963) и альбом, хранящийся в Заповеднике. Не вошедшие в альбом фотографии Татьяна Юрьевна подарила В.М. Русакову, который тогда (временно) работал в заповеднике и всерьез увлекся этой темой, ставшей делом всей его жизни. Татьяна Юрьевна, музейщик и историк, темой этой не увлеклась. Она считала: «Кому это интересно?» И отказалась от соавторства, которое Русаков ей честно предложил.
Книга В.М. Русакова «Потомки А.С. Пушкина» выдержала 9 изданий. Истоком этой многолетней работы и толчком к ней явилась та первая научная работа Т.Ю. Мальцевой 1950-х годов. Невозможно в одной статье просто даже перечислить все, чем занималась Татьяна Юрьевна, будучи научным сотрудником Заповедника (сколько экспозиционных проектов составлено по всем музеям, в том числе, и по не существовавшим еще тогда музеям в Тригорском и Петровском). Но нельзя не упомянуть, что она занималась рукописями Пушкина. Сейчас мы даже представить себе не можем сотрудника Заповедника, читающего письмо или произведение Пушкина… в рукописи. Это, практически, две вещи несовместные. А Татьяна Юрьевна не просто знала историю рукописного наследия Пушкина, о котором рассказывала в лекциях и в статьях. Нужно было готовить экспозицию дома-музея Осиповых-Вульф в Тригорском и делать реэкспозицию дома-музея А.С. Пушкина в Михайловском - нужно было помещать в экспозиции рукописи Пушкина, нужно было их изучать. У нее были способности и для этой высшей категории сложности исследовательской работы.
Нельзя также не сказать о ее способности создавать в своих научных работах просто-таки худ. образы людей, о которых, казалось бы было достаточно сухой исторической справки (о Павле Исааковиче Ганнибале писали многие на основании одних и тех же документов. А попробуй забудь созданный ею образ!). Ее эмоциональность, пропитывавшая все, что бы она ни делала, и здесь прорывалась в ткань статьи и делала людей, о которых она писала живыми. Впрочем, это было свойство и других членов коллектива и, практически, установка на создание «живых портретов». Так, например, 15 апреля 1957 г. на совещании научных сотрудников обсуждая рецензию А.Ф. Теплова на книгу А.Гордина «Пушкинский заповедник» (1956), все были единодушны по двум пунктам: «Гордин - не музейщик» и «Гордин не создал живых портретов». Особенности исследовательского стиля Татьяны Юрьевны неразрывно связаны с ее человеческими качествами. Говоря о ней, как исследователе и человеке, нельзя не сказать о почти гипертрофированном ее свойстве - благодарности, качестве, присущем, как известно, только людям высокой благородной души. За любую мелкую услугу она была бесконечно благодарна, а уж за реальную помощь была благодарна пожизненно.
И, последнее, о чем не сказать невозможно. Ее храбрость, проявления которой, всегда были неожиданны - женщина маленькая, скромная, тем более - побитая жизнью. Я не о том случае, о котором и сейчас вспоминают сотрудники Заповедника: как к служебному автобусу из леса вышла Татьяна Юрьевна, а за ней шел волк! Расстроившийся, наверное, оттого, что на него не обращали внимания (скорее всего, она его просто не видела и не слышала занятая своими мыслями. Впрочем, анекдотов о ней ходило немало. А о тех случаях, когда проявлялось то, что называют, гражданским мужеством. По-видимому, через всю жизнь она пронесла негативное отношение к партии (единственной правящей) и партийным функционерам. Чувство, которое она не считала нужным скрывать, что, конечно же, число ее врагов не уменьшало. Однажды она такому, начинающему функционеру, подошедшему к крыльцу дома-музея, где дислоцировались сотрудники, они же экскурсоводы - радостно сказала: «Ой, смотрите, кто пришел!». А в 80-е годы, когда в компартию вступала молодежь исключительно, чтобы сделать карьеру (было правильное ощущение, что природных способностей для карьерного роста может и не хватить), одну такую сотрудницу Татьяна Юрьевна поздравила со вступлением в партию. Та кокетливо отмахнулась: «Да с чем тут поздравлять!» На что последовало стремительное: «Не было бы с чем - не вступали бы». Все правильно. А, главное - не за спиной, в глаза. Самый яркий эпизод. В начале 70-х годов из библиотек изымали произведения А.И. Солженицына. Татьяна Юрьевна отказалась сдать для уничтожения номер «Нового мира» с «Одним днем Ивана Денисовича». Коллектив, как водится, раскололся на поддержавших и осудивших. Спрашивается: где теперь осудившие, когда в одном из 2-х ведущих музеев страны проходит выставка «Из-под глыб», посвященная 95-летию А.И. Солженицына?! Когда рядом с бессмертными произведениями искусства выставлены рукописи и произведения, некогда уничтожавшиеся в приказном порядке, а также за честь музей изобразительного искусства считает возможность демонстрировать ватник бывшего заключенного. Сохраненный Татьяной Юрьевной 11-й номер журнала за 1962 г. вполне мог бы экспонироваться на этой выставке. Скромность в совокупности с талантом и знаниями, душевное благородство и бесстрашие, высокий пример служения делу и людям - такой живет в памяти всех, кто ее знал и любил - Т.Ю. Мальцева. О таких говорят: соль соли земли. В.Елисеева, (из книги "Нам свыше Родина дана")
Дата: Суббота, 16 Фев 2019, 14:27 | Сообщение # 17
Группа: Администраторы
Сообщений: 7166
Статус: Offline
2018 год: СЕМЕНУ СТЕПАНОВИЧУ ГЕЙЧЕНКО - 115
14 февраля 2018 г. исполняется 115 лет со дня рождения известнейшего русского советского музееведа и просветителя, писателя и экскурсовода, Хранителя Пушкиногорья, доброго Домового, С.С. Гейченко. Мы предлагаем взглянуть на его судьбу сквозь призму его мироощущения, и в полной мере проникнуться искренней, горячей любовью к святому Пушкиногорью, ведь всю свою жизнь этот удивительный человек посвятил сохранению памяти об А.С. Пушкине.
«Здесь человек находит своеобразные рецепты радости бытия. Здесь все видят вокруг себя красоту, простоту и ясность, сердечность. Здесь человек преображается...»(С.С. Гейченко)
Книги Гейченко манят, увлекают, вдохновляют. Они заставляют нас вновь и вновь влюбляться в Пушкиногорье, раскрывая нам великий пример пушкинской любви. «Мои рассказы об этом, - говорил Семен Степанович, - Внемли, юный друг, и помни, что все на свете быстротечно. Раньше усвоишь эту заповедь – больше полезного сделаешь на земле. Следуй этой заповеди – и добро тебя не оставит». Да, это так: время неумолимо идет вперед, дни сменяют друг друга в потоке суетных забот, мелькают лица, события, словно кадры в кинопленке. И самое важное для нас, читателей, людей увлеченных и молодых, – сохранить в наших сердцах отсвет таких прекрасных, удивительных людей, которыми держится наш мир, наши история и культура, как Семен Степанович.
Данная статья – лишь малая крупица той святой памяти о нем, которая всегда будет с нами. Каждый может продолжить эти размышления, раскрывая все новые и новые грани личности и судьбы этого прекрасного человека, благодаря которому до сих пор в Пушкиногорье по-пушкински светло и молодо.
Он любит каждую травинку, Что шепчет летом на лугу, И знает к Пушкину тропинку, Ту, что найти я не могу.
И как страдает он от боли, Когда от раны стонет клен, И сохнет озеро и поле, И оседает древний склон.
Но как ликует, веселится, И как душа его поет, Когда он видит, как стремится На встречу с Пушкиным народ.
Как входим в «чудное мгновенье», И как становимся добрей... Прими поклон благодаренья За то, что сделал для людей! Виктор Никифоров, 1983 г
С.С. Гейченко – поистине выдающийся человек, прославленный Хранитель Пушкиногорья, ученый-краевед, историк, энтузиаст, а в прошлом - солдат, рядовой минометного расчета, раненый под Новгородом и оттого так и не дошедший до Пскова, Святогорского монастыря, Михайловского и Тригорского. Его личность не просто уникальная, она легендарная. Это слово как нельзя более подходит Семену Степановичу: одаренный, великолепный рассказчик, которого слушали, затаив дыхание, блистательный экскурсовод, зажигающий в сердцах слушателей неизмеримую любовь к Пушкину и Пушкинским местам, обладатель удивительно-проникновенного голоса, он прекрасно пел и играл на фисгармонии. Человек, главной ценностью которого было созидание: «Подвигом стоит назвать возрождение из небытия и руин Михайловского, Тригорского, Петровского, Святогорского монастырей, усадебных парков и прудов, восстановление в эпоху официального атеизма часовен», - говорит о нем некогда бывший научный сотрудник музея Осиповых-Вульф в Тригорском Г.Симакина.
О себе Семен Степанович говорил так: «Бог мне ниспослал жизнь интересную, хотя порой и весьма тяжкую, но уж таков наш век, перевернувший русский мир вверх дном». Силы жить находил в хранении Пушкинского Заповедника, в соблюдении пушкинских заповедей: «Однако без Пушкина жизнь эта была бы еще мучительнее. Если бы я не имел в душе заповедей Пушкина, я бы давно пустил себе пулю в лоб. Он заменил нам поруганные и разоренные храмы, поруганную веру в добро и благодать, его заповеди блаженства заменили нам Христовы заповеди». К музейной работе Гейченко всегда подходил с трепетом и неимоверным трудолюбием. Этого же требовал и от других. И до сих пор все вспоминают о нем с теплотой и великим уважением: «Требовал, конечно, дела. Но мы и работали по-другому. Работали на совесть», «Работалось хорошо. Он старался помочь. Всегда делился с нами»(Н.Шендель).
Он был очень внимателен и добр к людям, требуя при этом от них благословенного отношения к заповеднику. Тех, кто ещё не бывал здесь, он называл паломниками, тем самым подталкивая людей к осознанию великой силы и святости пушкинских мест. Он говорил о том, что к Пушкину надо приходить на поклонение, прикасаться к его поэзии как к святому источнику, очищающему человеческие сердца и души: «Магическим действием обладает эта земля и поэзия Пушкина с ее «заповедями блаженства». Здесь человек находит своеобразные рецепты радости бытия Здесь [все] видят вокруг себя красоту, простоту и ясность, сердечность Здесь человек преображается».
В Пушкиногорье Семен Степанович находил свои рецепты радости, но особенно ратовал за сохранение здесь атмосферы присутствия самого Пушкина. Он обладал необъяснимым и редким «даром чутко слушать дыхание этого места, чувствовать изнутри, чем оно живет», талантом создавать атмосферу подлинности и строений, пейзажа и предметов, в свое время окружавших великого поэта: «Михайловское! Это дом Пушкина, его крепость, его уголок земли, где все говорит нам о его жизни, думах, чаяниях, надеждах. Все, все, все: и цветы, и деревья, и травы, и камни, и тропинки, и лужайки Прекрасен Пушкин прочитанный. Но Пушкин, узнанный в рощах, парках и усадьбах Михайловского и Тригорского, становится для нас еще богаче».
И, безусловно, творчество А.С. Пушкина становится богаче для нас именно благодаря подвижническому труду Семена Степановича. Он, равно как и великий поэт, завещал свое обширное ценнейшее культурное наследство. Широко известны его издания: «Большой дворец в Петергофе», «Последние Романовы в Петергофе», «А.С. Пушкин в Михайловском», «Приют, сияньем муз одетый», «Пушкиногорье», «В стране, где Сороть голубая» и др. Все они посвящены, в основном, музейному делу. Гейченко был и великолепным вдохновенным беллетристом, черпающим творческие силы в самой природе пушкинских мест. Давайте же и мы почерпнем тех самых вдохновенных сил и обратимся к волшебным «рецептам радости Бытия» С.С. Гейченко, тем мыслям и премудростям, которые составляли основу его мироощущения. И, быть может, каждый из нас найдет в этой подборке воспоминаний, мыслей писателя, посвященных жизни, любви, поэзии и святым Пушкинским местам, что-то свое, близкое и родное. Желаю Вам проникнуться сокровенной красотой Пушкиногорья, листая страницы книг вместе с Семеном Степановичем, как это произошло в недавнем времени и со мной...
«РЕЦЕПТЫ РАДОСТИ БЫТИЯ» С.С. ГЕЙЧЕНКО
«Михайловское! Пушкинский заповедник! Никто и никогда не сможет объяснить, что это такое. Он, как книга «за семью печатями», книга, которую люди читают, читают, читают..., но никогда не дочитают до конца. Он, как сказка, которую люди рассказывают из века в век и никогда не перестанут сказывать, он, как солнце, которое никогда не померкнет, он, как «русский дух» – бессмертный, неизмеримый, неописуемый!»
«Мемориальный пушкинский памятник имеет особую власть над людьми. Он в известной мере сердечное святилище и алтарь Ведь каждый по-своему ищет дорогу в Пушкинское Святогорье...»
«С чувством высокого благоговения приходят сегодня люди под сень Михайловских рощ. Пушкин! Сколько света в этом дорогом имени! С каким волнением они вступают на крылечко деревенского дома поэта! Наблюдая за ними, видишь люди идут в гости к живому Пушкину - величайшему поэту и очень дорогому человеку!»
«Сюда идут, отовсюду идут, идут паломники. Их великое множество. Все восхищяет и удивляет здесь. И деревья, великаны-дубы, липы, клены -современники Пушкина, и рощи-одна другой великолепней- березовые, сосновые, еловые, ольховые. И памятники далекого прошлого - городища, селища, курганы, памятные камни давних веков...»
«Повсюду здесь живет светлая тень поэта. Здесь у него было несколько особых, колдовских, счастливых мест, таких, где он был по-особому счастлив...»
«Когда люди уходят, после них остаются вещи. Вещи безмолвно свидетельствуют о самой древней истине - о том, что они долговечнее людей. Неодушевленных предметов нет. Есть неодушевленные люди. Без вещей Пушкина, без природы пушкинских мест трудно понять до конца его жизнь и творчество. Сегодня вещи Пушкина живут особой, таинственной жизнью, и хранители читают скрытые в них письмена. Все хотят увидеть то, что окружало поэта...»
«Пушкин любил эту землю. Он ходил по лесу без сюртука, в рубашке, часто на босу ногу, в ветер, и дождь, в прохладу, и не только когда было тихо и жарко. Он видел, что в природе все безгранично и почти ничто в ней не меняется. Она - вечность. Это только мы меняемся, люди...»
«Михайловское! К нему обращены бессмертные строки юноши-поэта- его «Деревня» и Домовому», стихи о вдохновенье, о радости бытия! Здесь начало пушкинских начал. Здесь открылась ему дорога в вечность. Здесь определился подвижнический путь его как человека, художника, пророка...»
«Дорогие друзья! Любите Пушкина! Он научит вас любви к Отечеству, и красоте, искусству, дружбе поможет понять непонятное, сделаться лучше, чем вы есть, научит быть сеятелями чувств добрых»
«Пушкин во всем безграничен и бесконечен как мир. Пушкинская поэзия - святая обитель, храм, куда люди идут, чтобы «святое провиденье», как говорил сам Пушкин, осенило душу. И каждый, однажды войдя в храм, должен откликнуться на призыв его: творить добро повсеместно! Тому завету Пушкина я следую всю свою жизнь!...»
Пройдут годы, но мы уверены, что «зеленый дуб народной памяти и любви всегда будет ласково шуметь и склоняться над могилой воистину легендарного человека - созидателя, волшебника музейного искусства Семена Степановича Гейченко» (сл. Ю.Сидорова, профессора, доктора тех. наук), свою жизнь посвятившего служению А.С. Пушкину. И, в конечном счете, и каждому из нас. Антонина Голубева, специалист пресс-службы Псковской универсальной научной библиотеки. 06.02. 2018. http://pskovlib.ru/news....i]
2018 г. ознаменован рядом юбилеев: 115 лет со дня рождения С.С. Гейченко, 110 лет со дня рождения И.Л. Андроникова, 105 лет со дня лет со дня рождения А.М. Гордина, 95 лет со дня рождения Т.Ю. Мальцевой, 90 лет со дня рождения М.Н. Петай, 80 лет со дня рождения С.В. Ямщикова. http://pushkin.ellink.ru/news/news17/news1776.asp
В музее-заповеднике А.С. Пушкина «Михайловское» торжественно открыли Февральские музейные чтения памяти С.С. Гейченко. Об этой круглой памятной дате ещё раз напомнил, открывая заседание, директор «Михайловского» Г.Василевич. Он отметил, что вот уже практически четверть века, несмотря на то, что С.С. Гейченко нет с нами, музей живет по его заветам, сверяясь с его трудами и идеями, многие их которых и по сей день актуальны и требуют воплощения в действительность. Конференцию начали докладом научного сотрудника Пушкинского Дома (ИРЛИ РАН) И.Кощиенко по материалам архива В.В. Тимофеевой (Починковской), писательницы, мемуаристки, первой, по сути, хранительницы дома Пушкина после 1911 г. Символично, что доклад о трагических событиях столетней давности, то есть, февраля 1918 г., когда были сожжены исторические усадьбы Пушкиных, Ганнибаллов, Осиповых и Вульфов, описанные, в частности, в дневниковых записях Починковской, прозвучал буквально за несколько дней до печального юбилея.
Традиционную конференции памяти Гейченко в этом году назвали строками из стихотворения Жуковского: «Не говори с тоской: их нет, / Но с благодарностию: были». Проводят Февральские чтения в «Михайловском» в XXI раз и большая часть выступлений на них посвящена памяти подвижников музейного дела. В музее рассказали также, что гостем и слушателем нынешних чтений в Пушкинском заповеднике в этом году стал М.Воронцов-Вельяминов (Конкарно, Франция) - прапраправнук Пушкина, прямой потомок поэта по линии его старшего сына. http://pln-pskov.ru/culture/303338.html
Какой волшебной красотой Здесь луговые дышат травы! И дом поэта над рекой, И лес могучий, величавый!
Какою грацией полны Здесь обитающие звери! Как вдохновенны и нежны В саду весеннем птичьи трели!
И как мы счастливы с тобой, Придя сюда зимой и летом, Объяты Пушкина душой И сердцем Гейченко согреты! В.Никифоров
Любови Джелаловне и Семену Степановичу ГЕЙЧЕНКО, с. Михайловское
Когда-нибудь, в седые лéта Под жизнью подводя черту, Спрошу себя: "А помнишь лето В далеком памятном году?".
И вспомню три недели счастья, И тишину, и здешний лес, И вас, ревнители участья, Хранители волшебных мест.
Здесь дух ПОЭЗИИ витает! И здесь, в Михайловской тиши В вас добрым пламенем сверкает Частица пушкинской души.
Для всей России славным светом Путь вашей жизни осиян. И тянется к вам каждым летом Младое племя россиян.
Спасибо вам, святые люди, За труд великий и простой, За то, что Пушкин вечно будет Нам путеводною звездой! Ю.Золотарев
Дата: Суббота, 16 Фев 2019, 18:43 | Сообщение # 18
Группа: Администраторы
Сообщений: 7166
Статус: Offline
25 ЛЕТ НАЗАД НЕ СТАЛО СЕМЕНА СТЕПАНОВИЧА ГЕЙЧЕНКО
- А еще за окном моего дома по соседству со старой березой живет высокая дремучая ель. Ей уже, должно быть, за полтораста лет. Так утверждают лесоводы, да я и сам вижу, какая она старая. Во времена Пушкина она только начинала свою жизнь. В осенние дни на вершину ее часто садятся серые тучи, им хочется отдохнуть, прежде чем лететь дальше на юг, вдогонку за птицами…
«Эй, - кричу я туче, - куда это ты, растрепа, плывешь?» Она долго молчит. Ее корежит мозглятина, трясет свирепый ветер, и я еле слышу хриплый шепот: «Лечу туда, не знаю куда…» - «Ну и лети с богом». - соглашаюсь я. И скоро туча исчезает. А я вновь припадаю к окошку и гляжу, и гляжу на лес, что делается в саду, у речки, за холмом… Смотрю глазами усталого старого кота. А на вершину ели уже присела другая тучка… За окном моей хижины стоит старая яблоня. Я сажал ее 33 года назад. Саженцу было тогда лет 7-8. А теперь яблоне уже под 40, и она старая-престарая. Когда дереву 50 лет, то человеку, считай, что уже сто за это время минуло. Такова природа вещей, как сказал когда-то старик Лукреций…Вот люди увели с яблони ее веселых румяных ребятишек и дерево стало унылым и дряхлым. Я давно приметил, что яблоневое дерево, расстающееся с яблоками, старается сокрыть хоть одного своего детенышка, спасти его от жадных человечьих рук. Прячет дерево своего последыша, помогают ему все сучья, ветки, листья… Ловко прячут, сразу ни за что не найдешь!
Долго висело последнее яблочко на моей яблоне. Где оно было спрятано, знали лишь яблоня и я. Все смотрел я на дерево и ждал того часа, когда яблочко заклюет свиристель или украдет сойка…И вот однажды пришел в сад сторож. Долго и хитро разглядывал он каждое дерево, особенно мою старую яблоню. Тряс сучья, работал пронырливо и настойчиво. Знал, что есть у яблони свой завет… Глядел, глядел и все-таки высмотрел, нашел то, что искал. А яблочко-то уже было не простое:
Соку спелого полно, Так свежо и так душисто, Так румяно-золотисто. Будто медом налилось! Видны семечки насквозь…
Схватил сторож торопливо яблоко и исчез за углом. - Эй, стой, куда ты? - крикнул я ему вдогонку. Он повернул назад, подошел к моему окну и усмехнулся весело: - Здравствуйте, а я яблочко нашел! - Вижу, вижу… Приятного тебе аппетита, - ответил я и отвернулся. За окном моей хижины стоит старая бедная яблоня. Она совсем голая. Голо и пусто все вокруг. Голо, пусто и в сердце моем. Так бывает всегда поздней осенью, когда приближается первоснежье. С.С. Гейченко. "Завет внуку": гл. 25 "Яблочко" http://litresp.ru/chitat....25
ВАЛЕНТИН КУРБАТОВ "...В РАЗНЫ ГОДЫ...". ВОСПОМИНАНИЯ О ХРАНИТЕЛЕ»
[b]ВТОРАЯ ЖИЗНЬ СЕМЕНА ГЕЙЧЕНКО
Хранитель Пушкинских Гор - кажется, был вечным. Он не знал, а помнил, по какому рецепту готовили яблочный пирог в Тригорском в начале XIX в., какие цветы росли в соседнем Петровском у Ганнибала и даже какие спички были у Пушкина в Михайловском. Он совершенно естественно жил в этом старинном мире, и даже жена у него была какая-то нездешняя – яркая восточная красавица Любовь Джалаловна Сулейманова. Казалось, он привез ее прямо из южной ссылки Пушкина.
Но прежде чем поселиться в этом прекрасном мире поэзии и истории, С.Гейченко пришлось пройти через все круги ада и потом создать этот заповедный мир своими руками. Как говорится, «из миража, из ничего, из сумасбродства своего». «Во время войны я потерял все», – скажет он журналистам много лет спустя. Впрочем, потери начались гораздо раньше – еще в 1937 г., когда «разоблачали врагов», орудовавших в ленинградских музеях. Был арестован друг и наставник Гейченко директор петергофских дворцов-музеев Н.И. Архипов. Семену пришлось уйти с работы в Петергофе. А ведь он был выдающимся музейщиком, автором театрализованных экскурсий и путеводителей по петергофским дворцам. После ухода с работы вся жизнь Гейченко пошла кувырком. Он развелся с 1-ой женой И.Великановой, оставив ей двоих детей – Федора и Наталью. Его пристанищем становились то Русский музей, то Пушкинский дом, но он уже нигде долго не задерживался. Летом 1941 г. его арестовали по ложному доносу за антисоветскую пропаганду. Неосторожная фраза Гейченко о том, что советские ученые «отгорожены от западной культуры китайской стеной», на судебном языке обозначала «восхваление западной демократии». 58-я ст. Его сослали на Северный Урал. Ему было 38. Опасаясь репрессий, его бывшая жена вскоре вышла замуж и дала его детям новую фамилию. Он остался один. Семья, профессия, работа, дом, бесценный архив, Петергоф, свобода – все осталось в прошлом...
В его лагере все были политические. И он видел, как в пылу диссидентских споров люди теряли последние силы и уходили. Работа на лесоповале была адская: валили лес – падали люди. Гейченко спасло его могучее здоровье и, как это ни парадоксально, жажда красоты. В своих записках он пишет: «От тяжелых мыслей меня стала отвлекать чудодейственная картина сияющего бесчисленными звездами неба. Глядя на невиданную красоту тайги, на природу, красою вечною сияющую, я стал приобретать душевное равновесие и покой». Это было откровением. Тишина и благодать возвращались к нему откуда-то из небытия, из солнечного детства и становились защитным пространством, вселяли уверенность, что ничего по-настоящему плохого с ним случиться не может, что чья-то непостижимая воля его хранит. Через 2 года, летом 1943-го, Гейченко освободили. Он пошел в армию. Ничего хорошего там бывшему лагернику не светило. Только штрафбат. Семен стал рядовым минометного расчета. Воевал на Волховском фронте под Новгородом. Был дважды ранен и госпитализирован. Потом всю жизнь ходил с пулей в левой ноге, а главное – остался без руки. Ему был еще только 41 год, а он чувствовал себя дряхлым стариком.
Февраль 1944-го. Госпиталь. «Здесь сняли с меня мои красные, густо смоченные кровью ватные штаны, покрытые ледяной коркой. Я звенел ими, как пустая ржавая банка из-под консервов», – вспоминал Гейченко в своем дневнике. Все происходящее казалось ему страшным сном. Ведь он хотел заниматься наукой, разгадывать тайну предметов, создавать мир гармонии и красоты. Почти 20 лет назад он был модным искусствоведом с длинными волосами. Пытался рисовать a’la Малевич и Кандинский, водил экскурсии, подражая артистам театра Мейерхольда. Дружил с Н.Клюевым. Придумал открыть для туристов подвалы Петергофских дворцов, и народ повалил в музей валом. Ему случалось водить по дворцам Тухачевского и Луначарского, а в 1932 г. – Кирова и Сталина, будь он неладен. Вождя тогда особенно заинтересовали покои Петра I и коллекция его трубок. После этой экскурсии Сталин на всех фотографиях появлялся только с трубкой.
Вспомнив об этом, Гейченко только усмехнулся. Теперь, глядя на себя в зеркало, он видел калеку с потухшим взором. Считал, что жизнь кончена, а всего-то заканчивалась его первая жизнь, заканчивалась ровно настолько жестоко, чтобы по ту сторону отчаяния могла забрезжить другая, настоящая. Так бывает с сильными, избранными. Спустя несколько месяцев, уже в Тбилиси, куда были эвакуированы мать и сестра Семена, он писал: «Голодный ждет хлеба, бесприютный крова, больной душой жаждет любви и милосердия. Мне же нужно все…». Он работал в Тбилисском госпитале. Там ему приглянулась хрупкая черноглазая девушка, сестра милосердия Люба Сулейманова. Он позвал ее на свидание и взахлеб рассказывал про дворцы, про Питер XIX и XVIII в., про Пушкина, про свой сокровенный мир, где жила поэзия… Она влюбилась в него сразу. Весной 1945-го Гейченко вернулся в Петергоф. Почти сразу его направили восстанавливать Пушкинский заповедник, который фашисты сровняли с землей. Он ехал туда с тяжелым сердцем. Ведь мог жениться, мог позвать ее с собой. Да звать-то особо некуда. Разве что в чисто поле, но 25-летняя горянка Люба Сулейманова решила иначе. Как маленькая храбрая Герда, она отправилась за Семеном на край света. С теплого Кавказа на холодный север, из относительного благополучия – в совершенную разруху и неустроенность. Тонкая как тростинка, в легком летнем платье, она приехала в послеблокадный Ленинград, а потом еще дальше – в разоренную фашистами псковскую глушь. А ведь еще не жена, только невеста. И он на 17 лет старше, и у него в этой жизни уже все было: и семья, и дети... Ее мама Шамей только головой качала.
Она приехала в Михайловское и стала женой директора Пушкинского заповедника. Что же он ей не показывает дом поэта? Почему не ведет в парк, где Онегин гулял с Татьяной? А от дома поэта после фашистов осталось только пепелище. И все постройки кругом заминированы, и Святогорский монастырь, где похоронен Пушкин, тоже. После войны еще 5 лет саперы работали в этих краях. Даже земля кругом была черная, сожженная, и ничего, кроме разрухи. Молодожены поселились в немецком блиндаже. Хорошенький медовый месяц. А после того, как из-за печки вместе с дровами случайно выкатились снаряды, Любовь вообще боялась пошевелиться. А хозяйство-то все было на ней. Любовь Джалаловна работала вместе с Семеном в заповеднике. Местные ее полюбили и быстро переиначили в Любовь Желанную. Вот только вечерами в немецком блиндаже ей становилось жутко, особенно зимой. «Буря мглою матом кроет, – вздыхал Семен. – Что там Волконские и Поджио в Сибири, вот здесь зимой, о Господи!» Он развлекал ее невероятными рассказами о призраке Пушкина или своими воспоминаниями о детстве, которые казались ей сказкой.
Он родился в стране, где был царь, кареты, дворцы, каскады фонтанов и золотой Самсон, раздирающий пасть льва. Родился в 1903 г. в Петергофе, в семье страстного лошадника С.И. Гейченко и его неграмотной жены Елизаветы Матвеевны. Отец служил вахмистром-наездником конно-гренадерского полка, и семья жила в буквальном смысле по соседству с императором. Семен проваливался в эти воспоминания, как в волшебный мир, дающий неиссякаемые силы. Все это было в какой-то другой, параллельной реальности, где царствовали красота и изящная словесность. В разоренной поствоенной советской действительности было не до того. Но, попав в Михайловское, решил, что непременно создаст здесь тот прекрасный потусторонний мир, который всегда жил в нем. Если возможен коммунизм в отдельно взятом государстве, то почему не создать мир пушкинского вдохновения в отдельно взятой деревне?
Этот культурный миф был так силен, что Люба поверила в него и дала себе слово всегда быть с Семеном и помогать ему во всем. Реализовать мечту о заповеднике было непросто. Ведь даже люди, отправившие его восстанавливать Михайловское, не очень верили в успех сего безнадежного дела. Директор АН С.И. Вавилов подумывал о том, чтобы перенести прах поэта в город Пушкин. «Ничего путного у тебя там не выйдет, как ты ни старайся, в лучшем случае – недовольство начальства, – писал Семену старый друг Н.Архипов. – Если бы возле тебя были энтузиасты – то бы другое дело, а их нет у тебя». Но Гейченко был упрям и чувствовал, что заповедник станет делом его жизни. Через два года, в 1947-м, была одержана первая победа – восстановлен домик няни поэта. В атеистической стране все связанное с именем Пушкина было священным. «Ведь надо ж на кого-нибудь молиться…» И когда открывали домик няни, наполненные священным трепетом посетители входили в него разувшись, многие плакали. Еще через два года, к 150-летию Пушкина, открыли дом поэта. Гейченко вжился в роль Михайловского домового, жил как будто по соседству с Пушкиным, создавая особую атмосферу его присутствия.
Туристам, приезжавшим в музей, казалось, что поэт где-то рядом, просто ненадолго вышел. Гейченко убеждал своих гостей, что если выйти на берег Сороти и крикнуть: «Пушкин! Где ты?», то поэт обязательно отзовется эхом: «А-ууу! Иду!» Это была своего рода игра. И Любовь Джалаловна приняла ее правила. Научилась печь яблочный пирог по старинному рецепту соседки Пушкина – П.А. Осиповой. Стала незаменимым участником всех пушкинских праздников, возлагала цветы к могиле поэта. В эти минуты она как будто выходила из тени своего великого мужа, и все вдруг замечали ее. В 1950 г. у них наконец родилась дочь. Легко угадать, как ее назвали. «Итак, она звалась Татьяной…» Любови было уже 30, а Семену – 47. Семья стала абсолютно счастливой и полной. Пушкинский заповедник становился все популярнее. Приезжало уже не 20–30 тыс. человек в год, как было после войны, а 600–700 тыс. Любовь Джалаловна принимала в доме бесчисленных гостей Семена. Всех кормила, поила, всем выдавала простыни и подушки. А рано утром потчевала свежими булочками. Гости не понимали, когда же она спала. Гостеприимство было у нее, как у кавказской женщины, в крови.
Гости в заповедник валили валом, как паломники. М.Дудин, И.Андроников, Б.Окуджава, А.Миронов, Э.Хиль. Да кто только ни приезжал: и Косыгин с членами ЦК, и английский посол с женой. В 1-й раз они все ехали к Пушкину, а потом уже к С.Гейченко и Любови Джалаловне. Но гости были в основном весной и летом, а длинными осенними и зимними вечерами, когда из музея расходились сотрудники, Семен и Любовь оставались в Михайловском одни. «У вас не дом, а проходной двор. Как вы так можете жить?» – возмущалась их дочь Татьяна, когда выросла. Любовь Джалаловна ей на это отвечала: «Мы любим людей». И все. Больше никаких подробностей. Сидя в кругу гостей у самовара с неизменными баранками, ее Семен расцветал. – А знаете ли вы, – начинал он, – что неподалеку от Михайловского есть деревня Арапово и почему она так называется? А потому, что прадед наш, опора пушкинского рода – большой был мастер по женской части. Но двигало им не праздное сластолюбие, а этническое любопытство. Арап интересовался, какой народ он может произвести на свет и что за люди пойдут. Вот и появилось Арапово.
Гейченко был артистом. С интеллектуалами он становился эстетом, с крестьянами – обычным мужиком. Ревностный защитник Пушкина, иногда он бывал даже гусаром. За честь Н.Гончаровой готов был драться всерьез и однажды чуть не поколотил поэта Я.Смелякова за нелицеприятный образ Натали в его стихах. Смеляков потом даже написал стихотворение «Извинение перед Натали». Общаясь с властью, Гейченко умел быть ярым партийным деятелем. Казалось бы, приспособленец, конъюнктурщик. Но не так все просто. Он действительно не конфликтовал с властями, не ругал партию. Еще в лагере он понял, что никогда не будет диссидентом. Зачем? Только воздух сотрясать. Он вроде как поддерживал ленинские идеалы, но при этом день за днем отстраивал дворянские усадьбы: Михайловское, Тригорское, Петровское, уверяя всех и вся, что воссоздать мир Пушкина без них невозможно. Умело прикидывался чудаком-простаком, скоморохом в какой-нибудь дурацкой шапке и за этим щитом тихонечко восстанавливал часовни и даже их освящал, за что, конечно, получал по шее. Но ведь чудак, дурак, надо простить. Придумал себе блажь – звонницу около дома, что ж, пусть тешится. Звонит в колокола – да и ладно, туристам даже нравится. Будучи человеком, влюбленным в искусство и красоту, Гейченко влюблялся и в женщин. Его влюбленности порядком изводили Любовь Джалаловну, но бросить его она не могла. Он был содержанием всей ее жизни. Она чувствовала, что нужна ему. На самом же деле для Семена Степановича существовала только одна женщина. «Я жил год в землянке, как червь в землю закопался. И я бы никогда не смог выжить, если бы мою судьбу не разделила жена моя, молодая женщина с солнечного Кавказа, которая стала жить со мной, работать в этой разоренной псковской усадьбе». – вспоминал он на своем 75-летии.
Культурный миф деда Семена уже жил своей жизнью, и Гейченко играл в нем разные роли. То вживался в образ приятеля Пушкина, то соседского барина, то дворового мужика. Ходил на Рождество ряженым, любил шутки и розыгрыши. Ведь и Пушкин, бывало, наряжался на ярмарку цыганом или пугал тригорских девушек чуть не до смерти, явившись к ним в дом в одежде монаха. Гейченко как будто подыгрывал Пушкину. Ему нравился этот театр. «Новый год я встретил во сне. Встал в 6 утра. Запряг лошадь, повесил бубенцы и запел «Сквозь волнистые туманы». – писал Гейченко в письме В.Курбатову. С годами Семен становился сентиментальным, горевал по упавшим во время урагана деревьям, как по ушедшим людям. Все больше слушал лес, птиц, врастал в свой заповедник корнями. Везде вешал скворечники самых разных форм. Чувствовал свою ответственность даже за птиц. Ворчал на свою старуху Джалаловну. Любовь смотрела на мужа и видела, что годы берут свое – Семен старел. «У нас в саду был курятник ия с него видел, как государь выезжал на прогулку: казак впереди, казак сзади. Я выбегал и снимал шапку, государь делал под козырек. Я пробегал дворами и перехватывал его еще раз и опять снимал шапку, и он, опять улыбаясь, брал под козырек». – вспоминал Гейченко о своем детстве, когда ему шел уже 9-й десяток.
Теперь, после очередного Пушкинского праздника, усаживая гостей за стол, Гейченко наливал себе в рюмку валерьянки (сердце уже не выдерживало) и говорил: «Ну а кто хочет чего покрепче, штоф с водкой на столе». Когда Гейченко приближался к 90-летнему рубежу, Любовь Джалаловна хотела только одного – заботиться о нем до самого конца. 30 раз Семен болел воспалением легких, и она его каждый раз выхаживала, боясь, что эта болезнь станет для него роковой. И в итоге сама растаяла от рака легких. Узнав о своей болезни, она сразу подумала о нем: как Семен будет без нее? Через несколько месяцев у него случился инсульт. Когда ему стало плохо, Любовь Джалаловна забыла о себе и круглыми сутками сидела у его кровати. Стариков навещали молодые сотрудники заповедника, и Любовь Джалаловна просила их только об одном: «Молитесь за старика». Незадолго до своего ухода она покрестилась.
Он пережил свою Любовь на 2 года, став без нее совсем беззащитным. Его не стало в 1993. Дом с колокольчиками и самоварами осиротел. В нем больше не толпились люди. Но дух деда Семена в заповеднике остался. Гейченко стал настоящим домовым пушкинского дома, его невидимым хранителем. И сейчас, когда идешь по Михайловскому, кажется, что донкихотообразный старик бродит где-то рядом и черноглазая женщина, которая любила его почти полвека, снова идет через Поляну поэзии к нему навстречу. Анна Эпштейн Фото Евгении Кузиной и из архива Татьяны Гейченко 8.10.2013., газета "Встреча" г. Дубна
Дата: Суббота, 16 Фев 2019, 19:04 | Сообщение # 19
Группа: Администраторы
Сообщений: 7166
Статус: Offline
ХРАНИТЕЛЬ И ХУЛИТЕЛИ, ИЛИ ПРИЧЕМ ЗДЕСЬ ГЕЙЧЕНКО?
Гейченко ни при чём и, одновременно, при всём. Не даёт покоя старик «последователям»-преследователям. 2 августа исполнилось 25 лет со дня смерти директора музея-заповедника «Михайловское». «Псковская губерния» публикует письмо его дочери – Татьяны Семёновны, в котором она достаточно резко отозвалась о недавно вышедшей книге, где ее отец стал одним из главных действующих лиц.
- В апреле 2018 г. мною в книжном магазине поселка Пушкинские Горы была приобретена книга «Михайловские рощи Кузьмы Афанасьева[1]. Записки хранителя. 1935 -1943». Ярославль. «Академия 76», 2018. Авторы Дарья и Мария Тимошенко. В этом же книжном магазине прошла незадолго до этого презентация книги. То есть все связанное с книгой имеет вполне офиц. характер. Она выпущена с ведома и с участием Музея-заповедника «Михайловское». Об этом говорит то обстоятельство, что директору музея Г.Н. Василевичу в конце книги (с.315) выражена благодарность. На авантитуле имеется надпись: К юбилею музея-заповедника А.С. Пушкина «Михайловское»
Наряду со сведениями о Кузьме Афанасьеве, его деятельности до ВОВ, во время войны, и послевоенной судьбе, книга содержит довольно существенные характеристики, касающиеся деятельности и обстоятельств жизни моего отца. В книге дается ощутимый намек (и даже более чем намек) на то, что он был и агентом НКВД – см. пассаж на стр. 39: «Представителем, направленным в Михайловское, был С.С Гейченко, который привез в заповедник нового директора М.З. Закгейма», т.е не Пушкинский Дом прислал, а Гейченко, работавший в Музее Пушкинского Дома мл. научным сотрудником – привез Закгейма, который «В 1937 г. активно участвовал в арестах, допросах невинных граждан, применял насилие при выбивании признательных показаний», дается намек на то, что Гейченко был и доносчиком (с. 42, где многозначительно упомянут очерк Ю.Моисеенко "Хранитель и охранка" в «Новой газете»), сказано, что Гейченко был то ли завистливым Сальери, то ли лит. вором (с. 69) и разорителем и губителем помещичьих усадеб (стр. 76), также клеветником и, как выходит из всего сказанного авторами, – законченным мерзавцем (определение полностью согласуется со статьей, начинающей книгу - «Среди печальных бурь…»)
В 2003 г. Ю.Моисеенко, тогдашний сотрудник «Новой газеты», незаконно получил судебное дело моего отца (без моего ведома, разумеется) и, мягко говоря, злостно его использовал в своей статье. Я писала ответ на эту публикацию, напечатанный в газете «Слово». Добавлю, что у меня имеется копия полного судебного дела отца и его подельников, которую я вынуждена была запросить и получила, в отличие от Ю.Моисеенко, лишь благодаря помощи общества «Мемориал» и одного известного русского писателя. Конечно, Гейченко не был идеалом, было в нем, как во всяком немаленьком человеке, много всякого. Но «не злодей он, и не грабил лесом, не расстреливал несчастных по темницам». Я не мыслю даже оправдываться за отца. Он не под судом, а главное – не совершал того, что ему вменяют или норовят приписать, толкуя факты его деятельности определенным образом. Вопрос у меня: надо было так грязнить репутацию моего отца?
Да и К.Афанасьев не был святым, неправедно оболганным грязной прежней властью и жутким порождением этой власти – Гейченко, как явствует из книги. И лично я не считаю, что сотрудничество с оккупантами такое уж почтенное дело. Надо, надо заново рассматривать факты из жизни и Заповедника, и Гейченко, но не так же...? Или так? Странно, но и свое имя я нашла в книге на с. 72: «Известно, что Т.С. Гейченко исследовала историю исчезновения имущества заповедника, но результаты так и не стали известны широкой публике». Так таинственно. Наивный читатель вправе подумать: Уж не причастен ли к исчезновению имущества Заповедника [2] и, потому, к молчанию Татьяны Семеновны мерзостный Семен Степанович? Спрашивается, откуда авторам известно о тайных занятиях Татьяны Семеновны? Чушь! Однако в этом вопросе есть и кое-какая конкретика. А именно: в 2004 г. я была в командировке в Департаменте по сохранению культурного наследия при МК России. Там я была ознакомлена с рядом документов по военной истории экспонатов музея-заповедника «Михайловское», частью касающихся и деятельности Афанасьева времени ВОВ. На тот период я работала в музее и была в офиц. командировке, и отчет мой имеется в музее «Михайловское» (копию отчета посылаю вам). Эта работа вообще-то предполагала деятельность музея «Михайловское» в рамках издания Российского Федерального Сводного каталога культурных ценностей, похищенных и утраченных в период Второй Мировой войны. В качестве образца я привезла из Департамента изданный уже каталог Орловского музея. Работа, насколько мне известно, продолжена не была.[3] А тема довоенной и военной истории музея «Михайловское» была, почему-то, отдана дирекцией музея «Михайловское» на откуп (в том числе архивная работа) семье Тимошенко, издавших, кроме названной, книгу по истории Заповедника за 1934–1941 г. Впрочем, меня это не касается (я уволилась из Заповедника в мае 2005 г.).
Но вот то, что пишут о моем отце, меня касается. Наверное, серьезно изученные материалы, в том числе и из зарубежных архивов, могут дать объективное (если вообще возможно сегодня употреблять это слово в оценке сложного и не слишком давнего времени, лучше сказать более близкое к правде) представление о том, что произошло с музейным имуществом Заповедника в 1941-1945 г. Мне известно, что структуры «Департамент культуры по сохранению культурного наследия» уже нет. Но, надеюсь, документы сохранились и с ними можно работать? Занимательно, как авторы Дарья и Мария Тимошенко освещают события (хотя это и не мое дело, но опять же связано с Гейченко). Например, текст на стр. 48-49: «В ноябре 1943 г. Михайловское опустело. Всё имущество музея было погружено в армейские грузовики и начало свой долгий путь через Псков и Ригу и далее в Германию. Основную часть имущества военные дороги привели в Лиепаю, где весной 1945 г. после капитуляции остатков группы армий «Север» [группировка называлась «Норд», а не «Север»] они были обнаружены и переданы в Пушкинский Дом, а оттуда в Михайловское».
Этот отрывок текста – сплошная ложь. Во-первых, погружено немцами к отправке было далеко не все имущество. Чтобы видеть это, нужно сравнить Топографическую опись довоенного музея (1938 г., копия есть в музее «Михайловское») и так называемую Опись Афанасьева (февраль 1943 г.; оригинал находится в музее «Михайловское»). Даже без такого сравнения очевидно, что в Описи не учтен ряд предметов. Кроме того, несколько (точно не известно, сколько) предметов остались в деревне Жарки, где остановилась неудавшаяся эвакуация, попав в зону действия немцев. После войны был найден как минимум один музейный предмет в Жарках. Подводы с вещами и люди вернулись в Михайловское (кроме сотрудника музея А.Оронда, рискнувшего выходить из окружения, что ему удалось). Далее – в Акте ЧК сказано, что «представитель немецкой военной комендатуры оберфельдфебель Фосфинкель неоднократно приезжал в музей и увозил из него все, что ему нравилось: картины, мебель, книги».
Нужно вспомнить тот факт, что многие музейные предметы (в данном случае из музеев и церквей Псковской обл.) были конфискованы структурами оперативного штаба Розенберга. Я сейчас не могу сказать, сколько предметов из Описи Афанасьева вернулось в СССР, а сколько нет, но между этими цифрами существенная разница, а в музее-заповеднике «Михайловское» эти данные имеются. Из важных потерь могу назвать, например: мебельный гарнитур из Малинников, картины голландской живописи из Тригорского. Из послевоенных находок – только рабочий столик из Тригорского, найденный А.М. Кучумовым в ГДР.
Следующий опус Дарьи и Марии Тимошенко (стр. 74): Новое поколение музейщиков Михайловского не стало спорить с утверждением Гейченко о том, что шары (имеются в виду мемориальные бильярдные шары, как считается, переданные в 1945 г. Афанасьевым директору Пушкинского Дома П.И. Лебедеву-Полянскому) не те, не мемориальные [речь у авторов идет о том, что Гейченко хотел принизить поступок К.Афанасьева – спасение меморий]. Так вот, Гейченко никогда не утверждал, что шары не мемориальные. Он, ошибаясь, считал, и совсем не в связи с Афанасьевым, что это «не вещи поэта, а найденные сыном его в окрестностях Михайловского» (С.С. Гейченко У Лукоморья. Л., 1988, с. 286).
Действительно, отец ошибался, но новое поколение музейщиков в моём и Е.Шпиневой лице поправило его в сборнике «Михайловская пушкиниана», (выпуск №60, 2013, сс. 225-244, статья «Приключения бильярда»), о чем в музее-заповеднике данные есть. Можно, конечно, сколько угодно продёргивать, как говорили в старину, Гейченко, рассказавшего в свойственной ему манере о суде над .Афанасьевым (цитата на с.68 книги); от истории веет не столько ложью, сколько литературщиной, подтверждённая неправда на сегодняшний день лишь в одном – суд над Афанасьевым был не в Новгороде, а, судя по всему, во Пскове. Справедливый упрек авторов - ссылок у Гейченко, вправду, нет. Это, конечно, плохо, но, как ни странно, ссылок нет и у авторов Тимошенко. И это очень интересно. Нет ссылок на судебное дело, даже не указано его местонахождение, не говоря уж об архивном номере, страницах. Ссылки на статью И.Панчишина и А.Пузанова в «Псковской правде» от 21.06. 1996 и личный архив Панчишина (сс. 59-60) – не адекватная замена.
Соответственно, нет выдержек из протоколов допросов (у дотошного Ю.Моисеенко в «Новой газете» в статье, посвященной Гейченко, таковые есть). А ведь освещение хода следствия могло бы дать интересный материал. Не делается даже попыток ответить на некоторые, лежащие на поверхности истории вопросы, или даже просто обозначить их. Почему Афанасьев заявляет на суде, что невиновен? (с. 61). Нелепо полагать здесь смелость больного старика, или истинную невиновность по законам того времени. Почему Афанасьев получает такое наказание – 10 лет лагерей и поражение на 5 лет в правах? Ввиду возраста, состояния здоровья, и некоторого смягчения репрессивных мер на фоне эйфории от Победы? Почему не арестована и, даже, возможно, не вызывалась на допросы жена? (с.63). Наконец, как и когда, и где передал шары и кий Лебедеву-Полянскому Афанасьев? Авторы на стр. 73 справедливо указывают на ошибку Е.Шпиневой в статье «Судьба музейных ценностей» – конечно, Афанасьев не мог перед судом (и даже перед началом следствия с его участием) появиться в Ленинграде. Так как же он передал предметы? Получается, что после суда, когда был этапирован в Ленинград после приговора (07.02.1946; с. 62 книги? Но такого не должно быть. Возможно, в Москве, по пути в Брянск, откуда он был родом, и где 1 августа 1945 г. его арестовали и этапировали во Псков (об аресте пишут авторы на стр. 59)
Не странно это? Или здесь какая-то ошибка? Вот за этим нужны протоколы допросов. Недостаточно написать патетически: «Их [бильярдные шары и кий], как самую ценную меморию […] вынес на себе Кузьма Васильевич» (стр. 49). Конечно, очень мило цитировать заключение прокурора Псковской обл. от 24 августа 1992 г. о реабилитации Афанасьева, но эта цитата не дает никаких сведений. Дело о реабилитации рассматривалось Прокуратурой по списку [58-й ст.], а не по запросу, пишут авторы на с. 69 (кстати, дело Гейченко тоже рассматривалось по списку; ни я, ни мать, ни давние друзья, как метко выразились Д. и М. Тимошенко на с.65, запрос не делали). Это и хорошо, и плохо. Плохо потому, что может внушать недоверие к постановлению Прокурора со стороны дотошных исследователей в первую очередь, как это имело место в журналистском расследовании Ю. Моисеенко по делу Гейченко. В ответ на возможное возражение авторов, что судебное дело Афанасьева им было недоступно, хочу сказать, что оно им было бы доступно при желании, как доступны (хотя и незаконно, без моего разрешения, но почему-то доступны) дела, например, касающиеся обстоятельств жизни моего отца, о чем открыто говорит отец авторов Д. и М. Тимошенко – А.Тимошенко, написавший 1-ю из серии книг этого семейства о Пушкиногорье – книгу об освобождении Пушкинских Гор. И это «говорение» старшего Тимошенко весьма напоминает угрозу. К чему бы это? Только я ведь знаю, о чём речь. Это отнюдь не бином Ньютона. Сообщаю об этом всем заинтересованным: от Василевичей до Тимошенко.
И что такое архив СИЗО Псковской обл. (стр. 59)? Это самостоятельная архивная единица или часть какого-то архива? Ещё по содержанию статьи: Кто этот единственный повешенный человек, упомянутый в цитируемом акте о злодеяниях на стр. 49, сноска 43? Пишу это не без причины. Повешения учинялись демонстративно, для острастки. И было бы неплохо указать точное название, местонахождение и год написания документа. Что за карту заповедника спас.Афанасьев на стр.73? Я что-то упустила в своих ничтожных познаниях?
Откуда сведения, что «для оборонительных сооружений [немцев, заметьте] были вырублены деревья на месте проведения современных дней поэзии»? Нет, еще недавно была жива огромная сосна на краю парка, с большим надрезом – не смогли спилить ее во время войны. Еловая аллея сильно пострадала от вырубок. И не только она. Не могу не отметить трогательный пассаж Д. и М.Тимошенко (стр. 77): Заповедник живет, его деревья хранят тайны, и, как при Кузьме Васильевиче, новые поколения хранителей Михайловского борются с жуками-вредителями. Теперь уж, как говорится, каждый пионэр знает, что в Михайловском борются не с жуками-вредителями, а с деревьями, этими жуками пораженными. Из мемориальных елей на Еловой аллее Михайловского осталась всего одна, на начало 2000-х их было, если не ошибаюсь, 5. Адресуюсь, возможно, не слишком добродушно, к Д. и М.Тимошенко и их единомышленникам: Господа (в 1-ю очередь госпожи), если уж взялись писать, пишите толком, а не чушь собачью типа: «если Кузьма Васильевич предатель, то что он предал, кого он предал? Всесоюзную компартию большевиков, СССР, а может, Пушкиногорский райсовет народных депутатов, или Пушкина, или любимые Михайловское рощи, или советский народ? Сегодня ничего из перечисленного уже нет, кроме Пушкина…» (стр. 73).
Во первых – советский народ не «что» («ничего» - пишут авторы), а кто, как минимум. К тому же, на досаду, он, советский народ, все еще есть. Жива М.Шпинева, старейший житель Пушкиногорья (1919 г.р.), жив президент Путин, жив нынешний директор Заповедника имени Пушкина, как было написано в одной бумаге, - Василевич Г.Н., жив, надеюсь, почтеннейший Дарьи и Марии Тимошенко папаша, наконец. Или вот: «В мае 1942 г. Кузьма Васильевич проводил поэтические вечера в память о Пушкине. Он вел экскурсии для внуков Дантеса и Данзаса, офицеров германской армии» (с.48). Господа и госпожи, откуда взялись внуки Дантеса и Данзаса? Это фигура речи? Возможно, вы думаете, что секундант Пушкина немец по происхождению? Вы ошибаетесь. К тому же фраза выглядит так, будто внуки эти были офицерами доблестной германской армии. К тому же, хоть внуки у авторов, видимо, символические, но у К.Данзаса не было детей.
Разумеется, «С августа 1941 г. по октябрь 1943 г. «Пушкинский музей-заповедник в Михайловском работал! Его двери были открыты для любого посетителя. Посещали заповедник и немцы – солдаты и офицеры, для них тоже был установлен рублевый вход» И даже снимали они «при входе в домик Пушкина пилотки и фуражки». Ура! Только незадача в том, что милые немцы, уходя из Пушкинских Гор, заминировали могилу Пушкина. Или это тоже сделал С.С. Гейченко? С него станется. Откуда возникли цифры в тексте на стр.. 61-63, где речь о том, что тех, кто «работали на противника за советские рубли в годы временной оккупации было около 23 млн. человек, это если считать всех, кто получал зарплату в кассе или из рук оккупантов».
Моя тетка, М.С. Гейченко, была в Петергофе, когда туда вошли немцы. Передовые их части въезжали в Петергоф на мотоциклах в белых перчатках. Она бежала и оказалась в Эстонии, оккупированной немцами, в беженцах (и таких было много, поверьте). Она, конечно, работала, но никаких денег не получала, а жила милостью эстонцев, на территории которых оказалась не по своей вине. После войны она осталась жить и работать в Эстонии (и не только потому, что не имела права вернуться в Ленинград). Она работала в «Газсланцстрое» в Кохтла-Ярве, и к ней всегда очень хорошо относились исконные жители города, как и она к ним, было такое время.
Выражения типа «каменный диван ХVӀӀӀ в. из усадьбы Алтун оказался в Михайловском возле дома Семена Степановича» или «Сегодня на этом месте [при входе на территорию леса и парка с. Михайловское со стороны деревни Бугрово] – своеобразный привет и «подарок» Семена Степановича из Алтунского парка усадьбы Львовых». При Гейченко в Пушкинским заповеднике практиковалась такая форма спасения элементов паркового убранства дворянских усадеб… (стр. 76) – далее цитируется известный критик по части прежнего Заповедника И.Ю. Юрьева, которая в своем труде «Забытые Пушкинские усадьбы Псковской обл.: Сборник общества изучения русской усадьбы», пишет: «Продолговатый камень-валун, служивший для обзора…был выломан [надо понимать, выломал Гейченко] …» - так вот, все это предоставляю комментировать Г.Н. Василевичу (от которого, судя по всему, и исходит содержание большей части написанного). Правда, я что-то не помню, чтобы у Семена Степановича был собственный дом в Михайловском. Был казенный жилой дом, где он проживал; но статус дома недавно (2009/2012 гг.) благополучно изменен – теперича это Памятник культуры «Дом Богданова»[4], вероятно, некогда своевольно занятый (оккупированный) вероломным Гейченко. Но, как сказано на той же с. 76 (прим. 67): «В 1994 г. директором заповедника стал Г.Н. Василевич». Он всё поправит. То, что еще не успел поправить на сегодняшний день.
А прежнее, согласно Д. и М.Тимошенко и приведенной ими цитате (из Пушкина – употребляя лексику авторов) : «Как мудромолвил Шуйский из «Бориса Годунова»: «Теперь не время помнить, Советую порой и забывать…» (с.77). Кого или что имели в виду мудро забывать авторы? Времена директорства Гейченко в Заповеднике? Афанасьева-то вряд ли. Помнить, вероятно, отныне надо нынешнее время и нынешнее руководство Заповедника. Это, конечно, очень любезно со стороны Д. и М.Тимошенко. Напомню о чем речь у Пушкина. Слова, приведенные авторами, – ответ Шуйского на реплику Воротынского: «Когда народ ходил в Девичье поле, Ты говорил…». Что же говорил Шуйский? Говорил он так: «Какая честь для нас, для всей Руси! Вчерашний раб, татарин, зять Малюты, Зять палача и сам в душе палач, Возьмет венец и бармы Мономаха…».
Все это, конечно, боже сохрани, не о присутствующих в книге Д. и М. Тимошенко. Так что нынче дело обстоит нижеследующим образом: Гейченко у нас фигурант темных историй (с. 36) и довоенный антикризисный менеджер Пушкинского дома (с.77), а Василевич Г.Н. – вдохновитель и организатор новой команды руководителей заповедника, которая «сформировала и документально оформила концепцию сохранения и развития Гос. мемориального историко-литературного …» в общем – заповедника А.С. Пушкина (с.76). В общем – каждому своё – как было написано на воротах Бухенвальда.
Да, Семен Степанович привозил на территорию Пушкинского Заповедника каменные артефакты и предметы из окрестных деревень. Так, в 1967 г. у Еловой аллеи в Михайловском был установлен поклонный крест (привезен из д. Стечки; до Первой Мировой войны находился в с. Гораи, в нескольких верстах от Стечек) – так называемый Крюков крест (надпись на кресте сообщает, что в 1514 г. его поставил раб Божий Ф.Крюков). В 1960-е годы на Савкину Горку был возвращен каменный крест, найденный в деревне за рекой Соротью. На стоявшем на Савкиной горке валунном камне с надписью «Лета 7021 постави крест Сава поп» имелось ложе, куда обнаруженный крест и вошел. Были привезены из окрестных деревень и старинных погостов языческие антропоморфные камни, так называемые каменные бабы, в последующее время использовавшиеся на погостах как кресты. В 1978 г. из деревни Марамохи привезен и поставлен у дороги в Тригорское огромный жертвенный языческий камень с чашеобразными выемками. Он был временем заглублен в землю и месторасположение его, на дату перевозки в Пушкинский Заповедник, было, скажем так, не совсем подходящее.
И действительно, после войны из села Алтун (имение Львовых) было привезено и поставлено на взгорке напротив реки Сороть каменное кресло (оно там и теперь). А в гораздо более позднее время привезен из Алтуна длинный камень (не знаю, насколько он был выломан и кем). Еще в 1920-м году сотрудница Петроградского Отдела музеев и охраны памятников искусства и старины К.В. Беклемишева пишет в докладе об имении Алтун: «Дом и прилегающие постройки с архитектурной точки зрения не представляют ни худ. ни исторического интереса…» (архив Эрмитажа). Такая оценка, безусловно, прискорбна и несправедлива. Дальнейшая судьба усадьбы становилась очевидной. Строения разбирались на камни, а после войны в этом была и жизненная необходимость для людей, потерявших кров, так как вообще псковщина, а пушкиногорский район в частности, являли собой пепелище (в этих краях почти не сохранилось довоенных деревянных построек, которые, ко всему прочему, несли черты традиционной местной архитектуры). Поэтому то, что кресло было перевезено в Пушкинский Заповедник не выглядит (на мой взгляд, конечно) варварством. Это же отнесу и к продолговатому камню. Впрочем, кому как. Но если это и впрямь дурно, пусть нынешний директор Пушкинского Заповедника вернет «приветы от Семена Степановича» на прежние места. Какие еще элементы паркового убранства дворянских усадеб забрал Гейченко – не знаю. Знают, видимо, авторы и Василевич Г.Н.
Далее не хочу заниматься изучением книжки. Честно говоря, мне просто противно. Срамнό. Понимаю, что ответными шагами делаю, невольно, рекламу создателям печатного изделия, которые совершенно того не стоят. Какой смысл мне писать все это? Ф.Дюрренматт сказал однажды: «Справедливость всегда имеет смысл». Дабы избежать случая быть неправильно понятой, хочу сказать, что вовсе не желаю публичного или непубличного осуждения.Афанасьева. Он-то как раз не виноват в делишках нынешних вершителей судеб Заповедника. Старик и так претерпел много. Но и не желаю я, чтоб защита его велась методом поливания грязью моего отца, кроме прочего людьми, которые, как минимум, не нюхали пороху ни в профессии, ни вообще в жизни. Был ли Афанасьев «русским писателем» (так пишут авторы на с. 63)? Не знаю. Но по судьбе его нельзя сравнить ни с Селѝном, известным французским писателем XX в., лит. провокатором и коллаборационистом, ни с Печковским, прекрасным артистом, не по своей воле оказавшемся в зоне немецкой оккупации, который пел для немцев, при этом пел всегда на русском языке и всегда помнил и любил свой народ. А Афанасьев был немолодым человеком, заблудившимся в земной своей жизни, что вообще-то случается. Слово, как известно, не воробей (особенно печатное). Грязь уже напечатана и распространена, довольно широко, тиражом в 1 000 экз. Хочется спросить: «Если мой отец агент НКВД, то организаторы книжки агенты чьи?» Есть в Евангелии одно хорошее определение – «дети погибели».
Сейчас время великих разделений во всем и между всеми. Какое уж там примирение и согласие. Разве что между Дантесом и Данзасом. Это данность. Но человеческое лицо нужно, наверное, сохранять? Ясное дело, сейчас девы-авторы и иже с ними будут позиционировать свое творчество как провокацию (вроде - «мы не хуже Маруси Климовой, да и того же Селѝна»), правда, тема для провокации так себе, да и от подачи материала как-то веет чем-то… странным. Т.С. Гейченко 02.08. 2018.
P.S. Спасибо за бесплатную рекламу, сделанную авторами Д. и М. Тимошенко со товарищи на с. 69 – сообщение о том, что книга Гейченко « У Лукоморья», будь они оба (Гейченко и книга) неладны, выходила многомиллионными тиражами. Хоть Гейченко не Ленин – Сталин – Мао Цзэдун, но все равно - спасибо. *** [1] К.В. Афанасьев был работником Пушкинского музея-заповедника (по лесопарковой части) до ВОВ. Во время войны стал работать в качестве завмузеем (в Михайловском), под началом оккупантов; это была не просто подневольная работа, но активное сотрудничество. Осенью 1943 г. (вероятно), остававшиеся на тот момент в Михайловском музейные экспонаты (сейчас невозможно сказать, сколько именно, т.к. опись вещей составлена была раньше, в феврале 1943) были отправлены в Германию при содействии Афанасьева. В 1944 - 1945 гг. происходило продвижение вещей в сторону Германии с отступающими немецкими войсками. Фактически это обстоятельство - отправка вещей в Германию - парадоксально, способствовало частичному их сохранению. Часть музейных предметов была возвращена, согласно ведомости ИРЛ (Пушкинский Дом) АН СССР в октябре 1945 г., как принято считать, из Либау (Лиепае), но значительная часть была, так или иначе, утрачена; судьба или местонахождение их не известно. Афанасьев с женой до какого-то момента также двигались в сторону Германии. Вероятно, осенью 1945 г. они возвращаются в СССР. После войны он был арестован, судим, в январе 1946 г. приговорен к 10 годам лагерей и умер в тюремной больнице Ленинград) в 1947 г. В 1992 г. реабилитирован по списку 58-й ст. (когда началась в начале 1990-х годов большая реабилитация, то составлялись списки осужденных по 58-й ст., по которой, главным образом, приговаривались репрессированные; некоторые дела осужденных рассматривались по запросу родственников, близких, бывших коллег и т.д.).
[2] Рассказываю, чтоб кто чего не подумал, что во время печальных приключений имущества Заповедника Семен Степанович находился: вначале в лагере (с 1941 до июля 1943 г.), затем на фронте, затем в госпитале (до апреля 1944 г.). [3] Сразу уточню: мне никто из руководства Музея «Михайловское» эту работу (работу над каталогом) не поручал. [4] Г.Ф. Богданов был управляющим усадьбой Михайловское в начале XX в., затем (с 1912 по 1917) служил урядником, затем (с 1921 по 1924) снова заведовал усадьбой, а именно -- хозяйством. После этого на усадьбе не работал и не жил. Изменение в 2009/2012 гг. статуса дома, в котором в разное время жили разные семьи, а после войны жила наша семья, и где я родилась, так вот, изменение статуса дома (без всякого предупреждения) лишило меня юридического права проживать в нем; этого, несомненно, и добивалось руководство музея. http://gubernia.pskovregion.org/person....ychenko
Дата: Суббота, 16 Фев 2019, 20:40 | Сообщение # 20
Группа: Администраторы
Сообщений: 7166
Статус: Offline
2019 год: «ХРАНИТЕЛЬ ПУШКИНОГОРЬЯ С.С.ГЕЙЧЕНКО» Выставка из фондов Пушкинского Заповедника
Мой друг судьбой сторожевой И пониманьем жизни сущим Из пепла сделал мир живой На грани прошлого с грядущим. М.Дудин. С.Гейченко
14 февраля, день рождения С.С. Гейченко, в жизни Пушкинского Заповедника равен по своей исторической значимости такой дате как 8 августа 1824 г., когда в Михайловское приехал ссыльный А.С. Пушкин. Эти даты всегда окрашены праздничной интонацией, присутствующей во всех мероприятиях, представленных в такие дни музеем-аповедником. Эта выставка посвящена прославленному директору Пушкинского Заповедника, неутомимому творчеству и настойчивости которого мы все обязаны послевоенным воссозданием и процветанием музея.
Образ Домового («приписанный, как домовой, навечно к пушкинскому дому»), созданный поэтом и близким его другом М.Дудиным, как нельзя лучше характеризует полувековой труд и каждодневный подвиг Гейченко, участника ВОВ и созидателя послевоенного Пушкинского Заповедника. Подтверждением правильности и естественности такого восприятия окружающими Семена Степановича могут быть и воспоминания другого близкого ему человека - профессора Санкт-Петербургского института живописи, скульптуры и архитектуры им. Репина, художника А.Соколова: «Он необычайно точно соответствовал своему назначению, определенному судьбой его жизни, и кажется, что Пушкин предвидел именно его, когда написал стихотворение «Домовому».
Домовой, Хранитель, писатель, а для кого-то просто дед Семен, за свою долгую жизнь стал свидетелем многих эпохальных событий. Его детство прошло в дореволюционной России, юность совпала с революционными катаклизмами и первыми годами становления молодого Советского государства. Но уже тогда было ясно, что поколению Семена Степановича предстоит сохранить и передать последующим поколениям многовековой опыт культурной жизни России. Этому была посвящена его работа по восстановлению дворцовых экспозиций в родном Петергофе, в Русском музее, в Пушкинском Доме АН.
Подобно многим современникам Семен Степанович ощутил на себе холод лагерных застенков и ужасы войны, тяжесть преодоления послевоенной разрухи и всеобъемлющую народную любовь. Он оставил потомкам замечательные рассказы об Пушкине, дворовом окружении поэта, о святых пушкинских местах, без посещения которых нельзя в полной мере приобщиться к русской культуре. За свою полувековую работу в Пушкинском Заповеднике он спроектировал и организовал десятки выставок и экспозиций, стал основателем многих музейных традиций, превратил этот уголок нашей Родины в прекрасное сказочное «Лукоморье». О Гейченко написано много статей и воспоминаний его современниками – друзьями и коллегами, добрыми знакомыми. Сегодняшнее поколение музейщиков, поколение XXI в. Поколение тех, кому не довелось услышать и увидеть своими глазами этого замечательного сказочника, художника, коллекционера, экспозиционера-новатора может почерпнуть о нем сведения из лит. наследия, архивных документов, воспоминаний и многочисленных фото и киноматериалов. Обращаясь к обширному фотографическому материалу, организаторы выставки попытались рассказать о многогранной личности Семена Степановича и показать его не только, как безмерно преданного делу музейщика, но и как верного товарища, веселого затейника и кудесника, незаурядного рассказчика и лицедея, заботливого мужа и отца.
Выставка рассказывает о рядовых буднях директора музея и о веселых минутах отдыха, демонстрирует Хранителя в минуты вдохновения и печали, наедине с собой и среди влюбленных в него слушателей, в торжественные минуты награждений и за повседневной рутинной работой. Основу выставки составляют 50 фотографий с негативов, хранящихся в фондах Пушкинского Заповедника. Их авторами были фотокорреспонденты В.Ахломов («Известия»), Ю.Белинский и Р.Кучеров (ТАСС), реставратор Псковской реставрационной мастерской М.Семенов. Все они были друзьями и помощниками Гейченко. Большинство фотографий сделано в неформальной обстановке. Отсутствие официоза – таков был стиль жизни Хранителя. Это видно по передаче в кадре живого, подвижного образа Семена Степановича, даже во время съемок в офиц. обстановке, а порою в самых неожиданных сценах, словно бы подсмотренных фотографом. Во всех работах остро чувствуется отношение любви и уважения самого автора к Хранителю. Визуальный портрет Гейченко дополняет портрет цитатный, складывающийся из книг и переписки, содержащих воспоминания его друзей, коллег, гостей и посетителей музея-заповедника. В горизонтальных витринах представлено его лит. наследие: архивные материалы с его автографами, дневники природы, которые он ежедневно вел на протяжении всей жизни в Михайловском.
Выставка «Хранитель Пушкиногорья С.С. Гейченко» - это взгляд из XXI в. на легендарного героя ХХ в. Века, в котором был основан Пушкинский Заповедник, затем варварски разрушенный войной и снова воскресший из пепла, ставший святыней и культурным достоянием всего русского народа. Экспозиция позволяет посетителю один на один встретиться с легендарным Хранителем Пушкиногорья. Устроители выставки надеются, что каждый гость, даже не будучи лично знаком с Гейченко, сможет найти свой образ этого человека, увидеть и почувствовать своего Семена Степановича.
Честью любить Родину и чтить её прошлое, памятуя, что мать не выбирают! Недавно перечитал рассказ многолетнего директора Пушкинского заповедника «Доброхоты» из его книги «У Лукоморья». Старинное русское слово «доброхоты» В.И. Даль в своём «Толковом словаре живого великорусского языка» разъясняет как выражение покровительства, радушной заботы, усердного способствования благому делу. Гейченко пишет: «Не смогли бы музейные и парковые хранители, смотрители, садовники, лесники, уборщицы, ремонтёры и реставраторы содержать заповедное царство во всей его красоте, благопристойности и чистоте, если бы в этой работе не участвовали сами паломники. Сотни доброхотов со всех концов нашей страны ответили на наш призыв по радио и телевидению и стали приезжать сюда, чтобы поработать для Пушкина».
Я и сам в первый раз увидел Семёна Степановича живьём, когда много лет назад он попросил меня, приехавшего на экскурсию в заповедник, взять ведро воды у пруда возле его домика и полить цветы и деревья, изнывавшие в июльскую жару. А уж об уборке парков, дорожек Михайловского, Тригорского, Петровского и говорить нечего. Повсюду были молодые и старые помощники Хранителя, с любовью и радостью выполнявшие все просьбы и указания самого Гейченко. Так было в советские годы. Наступила перестройка (читай: начало гибели страны). Идя как-то со мной по Еловой аллее Михайловского, Семён Степанович увидел неряшливую, халтурную работу приезжих помощников и с горечью, неожиданно для меня обронил: «Ничего бы я не сделал тогда, после войны, с таким отношением к делу. Люди стали дрянными (тут он употребил и более жёсткое словцо), думают только о себе, только для себя стараются».
Проницательный человековед, он уловил и точно сформулировал набиравшее силу основное зло, приведшее в конечном счёте к развалу СССР. Рассуждая о доброхотах, Гейченко пишет о благотворности их труда во имя Пушкина для них же самих: «Живя и работая на природе, воспетой Пушкиным, они видят вокруг себя красоту, простоту, ясность, сердечность. И человек преображается. В душу его приходят покой и мир. Смиряется её тревога, и впереди видится счастье. Магическим действием обладает эта земля с её «заповедями блаженства»!» Должен от себя заметить, что через много-много лет каждый доброхот мог смело сказать о себе словами Пушкина:
Но там и я свой след оставил, Там ветру в дар, на тёмну ель Повесил звонкую свирель.
Русскому человеку всегда были свойственны совестливость и уважение к памяти предков. Вспомним снова Пушкина: «Гордиться славою своих предков не только можно, но и должно; не уважать оной есть постыдное малодушие». Вспомнил об этих словах поэта потому, что всё чаще сталкиваюсь с лживыми и мерзостными попытками принизить роль Советского Союза, Красной Армии в деле уничтожения фашистского зверья, обелить предателей Родины и даже сделать их героями. Бессовестно это, кощунственно по отношению к памяти погибших за то, чтобы мы жили! Фронтовик С.Гейченко этот феномен прекрасно знал (в том числе через Пушкина), ибо хорошо знал историю, знал цену труду, состраданию, мужеству, доброму сердцу. Он не раз, в частности, говорил и писал, что память - категория нравственная! В рассказе «Добрые дарители» он пишет: «Ничто так не объединяет людей, делая их духовно богаче, как труд, щедрость, добродеяние. Посев «чувств добрых», о котором великий Пушкин поведал в своём завещании - в стихотворении «Памятник», - особо ярко сказывается сегодня в нашем Музее-заповеднике. Паломники, приходя сюда для встречи с Пушкиным и видя, как много сделано до их прихода в эту обитель поэзии и красоты другими людьми, стараются присоединить и своё - кто доброе слово, кто дар, а кто и просто труд».
Тут мне хочется сделать оговорку: люди помогали ещё и потому, что видели и понимали подвижнический труд музейных работников, за скромную зарплату. Видели, что всё в Пушкинском заповеднике делается для людей, для сохранения памяти о Пушкине, для поддержания высокой планки советской культуры. Поэтому, помогая заповеднику, они - доброхоты и добрые дарители - помогали и себе, своим детям и внукам. Работали на общее благо. Вот в чём, по моему мнению, секрет постоянной и действенной помощи заповеднику от паломников и любителей поэзии. И вообще от духовно богатых людей, знающих и чувствующих мир. Одной из главных задач Пушкинского музея-заповедника было просветительство, более доскональное изучение творчества поэта, хотя в то время, при Гейченко, все приезжавшие в гости к Пушкину были, как минимум, со средним образованием и с хорошей подготовкой по русскому языку и литературе. В стране почти все жаждали учиться и учились! И это тоже было побудительным мотивом для посещения Михайловского: люди хотели ещё больше узнать, ещё лучше понять великого поэта. Сколько радости, новых впечатлений, знакомств с такими же жаждущими получали гости Пушкинских праздников поэзии в Михайловском! Эти праздники были всесоюзным событием, они широко освещались по телевидению, радио, в центральных газетах, на них приезжали (и считали за высокую честь!) самые выдающиеся мастера культуры Советского Союза и зарубежья. Это тоже была сильная школа познания, образования, доброхотства, всемерно поощряемая государством.
Созданные при активном участии СП СССР, И.Андроникова, С.Гейченко, Н.Тихонова, М.Дудина, И.Козловского и др. крупных деятелей культуры праздники эти были своего рода малыми университетами. Их создатели вправе были назвать себя добродеями. Спасибо им за это! Спасибо за высокие уроки нравственного воспитания. За пример бескорыстного служения русской культуре. Создатели Пушкинского заповедника, этого выдающегося храма культуры русской, прекрасно помнили мудрые слова замечательного историка В.Ключевского: «Мысль без морали является недомыслием». Заповедник потому и был центром притяжения для миллионов людей, что в основе его создания лежали высокие нормы морали, нравственности и патриотизма. Уникальна наша страна Россия. Богата её история, богат талантами русский народ. Никогда нельзя забывать деяния наших предков, предшественников, хотя не все они могут нас радовать. Тут снова позову на помощь Пушкина, написавшего в знаменитом письме к П.Чаадаеву: «Я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора меня раздражают, как человек с предрассудками - я оскорблён, но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество, или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог её дал».
Почаще бы хулителям нашего прошлого (особенно советского) вспоминать эту мысль русского национального гения. Глядишь, меньше бы обливали грязью историю нашей Родины. Нашей любимой и дорогой России. Как хорошо сказал выдающийся русский советский поэт Н. Рубцов:
Я славлю жизнь, Россию И над ней - гигантский веер Солнечных лучей!
Как бы хотелось, чтобы мы все поклялись честью любить Родину и чтить её прошлое, памятуя, что мать не выбирают. Её любят, уважают и защищают. Юрий Сидоров, профессор, доктор технических наук, Санкт-Петербург, 05.06. 2012, газета "Правда" https://kprf.ru/rus_soc/106902.html
Дата: Пятница, 14 Фев 2020, 11:11 | Сообщение # 21
Группа: Администраторы
Сообщений: 7166
Статус: Offline
117 ЛЕТ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ С.С. ГЕЙЧЕНКО 10 февраля - День памяти Пушкина. 14 февраля - День рождения С.С.Гейченко. Божий промысел соединил эти имена. Поэт и его добрый домовой, верный страж и хранитель скромной обители поэта. Почти 50 лет он возрождал, защищал, воспевал Пушкинский уголок. Историк и литературовед, музейный работник и экскурсовод, краевед и вещевед, тонкий знаток природы и великолепный рассказчик, литератор и просто сердечный друг поэта...
Неправда, что незаменимых людей нет! Эту низкую истину придумали обыватели. Незаменимые люди есть!!! Нам повезло: мы жили в эпоху Гейченко, видели его, слушали, восхищались им и делом всей его жизни - возрождённым Пушкиногорьем...
В гостях у С.С. Гейченко И.Козловский, Г.Свиридов
Характеру Гейченко была категорически чужда такая черта, как душевное равнодушие. О чем бы он ни говорил - о творчестве поэта, о белках, живущих на ганнибаловских елях, о людях, о вещах, - он не просто вел рассказ. Он заповедовал, наставлял, заклинал, умолял, воспитывал, убеждал, настаивал... Многие из тех, кому посчастливилось встречаться и беседовать с ним, становились навсегда друзьями Пушкинского заповедника, его ревнителями и печальниками, заступниками и доброхотами. Книги Гейченко манят, увлекают, вдохновляют. Они заставляют нас вновь и вновь влюбляться в Пушкиногорье... ЧИТАЙТЕ КНИГИ ГЕЙЧЕНКО И РАССКАЗЫВАЙТЕ, РАССКАЗЫВАЙТЕ О НЁМ!
«ПИСЬМО В МИХАЙЛОВСКОЕ» Семену Степановичу Гейченко
Мела зима, и лето пело, Пестрела жизни кутерьма. Наверное, влюбленность в дело И есть поэзия сама.
И подвиг жизни ежечасный, Поверх насмешек и зевот, Вдруг, в некий миг, вершиной ясной Встает из будничных забот.
Перемешав событий числа В один-единственный успех, Судьба, исполненная смысла, Преображается для всех.
И в одинаковость пейзажа Привносит личный колорит. И даже времени поклажа Надоедать не норовит.
И снег зимы и песня лета Переосмыслены в тиши, На них оставлена примета Твоей возвышенной души.
И превращается соседство В родство с поэзией родной, Где в самом деле цель и средство Есть суть гармонии одной.
Где удивительное – рядом, Для всех открыто и равно, Где мир, твоим обласкан взглядом, В мои глаза глядит давно.
Где мы с тобой застынем снова В лугах, молчание храня, Услышав пушкинское слово Под синим колоколом дня. Михаил Дудин
Любимый романс С.С. Гейченко Запись с авторского вечера композитора М.Фрадкина. 1979 г.
НЕСТАРЕЮЩИЙ НАШ СЕМЕН. ВСПОМИНАЯ ГЕЙЧЕНКО Хранителя Михайловского вспоминает работавшая с ним в Пушкинском музее-заповеднике лесоводом писатель Наталья Лаврецова
С.Гейченко и Н.Лаврецова. Михайловское, зима 1981.
Чем дольше живешь, тем больше понимаешь, что если чем по-настоящему и ценна жизнь - так это встречами. Вот только представьте - идёте вы где-нибудь по проселочной дороге, допустим, вблизи Михайловского, а навстречу вам … Пушкин! Сам - Александр Сергеевич! Да вот - не состоялась встреча, разминулись в веках. Но зато с кем-то не разминулись! Много лет моя судьба была связана с Михайловским. Здесь после окончания Ленинградской лесотехнической академии работала ученым-лесоводом. Эту должность придумал С.С. Гейченко, легендарный директор Пушкинского музея-заповедника. Для кого-то он - его директор почти с полувековым стажем работы, из руин послевоенного времени поднявший Михайловское. Музейщик, писатель, одним словом - творец. А для нас так и остался - Семен. Большой, шумный, неугомонный. Разный. Наш Семён. И снова - назло теперешнему новоделу - поплыло навстречу Семеновское Михайловское: печным дымком из труб, топаньем валенок по заснеженной цветочной аллее, скрежетом лопаты дяди Васи Свинуховского. Водное, дымное, хрустящее как леденец на морозе Михайловское. С новогодней елкой посреди усадьбы, с баранками и конфетами («конфектами» - как любил повторять старый директор, поддразнивая молодых сотрудниц), подвешенными директорской рукой. Гейченко подглядывал из-за угла: позарится или нет кто-нибудь на его угощения. А вслед за ним из-за всех углов выглядывает, кажется, и сам Пушкин, как бы говоря: «Ох, и побалагурили мы с тобой, Семен, ох и пошутили! Уж какой я шутник был, а ты и меня перешутить сумел!».
Молодые сотрудницы умели вовремя сориентироваться, завидев из окна экскурсионного отдела (бывшего дома приказчика Калашникова) идущего по цветочной аллее директора и по размаху пустого рукава вмиг определив его настроение:
Он идет - дрожат снежинки У него под каблуком. И с дубленки - все пылинки За снежинками - бегом!
Мы-то тоже - не просты - Быстро прячемся в кусты! Хоть ты молод да умен - Не достанешь нас, Семён!
А директор уже топал сердито ногами в «Калашникове», приоткрывая коридорную дверь, и оглядывался недоумённо: - Где все? - На экскурсии, Семен Степанович, в музее … - разводил кто-нибудь руками, как бы объясняя, что время на работе проводим с толком, согласно должностным инструкциям. А он, шевеля нетерпеливо здоровой рукой в кармане дубленки, следовал в музей, чтобы там уж, застав всех, устроить шутовской дележ конфет, со своими «Семеновскими» считалочками, иногда крепко снабженными вгоняющими девиц в краску словами. Из-за здорового юношеского максимализма (нам, пришельцам 80-х, тогда было немногим более 20-ти) мы едва ли могли во всей объективности оценить нашего директора. Только с возрастом происходит осознание Личности. Но с его уходом, с переменами в духе времени все больше оценивается талант Создателя.
Когда нечто создаётся по ощущению высшей интуиции художника, базирующейся в свою очередь на мощной школе музейщика, грамотного, знающего до тонкостей свое дело. Его интуитивный расчет в том и состоял, чтобы создать гениальные пропорции, соблюсти ту высшую меру гармонии, баланс сил, при котором и воплощается реальное присутствие Поэта. Именно за это так и любили паломники Михайловское, за это ощущение Поэта во всем: в музее,в яблоневом саду, в Михайловских садах и парках. Нам редко приходило в голову, с человеком какой величины мы находимся рядом. Был он для нас, конечно, директор, но больше не начальник, а просто Семён. Изобрели это обращение мы, конечно, не сами, имя передавалось по преемственной линии от старших поколений. Шепот «Семен идет!» вмиг разносился по всей усадьбе, едва фигура директора появлялась возле крыльца его дома. Он еще кормил любимого петуха: «Петя, Петя, Петя!» - раздавалось над усадьбой, а уже во всех точках знали: Семен вышел на послеобеденный обход.
У каждого из нас был свой Семен, но он и по жизни был таким - разным для каждого. Мы смотрели, как он сердито, одной рукой перетаскивает на усадьбе скамейку, считая, что именно здесь она должна стоять. Войдя в Пушкинский дом, уже командует, требуя перевесить картину или переставить сундук. Иногда казалось, сам Пушкин хуже знал, где что у него стояло. Экскурсовод-поэтесса И. Вандрусова описала в стихотворении свой сон, в котором Пушкин и Семен спорят, где должен в доме стоять сундук. И Пушкина оттирают местные бабульки-смотрительницы, убеждая:«Семен Степанович лучше знает, где нужно ставить сундуки!». Пушкин в этом споре проиграл, а народ, развивая ту же мысль, говорил точно: «Не столько Пушкин был умен, сколько Гейченко Семен». Подойдя к крыльцу музея, где чаще всего собирались сотрудники, он любил поразвлечься, порой затыкая за пояс нас, молодых. То устраивал сражения на метлах как на шпагах, то здесь же вытанцовывал канкан. А сколько удивительных людей собирал возле себя! Наверное, легче сказать, кто не бывал на его веранде с самоварами, не пивал там с баранками «Чай, чаек и чаище».
И.Андроников, А.Миронов, М.Дудин, В.Звонцов. Но и среди своих, местных, умел отобрать таких, с которыми прежде всего было бы не скучно, чтобы поговорить за жизнь, и которые работать умели. Собирались вокруг Семена особенные местные кадры: Ваня Свинуховский, Нюша Дедовская, Леонид Косохновский, Толя Лопатинский. Фамилий никто не знал, фамилиями были названия деревень, из которых они были родом. Особая статья - В.Самородский. Оправдывая свою фамилию, все мог делать своими руками. Прекрасный художник, мастер по дереву, он был вдобавок большим шутником, балагуром и мастером крепкого солёного слова. Это именно он с благословения директора наделал и расставил по всей усадьбе огромное количество самых разных птичьих домиков. Были ли они при Пушкине? Так ведь при Пушкине ни Самородского, ни Гейченко тоже не было - зато птицы были! И теперь, при Семене, пели они, горланили по всей усадьбе, раздавая с ранней весны до осени жизнеутверждающие трели. Самородский, обладая пушкинской фигурой, сумел при жизни побыть Пушкиным - это именно с него писал свою картину художник Попков, где поэт стоит на террасе своего дома и глядит вдаль, за Сороть, а идиллическую картину дополняют «по влажным берегам бегущие стада»…
худ В.Попков. Осенние дожди
Последователь по «Самородному ремеслу художника» П.Быстров пошел шутковать дальше, создав куклу любимого директора во весь его немалый рост. Подобие готовилось втайне, сделано было с любовью и искусно; голова из папье-маше имела конкретное портретное сходство. Одет был двойник в семеновскую жилетку, рубаху, брюки - знакомую, характерную одежду, предусмотрительно выпрошенную Быстровым у Любови Джелаловны. Когда это воплощенное чудо было водружено на лавочку против дома, где любил отдыхать директор, а скромный автор уселся рядом, небрежно положив руку на плечо, местная экскурсионная публика была насмерть шокирована этим фактом. Появившийся после обеденного борща со смородиновым листом благодушный директор просто потерял дар речи, увидев перед собой собственного двойника. Таких историй - россыпи на каждом шагу. И, каждый, кого спросят, кто хоть ненадолго столкнулся с уважаемым директором, обязательно отыщет в памяти свою. Может быть, наступит момент, когда и мне захочется поделиться своими историями, своими штрихами к портрету. Но пока, видимо, еще не наступил момент, пока Семен, директор, еще не отделился от меня настолько, чтобы зажить отдельной жизнью.
Вижу 80-летнего Семена, который ругается по производственным вопросам с 70-летним бухгалтером Тимофеем Степановичем. - Мальчишка! - кричит Гейченко бухгалтеру, - как смеешь ты повышать на меня голос! Да я в твои годы… - Сам мальчишка! - не сдается тот. - Не понимаешь простых вещей! Бухгалтерия тебе - это не Пушкин! А те сотрудники, которым немного за 20, ходят на цыпочках, ощущая себя неудержимо взрослыми, старыми рядом с этими разругавшимися мальчишками.
А того, кто ворчит и дразнится, Мы храним у себя портрет, Забываем порой, что разница Чуть ли не в шесть десятков лет.
Пусть, шутя, несет околесицу - Кто умней - тот пропустит вскользь… Оттого он дурит да бесится, Чтоб другим веселей жилось!
А порой - замолчит, нахмурится, Где сказать бы так крепко мог! И поймешь - что такого умницу Создает очень редко Бог.
А в глазах, про всех понимающих Много больше, чем скажет вслух, - В них - и Блоковский, и Ахматовский, И Есенинский Петербург…
Забываем порой про отчество, Он для нас - всегда вне времен! И живет - в лесном одиночестве Нестареющий наш Семён! Наталья Лаврецова 14.02. 2020. интернет-журнал "Лицей" https://zen.yandex.ru/media....e9e0a7e
Нина Михалева:
Не знаю, на что это больше похоже: На чудо природы? На промысел божий? - Есть люди, в которых с младенческих лет Горит, словно лампочка, внутренний свет.
Таких, как они, очень мало на свете, Но всё ж средь других их нельзя не заметить. Особых примет говорить и не надо: Их видно по светлым улыбкам и взглядам.
Вглядитесь в их лица, в глаза им взгляните - Их будто соткали из солнечных нитей! Забыть невозможно, увидев хоть раз Сияние ясных, распахнутых глаз.
Обычные люди обычного роста, И вроде бы в них всё обычно и просто, Но, как маяки, (в этом главная суть!) Укажут единственно-правильный путь.
И греют их речи, и светят их души Для всех потерявшихся, сирых, заблудших, Всегда поддержав на пути перемен, Они ничего не попросят взамен.
Поверьте, ни разные беды, ни склоки, Ни грязные сплетни людей недалёких, Ни злость, ни коварство, ни жизнь «на мели» Их внутренний свет погасить не смогли.
Но жаль, что такого вот «чуда природы» Всё меньше и меньше средь нас год от года… Поэтому светлых людей берегите, Не пользуйтесь ими, а сами светите. Юлия Вихарева https://vk.com/mnv16?w=wall271118593_3043%2Fall
Дата: Воскресенье, 02 Авг 2020, 15:40 | Сообщение # 22
Группа: Администраторы
Сообщений: 7166
Статус: Offline
27 ЛЕТ СО ДНЯ СМЕРТИ СЕМЕНА СТЕПАНОВИЧА ГЕЙЧЕНКО
По традиции, 2 августа, в годовщину смерти легендарного музейщика, первого послевоенного директора и хранителя Пушкинского уголка С.С. Гейченко, в музее-заповеднике «Михайловское» молитвой и добрым словом вспомнят сотрудников и друзей музея, которых уже нет с нами. Все желающие, как жители, так и гости Святогорья, вместе с сотрудниками Пушкинского Заповедника могли приехать на литию, которая прошла на могилах хранителя и его супруги Любови Джалаловны, также много лет отдавшей музею.
Заупокойная служба на городище Воронич, около музейного Георгиевского храма, прошла в полдень. Кроме того, в этот день можно было посетить экскурсию по выставке «В лиловой дымке русские просторы…», подготовленной к годовщине освобождения Пушкиногорского района от немецко-фашистских захватчиков в рамках празднования 75-летия Великой Победы, а затем посмотреть фильм «В разны годы…» В.Курбатов. Воспоминания о хранителе».хранителе». https://www.facebook.com/webpg....5425878 https://pln-pskov.ru/culture/386976.html
В течение последних пяти десятилетий XX в. все, комудорого и близко имя Пушкина, знали, кто такой Гейченко. Его узнавали в далёкой псковской или тверской деревне, на Дворцовой пл. в Ленинграде и на Красной пл. в Москве; в школьном классе, студенческой аудитории, армейской казарме, заводском цехе, актовом зале - везде он был желанный, дорогой гость, его интересно было послушать, интересно было поговорить с ним. Всю свою жизнь он шёл к Пушкину, всю свою необыкновенную жизнь посвятил служению Пушкину. Своей деятельностью он расшифровал, объяснил, растолковал, раскрыл всю глубину открытия своего друга поэта Дудина: «Не будь в судьбе Пушкина Михайловского, у нас, наверное, не было бы того Пушкина, которым мы дышим с детства». Всей своей деятельностью он восстановил, очистил, сохранил в очищенной красоте уникальный Пушкинский уголок.
Давнее увлечение творчеством Пушкина привело Семена Степановича к постоянной работе в Пушкиниане, - он стал научным сотрудником лит. музея Пушкинского Дома. Аспирант АХ, сотрудник ИРЛИ, он принял участие в реэкспозиции дома-музея в Михайловском, в 1940 г. составил научный паспорт Пушкинского заповедника. Зимой 1945 г. был Гейченко вызван в АН и направлен на работу директором Пушкинского заповедника. В апреле 1945 г. Семён Степанович, приехав на попутных машинах в Михайловское, был поражён увиденной картиной страшных разрушений заповедного Пушкиногорья. Пепелище на месте дома поэта, фашистский блиндаж на месте домика няни, вырубленные парки, повсюду траншеи, мины, снаряды, обезглавленный Успенский собор Святогорского монастыря, чудом спасённая могила поэта. Сам израненный на войне Гейченко нашёл в себе силы сказать: «Я сын своего народа, моё место здесь». Инвалид войны стал излечивать израненный заповедник. До 150-летнего юбилея Пушкина оставалось 4 года. Семён Степанович с женой Любовью Джелаловной, живя в землянке, все свои силы, всю свою щедрую душу вложил в восстановление заповедника. Постепенно очищалась от нечисти Михайловская усадьба, разбиралась от завалов могила поэта, проводилось разминирование. И в 1947 г. восстановлен домик няни, затем восстановлен Успенский собор и, наконец, - дом-музей в Михайловском.
Необычно празднично было 6 июня 1949 г. - в воскресенье состоялось воскрешение Пушкинского заповедника. На Михайловской поляне - людское море - крестьяне всех окрестных деревень и сёл, бывшие фронтовики, многие ещё в гимнастёрках, дети, старики, писатели, поэты, артисты. Торжество юбилейной даты - Пушкину - 150 лет! «Да здравствует солнце, да скроется тьма!» По всей поляне, по всей усадьбе ходил, бегал, размахивая рукой и пустым рукавом другой руки, возбуждённый, радостный, помолодевший Семён Степанович, а ведь он уже был не молод, ему уже было 46 лет, и ему предстояло ещё четыре десятилетия директорствовать здесь.
За эти 40 лет Пушкинский заповедник преобразился, возродился, его слава, известность перешагнула границы Псковщины, Советского Союза; в гости к Пушкину стремились из всех стран, со всех континентов. И в этом - заслуга доброго Домового. Это почётное звание прочно укрепилось за ним с лёгкой руки П.Антокольского, назвавшего его так в своём выступлении в Псковском драмтеатре на одном из первых Пушкинских праздников поэзии и прочитавшего пушкинского «Домового». Народные гуляния в день рождения поэта после юбилейных торжеств в 50-60-е годы XX в. устраивались хранителем -директором ежегодно, а с 1967 г. стали проводиться Всесоюзные Пушкинские праздники поэзии, в сферу проведения которых включились Москва, Ленинград, Болдино, Одесса, Кишинёв - вся страна. Музей-заповедник А.С.Пушкина стал уникальным памятником культуры, крупным научным музейным центром, активным пропагандистом творческого наследия великого поэта, его музеи и парки ежегодно посещало около миллиона человек. Всё это стало возможным в результате огромной подвижнической деятельности директора заповедника С.С. Гейченко. Он собрал богатейший художественно-литературоведческий материал о жизни и творчестве А.С.Пушкина, написал и издал более 200 книг, статей. Общий тираж которых составляет многие и многие миллионы.
Мне посчастливилось в 60-е, 70-е и 80-е годы общаться с этим удивительным человеком, слушать его экскурсии, лекции, рассказы, я был удостоен им многих и многих бесед. Судьба мне подарила счастье общения с выдающимся музейщиком и пушкинистом, талантливым писателем, добрым человеком, мудрым наставником. Семён Степанович однажды на томике «Евгения Онегина» написал мне напутствие-наказ:
Коль хочешь быть богат - трудись, Коль хочешь быть умен - учись, Коль хочешь быть в раю - молись, Не хочешь быть в аду - хранись! А. Пушкин
Спустя некоторое время на мой вопрос, что в полном собрании сочинений Пушкина этих строк нет, а почему Семён Степанович их подписал «А.Пушкин», он мне ответил, что старики ему рассказали, якобы так Пушкин наставлял их дедов в деревнях, соседних с Михайловским. Может быть, и так. В этих словах наказа соединились мудрость Пушкина, русского народа и Гейченко. Е.П. Матвеев, гендиректор Псковского гос. объединённого музея-заповедника, 2002. https://pskgu.ru/projects/pgu/storage/PSKOV/ps17/ps_17_14.pdf
К 80-летию С.Гейченко я, в то время работник «Красной звезды», написал небольшой юбилейный материал. Читавший загонные (свёрстанные впрок) полосы генерал, зам.гл. редактора вызвал меня и говорит: «Посмотрел я, что ты здесь понаписывал. Создаётся такое впечатление, что вы с Гейченко друзья - не разлей вода. А между тем он - хранитель одного из самых больших в стране и в мире музеев, Герой соцруда, писатель, заслуженный работник культуры РСФСР, лауреат Госпремий. Ну не может такой человек быть запанибрата с майором, пусть даже и корреспондентом «Красной звезды». В бане, видишь ли, они парились! Неужели не понимаешь: скромнее надо быть, скромнее!».
Ну как было возражать генералу против самого тезиса о скромности? Кроме всего прочего и потому, что Гейченко-то я уже сообщил о предстоящей публикации. И вдруг осенила спасительная мысль. На следующий день я припёр огромный портфель со своей перепиской с хранителем Пушкиногорья. У генерала глаза на лоб полезли. К тому времени у меня, говоря архивным языком, набралось около двухсот единиц хранения: письма Гейченко, всевозможные буклеты, которые он ежегодно издавал в огромных количествах, книги, журналы, открытки, эстампы, подаренные мне директором музея. А в довершение - 2 дореволюционных колокольчика с упряжной дуги - тоже презенты Гейченко. (До сих пор храню это добро). Окончательно добили генерала письма Семёна Степановича в мой адрес, почти все написанные шкодливо и стёбно. Он почесал затылок и милостиво обронил: «Ну, ладно, опубликуем. Только про баню, уж будь так любезен, выбрось!» Всё это я рассказал потом Гейченко. «Эх, зря ты мне раньше не позвонил, - упрекнул прикольный старик. - Я бы сообщил твоему генералу, что мы не только друзья, но и дальние родственники по отцовских линиях! И про баню бы прочитал ему стих твоего двойного тёзки: Наши Мани, наши Вани Не обходятся без бани. ( Автор - поэт М.Дудин, который и познакомил меня с хранителем Пушкиногорья).
Нет, конечно, друзьями мы с Гейченко быть не могли, как говорится, по определению. Возраст и расстояния такие вещи, которые мало способствуют даже мужской дружбе. Во многом, поэтому я не процитирую здесь ни одного из нескольких десятков писем Семёна Степановича в собственный адрес. Эмоциональный, увлекающийся человек, он никогда не жалел для меня ни хвалы, ни сердечных эпитетов. Тем более что общались мы, в основном, эпистолярно – виделись всего-то 4 раза. Но если бы судьбе угодно было свести нас с Гейченко на каком-нибудь общем деле, - не сомневаюсь, мы действительно стали бы друзьями не разлей вода. Мало таких значимых людей встречал я на жизненном пути...
Многое знал я об этом человеке, прозванном среди благодарных ценителей творчества Пушкина музееведом - «домовым». Ведь Гейченко десятилетиями выступал по радио и телевидению, публиковал свои статьи, участвовал во всех пушкинских конференциях, собеседованиях, сессиях, симпозиумах. Знавал я и то, что прибыл в Пушкиногорье Семён Степанович на попутном грузовике по военному бездорожью в апреле 1945 г. Едва оклемавшись от фронтовых ран, без левой руки задумал он восстановить облик Михайловского, а затем и всего Пушкинского Святогорья, искорёженного фашистами, вернуть сюда дух самого Пушкина. Задача - под силу если не гиганту, то человеку очень крепкому духом и телом. А Семен Степанович ведь был худющий, почти тщедушный. Особенно в бане, наблюдая его, я думал: в чём только душа теплится. Но сила его оказалась не в теле: в уме и воле. И ещё в особой, почти религиозной самопожертвованности. Всё что имел он – отдавал музею. Никакой иной жизни кроме жизни для музея Гейченко не понимал и не признавал. Понятия материальных благ, если они не соотносились с благами для музея, для него тоже не существовало. Скажем, ему и в голову не приходило купить для себя дачу, автомобиль, холодильник, телевизор, ковры, мебель. Между тем все это для музея он пробивал как заправский хозяйственник: ловчил, ублажал, подхалимничал, если требовала обстановка – ругался, на чём свет стоит с советскими бюрократами.
Есть такое, трудно для меня постижимое понятие: выходец из народа. Скорее всего, оно подразумевает, что такой-то имярек жил, жил в народе, а потом вышел из него, как из дома, закрыл за собой дверь и уже никогда больше назад не возвращался. Возможны, конечно, варианты, но в основном, так оно, по-моему, и происходит. Семён Степанович никогда из народа не выходил, являясь не просто его частичкой - сутью. Был очень самокритичным. Я бы даже сказал уничижительно и иронично самокритичным. Все титулы и звания, которые заслужил и носил по праву, с виду никак ему не соответствовали, были для него как бы лишними. Говорил, что он - интеллигент в первом поколении не добравший образования как следует и потому теперь, на старости лет, вынужден восполнять пробелы молодости. И это после 80 книг и брошюр, после тысяч статей, лекций, сценариев, лично им написанных.
- Я же родился в беднейшей семье сверхсрочного солдата. Нас было у отца с матерью 8 детей. Причём всем в доме заправляла одна матушка: отец пропадал на проклятой службе. С трудом величайшим мне одному удалось получить кое-какое образование. Остальные братья и сестры так и умерли неграмотными. Музейным работником я стал в 20-х годах совершенно случайно, чего греха таить, - из-за приличного пайка, который тогда выдавали этой категории госслужащих. Работал подсобником в Эрмитаже, в Русском музее, в других музеях Ленинграда. 15 лет отдал Петергофу. Перед самой войной загремел в тюрьму на 10 лет за кухонные разговоры о нашей жизни. Но чудом был освобождён и ушёл на Волховский фронт. Воевал рядовым минометного расчета. В боях под Новгородом чуть было не утонул в Волхове, но опять же чудом спасся. Был дважды ранен, руку мне во фронтовом госпитале оттяпали. До сих пор хожу с пулей в левой ноге. И надо же было так распорядиться судьбе, чтобы она именно мне вручила святое дело возрождения Пушкиногорья. В 45-ом меня, демобилизованного, разыскал бывший тогда президентом АН С.И. Вавилов. Мы хорошо знали друг друга. Я часто выполнял некоторые его задания. Он и предложил: возьмитесь за Михайловское. Такое большое дело, как восстановление заповедника, литературоведу или историку не под силу. А вы, хваткий музейный работник, должны понять, что и как делать. Я вам верю. Я ехал и в общих чертах понимал, что следовало предпринять в первую очередь: расчистить, разгрести осквернённую фашистами святую для русских людей землю. Однако то, что здесь увидел, повергло меня, человека, в принципе, жизнерадостного в полнейшее уныние. Под знаменитым дубом в Тригорском, о котором гений написал «У лукоморья дуб зеленый. . . », эти гады вырыли глубокий блиндаж. Само Михайловское они превратили в узел обороны, весь парк перерыли ходами сообщения глубиной в полтора человеческого роста. В доме Пушкина устроили огневую позицию для артиллеристов. Колокольню святого монастыря взорвали, под могилу Пушкина прорыли 20-метровый туннель и заложили туда 10 авиабомб по 120 кг. каждая. Им показалось этого мало, так добавили ещё 5 спец. мощных мин. Вообще на территории заповедника было построено 207 блиндажей, 18 рядов окопов, опоясанных почти сотней километров колючей проволоки. И эта оборонительная линия гитлеровцев носила звериное наименование «Пантера». Для её возведения было уничтожено свыше 50 тыс. мемориальных деревьев, многие из которых росли еще при Пушкине. Уже не говорю о том, что все музейные ценности - картины, мебель, книги - немцы увезли в свой фатерланд.
Вот я же не первому тебе это рассказываю. И всякий раз душа моя содрогается. Нелюди - одно слово. После них наши ребята-сапёры ещё 5 лет освобождали освобожденную землю от фашистской нечисти. Только в Святогорском монастыре солдаты и офицеры извлекли около 5 тыс. мин. Некоторые из бойцов погибали, выполняя свою святую миссию. На могиле у ворот, ведущих к захоронению Пушкина, посмотри мемориальную плиту. Под ней покоятся командиры взводов В.Кононов, С.Покидов, старшина роты М.Казаков, командиры отделений И.Колебаров, Н.Акулов, рядовые Е.Козлов, И.Травин, В.Трепов. Царствие им небесное, дорогим нашим витязям.
Ну, так вот, посмотрел я тогда на мертвую пустыню вокруг себя землю и подумал: «Куда ты, Семён, суешься со свиным рылом в калашный ряд. Тут здоровому мужику погибель уготована, а ты же калека. Зачем грех на душу брать, людей обнадеживать, если сделать всё равно ничего нельзя». Тем более, что некоторые доброжелатели в кавычках ещё зудили над моими ушами: «Ты посмотри на стариков и старух, которые поселились в землянках михайловских рощ (деревни вокруг все были разрушены!), послушай, как они кашляют, посмотри, как умирают от голода и болезней. Кому здесь нужен твой музей?» И от этих ли речей поганых, от собственных ли тягостных сомнений, от общей безысходности что ли, я даже сказать тебе не могу почему, но вдруг меня такое зло взяло, аж кровь в висках застучала. Да что же, думаю, не мужик я, чтобы слюни распускать! Про тех 2-х лягушек вспомнил, что в молоке барахтались. Одна, помнишь, от отчаяния сразу утонула, другая лапками работала, покуда кусок масла не образовался. Так и я начал одной лапкой своей загребать. Другой-то нету... Поначалу мы зарывали траншеи, расчищали завалы в парке, на одной хромой лошадке завозили пригодный для строительства материал, выхаживали поврежденные деревья, сажали новые. И знаешь, что самым радостным фактором для меня тогда было? Народ пришёл к нам на помощь. Даже если бы я в те времена специально задался целью учитывать всех добровольцев, то это вряд ли бы у меня получилось. Веришь, сотни, тысячи людей по зову своей души вносили свой посильный вклад в восстановление заповедника. Многие приезжали из других областей, из других республик Советского Союза. Но были среди них и особые энтузиасты.
Взять хотя бы Н.Шенделя. В 45 после тяжелого ранения в голову (потерял глаз) приехал он к нам. Здесь работала уборщицей его матушка Акулина Григорьевна. Это Коля придумал ставить латки из коры спиленных, погибших деревьев на израненные знаменитые липы на аллее Керн. Другой энтузиаст - М.Степанов, столяр-краснодеревщик экстра-класса. С топором в руках и стамеской он восстанавливал многочисленные деревянные строения, обставляя их, как и положено, мебелями. Ни в Михайловском, ни в Тригорском нет ни одного шкафа, комода, дивана, который бы не прошел через золотые руки Михаила. Жизнь свою на музей положили ветеран 2-х войн Т.Жариков, Г.Семакова, М.Васильев, В.Шпинёв. А В.Бозырев, мой первый зам., вообще уникальный человек. Скажу тебе по секрету: львиную долю всей работы по заповеднику выполняет он. Я-то уже больше почетным директором числюсь. Силенок не хватает. Век-то лишь на 3 года старше меня. Я Бозыреву даже предлагал: бери всё в свои руки, командуй, рули. Нет, отвечает, вы для коллектива, да и вообще для всего народа, как символ. Ну что-то вроде легитимного правителя. Я аж прослезился. Нет, согласись, приятно осознавать, что жизнь прожита не напрасно, что дело своё есть в чьи руки передать. Да, конечно, после моей смерти только Бозырев здесь будет все дела вершить. Я даже завещание такое напишу.
Вот положа свою одну руку на сердце, могу сказать тебе, что на сию минуту, когда мы с тобой разговариваем, в урочищах Михайловском, Тригорском, Петровском и в Святогорском монастыре восстановлено всё. Буквально всё. То есть именно такой была окружающая Пушкина природа, в таком материальном и вещевом мире он обитал. Другими словами, нам удалось восстановить сам дух Пушкиногорья. Говорю это с такой уверенностью потому, что и я, и все мои помощники, смею надеяться, поняли хотя бы то, какое место в жизни Пушкина тут, в Михайловском, занимала природа. Так вот мы заставили природу заговорить, сделав её едва ли не самым главным экспонатом музея. Птичий хор здесь уникальный. Скворец, зорянка, дрозд, горихвостка - запевалы этого хора. За ними начинают заливаться зяблики, славки, синицы, мухоловки, пеночки-теньковки. К восходу солнца весь птичий хор в сборе. Особенно умилительна пеночка. Она обычно поет, неустанно порхая и прыгая с сука на сук, с дерева на дерево. Она первая прилетает сюда с юга, первая пробуждает дремлющий лес. Она мастер тонкой трели и очень высоких нот. А есть птичка, которая выпевает свои громкие переливчатые трели в Михайловском и зимой, когда сидит в снегу, почти зарываясь в нем, или на заснеженной ветви ели. Это птичка-малютка, у нее хвостик, как вымпел, всегда поднят к небу. Эта чудо-птичка - крапивник. Есть птицы, которые поют в Михайловском и по ночам. Кроме соловья, это камышовка, козодой, сова. Живя в Михайловском анахоретом, Пушкин не мог не видеть и не слышать того, что видим и слышим мы, обретающиеся здесь сегодня. А мы видим и слышим, как живут, поют, наблюдают за нами горлица, дрозд, скворец, зорянка, ласточка, славка. «В гармонии соперник мой Был шум лесов, иль вихорь буйный, Иль иволги напев живой» - писал Пушкин под впечатлением о пребывании в своей родной вотчине.
А вот ещё, как он пишет: «Люби сей сад с обрушенным забором. . . ». И я ломаю голову: а что вызвало, что понудило гения употребить именно это слово – «обрушенный», а не, предположим, ветхий или гнилой, сваленный? Почему он именно так написал? Или я тебе показывал кресло поэта в его кабинете. Я месяц думал, куда его поставить, где оно могло стоять при жизни Пушкина, человека очень маленького роста, 5 вершков с хвостиком. Это, примерно, 160, ну, 161 см. Всю жизнь, работая здесь, я пытаюсь понять предназначение каждой вещи в жизни Пушкина, влияние природы на его творчество и мировоззрение. Я постоянно задаюсь вопросами: как он смотрел, голову поворачивал, держал перо, ногами болтал, как с людьми разговаривал. В жизни этого гения всё было настолько неожиданно, непривычно для нашего слабого разумения, что, как говорится, ни в сказке сказать, ни пером описать. Когда он приехал в этот дом, к слову, построенный еще Ганнибалом, то застал его в плачевном состоянии. И поначалу называл его не иначе, как «моя ветхая лачужка, моя изба». Но спустя какое-то время уже говорит: «мой дом, мой замок». Он здесь никогда не надевал фрака, цилиндра. Ходил в мужицких портках, в льняной рубахе. Здесь было начало нового Пушкина, народного поэта.
Некоторое время назад у нас страшный ураган пронесся. За 20 мин. свалил около 10 тыс. деревьев. Я думал не переживу этого катаклизма, а потом пришла мысль: нет худа без добра, природа начнет трудиться с удвоенной энергией, и Пушкиногорье, как и всё в природе, обновится. И еще не одно поколение людей приобщится к святости здешних мест. А есть другая проблема. В пушкинском доме всего 6 комнат. Домик няни - это вообще избушка на курьих ножках. Но через неё (равно как и через дом Пушкина) в год проходит 600-700 тыс. человек. В юбилейные годы – до миллиона! Но в этих помещениях нет ведь ни раздевалки, ни камеры хранения. А люди идут и в снег, и в дождь, и во всякую иную погоду. А ведь в комнатах - уникальные предметы мебели, картины, книги. Износ их катастрофичес кий! 2 раза в год мы вынуждены поэтому объявлять санитарные месяцы, чтобы дать вещам отдохнуть, снять с них сырость, озонировать помещение. Хорошее дело. Так нам пошли навстречу. Чиновники от культуры говорят мне: давайте вообще ограничим посещаемость домиков. Теперь представь себе: человек приехал к нам из Хабаровска, а ему говорят: извините, но у нас вход ограниченный. В том же Ленинграде, если посетителя не пустили в Эрмитаж, то он пойдет в другие музеи города. Куда у нас пойдет? Так что пока я жив, здесь всем паломникам гарантирована свобода полная. Пусть всяк общается со своим Пушкины. А Пушкин у каждого действительно свой. Тут кругом была права М.Цветаева. Для меня он - живой человек. Веселый, парадоксальный, заядлый матерщинник. Именно матерщинник, а не ругающийся. Это очень разные вещи. Прибегал он к ненормативной, как мы теперь говорим лексике, в основном, в письмах. Всего 873 раза. Да, был бл…дун, каких наша отечественная литература и не знала. Хотя, честно говоря, и женоненавист ников в ней окромя Гоголя, я что-то и не упомню. Я знаю о Пушкине очень много такого, о чём мне никогда и никто написать не позволит. Но и того, что я уже написал вполне достаточно для удовлетворения моего тщеславия.
Самовары, видишь, коллекционирую. Наверное, уже за 3, 5 сотни перешагнул. Теперь вот колокольчиками увлекся. Научился на них вызванивать. Не музыка - благодать получается. А, может, это уже возраст. Вообще Господь меня щедро одарил. Я тебе скажу: жизнью своей доволен. И жена моя, Любовь Джелаловна, хорошо меня понимает, и друзья меня понимают. Друзей очень много. И ты видишь на своем примере, что всем им я самолично пишу, звоню им часто, как и они мне. Секретаря-то у меня нет.
Переписывался и перезванивался я с Гейченко до самой его смерти. Общение с ним было для меня и радостью, и гордостью одновременно. Написал о нём за эти годы с десяток материалов в различных изданиях. Каждый он читал и сам правил. По моей просьбе Семён Степанович собрал значительный материал на тему «Пушкин и армия». Говорил мне, что по большому счету эта тема ещё очень мало исследована даже притом, что «Пушкин - наше всё» и для многих людей он уже просто бронзовый памятник, больше ничего. Между тем Пушкин и окружающие его военные, влияние Пушкина на русскую армию, Пушкин и современные Вооруженные Силы - обо всём этом еще крайне скудно написано. - Вот тебе тема на вскидку, - сказал мне однажды, - достойная самого пристального исследования. Как известно, по Брестскому миру Пушкиногорье оказалось в нейтральной полосе. И тогда комиссар по военным делам отправил германскому командованию такую телеграмму: «В Святогорском монастыре находится могила величайшего русского поэта А.Пушкина. Нейтральная зона не может быть занята вооруженными людьми как той, так и другой стороны. Ввиду того, что эта могила является святыней русского народа, ходатайствую о допущении специальной военной охраны этой могилы». Совершенно неисследованная тема.
Благодаря общению с Семёном Степановичем, я прочитал всего Пушкина от корки до корки. Буквально. После этого признался ему: если бы в молодости хватило ума на такое предприятие, тот и жизнь моя по-иному бы сложилась. Он радостно согласился. Потому, сказал, что притяжение Пушкина практически безгранично для человека, владеющего русским языком. Очень близкий приятель Гейченко известный публицист В.М. Песков однажды пометил столбиком на бумажке все роли Семена Степановича в музее-заповеднике. И получилось, что он: администратор, хозяйственник, экскурсовод, краевед, архивариус, землемер, землеустроитель, орнитолог, ботаник, мастер-озеленитель, садовник, литературовед, писатель, сценарист, бытописатель, хранитель и собиратель реликвий, и, наконец, просто директор.
Все это правда, но я бы еще добавил одну должность, которой Гейченко всегда до конца отдавался: уборщик. Идешь, бывало, с ним по аллее - обязательно поднимет кем-то брошенные окурок или бумажку. А в комнатах рукавом правой руки непременно вытрет на полировке стола следы от чьих-то жирных ладоней. Второй рукав его пиджака, за ненадобностью, был пришпилен в кармане. Глядя на неестественную конфигурацию его высокой худой фигуры с непокорной прядью седого вихря, я до жалостливых слёз всегда восхищался этим необычным человеком. С ним было всегда легко и приятно. Подтвердить это могут тысячи, если не десятки тысяч людей, знававших его накоротке или близко. Сейчас нет-нет да и появится в печати очередное страстное письмо очередных ученых или писателей, взывающих в защиту тех или иных пенатов известных людей отечественной культуры. Кроме естественного чувства негодования и досады от происходящих безобразий, у меня всякий раз появляется мысль: как жаль, что там нет такого сподвижника, каким был покойный Гейченко. А возглавляли бы все музеи и заповедники такие люди – и не было бы у нас никаких проблем.
Последний раз я побывал в Пушкиногорье в 7-ю годовщину со дня смерти С.Гейченко. Вспомнилось: «Вот завтра проснёшься, сходи к озеру. И крикни: «Александр Сергеевич!» Уверяю тебя, он обязательно ответит: «А-у-у! Иду-у!» Дух Пушкина должен быть благодарен духу Гейченко за беззаветную службу. Они сейчас на пару над Пушкиногорьем наверняка витают… Михаил Захарчук https://nashamoskovia.ru/news-15170.html
Дата: Воскресенье, 14 Фев 2021, 17:56 | Сообщение # 24
Группа: Администраторы
Сообщений: 7166
Статус: Offline
6 июля 1965 г. народный художник РСФСР В.М. Звонцов сделал запись в Книге почетных посетителей Пушкинского Заповедника: «Если верно, что у человека может быть вторая Родина, - так вот она: Михайловское, - которому я с восхищением отдаю вторую половину своей жизни».
На Савкиной горке летом. 1958
А 12 февраля 1980 г. – вторую: «Если я теперь представляю собой что-то как художник, то это произошло, в значительной степени, благодаря Михайловскому. Здесь рождены лучшие мои вещи. 23 года назад я назвал эти места второй Родиной. Сейчас я с еще большей уверенностью повторяю это. Низкий поклон и сердечное спасибо моему другу Семену Степановичу и его верным помощникам». http://pushkinland.ru/museum/vexh23/v4.php
В труде он радость находил И полон трепетного чувства Признал источниками сил - Саму природу и искусство. Игорь Воронцов
Целых 6 десятков лет назад впервые наведался я в этот застенчивый край, где у рек и озер могли родиться только вот такие необыкновенные имена: Сороть, Маленец, Кучане. Да, пожалуй, тогда, под этим псковским небом, начал понимать Родину как-то по-новому. Может, причиной тому и особая, негромкая красота здешних мест, только мне кажется, что главное в другом. Главное – что, глядя и на «холм лесистый», и на «двух озер лазурные равнины», тут каждую минуту, секунду каждую чувствуешь: а ведь на всё это смотрели голубые, единственные в мире глаза Александра Сергеевича…
Примерно такими вот своими ощущениями в том 1961-м поделился я с высоким, сухощавым, чуть-чуть седоватым, но еще не стариком – в белой кепке и пустым левым рукавом рубашки, который озабоченно поднимал с земли сухие ветки а потом, узрев там, на берегу Сороти, мой восхищенный взгляд, поинтересовался: «Что, нравится?». Выслушав восторженные слова гостя, улыбнулся: «Тоже люблю смотреть на Сороть». (Позднее напишет: «Она бескрайна и уютна, величественна и интимна. В ней – удивительное совершенство пушкинской природы, бесконечность пространства. Здесь когда-то меня пронзило великое видение Пушкиным России, ее таинственного духа»). И протянул руку: «Давайте знакомиться. Семен Степанович Гейченко, директор заповедника»…
А родился он в другом удивительном месте, которое называется Петергофом. Это случилось в казарме лейб-гвардии конно-гренадерского полка, где служил отец – вахмистр-наездник 1-го эскадрона, выезжавший лошадей для высокого начальства и даже для великих князей. В общем, жили в 100 шагах от «Марли» – дворца и усадьбы Петра Великого. Прежде чем пойти в школу, мальчик часто бывал в этом «Марли», где слушал рассказы разных людей о царе Петре, его премудростях и грамотействе. Поэтому совсем не удивительно, что после учебы в Университете стал С.Гейченко в тамошних дворцах и парках хранителем. Потом помогал создавать в Ленинграде мемориальные музеи-квартиры Блока и Некрасова, в Куоккале – репинские «Пенаты», в Старой Руссе – обитель Достоевского. После были в его жизни и сталинские лагеря, и штрафной батальон на Волховском фронте, и потеря там левой руки.
А весной 1945-го получил правительственное поручение: к 150-летию со дня рождения Пушкина восстановить сожженную фашистами его Михайловскую усадьбу. И, потрясенный, увидел свое новое место работы, хорошо знакомое еще с довоенных лет, абсолютно искалеченным: сплошное пепелище! Да, дом Александра Сергеевича и другие строения фашисты сожгли; под трехсотлетним дубом, патриархом здешних лесов, оборудовали огневую точку; берега Сороти тоже обезобразили бетонными колпаками дотов; окрестные рощи напичкали минами и колючей проволокой. Слава Богу, что хотя бы Святогорский монастырь, у белых стен которого покоится прах поэта, при поспешном отступлении взорвать не успели. На месте окрестных деревень высились лишь печные трубы, люди ютились в землянках – и как же они совсем скоро, 6 июня, были Гейченко благодарны, когда он на Михайловской поляне читал им Пушкина…
Всем сердцем страдая за этот израненный, надруганный пушкинский пейзаж, страстно мечтая о возрождении красоты, Семен Степанович истово возвращал этот святой уголок к жизни. И в 1949-м, 6 июня, первые посетители Михайловской усадьбы испытали такое же волнение, какое позже ощутил и я – когда сперва по Липовой аллее, носящей имя А.Керн, а следом по другой, Еловой, пришел к обители Поэта («Вот опальный домик, где жил я с бедной нянею моей…»), где увидел и листы, исписанные знакомым стремительным почерком, и железную трость, с которой он гулял по здешним тропинкам, и старинный манежный хлыст, которым пылкий всадник подгонял в пути своего вороного аргамака. А выйдя в полуоткрытую высокую белую дверь на крыльцо пушкинского жилища, увидел я внизу, на бережочке, рыбаря («Где парус рыбаря белеет иногда») и мельницу, которую Гейченко славно придумал в долине, над Соротью. (Помните: «Скривилась мельница, насилу крылья ворочая при ветре…»). И другой домик тоже связанный с памятью об Арине Родионовне, доставил тихую радость. Даже амбар, крытый соломой, мигом отозвался в душе стихами, которые обожаю детства: «То по кровле обветшалой вдруг соломой зашумит...» В том грандиозном чувстве, которое я здесь испытал, Гейченко, конечно же, повинен был весьма. Он добился того, что, придя сюда, мы в своих ощущениях становились его сопереживателями:
«Михайловское! Это дом Пушкина, его крепость, его уголок земли, где всё говорит нам о его жизни, думах, чаяниях, надеждах. Всё, всё, всё: и цветы, и деревья, и травы, и камни, и тропинки, и лужайки. И все они рассказывают сказки и песни о своем роде-племени. Когда люди уходят, остаются вещи. Безмолвные свидетели радостей и горестей своих бывших хозяев, они продолжают жить особой, таинственной жизнью. Нет неодушевленных вещей, есть неодушевленные люди…»
И эта мысль для него была чрезвычайно важна: у всего сущего есть «душа и чувство». Подобного же убеждения требовал от каждого работника музея и приходящего сюда паломника. Слово паломник ему нравилось больше, чем турист или экскурсант: оно четче передавало мысль о том, что к Пушкину надо приходить на поклонение, прикасаться к его поэзии как к святому источнику, очищаемому человеческие сердца и души. И оказавшиеся здесь люди невольно ощущали: Пушкин где-то рядом, он просто ненадолго оставил свой кабинет…
Потом я оказывался здесь еще не раз, продолжая всё больше поражаться энергии и фантазии директора заповедника. Ведь он сразу понял, что мир Пушкина не ограничивался одним лишь Михайловским: были еще дом Лариных в Тригорском, городища Воронич и Савкино, было Петровское – усадьба прадеда поэта А.П. Ганнибала. Все эти объекты подлежали обязательному восстановлению, причем в ближайшие десятилетия, что сделать оказалось весьма не просто. Потому что прежде всего надо было убедить офиц. инстанции в непреходящей ценности, духовном богатстве старых дворянских усадеб, где не только процветало «барство дикое», но и воспитывали Пушкина, Языкова, Баратынского, Блока. На помощь себе Семен Степанович всегда призывал общественное мнение, подключая к своему голосу еще хор голосов из числа известных писателей, поэтов, архитекторов, скульпторов, художников, пушкинистов. Что ж, под таким напором начальство постепенно начинало понимать, что для полного раскрытия творчества Александра Сергеевича михайловского периода необходимо по возможности полностью воссоздать всё, виденное здесь поэтом. И счастливый Гейченко распахивал для нас эти усадьбы, чтобы вот и я в Тригорском, на самом краю обрыва к Сороти, под сенью огромных двухсотлетних лип и дубов, мог (сейчас это невозможно) присесть на скамью Онегина; а в Петровском, приостановившись у черного камня, – вспомнить: «А как он, арап, чернёшенек, а она-то, душа, белёшенька…»; а на городище Воронич увидеть семейное кладбище Осиповых-Вульф; а с Савкиной горки, по примеру Александра Сергеевича, тоже бросить восторженный взор на озеро Кучане, которое, «синея, стелется широко». Мне повезло: как когда-то Пушкин, успел полюбоваться в Михайловском ещё очень пышной Еловой аллеей, а в Тригорском – грандиозной елью-шатром (под ней, помните, «белка песенки поёт»), которую в 1965-м, увы, пришлось срубить, ибо всё равно, словно солдат, погибала, иссеченная на войне артиллерийскими осколками…
Как хранитель заповедника, Гейченко обладал даром чутко слушать дыхание этого места, чувствовать его изнутри. Поэтому и жил тут же в старом деревенском доме, отказавшись от более комфортабельных условий. Да, ему неоднократно предлагали перебраться в благоустроенную квартиру, где не надо колоть дрова, ходить за водой и топить печь, потому что зимой по утрам комнаты выстывают, но он отнекивался: мол, удобства, конечно, – вещь хорошая, но будет ли там то, что ему послано судьбой? Ведь вечером, когда усадьбу покидали последние экскурсионные группы и в Михайловском становилось необычайно тихо, директор мог снова сесть у окна с видом на Сороть. А потом склониться над очередной рукописью. Порой ему казалось, что рядом незримо появлялся сам Александр Сергеевич, и у них продолжалась беседа, начавшаяся еще когда хранителю Пушкиногорья было чуть больше сорока…
У него постоянно кто-то гостил. Например, мой добрый знакомец поэт М.Дудин рассказывал, как обожает оказаться в этом доме, где живой царственный петух на столбе сторожит дверь, за которой – колокола, самовары, книги: «Сколько вечеров мы прокоротали за разговорами около лежанки в заставленной книжными полками квартире Семена Степановича или гуляя по тропинкам и аллеям заповедных парков и лесов – уму непостижимо! Он знает Пушкина, как никто. Знает по-своему». А еще Дудин вспоминал, как в 1949-м, 6 июня, люди входили в домик Арины Родионовны, разувшись, чтобы не запачкать полы и не спугнуть той святой тишины, которая свойственна только высокому духовному настрою. Кто имел драгоценную возможность с Семеном Степановичем общаться, слушать его вдохновенные монологи, не мог не поддаться притягательной силе столь значительной личности. В дни пушкинских праздников он сам вел экскурсии по заповеднику, и замирали все вокруг – маститые поэты и прозаики, критики и литературоведы, журналисты и многочисленные паломники. Он говорил о Пушкине, как о близком своем соседе. Они и впрямь соседствовали домами, только в разное время, и оставались одни в зимней глуши: один – в опальной ссылке, другой – в добровольном заточении ради дел во благо и самого поэта, и всей этой земли. Гейченко был с Пушкиным на дружеской ноге, но не по-хлестаковски, а по праву духовного родства.
Впрочем, далеко не все принимали его новшества. К примеру – «златую цепь на дубе том», выкованную из менее благородного металла, но с соответствующей цитатой крупными печатными буквами. Конечно, эта наглядная агитация могла и раздражать. Но она и рассчитана была не на высоколобых интеллектуалов, коим так не нравилась, а скорее – на вечно галдящее «младое племя» школьников, пачками доставляемое сюда на экскурсионных автобусах. Однако росли вдоль михайловских тропок, «неведомых дорожек», вполне натуральные грибы, и рука не поднималась сорвать ядреный подосиновик, так он вписывался в благостную тишь природного естества. Хотя никому из паломников, приехавших на поклон к Пушкину, не возбранялось набивать туески дарами леса, бродить по чащобе, собирать землянику или чернику.
И снова заполняли сие волшебное пространство мальчишки и девчонки. И опять хором декламировали: «У лукоморья дуб зелёный…» Кстати: а где это самое сказочное лукоморье на самом деле находится? Оказывается, совсем рядом – неподалеку от Тригорского, между Соротью и Великой. В этом месте берега Великой расходятся, и русло превращается в покатую луговину, на которой там и сям виднеются густые кусты ракиты и ивы. И об этом нам поведал тоже Гейченко. Его самого тут называли Хранителем Лукоморья. Он верил, что если выйти на берег озера Кучане и крикнуть: «Пушки-и-ин!», то Александр Сергеевич обязательно отзовется. Всей своей жизнью свершивший духовный подвиг, Гейченко первым среди музейных работников был удостоен звания Героя Соцтруда. Дважды стал лауреатом Госпремии. В феврале 1993-го отметили его 90-летие, а в августе Семена Степановича не стало. И упокоился этот дивный человек на возрожденной им земле рядом со своей драгоценной Любовью Джелаловной…
ФИЛЬМ "БОМБА ДЛЯ ПУШКИНА". Размышления по поводу его Т.С. Гейченко (статья дана в сокращении)
Незадолго до дня Победы, а именно 5 мая 2020 г., по каналу «Культура» был показан фильм, со странным названием «Бомба для Пушкина» Создатель фильма – Виталий Максимов. Необходимый участник – Г.Н. Василевич. Один из непременных героев всë тот же К.Афанасьев, которому посвящен один из сюжетов фильма, снятого в 2019 г. на территории музея-заповедника «Михайловское» И.Угольниковым (в гл. роли, по обыкновению, С.Безруков).
Афанасьеву посвящена также вышедшая в 2018 г. книга авторства сестер Дарьи и Марии Тимошенко «Михайловские рощи Кузьмы Афанасьева. Записки хранителя». Он, Афанасьев, работал в заповеднике лесоводом до войны, а во время войны не только сотрудничал с немцами, но и отличился тем, что выдал на расправу мальчишку партизана. Вот рассказ очевидицы: «В войну шел паренек из-за реки, партизан. Нес валенцы через плечо, за спиной. Кузьма и Лëнька Святогоров доказали (показали на него – Т.Г.) и паренька повесили. Он (К. Афанасьев – Т.Г.) говорил в войну: «Ну что шатаетесь, комсомольцы. И мы боялись». Это к слову. В книге авторства сестер Тимошенко мой отец, С.С. Гейченко, с какой-то стати, видимо для контраста со светлым образом Афанасьева, облит грязью от души.
В фильме «Бомба для Пушкина» Афанасьев якобы несчастный старик, вынужденный стать директором музея Пушкина в Михайловском, открытого немцами, которые, правда, отступая, заминировали могилу Пушкина и взорвали Успенский собор Святогорского монастыря. Или сказано в фильме, что Кузьму де заставили увезти музейные вещи в Германию. Только его никто не заставлял, он добровольно сотрудничал со структурами Розенберга, собиравшего раритеты во всех оккупированных странах, выполнял их задания. Об этом, между прочим, есть сведения в документах, имеющихся, в Минкультуре РФ. Бог с ним, с Афанасьевым. Пусть так. Сотрудничать можно было по-разному. Один пример – сотрудник Новгородского музея (работал при немцах и в Пскове) В.Понамарëв, также, как Афанасьев, участвовавший в перевозке немцами ценностей в Германию. Будучи человеком науки, способствовал (вольно или невольно) спасению вещей. После окончания войны остался в Германии; помогал в поисках увезенных из СССР ценностей; был амнистирован (в том числе потому, что не совершал преступлений против граждан СССР во время ВОВ). Благодаря ему, многие раритеты возвращены на родину. Прах Понамарева похоронен в России. Совершенно другой пример – Афанасьев.
Есть в фильме другие странности: говорится, например, о том, как тело Пушкина везли в Святые Горы. По пути А.И. Тургенев, сопровождавший «печальный поезд» заезжает в Тригорское, где его встречает Прасковья Осипова, а портрет показан Евпраксии Вульф-Вревской, дочери Прасковьи, которой в то время и в Тригорском-то не было. Или идут виды Михайловского, а читается (чьим-то нечистым голосом) стихотворение «Зимнее утро», написанное в Тверской губернии. Говорится в фильме, что немцев интересовали лишь вещи, но не научная сторона музейной работы. Это опять же не так. Ведомство Розенберга подходило к делам серьезно. В Германию были увезены: бумаги по экспозиции музея, планы и сметы Пушкинского заповедника на 1935-1938 и 1941 гг., инвентарная книга для учета имущества заповедника, описания могильного холма, земельных угодий, зданий и сооружений, музейного имущества. Эти и ряд других документов были возвращены из Либау в 1945 г. в СССР, переданы в Пушкинский заповедник, затем в 1946 г. переданы по Актам, подписанным моим отцом, в Пушкинский Дом АН, под началом которого в то время заповедник существовал. В Пушкинском Доме документы хранятся поныне (Ф. 244. Оп. 30). А нет в фильме почему-то упоминания о том, что большая и наиболее ценная часть вещей (как-то: мебельный гарнитур из Малинников, коллекция картин, собранная отцом Прасковьи Осиповой-Вульф А.Вындомским и проч.), увезенных в Германию в 1943 г., не обнаружена до настоящего времени.
Очень странное, на мой взгляд, говорится о могиле Пушкина. Фашисты, заминировав могилу, стремились не развеять останки и тем лишить нас источника поклонения (или благоговения, или еще какой-либо формы «припадания к истокам»), как то звучит в фильме. Немцы хотели разрушить памятник, надругаться над памятью, поглумиться над людьми, любящими родную землю и освобождающими ее («и Пушкина», как сказано в советской листовке) от врагов. И люди эти бестрепетно отдавали свои жизни (многие, очень многие жизни были отданы) за освобождение родной земли. Впрочем, создатели фильма, конечно же, озвучивают собственную точку зрения. Не хочется слушать малоинформативный текст о том, как немцы организовали музей в Михайловском (хотя сама тема чрезвычайно любопытная), как они интересовались экспонатами, даже слушать о погибших в войну деревьях парка (тем более, что некоторые мемориальные деревья парка погибли уже в самое недавнее время, в ХХI в.), при этом не слыша о том, как фашисты поступали с людьми, как убили цыган в наших краях, не просто убили, а живыми бросали в землю и добивали лопатами, даже детей. И очень странно, что называя фильм «Бомба для Пушкина» авторы не говорят о том, что первая бомба фашистским самолетом была сброшен на Пушкинские горы (и при этом повреждена колокольня Успенского собора) уже 4 июля 1941 г. Документ об этом также хранится в Пушкинском Доме.
То немногое, что по-настоящему хорошо в фильме – рассказ о погибших солдатах, разминировавших могилу поэта. Имеется в этом фильме и мой родитель. Он как бы подводит черту - говорит, что советские солдаты освобождали Михайловское, затем, несколько лет разминировали территории заповедника, помогали восстановить усадьбу. Это правда. Только вот отцу моему совершенно не место ни рядом с Афанасьевым, которого он и в самом деле считал предателем, как пишут неодобрительно в своей книжечке сестры Тимошенко, ни рядом с нынешним директором Пушкинского заповедника, который эту книжечку инициировал. Да и вообще в этом опусе отцу не место, хотя не отрицаю, о нем говорится уважительно, он даже повышен в звании – назван командиром минометного расчета, в то время как он был рядовым минометного расчета, что иначе и быть не могло, так как на фронт он прибыл из заключения (лагеря); о том, как такое бывало, можно прочесть у Солженицына. К тому же, включение в фильм, показанный по гос. каналу, кадров, где присутствует мой отец, совершенно не «обнуляет» оскорблений, нанесенных ему в книге сестер Тимошенко, в книге, на авантитуле которой видим: «К юбилею музея-заповедника А.С. Пушкина «Михайловское»... В конце приведу стихотворение замечательного поэта, не слишком вспоминаемого нынче, Я.Смелякова. Это стихотворение часто читал мой отец и называл его «Подражание Пушкину». И вправду, вспоминается Пушкинский слог:
В какой обители московской, В довольстве сытом иль нужде Сейчас живешь ты, мой Павловский, Мой крестный из НКВД?
Ты вспомнишь ли мой вздох короткий, Мой юный жар и юный пыл, Когда меня крестом решетки Ты на Лубянке окрестил?
И помнишь ли, как птицы пели, Как день апрельский ликовал, Когда меня в своей купели Ты хладнокровно искупал?
Не вспоминается ли дома, Когда смежишь свои глаза, Как комсомольцу молодому Влепил бубнового туза?
Не от безделья, не от скуки Хочу поведать не спеша, Что у меня остались руки И та же детская душа.
И что, пройдя сквозь эти строки, Ещë не слабнет голос мой, Не меркнет ум, уже жестокий, Не уничтоженный тобой.
Как хорошо бы на покое, - Твою некстати вспомнить мать, - За чашкой чая нам с тобою О прожитом потолковать.
Я унижаться не умею И глаз от глаз не отведу, Зайди по дружески, скорее, Спеши. А то я сам приду. 1967 Т.С. Гейченко. 7.2.2021. СПб. ( https://vk.com/doc6427....18bc4e1
Дата: Понедельник, 14 Фев 2022, 18:10 | Сообщение # 25
Группа: Администраторы
Сообщений: 7166
Статус: Offline
К 119-летию со дня рождения ВАС ПРИГЛАШАЕТ ГЕЙЧЕНКО
Сразу же после гибели Пушкина В.А. Жуковский попросил Николая I Михайловское, где создавались «деревенские» главы «Онегина», «Борис Годунов» и великие лирические стихи, сохранить. Царь не ответил. Это означало: отказ. Вскоре Михайловское стало терять тот облик, который имело при Пушкине, и с годами не осталось предмета, который напоминал бы о том, что здесь жил и трудился великий поэт. Все старело, все приходило в ветхость. В 1889 г., к 100-летию со дня рождения Пушкина, Михайловское купила казна. Но от прежнего сохранился лишь домик няни. Дом поэта сгорел. Через несколько лет Академия наук решила его восстановить. Однако то, что построили, больше напоминало контору, чем жилище поэта. Впрочем, и этот дом скоро сгорел. В Тригорском сгорел дом друзей Пушкина - Вульфов. В Петровском - дом родных, Ганнибалов. Могила Пушкина в Святогорском монастыре пришла в запустение.
Но вот В.И. Ленин подписывает декрет об охране памятников природы, и в развитие этого декрета 17 марта 1922 г. Малый Совнарком по докладу А.В. Луначарского принимает постановление о создании в Псковской губернии Пушкинского заповедника и передаче его в ведение Главнауки при Наркомате по просвещению. В состав заповедника включены Михайловское, Тригорское и могила Пушкина в Святогорском монастыре. Этим декретом памятные пушкинские места были спасены для народа, для человечества, стали «нерукотворными» памятниками поэзии и поэту. Приближалась сотая годовщина со дня гибели Пушкина, а с нею - необходимость срочного восстановления дома в Михайловском. Но в 1930-х годах музейные работники еще не владели современными методами реконструкции мемориальных лит. памятников. И новый дом точно так же не имел ничего общего с домом поэта. Экспозиция на тему «Жизнь и творчество Пушкина», которую тут разместили, не отличалась от экспозиций в других литературных музеях страны, годы жизни Пушкина в михайловской ссылке даже не выделены. Только подлинные вещи в «пушкинском кабинете», доставленные из Ленинграда, напоминали о его пребывании в этих местах.
Во время войны Михайловское оказалось на оккупированной территории. В доме Пушкина гитлеровцы оборудовали наблюдательный пункт, Когда же в 1944 г. Советская армия подступила к Михайловскому, они разграбили всё - книги, вещи, нянин домик разобрали, а дом поэта сожгли. Он восстановлен в 1949 г.. Об этом сообщает надпись у входа. Но входишь в комнатки - пахнет, яблоками, цветами, сквозь окна видишь сверкающую красоту озера, за ним - набегающие друг на друга холмы, слышишь голос директора заповедника С.С. Гейченко: «Около этого окна любил сидеть Пушкин». И в тот же миг забываешь, что дом - не тот, а другой, повторение, копия. Священная сладость проливается в сердце: ты в комнатах Пушкина! В спальне - маленькая кровать.
- А Пушкин был невысокий. Метр шестьдесят четыре! Кровать была ему впору. Полог над кроватью - льняной. А лен обладает особенным свойством: кто носит льняную рубаху, утирается льняным полотенцем, не болеет простудой. Редко болел и Пушкин, А тут кругом - льняные места… Здесь кабинет, Портреты Жуковского, Чаадаева. Портрет лорда Байрона на стене…В первую годовщину смерти Джорджа Байрона Александр Сергеевич заказал отслужить на Ворониче, в Егорьевской церкви, панихиду «за упокой души раба божия боярина Георгия». Почтил память Байрона…- Гейченко говорит, словно был с ним знаком.
В углу - железная палка Пушкина, которую он любил на прогулках подбрасывать и ловить на лету. Этажерка поэта. Письменный стол - из Тригорского. Кресло с откидной спинкой. Полка с книгами. Четьи-Минеи в кожаном переплете. Подсвечник, табачница, чернильница на столе. Рукописи «Евгения Онегина» - все, как и было. - Пушкин, - Гейченко продолжает, - писал: «Деревня - мой кабинет». А деревня — это природа: облака, небо, озеро, неоглядные дали, серебристые изгибы Сороти. Не только старинные кресла, портреты и книги помогают нам почувствовать присутствие Пушкина. Он слышал всплеск леща в Сороти, соловья, что щелкает в кустах сирени у домика няни, слышал шум кленов и лип, когда сочинял стихи. Это и сейчас такое же, как было при нем…
Удивительный это дар - ощущать поэта живым, представлять себе каждый шаг его в парке, у пруда, на поемных лугах, по дороге в Тригорское. Высокое искусство - следить за мыслью поэта, следовать за его взором, говорить с достоверностью очевидца....Выходим. - Возле ограды усадьбы, на соснах спокон веков живут серые цапли, которых в здешнем народе прозвали зуями. Оттого и Михайловское зовется в этих местах Зуево. II Пушкин его так называл. - продолжает Семен Степанович. На заходе солнца цапли поют колыбельную: «чи-чи-чи-чи». Летними вечерами Пушкин слышал песни зуев. А если сюда посмотреть - на холмы за Кучане - большим озером и за озером Маленец, как тут не вспомнить:
Везде передо мной подвижные картины; Здесь вижу двух озер лазурные равнины, Где парус рыбаря белеет иногда, За ними ряд холмов и нивы полосаты, Вдали рассыпанные хаты, На влажных берегах бродящие стада, Овины дымные и мельницы крылаты…
Ожил заповедный музей! Кажется, тут витает дух Пушкина. И вызывает это необыкновенное впечатление рассказ немолодого высокого человека с сильным и умным лицом, звучным глубоким голосом, с непокорной прядью волос надо лбом, которую временами он откидывает назад, энергически встряхнув головой.
Левый рукав с 1943 г. - пустой: война, тяжелое ранение на Северо-Западном фронте. Рассказчик Гейченко удивительный! И я не замечаю, не улавливаю границы между тем, что прочитано в книге и что он читает в этой открытой ему книге природы и жизни. Он ученый, исследователь, биограф Пушкина, собиратель фольклора о нем, знаток здешних мест. У него знакомых в округе - на десятки километров, на сотни. Окрест Михайловского он знает нынешних колхозных крестьян; и тогдашних - современников Пушкина. Он опытный и зоркий хозяин. Умелый и сильный организатор. Выдающийся, известный на всю страну, а ныне и за ее пределами, музейный работник, знающий таинственную силу мемориальной подлинной вещи, точного факта и стихотворной строки, сплавленных вместе. Он настоящий артист своего дела, наделенный сильным воображением художник, увлекательный собеседник. Но именно он, умеющий рассказывать так, словно бывал здесь при Пушкине, - именно он настаивает, что без мемориальных вещей мемориального музея сделать нельзя, что музейно только то, что предметно. Вот почему восстановленный домик Пушкина, домик няни к подлинны в наших глазах, так несомненны. Мы видим предметы старинного обихода - «такие же, как и те». И оказываемся в том времени.
Я помню Гейченко с 1925 г.. Светлым летним вечером перед Большим дворцом в Петергофе экскурсанты, сгрудившись, слушали молодого высокого человека с непокорной прядью волос надо лбом. Широко обводя пространство руками, звучным и мягким голосом он рассказывал, как жили тут монархи российские, да так рассказывал, словно служил во дворце. Другие экскурсоводы, покинутые своими группами, молча стояли поодаль, заложив руки за спины. Слушали только его. Когда он, попрощавшись, ушел, все спрашивали: - Фамилия как? Как зовут? - Семен Гейченко. С тех пор я и запомнил его. Потом он водил экскурсии в Ленинграде - по городу, по Петропавловской крепости, по Эрмитажу, служил в Пушкинском Доме. В апреле 1945 г. тогдашний президент АН С.И. Вавилов, хорошо знавший Гейченко, вызвал его и предложил восстановить Пушкинский заповедник. Гейченко согласился. На месте он обнаружил пустыню. Почти 5 лет проработали тут саперы - обезвредили 11 тыс. мин. В одной лишь ограде Святогорского монастыря их было более 4-х тыс. Очищали михайловские рощи от завалов, засыпали блиндажи, окопы, траншеи, приводили в порядок усадьбу, отрывали старые фундаменты, свозили строительный материал.
Гейченко обследовал Новоржевский, Опочецкий, Себежский районы Псковщины, в Ленинград ездил, в Москву - искал старинную мебель, обиходные вещи, портреты, которые могли бы заменить безвозвратно погибшее. К 1947 г. по зарисовкам, фотографиям и обмерам, по описаниям удалось восстановить домик няни. В Вильнюсе нашлось кое-что из вещей Пушкина - в свое время они принадлежали сыну поэта и, к счастью для нас, уцелели. Кое-что отыскалось в Пскове. К 150-летию со дня рождения Пушкина «опальный домик» его был готов. Мало-помалу были восстановлены флигеля, погреб, дом приказчика, кухня, людская, амбар. И теперь усадьба обрела прежний обжитой вид, какого даже и до войны не имела, а только при Пушкине.
Дом в Тригорском, где Пушкин в семье Осиповых-Вульф проводил целые дни, сгорел тому назад более полувека. Еще недавно я бывал там - на пустом месте. А ныне…Поднявшись по ступенькам на старенькую террасу и открыв старенькую дверь, я попадаю в 20-е годы прошлого века. Портреты, старинные книги, часы, зеркала, рукодельный столик и ломберный, картины фламандской школы, среди них полотно «Чудо святого Антония», висевшее здесь при Пушкине, альбомы тех лет, серебряная чаша, голова сахару, шпаги, приготовленные для варения жженки, клетка с искусственным соловьем - все развешано, положено, расставлено с талантом, с умом… Нет, кажется, только Гейченко и его замечательный коллектив могли повернуть стрелки веков, воротить ушедшее время и вдохнуть в эти комнаты ощущение подлинной жизни, словно хозяева только что вышли отсюда: силой любви и воображения вновь «населить» эти комнаты и «озвучить» их пушкинскими стихами.
А парк тригорский! Площадка под липами, где танцевали! «Скамья Онегина»!.. Место, где стояла знаменитая шатровая ель, израненная во время войны и скончавшаяся от этих ран в 1965 г.! Трехсотлетний дуб «уединенный», тот самый, обретший бессмертие в пушкинских строчках, «дуб у лукоморья», как прозвали его хозяева имения Вульфы. Как не вспомнить тут:
Но и в дали - в краю чужом Я буду мыслию всегдашней Бродить Тригорского кругом, В лугах, у речки, над холмом, В саду под сенью лип домашних.
Строки Пушкина, выбитые на мраморе и граните, встречают нас всюду - на дорожках усадьбы, у пруда, в парке, в Тригорском, в Михайловском. Сначала это кажется непривычным, но вскоре не только к ним привыкаешь, но радуешься: они осмысливают пейзаж и как бы сообщают ему «второе поэтическое дыхание». Нет, Гейченко не просто талантлив: он одарен редким талантом музейного творчества! Надо помнить, что к тому времени, когда Михайловское в 1899 г. купила казна и оно поступило в ведение АН, в нем уже мало что оставалось от Пушкина. Когда Советское правительство издало декрет о создании Пушкинского заповедника, в него вошли Михайловское, Тригорское и могила поэта в Святогорском монастыре. Впоследствии к ним присоединили всю монастырскую территорию, Петровское, Савкино, Савкину горку. Но до войны вернуть заповеднику исторически достоверный вид музейные работники не успели, а многого еще не могли. Восстанавливая разрушенное, Гейченко и созданный им коллектив решали задачи, которые 30 - 35 лет назад музейным работникам были не по плечу. При этом надо знать, что такое быть директором музея, тем более такого музея, чтобы понять размеры подвига, совершенного здесь после войны.
Глядим с Семеном Степановичем с обрыва тригорского парка на михайловские домик, на парк, на луга, по которым бегут столбы телефонной линии. - Столбы уберем,- Гейченко взмахивает правой рукой, - кабель спрячем под землю. Теперь, когда правительство отпустило большие средства для окончательного благоустройства нашего заповедника, сможем решить все вопросы. Восстановим усадьбу и дом Ганнибалов в Петровском, вернем жизнь святогорским колоколам. Поставим ветряную крылатую мельницу там, за озером, оживим пушкинский пейзаж. Кустов вон там не было прежде - были покосы.Течение Сороти и Великой образует красивое лукоморье - изгиб. - Тут чудеса. Тут много чудес. Дуб - чудо. Чудо и лукоморье. И «Чудо святого Антония» в доме в Тригорском…
И вы соглашаетесь, потому что давно уже поняли: весь заповедник - чудо. Потому что здесь народный язык, и народные представления, и эти парки, холмы и луга входили в пушкинские стихи. И во всем вокруг видится вам чудо пушкинского преображения. И чувство восторга от слияния поэзии и природы, нынешнего и прошлого, от мысли, что все это вечное, неподвластное времени, греет и возвышает душу.
На усадьбе в Михайловском колокол отбивает часы, гудят пчелы во фруктовом саду. Скворцы голосят. Ходит невиданной расцветки петух. Вдоль дорожек высажены цветы. У амбара воркуют голуби. И это течение жизни, в которой, как и в природе, совершается вечный круговорот, составляет один из секретов воздействия Михайловского на каждого, кто входит в пределы усадьбы. Даже в дни многолюдных экскурсий и праздников здесь вспоминаешь о тишине, окружавшей Пушкина, о тихой, неспешной жизни.
Как только вы отворили калитку и спустились к горбатому мостику, перекинутому над прудом, окаймленным серебристыми ивами, где плавают утки и в черном лаке воды отражается перевернутый пейзаж, как только, перейдя на «ту сторону», поднялись по ступенькам пологой лестницы, - вы оказываетесь совсем в другом мире. И к заветному домику подходите, испытывая чувство таинственной сопричастности к поэзии Пушкина и к его жизни в этих местах.
Семен Степанович живет в домике управителя. Открываешь дверь - на потолке застекленной террасы колокола разных размеров, целый набор. На стенах - другие коллекции: подковы, замки, серпы. На полках - деревянная расписная посуда, медные кастрюли, старинные самовары и чайники. Берестяные туески. Кувшины. Все вещи местные, раздобытые во время поездок по псковской земле. Интересно, причудливо и красиво. В кабинете - библиотека, изобилие книг. И многие с добрыми благодарными надписями от поэтов разных поколений и разных племен, В папках - огромный рабочий архив: написанные и еще не написанные брошюры, книги, статьи.
Откуда Гейченко знает такие подробности про дворовых людей поэта, как то, что девочка Даша была «малолеток с косичками», а пастух Еремей передвигался с клюкой? Ведь портретов их никто не писал, и как они выглядели - точно никто знать не может. А вот Гейченко может! Вскоре после гибели Пушкина псковский землемер Иванов зарисовал пушкинскую усадьбу, а Александров, художник, изготовил по этому рисунку известную литографию. На ней изображены дом поэта, и флигеля, и куртины, и сад, и дорожки, и сам Пушкин верхом на коне, няня Арина Родионовна на крыльце, Осиповы сидят в экипаже. И группа крестьян стоит. Всем кажется, что они нарисованы так, чтобы «оживить пейзаж». А если взять и сопоставить литографию с архивными документами, сразу понятно становится, что тут изображены и дед Еремей с клюкой, и Прасковья, «по общему хозяйству дворовая», и девочка Дарья, малолеток с косичками, - 7 человек, что жили на усадьбе при Пушкине. Каждый день сотни и тысячи идут по дорожкам к усадьбе, входят в дом, слушают Гейченко или славных его помощников - В.С. Бозырева, В.Я. Шпинева, Т.Ю. Мальцеву. Уходят взволнованные, растроганные.
Но есть в календаре заповедника день особый - 6 июня, рождение Пушкина. Еще до Отечественной войны люди в этот день шли вереницами в заповедник. А после, когда он восстал из руин, уже не тысячи, а десятки тысяч людей из окрестных сел, городков, городов, из Пскова, Ленинграда, Москвы, из Прибалтики стали собираться на большой поляне в Михайловском. С 1967 г. СП СССР в каждое первое воскресенье июня проводит здесь Пушкинский праздник поэзии. И съезжаются сюда поэты из всех советских республик, прибывают гости со всех континентов. Народный праздник стал мировым. Тем, кто побывал тут, понятно, сколь многим мы обязаны Гейченко, его трудам и заботам, его вдохновению. Ибо без высокого душевного озарения нельзя было с такой полнотой, с такой очевидностью вернуть и показать прошлое и тем самым приблизить Пушкина к нашему времени, к нам.
И вот вышла книга «У лукоморья». На титуле скромно внизу: «Записки хранителя Пушкинского заповедника». Какие же это интересные, какие талантливые записки! О чем? Да о том, о чем Гейченко рассказывает посетителям. Как Пушкин приехал в Михайловское 9 августа 1824 г. и прожил 2 года. Как незадолго до смерти привез тело матери в Святые Горы, для погребения. Как потом хоронили его самого. И ставили памятник. Как Пушкин стал в наше время народен. И как взорвали фашисты монастырь Святогорский, заминировали и осквернили могилу.
Гнев и любовь, гордость и радость, тонкое понимание поэзии Пушкина, заботы хранителя, планы работ, тончайшие мысли, новые факты - все есть в этой прекрасной книге. И сколько же уместилось народу в 39 коротких рассказах! Арина Родионовна - няня поэта, верный дядька Н.Козлов, наша современница тетя Шура - уборщица из музея, женщина тонкой души, напоминающая няню поэта. Тут старый колхозник Антонов, знавший наизусть всего «Евгения Онегина», и колхозники, пожелавшие сменить собственные фамилии на фамилию Пушкина, на фамилии его друзей и героев. И колхозный дед Проха, со слов которого Гейченко записал чудесные предания о Пушкине. Тут Пермагоров - автор надгробия. И обитатели Тригорского - заботливые пушкинские друзья. И враги - в их числе игумен Иона. Тут герои - освободители заповедника, которым воздается хвала, а иным сказана вечная память. Тут предметы и документы. Предания и песни. Природа. Михайловское. И Пушкин.
Это рассказы о мемориальном музее среди просторов, воспетых великим поэтом. И странички, посвященные белке и аисту, черному ворону и скворцу, поселившимся у Пушкина на усадьбе, не мельчат замысла книги, а органически соседствуют с рассказами о великой жизни и великих событиях. И каждый рассказ - свое собственное. Открытие. И каждая страница напоена восхищенной любовью к Пушкину, каждая исполнена глубокого убеждения, что, не будь на свете Михайловского, мы не знали бы того Пушкина, каким знаем его, - он в чем-то был бы другой. И снова, как и в живом рассказе Семена Степановича, я почти не могу уловить, где кончается документ и начинается то, что открыто воображению. Книга душевная, увлекательная, как разговор Гейченко, как экскурсия Гейченко, который обладает к тому же способностью перевоплощаться в характер и стиль того человека, о коем ведет рассказ.
Отец поэта, Сергей Львович, изъясняется выспренно, книжно. Рассказ о святогорском игумене окрашен речениями церковнославянскими. Идет ли речь о купеческом сыне - вкраплены обороты из обихода купечества. В главах «крестьянских» - образный народный язык. А связывает это все воедино богатая, гибкая речь самого Гейченко, о котором мы узнали теперь, что он превосходный писатель.
Чувствую, меня упрекнут за то, что не нашел недостатков. Но что же делать, если я их не вижу? Правда, 3-4 рассказа уступают другим: это те, где предположения автора выглядят как несомненное, бывшее, как доказанный факт. Но считал ли Пушкин ступени в Святогорском монастыре? Заметил ли, что их 37 , то есть столько, сколько в тот год было лет ему самому? Так ли разговаривали Николай I и Бенкендорф? В точности об этом ничего не известно. И на месте автора я так и сказал бы: «Может быть, Пушкин обратил внимание, что ступеней 37!» - и «во дворце мог происходить примерно такой разговор…» Впрочем, разве частности эти способны изменить отношение к этой увлекательной и высокопоэтичной книге, которую советую прочесть каждому, кто бывал в заповеднике, но прежде всего тем, кто там не был. Художник В.Звонцов, снабдивший книгу отличными перовыми рисункам, присоединится ко мне. Того же мнения поэт М.Дудин, написавший очень хорошее предисловие, в котором говорит о Гейченко с увлечением и удивлением. И все же, кажется, мы с Дудиным сказали не все. И Гейченко заслуживает большего... Ираклий Андроников "А теперь об этом" https://libking.ru/books....ml#book
Дата: Суббота, 16 Апр 2022, 19:27 | Сообщение # 26
Группа: Администраторы
Сообщений: 7166
Статус: Offline
ПУШКИНСКИЙ ЗАПОВЕДНИК. СТРАНИЦЫ ИСТОРИИ
15 апреля 1945 г. по рекомендации зав. Литературным музеем Института русской литературы (Пушкинского Дома) АН СССР М. М. Калаушина и предложению президента Академии Наук СССР С. И. Вавилова приказом № 59 директором Пушкинского Заповедника был назначен С.С.Гейченко. Директор Пушкинского Дома АН СССР П.И. Лебедев-Полянский, отправляя Гейченко на работу в Заповедник, сказал ему: «Ни я, ни Вы не можем себе представить всего того, что ждет Вас в Михайловском. Оно есть, но его ведь нет!.. Это ужас!!! Там есть только руины, следы, воспоминания. Главное, с чего Вы должны начать дело по возрождению Заповедника, – это фиксация того, что осталось на сегодняшний день… Помните, что завтра всего этого уже не будет. Мы должны как можно скорее ликвидировать все и всяческие следы фашистского варварства, восстановить пушкинские памятники и музеи...».
Открытие дома музея Ганнибалов в Петровском. 1977.
На протяжении почти 45 лет, до 1989 г., С. С. Гейченко оставался директором, а с 1989 по 1993 г. являлся Главным хранителем-консультантом Пушкинского Заповедника. Его жизнь безраздельно и полностью слилась с жизнью Михайловского. «Приписанный, как домовой, навечно к пушкинскому дому», – сказал о нём М.Дудин.
Мельница в деревне Бугрово. 1985
Гейченко определил основные направления реставрационно-восстановительных работ, комплектования фондов, различные направления музейной деятельности Пушкинского Заповедника. Опыт музейщика, образование, интуиция, худ. вкус помогали Гейченко в создании уникального неповторимого пушкинского музея.
Открытие Дома-музея А.С. Пушкина в Михайловском. 1949. Открытие дома-музея Осиповых-Вульф в Тригорском. Участники митинга. 1962.
Возрождение Пушкинского Заповедника, утверждение традиции Всесоюзных Пушкинских праздников поэзии, организация доброхотского движения, традиционных летних практик студентов института живописи, скульптуры им. И.Репина – это свидетельства подвижнической деятельности Семена Степановича. Ему удалось собрать плодотворный коллектив соратников, сподвижников и заложить основы будущего развития музея. https://vk.com/public50667602?w=wall-50667602_22894
Дата: Четверг, 04 Авг 2022, 15:14 | Сообщение # 27
Группа: Администраторы
Сообщений: 7166
Статус: Offline
29 лет со дня Памяти...
Образ Домового («приписанный, как домовой, навечно к пушкинскому дому»), созданный поэтом и близким другом С Гейченко М. Дудиным, как нельзя лучше характеризует полувековой труд и каждодневный подвиг Семена Степановича, участника ВОВ и созидателя послевоенного Пушкинского Заповедника. Сегодняшнее поколение – те, кому не довелось услышать и увидеть своими глазами этого замечательного сказочника, художника, коллекционера, экспозиционера, новатора – может почерпнуть о нем сведения из литературного наследия, архивных документов, воспоминаний и многочисленных фото и киноматериалов. Фотографии из фондов Пушкинского Заповедника, которые экспонировались на выставке «Приписанный, как домовой...» (2013). Их авторы – фотокорреспонденты В.Вахломов («Известия»), Ю.Белинский, Р.Кучеров (агентство ТАСС), М.Семенов, В.Бозырев. Большинство фотографий сделано в неформальной обстановке. Отсутствие официоза – таков был стиль жизни Хранителя. Это видно по передаче в кадре живого, подвижного образа Семена Степановича во время съемок в любой обстановке, а порою в самых неожиданных сценах, словно бы «подсмотренных» фотографом.
3 августа в 9.15 на городище Воронич будут отслужены Литургия в Георгиевской церкви и Лития на могилах Любови Джалаловны и Семена Степановича Гейченко. Службу, которая приурочена ко дню памяти сотрудников Пушкинского Заповедника, проведет отец Евгений, настоятель храма Анастасии Узорешительницы (Псков).
Мария Козмина: Сегодня состоялась Литургия в храме св.Великомученика и Победоносца Георгия на городище Воронич. Службу вел руководитель епархиального отдела по взаимодействию со здравоохранением иерей Е.Ковалев, настоятель храма св.Анастасии во Пскове. На клиросе пели: "Серебряный голос России" ОЛЕГ ПОГУДИН и сотрудники Пушкинского Заповедника. Затем отслужили Литию на могилах С.С. Гейченко и его жены Л.Д. Сулеймановой.
Нина Михалева (Из Вк): "Курганчики" - так называл нас С.С.Гейченко. В гости к Пушкину мы приехали из далёкого зауральского города Кургана...
ДВУЖИЛЬНЫЙ ГЕЙЧЕНКО Ударно отработав «освещение финала У11 Всесоюзной юнармейской военно-спортивной игры «Орлёнок», мы с коллегой, корреспондентом ТАСС по Псковской обл. Б.Власовым решили проведать хранителя Пушкиногорья С.Гейченко. Хозяина самого большого в мире музея под открытым небом на месте не оказалось. Вместе с гостившим у него поэтом М.Дудиным они отправились на перезахоронение останков боевого лётчика лейтенанта А.Г. Зеленова, погибшего в небе Пушкиногорья в июле 1944 г. Мы с Борисом подъехали в деревню Новгородка, где проходило скорбное торжество. Дудин и Гейченко стояли на солнцепёке с непокрытыми головами. С Дудиным мы обнялись. Судьба меня свела с поэтом на 6 лет раньше, чем с Гейченко. Михаил Александрович рассказал, что могила лётчика находилась на месте падения самолёта, возле крохотной, всего в несколько домов, деревеньки Добрынино. Теперь её нет. Несколько лет назад был наглухо заколочен последний дом. Тогда однополчане Зеленова, ветераны 161-го истребительного авиационного полка 14-й воздушной армии и обратились в райисполком с просьбой перенести прах их побратима на братскую могилу к уже установленному обелиску. Началась привычная в нашей стране волокита. Гейченко подключились к святому делу и добились справедливости. Тут место людное - имя героя уже не затеряется.
- Сёма – уникум. Таких людей больше нет. За что берётся – всё делает. Он прибыл сюда, в Пушкиногорье, на попутном грузовике по военному бездорожью в апреле 1945 г. Едва оклемавшись от фронтовых ран, без левой руки. И решил восстановить облик Михайловского, а затем и всего Пушкинского Святогорья, искорёженного фашистами, вернуть сюда дух самого Пушкина. Подобное было под силу, если не гиганту, то человеку очень крепкому духом и телом. А Сёмен видишь какой: худющий, почти тщедушный. И сколько его знаю, таким был (они дружили с 1947 года). Иной раз думаешь: в чём только душа теплится. Но сила его не в теле - в уме и воле. И ещё в особой, почти религиозной самопожертвованности. Про таких говорят: двужильные. Всё что Сёма имел – всегда отдавал музею. Никакой иной жизни кроме жизни для музея Гейченко не понимает и не признаёт. Понятия материальных благ, если они не соотносятся с благами для музея, для него тоже не существует. Я уверен, что ему и в голову никогда не приходило купить для себя дачу, автомобиль, холодильник, телевизор, ковры, мебель. Между тем всё это для музея он пробивает всегда, как заправский хозяйственник: ловчит, ублажает, подхалимничает, если нужно, ругается, на чём свет стоит со всей нашей советской бюрократией.
На автомобиле Власова мы вчетвером объехали урочища Михайловского, Тригорского, Петровского, побывали на речке Сороть с её лугами и покосами, взбирались на Савкину горку, посетили старое кладбище Воронич, приусадебные парки, поклонились могиле Пушкина. Но 10 тыс. га и свыше сотни исторических объектов на них, как сказал Дудин, никаким «жигулям» «за полдня не по зубам». Меня остаться Семён Степанович соблазнил баней, которая «уже топится». Дудин обратился к другу: «Сёма, мой двойной тёзка приехал аж из самой столицы, чтобы написать о твоём приближающемся юбилее (что было правдой на самом деле), О себе расскажи и о своём каторжном труде здесь. Парню интересно будет, да и я с удовольствием тебя послушаю».
Семён Степанович заученным движением попытался пригладить свой непокорный вихорь: - А что о себе рассказывать? Интеллигент я в первом поколении, не добравший образования как следует и потому теперь, на старости лет, вынужден восполнять пробелы молодости. Родился в беднейшей семье сверхсрочного солдата. Нас было у отца с матерью 8 детей. Причём всем в доме заправляла одна матушка: отец пропадал на проклятой службе, получая за неё гроши. С трудом величайшим мне одному удалось получить церковно-приходское образование. Остальные братья и сестры так и умерли неграмотными. Музейным работником я стал в 20-х годах совершенно случайно, чего греха таить, - из-за приличного пайка, который тогда выдавали этой категории госслужащих. Работал подсобником в Эрмитаже, в Русском музее, в др. музеях Ленинграда. 15 лет отдал Петергофу. Перед самой войной загремел в тюрьму на 10 лет за «кухонные» разговоры о нашей «светлой советской жизни», но чудом был освобождён и добровольно ушёл на Волховский фронт. Воевал рядовым минометного расчета. В боях под Новгородом чуть было не утонул в Волхове, но опять же чудом спасся. Был дважды ранен, руку мне во фронтовом госпитале оттяпали. До сих пор хожу с пулей в левой ноге. И надо же было так распорядиться судьбе, чтобы она именно мне вручила святое дело возрождения Пушкиногорья.
В 45-м меня, демобилизованного, разыскал бывший тогда президентом АН С.И. Вавилов. Мы хорошо знали друг друга. Я часто выполнял некоторые его задания. Он и предложил: возьмитесь за Михайловское. Такое большое дело, как восстановление заповедника, литературоведу или историку не под силу. А вы, хваткий музейный работник, должны понять, что и как делать. Я вам верю. Я ехал и в общих чертах понимал, что следовало предпринять в первую очередь: расчисть, разгрести осквернённую фашистами святую для русских людей землю. Однако то, что здесь увидел, повергло меня, человека, в принципе, жизнерадостного в полнейшее уныние. Под знаменитым дубом в Тригорском, о котором гений написал «У лукоморья дуб зеленый...», эти гады вырыли глубокий блиндаж. Само Михайловское они превратили в узел обороны, весь парк перерыли ходами сообщения глубиной в полтора человеческого роста. В доме Пушкина устроили огневую позицию для артиллеристов. Колокольню св. монастыря взорвали, под могилу Пушкина прорыли 20-метровый туннель и заложили туда 10 авиабомб по 120 к. каждая. Им показалось этого мало, так добавили ещё 5 специальных мощных мин. Вообще на территории заповедника было построено 207 блиндажей, 18 рядов окопов, опоясанных почти сотней километров колючей проволоки. И эта оборонительная линия гитлеровцев носила звериное наименование «Пантера». Для её возведения было уничтожено свыше 50 тыс. мемориальных деревьев, многие из которых росли еще при Пушкине. Уже не говорю о том, что все музейные ценности - картины, мебель, книги - немцы увезли в свой фатерланд.
Вот же не первый раз всё это рассказываю. А всё равно душа моя содрогается. Нелюди - одно слово. После них наши ребята-сапёры ещё 5 лет «освобождали» освобожденную землю от фашистской нечисти. Только в Святогорском монастыре солдаты и офицеры извлекли около 5 тыс. мин. Некоторые из бойцов погибали, выполняя свою святую миссию. На могиле у ворот, ведущих к захоронению Пушкина, посмотри мемориальную плиту. Под ней покоятся командиры взводов В.Кононов, С.Покидов, старшина роты М.Казаков, командиры отделений И.Колебаров, Н.Акулов, рядовые Е.Козлов, И.Травин, В.Трепов. Царствие им небесное, дорогим нашим витязям.
Ну, так вот, посмотрел я тогда на мертвую пустыню вокруг себя землю и подумал: «Куда ты, Семён, суешься со свиным рылом в калашный ряд. Тут здоровому мужику погибель уготована, а ты же калека. Зачем грех на душу брать, людей обнадеживать, если сделать всё равно ничего нельзя». Тем более, что некоторые доброжелатели в кавычках ещё зудили над моими ушами: «Ты посмотри на стариков и старух, которые поселились в землянках михайловских рощ (деревни вокруг все были разрушены!), послушай, как они кашляют, посмотри, как умирают от голода и болезней. Кому здесь нужен твой музей?»
И от этих ли речей поганых, от собственных ли тягостных сомнений, от общей безысходности что ли, я даже сказать вам не могу почему, но вдруг меня такое зло взяло, аж кровь в висках застучала. Да что же, думаю, не мужик я, чтобы слюни распускать! Про тех 2-х лягушек вспомнил, что в молоке барахтались. Одна, помните, от отчаяния сразу утонула, другая лапками работала, покуда кусок масла не образовался. Так и я начал одной «лапкой» своей загребать. Другой-то нету...
Поначалу мы зарывали траншеи, расчищали завалы в парке, на одной хромой лошадке завозили пригодный для строительства материал, выхаживали поврежденные деревья, сажали новые. И знаешь, что самым радостным фактором для меня тогда было? Народ пришёл к нам на помощь. Даже если бы я в те времена специально задался целью учитывать всех добровольцев, то это вряд ли бы у меня получилось. Веришь, сотни, тысячи людей по зову своей души вносили свой посильный вклад в восстановление заповедника. Многие приезжали из др. областей, из др. республик Советского Союза. Но были среди них и особые энтузиасты. Взять хотя бы Н.Шенделя. В 45-м после тяжелого ранения в голову (потерял глаз) приехал он к нам. Здесь работала уборщицей его матушка Акулина Григорьевна. Это Коля придумал ставить латки из коры спиленных, погибших деревьев на израненные знаменитые липы на аллее Керн. Другой энтузиаст - М.Степанов, столяр-краснодеревщик экстра-класса. С топором в руках и стамеской он восстанавливал многочисленные деревянные строения, обставляя их, как и положено, «мебелями». Ни в Михайловском, ни в Тригорском нет ни одного шкафа, комода, дивана, который бы не прошел через золотые руки Михаила.
Жизнь свою на музей положили ветеран 2-х войн Т.Жариков, Г.Семакова, М.Васильев, .В.Шпинёв. А В.Бозырев, мой 1-й зам., вообще уникальный человек. Сейчас львиную долю всей работы по заповеднику выполняет он. Я-то уже больше почетным директором числюсь. Силёнок не хватает. Век-то лишь на 3 года старше меня. Я Бозыреву даже предлагал: бери всё в свои руки, командуй, рули. Нет, отвечает, вы для коллектива, да и вообще для всего народа, как символ. Ну что-то вроде легитимного правителя. Я аж прослезился. Нет, согласись, приятно осознавать, что жизнь прожита не напрасно, что дело своё есть в чьи руки передать. Да, конечно, после моей смерти только Бозырев здесь будет все дела вершить. Я даже завещание такое напишу.
...Вот положа свою одну руку на сердце, могу сказать вам, что на сию минуту, когда мы за пивком разговариваем, в урочищах Михайловском, Тригорском, Петровском и в Святогорском монастыре восстановлено всё. Буквально всё. То есть именно такой была окружающая Пушкина природа, в таком материальном и вещевом мире он обитал. Другими словами, нам удалось восстановить сам дух Пушкиногорья. Говорю это с такой уверенностью потому, что и я, и все мои помощники, смею надеяться, поняли хотя бы то, какое место в жизни Пушкина тут, в Михайловском, занимала природа. Так вот мы заставили природу заговорить, сделав её едва ли не самым главным «экспонатом» музея.
После бани мы вышли во двор. День докипал. Но птицы ещё пели. - Да, мужики, птичий хор здесь – нигде более такого не услышите. Скворец, зорянка, дрозд, горихвостка - запевалы этого хора. За ними начинают заливаться зяблики, славки, синицы, мухоловки, пеночки-теньковки. К восходу солнца будет весь птичий хор в сборе. Но вас же после бани не поднять будет. Особенно умилительна пеночка. Она обычно поет, неустанно порхая и прыгая с сука на сук, с дерева на дерево. Она первая прилетает сюда с юга, первая пробуждает дремлющий лес. Она мастер тонкой трели и очень высоких нот. А есть птичка, которая выпевает свои громкие переливчатые трели в Михайловском и зимой, когда сидит в снегу, почти зарываясь в нем, или на заснеженной ветви ели. Это птичка-малютка, у нее хвостик, как вымпел, всегда поднят к небу. Эта чудо-птичка - крапивник. Есть птицы, которые поют в Михайловском и по ночам. Кроме соловья, это камышовка, козодой, сова. Живя в Михайловском анахоретом, Пушкин не мог не видеть и не слышать того, что видим и слышим мы, обретающиеся здесь сегодня. А мы видим и слышим, как живут, поют, наблюдают за нами горлица, дрозд, скворец, зорянка, ласточка, славка. «В гармонии соперник мой/ Был шум лесов, иль вихорь буйный,/ Иль иволги напев живой»- писал Пушкин под впечатлением о пребывании в своей родной вотчине.
- А вот ты, Сёма, об этом думал когда-нибудь (Дудин вступили): «Боже мой, что за речь, что за слова, что за матерщина, что за обряды! Где я? Что я? Все передо мной затмилось». И ровно через два месяца разительно иное: «Здесь меня святое провидение осенило, поэзия, как ангел-утешитель спасла меня, и я воскрес душой!».
- Думал… Да я на таких перепадах гения, слава Богу, что не свихнулся. Вот он пишет: «Люби сей сад с обрушенным забором...». И я, куда хожу, ломаю голову: а что вызвало, что понудило Александра Сергеевича употребить именно это слово – «обрушенный», а не, предположим, «ветхий» или «гнилой», «сваленный»? Почему он именно так написал? Или вы видели кресло поэта в его кабинете. Не поверите, скажете старик дурью мается, но я месяц размышлял: куда его поставить, где оно могло стоять при жизни Пушкина, человека очень маленького роста, кстати. Вот у вас, 2-х Михаилов, какой рост? За 180 см., небось. А у него было 5 вершков с хвостиком. Это, примерно, 160, ну, 161 см..
Всю жизнь, работая здесь, я пытаюсь понять предназначение каждой вещи в жизни Пушкина, влияние природы на его творчество и мировоззрение. Я постоянно задаюсь вопросами: как он смотрел, как голову поворачивал, держал перо, ногами как болтал, как с людьми разговаривал, как в бане, к слову парился. В жизни нашего гения, равного которому человечество больше не знало, всё было настолько неожиданно, непривычно для нашего слабого разумения, что, как говорится, ни в сказке сказать, ни пером описать. Когда он приехал в этот дом, к слову, построенный еще Ганнибалом, то застал его в плачевном состоянии. И поначалу называл его не иначе, как «моя ветхая лачужка, моя изба». Но спустя какое-то время уже говорит: «мой дом, мой замок». Он здесь, учтите, никогда не надевал фрака, цилиндра. Ходил в мужицких портках, в льняной рубахе. Здесь было начало нового Пушкина, народного поэта. Петербургский мрамор никогда бы не сделал его народным поэтом!
- Сёма, не забудь про ураган (это вновь Дудин). - Действительно 5 лет назад у нас страшный ураган пронесся. За 20 мин. свалил около 10 тыс. деревьев. Я думал не переживу этого катаклизма. А потом проснулся однажды утром и подумал: нет худа без добра, природа начнет трудиться с удвоенной энергией, и Пушкиногорье, как и всё в природе, обновится. И еще не одно поколение людей приобщится к святости здешних мест. Но другая проблема, не природная, посерьёзнее будет. В пушкинском доме, если вы помните, всего 6 комнат. Домик няни - это вообще избушка на курьих ножках: дунь свалится. Но через неё (равно как и через дом Пушкина) в год проходит 600-700 тыс. человек. В юбилейные годы – до миллиона! Но в этих помещениях нет ведь ни раздевалки, ни камеры хранения. А люди идут и в снег, и в дождь, и во всякую иную погоду. Меж тем в этих комнатах - уникальные предметы мебели, картины, книги. Износ их катастрофический! Два раза в год мы вынуждены поэтому объявлять санитарные месяцы, чтобы дать вещам отдохнуть, снять с них сырость, озонировать помещение. Хорошее дело. Так нам «пошли навстречу». Чиновники от культуры говорят мне: давайте вообще ограничим посещаемость домиков. Теперь представьте себе: человек приехал к нам из Хабаровска, а ему говорят: извините, но у нас вход ограниченный. В том же Ленинграде, если посетителя не пустили в Эрмитаж, то он пойдет в другие музеи города. Куда он у нас пойдет? Так что пока я жив, здесь всем паломникам гарантирована свобода полная. Пусть всяк общается со своим Пушкины.
А Пушкин у каждого действительно свой. Тут кругом была права М.Цветаева. Для меня он - живой человек. Веселый, парадоксальный, заядлый матерщинник. Но именно матерщинник, а не ругающийся. Это, ребята, доложу вам, очень разные вещи. У Александра Сергеевича нет ни единого случая, чтобы он ругнулся в сердцах! Да и прибегал к ненормативной, как мы теперь говорим лексике, в основном, только в письмах. Всего 873 раза. Да, был бл…дун, каких наша отечественная литература и не знала. Хотя, честно говоря, и женоненавистников в ней окромя Гоголя, я что-то и не упомню.
...Вы правы: я знаю о Пушкине очень много такого, о чём мне никогда и никто написать не позволит. Но и того, что я уже написал вполне достаточно для удовлетворения моего тщеславия. Вообще Господь меня щедро одарил. Я жизнью своей доволен. И жена моя, Любовь Джелаловна, хорошо меня понимает, и друзья меня понимают. Друзей очень много. Вот видит Бог не вру, вот честное слово, я бы уже давно ушёл на заслуженный отдых, но Бозырев упёрся. Вы, говорит, наш символ, факел, не гасните. Вот и вынужден полыхать. Или тлеть – хрен его знает…
Переписывался и перезванивался я с Гейченко до самой его смерти. Общение с ним было для меня и радостью, и гордостью одновременно. Написал о нём за эти годы с десяток материалов в различных изданиях. Каждый он читал и сам правил. Прислал мне, если говорить музейным, казённым языком, свыше 3-х сотен различных единиц хранения: письма, всевозможные буклеты, которые он ежегодно издавал в огромных количествах, книги, журналы, открытки, эстампы, подаренные мне директором музея. А в довершение - 2 дореволюционных колокольчика с упряжной дуги. До сих пор храню это добро. А писем его не цитирую. Уж слишком в них я замечательный…
…Когда я уезжал от Гейченко, к нему прибыл корреспондент «Комсомольской правды» В.М. Песков. Потом я прочитал в молодёжной газете: «Гейченко в пушкинском музее-заповеднике выполняет обязанности: администратора, хозяйственника, экскурсовода, краеведа, архивариуса, землемера, землеустроителя, орнитолога, ботаника, мастера-озеленителя, садовника, литературоведа, писателя, сценариста, бытописателя, хранителя и собирателя реликвий. Наконец, просто – директора». Всё это правда, но я бы ещё добавил одну должность, которой Гейченко при мне всегда до конца отдавался: уборщик. Идёшь с ним по аллее - обязательно поднимет кем-то брошенные окурок или бумажку. А в комнатах рукавом правой руки непременно вытрет на полировке стола следы от чьих-то жирных ладоней. Второй рукав его пиджака, за ненадобностью, был пришпилен в кармане. Глядя на неестественную конфигурацию его высокой худой фигуры с непокорной прядью седого вихря, я до жалостливых слёз всегда восхищался этим необычным человеком. С ним было всегда легко и приятно. Подтвердить это могут тысячи, если не десятки тысяч людей, знававших его накоротке или близко.
Гейченко умер летом 1993 г. Позвонил я Дудину. «Вот и похоронили мы Сёму. Скоро встретимся с ним ТАМ. И будем у Александра Сергеевича вдвоём истопниками в его бане» - «Да ладно, Михаил Александрович,- сказал я первое, что пришло в голову,- вы же намного моложе Семёна Степановича». А Дудин, между тем, умер в последний день того 1993 г. На самом деле они крепко дружили… Михаил Захарчук. https://colonel-baranez.livejournal.com/1489857.html
Дата: Пятница, 05 Авг 2022, 23:28 | Сообщение # 29
Группа: Администраторы
Сообщений: 7166
Статус: Offline
МЕСТО ССЫЛКИ ИЗМЕНИТЬ НЕЛЬЗЯ Накануне 100-летия восстановления Пушкинского заповедника "Родина" призывает читателей помочь в увековечении памяти С.Гейченко
В феврале 1918 г. усадьбы Михайловское, Тригорское и Петровское были разграблены и сожжены. Кто же надругался над русской культурой: иноземный враг, коварный предатель, безумец? Нет. Пушкинские дома сожгли и разграбили местные крестьяне, ведомые революционными помыслами. Есть поразительные свидетельства этого классового хамства ("Окаянные дни" великого И.Бунина по сравнению с ними - образцы салонной прозы).
Вторую смертельную рану заповеднику нанесли фашисты. Они уничтожили здания усадеб, постройки Святогорского монастыря, повредили могилу Пушкина (сволочи!), искорежили ансамбли усадебных парков. Но главное их достижение состояло в том, что они все заминировали: поставили и зарыли 14 тыс. мин и 36 фугасов. Три мины сюрприза с химическими взрывателями эти технические интеллектуалы, соотечественники Бетховена и Гете, заложили в основание памятника Пушкину.
Такое с позволения сказать "хозяйство" и досталось в 1945 г. нашему великому музейщику, фронтовику С.С. Гейченко. Под его руководством и при его деятельном участии оживал заповедник, постепенно возвращаясь к тому, чем был он для Пушкина - местом ссылки, творческого уединения, высокого одиночества, как говорил Боратынский.И, когда не стало Семена Степановича, в заповедник пришел его ученик Г.Василевич, сохранивший главное из сделанного Гейченко, но сделавший это место европейского класса ландшафтным музеем.
Заповедник помнит все: и революционную разруху, и фашистское хамство, и долгое лечение, когда заботливым доктором Михайловского был Гейченко, и ежедневное охранение Пушкинского пейзажа от посягательств современного отечественного хамья. Они сохранили это место. И теперь оно нуждается в нашей помощи.
Нужно установить и открыть в Пушкинских Горах памятник С.С. Гейченко - нашему легендарному музейщику, гению этого места. Нужно, однако не можем пока. Вот строчки из письма Г.Н. Василевича, нынешнего директора заповедника:" Открыть памятник 17 марта мы не успеем, поскольку из 7,2 млн руб. удалось собрать лишь 3,5 млн. Предстоит найти средства, чтобы оплатить часть работ по созданию памятника, по устройству каменного постамента, перевозке и установке скульптуры, выплатить гонорар скульптору. Учитывая все обстоятельства, ближайшая дата, когда может состояться открытие памятника, - во время Пушкинского праздника поэзии 4 июня.
Автор, скульптор Ю.В. Злотя, тем не менее осуществил отливку в долг, сегодня памятник существует в том виде, как на фотографии, датированной 14 февраля 2022 г. В этом году С.С. Гейченко исполнилось 120 лет. Об этом свидетельствует метрическая запись в церковной книге. По паспорту С.С. Гейченко родился 14 февраля 1903 года". Внимание! Всем, кто пожелает пожертвовать деньги на создание памятника С.С.Гейченко. Обязательно укажите в назначении платежа "Пожертвование на создание памятника С.С.Гейченко". Юрий Лепский 10.03. 2022. журнал Родина
Книга А.Ларионова посвящена хранителю пушкинских мест С.С. Гейченко. В битве за Заповедник пушкинского духа каждая подробность поучительна. Автор рассказал через своего героя о быте, думах, горестях и даже причудах Гения. Чудесные страницы посвящены Н.Н. Гончаровой. Обо всём этом и не только... Издательство: "Советский писатель. Москва", 1991. https://bookmix.ru/book.phtml?id=538701
СЛОВО О БЛИЗКОМ ДРУГЕ При всей когда-то широкой популярности С.С. Гейченко, при демократичности его натуры, все же в интеллектуальной, духовной жизни его многое оставалось неизвестным. Мне всегда казалось это несправедливым. Так возникло желание сесть за написание книги. Но дело не вышло таким уж легким, как представлялось поначалу. В первые августовские дни 1989 . раздался телефонный звонок из Михайловского, Семен Степанович был грустным, приглашал в гости, а заканчивая разговор, вдруг обронил, что пошла последняя неделя его директорства. Я знал, что он уже несколько раз подавал заявление о выходе на пенсию. Значит, свершилось, решил я. И вместе с друзьями поспешил в Михайловское.…
Но, как и ожидалось, сложив с себя тогда, в 1989 г., директорские полномочия, Семен Степанович не покинул заповедник. Совмин РСФСР поручил ему оставаться здесь главным консультантом-хранителем. Он продолжал неутомимо жить всеми заботами заповедника, готовясь к двухсотлетнему юбилею поэта, и закончил строительство грандиозного Дворца славы поэта в Пушкинских Горах, названного теперь Научно-культурным центром. Он, может быть, как никто другой из умудренных пушкинистов знал истинную цену народному юбилею поэта. Ведь его пушкинская деятельность в Михайловском начиналась с правительственного поручения: восстановить сожженную фашистами михайловскую усадьбу поэта к 150-летию со дня рождения Пушкина. Это было в марте 1945 г.
С этих пор размеренно и страстно, увлеченно и кропотливо, романтично и вдохновенно, энергично и деятельно, пророчески и бесстрашно он строил родовое пушкинское гнездо, распространив свое духовное влияние на тысячи километров по русской равнине, вдохнув в самые трудные годы в русскую душу священный пламень пушкинского Духа. Он совершил духовный подвиг и этим обессмертил себя в истории русской и мировой духовной жизни. Его нет с нами с августа 1993 года. Тело его осталось на возрожденной им земле. На фамильном кладбище Осиповых-Вульфов, на отроге второго холма в Тригорском покоится он рядом со своим драгоценным спутником жизни и деятельности Любовью Джелаловной. Мир праху их!
Но нам, живым, остается, не останавливаясь, действовать, искать истину, созидать, помня о мудрости предшественников, ценя их высокие деяния. Образ творческой, научной, писательской деятельности Семена Степановича не оставляет меня все эти годы, как и образ удивительного человека, добрейшего, мудрейшего, тонкого и прозорливого ценителя всего прекрасного в этой грешной жизни. И, возвращаясь к памяти его, моим первым желанием было внести в размышления о нем новые веяния, полемику с новым временем, с его разрушительными нравственными, психологическими, музееведческими процессами, которые коснулись, и еще как разрушительно коснулись, Пушкинского заповедника.
Но, как любил повторять Семен Степанович, святое провидение по-пушкински отвело мою руку, укрепило мое сердце и мою веру в великое романтически-возвышенное творение, созданное великим Гейченко на Пушкинской земле. Я решил, что, не вступая в полемику с прагматиками нового времени, надо созидать и нести образ поэтического Единения неба, земли и вдохновения, чем в упоительном совершенстве владел С.С. Гейченко. Он читал рукопись моей книги «Заповеди блаженства», благословил ее на издание и успел еще, как это всегда с ним бывало, по давней-давней привычке торопливо полистать первый экземпляр, пахнущий типографской краской, и нырнуть в него носом с нацепленными на самый кончик очками. И насладиться повторным выхватыванием отдельных мест. Мог ли я ради разоблачения горестных новоделов поступиться высокими чувствами Семена Степановича, которые вдохновляли его до последнего вечного часа.
Я ни к чему не притронулся в этой книге, почти через 10 лет переиздавая ее, оставил все как было при живом волшебнике. Ведь его духовному волшебству жить и жить. Оно, я глубоко в этом уверен, переживет еще не одно поколение реформаторов-новодельцев, которые по-мышиному старательно будут разрушать им воздвигнутое. Но то, что сделал Семен Степанович, скроено на века, как Новгородская София, как Соловецкий монастырь, как Троице-Сергиева лавра. Это бессмертные творения нашего народа, бессмертные стражи Его национального Духа, который не выбьешь из русской памяти никакими новоделами. Мы вместе с ним любили Пушкина, любили незримо делить мысли и чувства, тревожно памятные. А поэт всегда был с нами, наш полемист, единомышленник, задира, насмешник и наш великий мудрец, гений. Это место он никогда не покидал в наших долгих напряженных посиделках.Теперь, друзья, тот самый момент, когда надо поднять бокал шипящего шампанского (они оба - Пушкин и Гейченко любили звон бокалов) за здравие муз - без них нет ни радости, ни печали созидательно творческому сердцу. Арсений Ларионов журнал "Слово" http://www.hrono.info/slovo/2002_06/larionov06_02.html
Хвалебна песнь летит и тает, Поёт сегодня млад и стар: Пусть заповедник процветает, Да будет счастлив юбиляр!
Пускай минуют всяки беды, Пусть горизонты будут чисты, Не нападут пушкиноведы, Не подкрадутся пушкинисты.
И пусть сюда очистить душу Валом- валит простой народ, И ревизоры и чинуши - пускай, Совсем наоборот.
Пускай под каждым дубом, ёлкой, Творят с утра и до утра Обросшие щетиной колкой Искусств изящных мастера.
Презрев столичну суету, Пускай творят свои творенья Не на дрожжах или спирту,- Всегда на чистом вдохновеньи.
(И в скобках здесь прошу учесть, К сему моё стихотворенье, Что заповедник - это есть Твоё бессмертное творенье) . Хочу, чтоб ты орлом глядел, Для подчинённых был отцом, И закреплял свершенье дел Ажурно сотканным словцом.
Чтоб жил всегда, как песню пел: Призывно, смачно, полнозвучно. Дай бог тебе поменьше дел Докучных, скучных и научных.
Храни вовек душевну младость, Семейной жизни мир да лад, Недаром же Любовь да Радость С тобою рядышком сидят.
В торжествен день и каждый будень Пусть тешат взор и дразнят нюх Уха и борщ, дрожащий студень, Телячья ляжка и петух.
В подвалах,клетях, погребах Пускай лежат и пахнут густо Грибы, огурчики и (Ах!) Засола собственна капуста.
Пускай шумит дремучий лес И сны чудесны навевает, Пускай на много верст окрест В нём разна живность обитает.
И белоснежны голубки, Приняв из рук хозяйских хлеба, Послушны, быстры и легки Летят в лазоревое небо.
Засим, поклон отвесив миру, Я дланью струны приглушу, Изрядно отсыревшу лиру На жаркой печке посушу. В.Звонцов. с. Михайловское 14 февраля 1960 г.
АВГУСТ МИХАЙЛОВСКОГО
Он был однорук - герой войны, лишившийся руки под Новгородом; он был статен и строен, и всегда возникает, как в ореоле, в серебряной оправе волос. Пушкинский заповедник знал своего Августа: время расцвета - время правления С.Гейченко. "Бог наш Пушкин... " - писал замечательный Б.Чичибабин, но, увы, сегодня и не очень-то бог, скорее смесь: анекдотического персонажа и школьной рутины. Для Гейченко Пушкин был не только богом, но и дыханием: всё, связанное с именем Первого, свято. Михайловское цвело, Михайловское сияло. Учёный кот благодушно дремал на цепи метафизического злата.
Книга Гейченко "У Лукоморья, Рассказы хранителя Михайловского" читается единым духом: верный признак таланта; и, возможно, сконцентрируйся Гейченко только на писательстве, он одарил бы читателя, и обогатил глобальную русскую библиотеку множеством ярких книг... Но... кто бы тогда следил за Михайловским, чтоб цвело, как сад? И Гейченко жертвовал даром ради сохранения памяти, что чтил свято, и Гейченко демонстрировал самоотречение - то, что дорогого стоит, и так не ценится в змеино-прагматичном мире. Он был подлинным рыцарем культуры, её верным витязем, и без таких – она начала бы чахнуть… Александр Балтин 07.02. 2023. РНЛ https://ruskline.ru/analitika/2023/02/07/k_120letiyu_sgeichenko
14 февраля 2023 года Пушкинский заповедник отмечает 120-летие со дня рождения С.С. Гейченко. Сам Семен Степанович не единожды говорил в личных беседах о том, что родился он годом раньше, нежели у него поставлено в паспорте. Зная об этом, он не делал попыток изменить официально дату своего рождения. Вероятно, сам он в этом не видел необходимости. Уже после его ухода исследователи его творческого наследия посчитали необходимым внести уточнения в этом вопросе. По просьбе сотрудников Петергофской библиотеки исследователь из Санкт-Петербурга П.Кадосов разыскал метрическую запись о рождении Семена Степановича: «Метрическая книга Знаменской церкви Лейб-Гвардии Конно-гвардейского полка за 1902 г.. Запись № 5. 1 февраля родился и 19 февраля был крещен младенец Симеон. Родители: вахмистр Лейб-Гвардии Конно-гренадерского полка из крестьян Екатеринославской губернии Бахмутского уезда Алексеевской волости и села Стефан Иоаннов Гейченко и законная жена его Елизавета Матвеева, оба православного вероисповедания. Восприемники (крестные родители): полковник Николай Иоаннович Ганецкий и жена ротмистра Лейб-Гвардии Конно-гренадерского полка Ольга Павловна Исарлова. Крещение совершил протоиерей Павел Николаевский. Источник: ЦГИА СПб. Ф. 19. Оп. 128. Д. 648. Л. 297об.-298. Кадр 322». Что же касается даты рождения Гейченко, в музее она сохраняется соответственно традиции отсчета своего летоисчисления самим Семеном Степановичем. https://vk.com/public50667602?w=wall-50667602_27895
«ЗАВЕТ ВНУКУ» К 120-летию С.С. Гейченко. Фотовыставка Ю.Г. Белинского Из собрания Пушкинского Заповедника
ПРОГРАММА МЕРОПРИЯТИЙ 14 - 17 февраля 2023 г.
МЗ НКЦ: «Музеи России как передовая обороны отечественной культуры в XX – начале XXI вв.» XXVI Февральские научно-музейные чтения памяти С.С. Гейченко
15 февраля: 12:30, Городище Воронич Лития на могиле С. С. и Л. Д. Гейченко
17:00, 17:10, ВЗ НКЦ «А у нас в Михайловском» Открытие тематической выставки из собрания Пушкинского Заповедника к 120-летию С.С. Гейченко Литературная композиция «Домовому» Исполнитель М.Драгунов, актёр театра «Русская антреприза» им. А.Миронова Композиция основана на рассказе С.С. Гейченко «Твоя от твоих», стих. А.С. Пушкина: «Домовому», «Отцы пустынники…», «В поле чистом серебрится…», «Бесы», «Мирская власть», «Когда за городом, задумчив, я брожу…», «Монологе Пимена» («Фрагменте из трагедии «Борис Годунов») https://pushkinland.ru/2018/exh/exh23/exhf186.php#prettyPhoto https://pushkinland.ru/2018/news/news23/news6.php
Какой волшебной красотой Здесь луговые дышат травы, И Дом Поэта над рекой, И лес могучий, величавый!
Какою грацией полны Здесь обитающие звери! Как вдохновенны и нежны В саду весеннем птичьи трели!
И как мы счастливы с тобой, Придя сюда зимой и летом. Объяты Пушкина душой И сердцем Гейченко согреты!
Он любит каждую травинку, Что шепчет летом на лугу И знает к Пушкину тропинку, Ту, что найти я не могу.
И как страдает он от боли, Когда от раны стонет клён, И сохнет озеро и поле, Иль оседает древний склон.
Но как ликует, веселится, И как душа его поёт, Когда он видит, как стремится На встречу к Пушкину народ.
Как входим в «чудное мгновенье», И как становимся добрей! Прими поклон благодаренья, За то, что сделал для людей! В.Г. Никифоров
По словам М.Агеевой, библиотекаря Центральной районной библиотеки им. С. С. Гейченко его родного Петергофа, которая занимается изучением биографии Семёна Степановича, несмотря на то, что Гейченко жил в советское атеистическое время, всей своей жизнью он доказывал, что был верующим человеком. Он много сделал для воссоздания святынь и возвращения их РПЦ .Среди них – Свято-Успенский Святогорский мужской монастырь в Пушкинских Горах, храм Георгия Победоносца там же, рядом с которым похоронен Семён Степанович и его супруга.
О себе Семён Степанович говорил так:«Бог мне ниспослал жизнь интересную, хотя порой и весьма тяжкую, но уж таков наш век, перевернувший русский мир вверх дном. Однако без Пушкина жизнь эта была бы ещё мучительнее. Если бы я не имел в душе заповедей Пушкина, я бы давно пустил себе пулю в лоб. Он заменил нам поруганные и разорённые храмы, поруганную веру в добро и благодать, его заповеди блаженства заменили нам Христовы заповеди. Я мечтал о возрождении красоты…»
Из книги В.Пескова «Просёлки» (очерк «Колокола»): «Летними вечерами, когда поток посетителей схлынет, в селе Михайловском раздаются, бывает, звоны колоколов. Иногда озорные, иногда стройные, с неким муз. порядком. Это значит: Семён Степанович либо, озорничая, демонстрирует гостю старинные звуки, либо, если гость музыкален, на пару с ним извлекает из бронзы что-то вроде мелодии, заставляющей человека остановиться и слушать. Звонницу, кто в Михайловском побывал, все видели. Она расположена у сарайчика, как сюда, в пограничную зону, послал свой подарок – колокол. Назначение колокольного звона – будить, подымать дух людей – хорошо понималось. Полуторастапудовый набатный колокол, даренный Иваном Грозным, в тихий погожий день был слышен в округе на 25 вёрст. Во времена Пушкина в колокола ударяли по праздничным и торжественным дням, во время похорон, свадеб, ярмарок. Оркестром из множества разноголосых снарядов искусно владели святогорские звонари. А на пасхальной неделе на колокольню подымались звонить – кто хотел. В числе таких доброхотов был и Пушкин, очень любивший колокольную музыку. «Можно ль было оставить восстановленную звонницу беззвучной?.. И мы начали собирать колокола».
Есть у Семена Степановича в его домашнем «научно-исследовательском институте» более сотни папок. В каждой – кропотливо собранные за многие годы документы, наблюдения, письма, рисунки, извлечения из архивов – всё, что имело отношение к Михайловскому и окрестностям. Есть на полке и папка «Колокола». Заглянув в неё, узнаешь, где и как добыты, найдены были 18 нынешних колоколов для звонницы, и то, что осталось в избытке, в запасе. И что ни колокол, то история: «Три больших, треснувших попытались лечить. И удачно! Свозили в Москву. Там, изучив состав сплавов, трещины заварили. Несколько колоколов нашли в деревнях. Один оказался древнейшим – 400 лет назад отливался».
Узнав о заботах музея, стали слать, привозить колокола разные люди - моряки, пожарники, лесники, железнодорожники. Так постепенно собрали всё, что требовалось для звонницы: «И ведь поднять их надобно было! А это не фунт с осьмушкой поднять – один из колоколов весил 40 пудов. Подняли!». И летом 1978 г. в день рождения Пушкина под звуки глинковской «Славься!» грянули пушкиногорские колокола.
Вспоминает поэт Н.Лаврецова, которая после окончания Ленинградской лесотехнической академии работала при Гейченко учёным-лесоводом Пушкинского заповедника: «Им была собрана коллекция колоколов и он мечтал оснастить колокольню Успенского собора в Святогорском монастыре, где покоится прах Пушкина .Гейченко добился, что лучшие его колокола были водружены на соборной колокольне. Теперь их звоном ежегодно открывается Пушкинский праздник поэзии в Михайловском». Николай Головкин https://prihozhanin.msdm.ru/home....nogorya
