|
АЛЕКСАНДР БЛОК *
|
|
| Валентина_Кочерова | Дата: Понедельник, 08 Авг 2011, 17:27 | Сообщение # 1 |
Группа: Администраторы
Сообщений: 7164
Статус: Offline | АЛЕКСАНДР АЛЕКСАНДРОВИЧ БЛОК *
(28.11. 1880 - 07.08. 1921)
Ровно 90 лет назад не стало великого русского поэта-символиста Александра Блока. Когда его хоронили на Смоленском кладбище, стояла тишина, никто ничего не говорил. Сегодня все наоборот – поклонники творчества поэта в Петербурге читают стихи и вспоминают истории из его жизни.
Анна Горегина, ведущий научный сотрудник музея-квартиры А. А. Блока: «Как Ксении пишут, так же и Блоку. Всегда лежат живые цветы, в снежную зиму – снег выше плиты – откопано, горят свечи – это потрясает и радует».
В церкви Воскресения Христова – рядом со Смоленским кладбищем прошла панихида. Храм на реставрации, но на один день его открыли специально, ведь именно там отпевали поэта в 1921 г. После чего панихида началась на Литераторских мостках Волковского кладбища, куда в советские годы были перенесены останки Блока. По традиции в этот день здесь звучат стихи "самого петербургского поэта" в исполнении сотрудников музеев, актеров, литераторов. Прочесть бессмертные поэтические строки может каждый. Более того, голос самого Блока, записанный в начале ХХ в., прозвучит сегодня в его последней петербургской квартире на бывшей Офицерской улице. Запись была сделана на одном из вечеров, когда "трагический тенор" эпохи революционной смуты читал стихи из цикла "Россия". Посетители музея-квартиры также услышат романсы на стихи поэта в исполнении В.Агафонова, Олега Погудина и Д.Хворостовского. День памяти завершится литературно-музыкальным вечером в музее-квартире поэта. Стихи Блока прочтет заслуженный артист России В.Гордиенко.
http://www.rosbalt.ru/piter/2011/08/07/876906.html
В ШАХМАТОВО ОТМЕТЯТ 90-ЛЕТИЕ СО ДНЯ СМЕРТИ БЛОКА
7 августа в Подмосковье в музее-заповеднике "Шахматово" пройдет праздник поэзии, посвященный 90-летию со дня смерти А.Блока. Здесь, где поэт провел лучшие годы жизни, будут читать стихи серебряного века. Традиционно, «возлюбленная поляна» литератора около знаменитого валуна станет своеобразной сценической площадкой, откуда прозвучат стихи поэта. Кроме того, будут проводиться поэтические экскурсии по музейным экспозициям и выставкам в усадьбах Шахматово и Тараканово. Начало праздника поэзии состоится в 11 часов.
Усадьба была восстановлена 10 лет назад, что нельзя пока сказать о храме, в котором венчался Блок. Церковь Михаила Архангела остается лежать в руинах, которые видны издалека. Именно в этом храме в 1902 г. отпевали деда поэта - Андрея Бекетова, ректора Петербургского университета. А через год Блок венчался здесь с Любовью Менделеевой, по случаю чего отец невесты, великий химик Дм.Менделеев, надел парадный мундир со всеми орденами. Этот храм связан с именами людей, прославивших Россию. Реставрационные работы здесь начались два года назад, но деньги быстро закончились. Специалисты закрыли временной крышей и сам храм, и приделы – теперь церковь спасена хотя бы от дождя и снега. По двунадесятым праздникам здесь проходят службы. Храм находится в ведении и Минкультуры, и РПЦ, что не лучшим образом сказывается на состоянии здания.
Последние годы жизни А.Блок провел в своей петроградской квартире. Он страдал и от болезни сердца, и от мыслей о гибели России, а также просил близких уничтожить все экземпляры поэмы «Двенадцать». О том, что родную усадьбу Шахматово сожгли крестьяне, поэт узнал за две недели до своей смерти. Известие усугубило и без того его апокалиптическое настроение. В Шахматово прошли лучшие годы его жизни - в течение 36 лет Блок приезжал сюда на летние месяцы, много и плодотворно работал в комнатке с цветными стеклами в окнах. В последний раз был здесь в 1916 г., когда прощался перед отправкой на фронт.
http://www.km.ru/v-rossi....so-dnya
ПОЭЗИЯ, КАК "ГЕТТО ДЛЯ НЕУДАЧНИКОВ"
Седьмого августа исполняется 90 лет со дня смерти А.Блока. Смерть великого поэта окутана тайной: считается, что он умер от воспаления сердечных клапанов (которое было невозможно вылечить до появления антибиотиков), но существуют и другие предположения. За несколько дней до его кончины по Петербургу прошел слух, будто Блок бредит и просит уничтожить все экземпляры поэмы “12”. Спутанное сознание свидетельствовало о неверном диагнозе. Лучше всего описал состояние умирающего Блока Г.Иванов в “Петербургских зимах”: "Врачи, лечившие Блока, так и не могли определить, чем он, собственно, был болен. Сначала они старались подкрепить его быстро падавшие без явной причины силы, потом, когда он стал, неизвестно от чего, невыносимо страдать, ему стали впрыскивать морфий..." Но, все-таки, от чего он умер? «Поэт умирает, потому что дышать ему больше нечем». Эти слова, сказанные Блоком на пушкинском вечере, незадолго до смерти, быть может, единственно правильный диагноз его болезни".
В быту поэт был аккуратен и методичен. Всегда занимал квартиры на верхних этажах, чтобы из окон открывался простор. Вино каждый раз наливал в новый стакан, старательно проверяя перед этим, нет ли пылинки. Отвечал на все письма: каждое было пронумеровано и отмечено в особой книжке. Почерк у него был ровный, красивый и четкий. Свою методичность называл “самозащитой от хаоса”.
5 августа, накануне памятной даты, в Москве открылась выставка “И палачи, и жертвы” в редакции журнала “Наше наследие”, на которой представлены исторические документы семьи Блока. Несмотря на чрезвычайную значимость его творчества, сейчас Блок оказался не так уж востребован. Его произведения редко становятся объектами художественного осмысления и тиражирования. Фактически массовая культура сейчас базируется на произведениях прозаиков, а не поэтов. Единое композиционное целое и сюжетные линии в повестях, рассказах и романах позволяют создать грамотное (или кажущееся таковым) видеоповествование. Но не оказываются ли при этом поэты на обочине современной культуры, а Блок - только в школьной программе? Какова судьба поэзии на сегодняшний день?
Галина Боголюбова, президент Славянского фонда России:
В начале XX в. были такие выдающиеся поэты, как Блок, Есенин, Пастернак, Ахматова, Цветаева. Они были огромными величинами, очень востребованными. Отражали эпоху, в которой жили, через свое эмоциональное состояние передавали то, что видели и ощущали. Поэзия - это, в первую очередь, состояние души. Сейчас, в наше современное время, очень много талантливых поэтов, но состояние души у них... в раздоре с общественной жизнью. И такое состояние души современных поэтов, к сожалению, не востребовано. Народ нуждается в поэзии, но поэтов не печатают и мало читают. Сейчас вообще читают второпях - детектив в ритме метро или электрички. Поэзия же требует определенной обстановки, чтобы проникнуть вглубь человека и тронуть душу. Поэзия пишется для того, чтобы струны в организме зазвучали как музыка и чтобы человек наполнился ее содержанием, был лучше, чище, прекраснее, гармоничнее. Судьба сегодняшних профессиональных поэтов печальна. Им не на что жить, они вынуждены работать в других сферах. Раньше был “Союз писателей”. Мы его, конечно, ругали - это был один из партийных институтов, но сейчас мы понимаем, что такая организация нужна, чтобы поддерживать писателей и поэтов.
Писателям не легче. Это огромный труд. Поэзия бывает согласно вдохновению - раз, и легло на лист бумаги. Проза же требует большого времени - надо входить в образ. Если у тебя нет людей, которые тебя покормят и о тебе позаботятся, ты не можешь писать: надо все время работать. На сегодняшний день можно констатировать, что необходим орган, который заботился бы о писателях и поэтах, имел господдержку, давал гранты на развитие, проводил конкурсы. Что-то, конечно, делается, но этого недостаточно - капля в море. Нужна господдержка. Пока что памятью русских поэтов занимаются только гуманитарные вузы. Блок настолько глубокий поэт, что его невозможно постичь вскользь. Возможно, что он окажется востребованным только в гуманитарных вузах - будут говорить, что были такие поэты, как Блок, Пастернак, Ахматова, Цветаева и ряд других. Вознесенский, Рождественский, Евтушенко и Ахмадуллина пока на слуху, но они уже сейчас отходят и звучат исключительно в песнях. Нам поможет только самообразование, но им занимаются только девушки романтического периода, юношам же уже некогда. У нас идет полное превращение человека в биологическую массу, и это совершенно страшная история. Красота, внутренняя гармония и борьба с внешним миром, которая передавалась поэтами, была глубока и сильна, поскольку люди воспитывались в других условиях. Была другая культура, другая ментальность. Наша российская глубинка предоставляет нам ресурсы для этой красоты. Я сейчас нахожусь в Смоленской области, именно здесь я начала писать стихи ближе к пятидесяти. Такие просторы и такое слияние с природой не может не подействовать. Написать стих можно и в квартире, но это не поэзия. Поэзия - это состояние души, воплощенное в звуке, музыка, воплощенная в слове. И пока у поэзии прогнозы печальные.
http://mnenia.ru/rubric/culture/poeziya-kak-getto-dlya-neudachnikov/
Река несла по ветру льдины,
Была весна, и ветер выл.
Из отпылавшего камина
Неясный мрак вечерний плыл.
И он сидел перед камином,
Он отгорел и отстрадал
И взглядом, некогда орлиным,
Остывший пепел наблюдал.
В вечернем сумраке всплывали
Пред ним виденья прошлых дней
Будя старинные печали
Игрой бесплотною теней.
Один, один, забытый миром
Безвластный, но еще живой,
Из сумрака былым кумирам
Кивал усталой головой.
Друзей бывалых вереница,
Врагов жестокие черты
Любивших и любимых лица
Плывут из серой темноты.
Все бросили, забыли всюду
Не надо мучиться и ждать,
Осталось только пепла груду
Потухшим взглядом наблюдать...
Куда неслись его мечтанья?
Пред чем склонялся бедный ум?
Он вспоминал свои метанья,
Будил тревоги прежних дум...
И было сладко быть усталым,
Отрадно так, как никогда,
Что сердце больше не желало
Ни потрясений, ни труда.
Ни лести, ни любви, ни славы,
Ни просветлении, ни утрат...
Воспоминанья величаво,
Как тучи, обняли закат.
Нагромоздили груду башен,
Воздвигли стены, города,
Где небосклон был желт и страшен,
И грозен в юные года...
Из отпылавшего камина
Неясный сумрак плыл и плыл,
Река несла по ветру льдины,
Была весна, и ветер выл.
25.01. 1899
Там человек сгорел.
А.Фет
Как тяжело ходить среди людей
И притворяться непогибшим,
И об игре трагической страстей
Повествовать еще не жившим.
И, вглядываясь в свой ночной кошмар,
Строй находить в нестройном вихре чувства,
Чтобы по бледным заревам искусства
Узнали жизни гибельный пожар!
10.05. 1910
Я не предал белое знамя,
Оглушенный криком врагов,
Ты прошла ночными путями,
Мы с тобой - одни у валов.
Да, ночные пути, роковые,
Развели нас и вновь свели,
И опять мы к тебе, Россия,
Добрели из чужой земли.
Крест и насыпь могилы братской,
Вот где ты теперь, тишина!
Лишь щемящей песни солдатской
Издали несется волна.
А вблизи - всё пусто и немо,
В смертном сне - враги и друзья.
И горит звезда Вифлеема
Так светло, как любовь моя.
03.12. 1914
На улице - дождик и слякоть,
Не знаешь, о чем горевать.
И скучно, и хочется плакать,
И некуда силы девать.
Глухая тоска без причины
И дум неотвязный угар.
Давай-ка наколем лучины,
Раздуем себе самовар!
Авось, хоть за чайным похмельем
Ворчливые речи мои
Затеплят случайным весельем
Сонливые очи твои.
За верность старинному чину!
За то, чтобы жить не спеша!
Авось, и распарит кручину
Хлебнувшая чаю душа!
10.12. 1915
Он умер в сорок лет
глубоким стариком,
оставив свой портрет,
написанный стихом...
Л.Ленчик
НЕДУГ АЛЕКСАНДРА БЛОКА
Великий поэт и великая русская революция
Весной 1917 г. поэт вернулся в революционный Петроград из действующей армии, пребывая в эйфории: «…Все происшедшее меня радует. Произошло то, чего никто еще оценить не может, ибо таких масштабов история еще не знала, не произойти не могло, случиться могло только в России…». Верно, как и то, что таких безумств Россия никогда не ведала. Скоро Блок это ощутит и почувствует на себе. Он был красив, знаменит. Как говорил В.Ходасевич: «Был Пушкин и был Блок. Все остальное – между». В 1916 г. его призвали в армию, хотя казалось, что поэт-эстет, нежная натура и война – вещи несовместные. Да и сам Александр Александрович колебался: «Ведь можно заразиться, лежа вповалку, питаясь из общего котла... ведь грязь, условия ужасные...». Но Блок не стал увиливать от мобилизации, а ведь вполне мог сказаться больным - здоровье у него и впрямь было не ахти какое – и его влиятельные поклонники непременно бы помогли. Поэт бравировал: «Я не боюсь шрапнелей. Но запах войны и сопряженное с ней – есть хамство». Однако вопрос чести стоял остро: собратья по перу служат, Гумилев, к примеру. Правда, тот смельчак, отчаянный малый. Николай Степанович, между прочим, недоумевал: «Неужели и его пошлют на фронт? Ведь это все равно, что жарить соловьев...». Да и сам Блок, верно, не просто так, а от боли за Отчизну писал: «Идут века, шумит война, / Встает мятеж, горят деревни, / А ты все та ж, моя страна, / В красе заплаканной и древней…». Вот и пришлось России послужить…
Поэта направили в прифронтовую полосу, в район Пинских болот. Зачислили табельщиком в инженерно-строительную дружину строить оборонительные сооружения – окопы, блиндажи - на случай германского прорыва. «Детям после войны будет интересно играть в пулеметных гнездах», - писал он матери, Александре Андреевне Бекетовой. Но и в жизни те фортификации пригодились – красноармейцам и партизанам во время Великой Отечественной… В марте 1917-го Блок снял с себя армейскую форму. Прогремела Февральская революция, ему хотелось быть в гуще событий. Война всем до чертиков надоела, оттого и фронт заколыхался, затрещал. Да и довольно было великого поэта Блока изнурять солдатчиной! Он был уверен, что «изолгавшийся мир вступил, во всяком случае, в лучшую эпоху». Но плохо ориентировался в обстановке – путал большевиков с меньшевиками, доверял эмоциям: «Неумный, страшно добрый старый меньшевик, для себя уже ничего ему не нужно. В нем есть детское». Это – о Чхеидзе. А вот о Керенском: «Главное – глаза, как будто несмотрящие, но зоркие, и – ореол славы». Словом, в политике Блок совершенно не разбирался. В чем и признался самому себе, сделав запись в дневнике 14 апреля 1917 г.: «Я не имею ясного взгляда на происходящее, тогда как волею судьбы я поставлен свидетелем великой эпохи. Волею судьбы (не своей слабой силой) я художник, т.е. свидетель. Нужен ли художник демократии?». Этот вопрос задавал себе не один Блок.
Чего он ждал от новой России? Не того ли, что сам предсказал в поэме «Возмездие»: «Так неожиданно сурова / И вечных перемен полна, / Как вешняя река она, / Внезапно двинуться готова, / На льдины льдины громоздить / И на пути своем крушить / Виновных, как и невиновных, / И нечиновных, как чиновных...».
Блока позвали работать редактором в «Чрезвычайную следственную комиссию для расследования противозаконных по должности действий бывших министров, главноуправляющих и прочих высших должностных лиц как гражданского, так военного и морского ведомств», организованную Временным правительством. Но туман перед глазами поэта не рассеялся: «Я никогда не возьму в руки власть, я никогда не пойду в партию, никогда не сделаю выбора, мне нечем гордиться, я ничего не понимаю». Не отсюда ли истоки его болезни, которая вскоре охватит его организм? В 1917 г. Блок пишет, что мог бы сойти с ума. Поэт находился в смятении, мозг – в беспрестанном напряжении. Но понимания, осознания происходящего не было. Все – порыв, стихия…Он присутствует при допросах царских сановников. При виде одних поэт морщился, негодовал: «Очень мерзок старик Штюрмер. Поганые глаза у Дубровина. М-me Сухомлинову я бы повесил, хотя смертная казнь и отменена. Довольно гадок Курлов...». Бывший министр внутренних дел Протопопов признавался: «А знаете, я убедился в том, какой я мерзавец». Блок делился впечатлениями с матерью: «Есть среди них твердые люди, к которым я чувствую уважение... но большей частью – какая это все страшная шваль!».
Поэт был резок в оценках персонажей, еще недавно глядевших важно, с прищуром, а нынче поникшим, униженным. Вот образчик бывшего председателя Совета министров И.Горемыкина: «Породистый, сапоги довольно высокие, мягкие, стариковские... Хороший старик. Большой нос, большие уши… Стеклянные глаза. Постоянный ответ: «Массу перезабыл, уже не владею памятью…» и затем вдруг: «Очень трудно различить, что законно и что незаконно. Могут быть разные толкования…». Блоку бы обличать императора, но, знакомясь с фактами, он начинает жалеть самодержца. Тот, по его мнению, стал жертвой обстоятельств. Сначала поэт называет в дневнике бывшего императора сухо: «Романов». Потом начинает величать уважительно: «Царь» - с большой буквы. Расположение к свергнутому монарху отчасти может объясниться сходством их характеров. Оба долго не могли принять решение, колебались, а потом оказывалось, что выбор оказался неудачным... Возможно, если бы членам комиссии позволили допросить Николая II и его супругу Александру Федоровну, то Блок окончательно проникся бы сочувствием к императорской чете. Но видеться с ними ему не позволили…Интерес к работе в ЧК, прежде горячий, постепенно угасал. «Хляби пустопорожних заседаний» нагоняли на Блока тоску, да и надежды на будущее таяли – те, кто представлялись героями, борцами за свободу, оказались ничтожествами, жалкими личностями: «Неужели? Опять – в ночь, в ужас, в отчаяние? Неужели революция погубила себя?».
Свое участие в комиссии Временного правительства Блок запечатлел очерком «Последние дни Императорской власти». Эта работа была завершена в апреле 1918-го и спустя год появилась в журнале «Былое» под заглавием «Последние дни старого режима». Отдельной книжкой очерк вышел уже после смерти поэта.
Читать: http://www.agitclub.ru/hist/1917fevr/blok01.htm
…Лето 1917-го выдалось жарким, удушливым. Под Петроградом горели леса, и черный удушливый дым застлал небо над столицей. И на сердце Блока висела тягостная тревога: «Я же не умею потешить Любу, она хочет быть со мною, но ей со мной трудно; трудно слушать мои разговоры; я сам чувствую тяжесть и нудность колес, вращающихся в моем мозгу и на языке у меня».
С течением дней у него пропадает желание даже фиксировать в дневнике мысли и события – последние записи Блока в семнадцатом году датированы предпоследним днем августа, его именинами. И даже приход Великой осенней революции поэт не запечатлел. Старый советский штамп – или не штамп вовсе? – Блок, мол, встретил октябрьские события восторженно. Может быть. Но он и февраль принял, а что потом?
В конце января 1918-го Блок начинает работу над поэмой «Двенадцать», которую написал меньше, чем за три недели. В первый день февраля в газете «Знамя труда» выходит его статья «Интеллигенция и революция». В ней он укорял первую: «Русской интеллигенции - точно медведь на ухо наступил: мелкие страхи, мелкие словечки» и защищал вторую, прощая ей даже крайности: поругание храмов, разрушение памятников, расправы с невиновными: «Те из нас, кто уцелеет, кого не «изомнет с налету вихорь шумный», окажутся властителями неисчислимых духовных сокровищ». Блок допускал, что «кто-то может безвинно пострадать, но жертвы искупятся тем, что будет построено новое общество и «лживая, грязная, скучная, безобразная наша жизнь станет справедливой, чистой, веселой и прекрасной жизнью».
О, сколько людей в России верили, надеялись, уповали на будущее!
Неужто поэт не предполагал, что и сам может споткнуться, танцуя под «музыку революции»? А ведь Блок был арестован в феврале 1919 г. петроградской «чрезвычайкой»: ему предъявили абсурдное обвинение в заговоре, хотя он ни по натуре своей, ни убеждениям в подобных деяниях участвовать не мог! Но был «буржуем», пусть и «сочувствующим!». И какое было дело ЧК до поэтического величия Блока?! Он пережил долгий, наверняка грубый допрос и, верно, о многом передумал, сидя в камере, да и просто испугался, наслушавшись рассказов о жестоких нравах чекистов. Но – спасибо Луначарскому! Нарком просвещения позвонил куда надо и все быстро уладил – Блока освободили. А ведь мог опоздать, да и с телефонной связью было не все гладко. О своем аресте и полуторадневном пребывании в заключении Блок в дневнике умолчал. Даже бумаге не стал доверять свои мысли, возможно, крамольные. Вдруг новый арест, да чекисты найдут тетрадь? Тогда уж точно пощады не жди. Странно, что Блок даже весть о чудовищном разорении своего шахматовского имения воспринял без эмоций. Или в том спокойствии, точнее бессилии, был скрыт безмолвный ужас, покорность перед нависшим над Россией вселенским кошмаром?
Поэт пережил и другие неприятности – его выселили из квартиры, и пришлось с женой ютиться в комнате больной матери. С ней же всегда были отношения, мягко говоря, сложные. Да и быт его угнетал – надо было выпрашивать дрова, продавать вещи, чтобы не умереть с голода, искать провизию. Жизнь Блока из трудной превращалась в невыносимую… Поэт жил, все более загромождая свой мозг работой на различных постах. Их было множество: Блок был членом коллегии «Всемирной литературы», совета Дома искусств, председателем режиссерского управления Большого театра, Петроградского отделения Союза поэтов. Выступал, писал статьи, публиковал свои ранние стихи… Но нужна ли была ему вся эта канцелярская суета, из-за которой ржавело его блестящее поэтическое перо? Ответ не вызывает сомнений – нет! Силы его иссякали, время, отмеренное судьбой, уходило. Поэт повторял сдавленным голосом: «Я задыхаюсь, задыхаюсь!» И говорил, что все звуки прекратились…
Поэма «Двенадцать» – загадка Блока. Был ли он искренен, воспевая революцию, или то был расчет, преклонение гордой головы пред мощью победителей? К.Чуковский, увидев черновик поэмы, удивился - там почти не было зачеркнутых строк: «Я задавал ему столько вопросов о его стихах, что он сказал: «Вы удивительно похожи на следователя в Ч.К.». Стало быть, на допросе Блока тоже выспрашивали, какой тайный смысл скрыт за строками «Двенадцати»? Поэма вызвала взрыв страстей в писательской среде, за нее Блок подвергся оскорблениям, многие – Гиппиус, Мережковский, Бунин и другие – от него отвернулись. Да и иные бывшие почитатели плевали поэту вслед. Большевики же приняли поэму почти равнодушно. В мае 1921 г. он выступал с чтением стихов в Москве. Внезапно один из слушателей выкрикнул: «Где здесь ритмы? Все это мертвечина и сам товарищ Блок – мертвец». Поднялся возмущенный гул, но Блок не стал возражать, а со странной улыбкой согласился: «Я действительно стал мертвецом».
Болезнь поэта была странной, мучительной. Ночью его изводила бессонница. Забывшись, он дрожал от жутких видений. Кричал от боли, бредил. По Петрограду пронесся слух: Блок сошел с ума. И это было недалеко от истины: он ломал стулья, бил посуду, статуэтки, рвал и сжигал черновики. Врачи осматривали Блока, давали советы, но по их смущенным, растерянным лицам было видно, что они не в силах остановить роковое течение таинственной, не ведомой им болезни. Чуковский, сопровождавший поэта в поездке из Петрограда в Москву, позже записал, возможно, холодея от ужаса в дневнике: «Передо мной сидел не Блок, а какой-то другой человек, совсем другой, даже отдаленно не похожий на Блока. Жесткий, обглоданный, с пустыми глазами, как будто паутиной покрытый. Даже волосы, даже уши стали другими». Великий поэт умирал от тяжелого политического недуга, который «подхватил» после Февральской революции. В октябре 1917 г. болезнь А.Блока приняла необратимый характер.
Валерий Бурт
23.08. 2017. газета "Столетие"
http://www.stoletie.ru/territo....339.htm
АЛЕКСАНДР БЛОК. ИЗ ЗАПИСНЫХ КНИЖЕК И ДНЕВНИКОВ
рис. неиз. худ. А.Блок. 1900-ые годы. Литературный музей. Москва
Читать по ссылке: http://silverage.ru/blokdnevniki/
|
| |
| |
| Валентина_Кочерова | Дата: Вторник, 14 Ноя 2017, 12:38 | Сообщение # 2 |
|
Группа: Администраторы
Сообщений: 7164
Статус: Offline | КМС. ЗАГАДОЧНАЯ КСЕНИЯ САДОВСКАЯ
Первая любовь Александра Блока
В 1897 г., за год до памятной встречи с Л.Менделеевой, будущей женой, Блок пережил первую любовь, сильнейшее чувство, страсть, захватившую все его существо и подарившую божественное поэтическое вдохновение. «Боже, какою я страстью томим!» - восклицал поэт. В результате этого чувства родились чудесные стихи о любви. В течение жизни поэт все время возвращался к прежним стихам, тем, что литературоведы называют «ранним наследием», переписывал их, правил. А перед смертью, тяжело больной, он признался матери: может быть, только те первые рифмованные строки и есть то, что следует предъявить потомкам?
К. М. С.
Луна проснулась. Город шумный
Гремит вдали и льет огни,
Здесь все так тихо, там безумно,
Там все звенит,- а мы одни...
Но если б пламень этой встречи
Был пламень вечный и святой,
Не так лились бы наши речи,
Не так звучал бы голос твой!..
Ужель живут еще страданья,
И счастье может унести?
В час равнодушного свиданья
Мы вспомним грустное прости...
14 декабря 1898
Первая любовь настигла Блока летом 1897 г. на курорте Бад-Наугейм, куда он ездил с матерью и теткой. Блоку – 16, его возлюбленной – 37.
Улочки этого тихого немецкого городка были свидетелями роковой любви русского поэта.
В ту пору своей жизни она была опытная светская дама, жена и мать семейства, богатая, изнеженная. Красавица. Ее «очи синие бездонные» сразили мальчика наповал.
К.М. Садовская. 1915 года. Здесь ей больше 50 лет.
Ксения Михайловна Садовская, до замужества Островская, родилась в 1859 г., в семье мелкого акцизного чиновника в Херсонской губернии. Семья едва сводила концы с концами: долги, нужда, бесконечные унижения. Тем не менее Ксения получила вполне приличное образование – в частной женской гимназии в Одессе, потом - в Москве и Петербурге. Готовилась на сцену – у Ксении обнаружился хороший голос, но внезапная болезнь горла не дала ей закончить консерваторию. И девушка из обедневшей семьи вынуждена была пойти на службу в Статистический комитет, чтобы самой зарабатывать на жизнь. А на одном из спектаклей в Мариинском встретила своего будущего мужа, весьма обеспеченного человека. Он занимал должность товарища (заместителя) министра. И когда он сделал ей предложение, она не раздумывала: нищета надоела. На курорт в Южную Германию действительная статская советница приехала с детьми, чтобы поправить здоровье после третьих, не очень простых родов. Тетушка Блока, писательница М.А. Бекетова вспоминала: «Она первая заговорила со скромным мальчиком, который не смел поднять на нее глаз, но сразу был охвачен любовью. Красавица всячески старалась завлечь неопытного мальчика».
На самом деле, наверное, дело обстояло так и... не совсем так. Юноша был горяч, ухаживал неумело, возможно докучал: каждое утро приносил розы, молча сопровождал даму, прячась в кустах, вздыхал и пытался поймать ее взгляд. Ксения Михайловна пыталась превратить эту докуку в шутку - то приказывала ему быть смелее, то запрещала являться на глаза, то била зонтиком по руке, то возвращала цветы и высмеивала его. Но в какой-то момент увлеклась. Словом, шепот пылкого юноши во время одиноких катаний на лодке подействовал. Она оставила его на ночь.
Сердце занято мечтами,
Сердце помнит долгий срок,
Поздний вечер над прудами,
Раздушенный ваш платок... И еще:
…В такую ночь успел узнать я,
При звуках, ночи и Весны,
Прекрасной женщины объятья
В лучах безжизненной луны.
Маменька встревожилась не на шутку. В истории сохранилось свидетельство о том, как она нанесла утренний визит любовнице сына, кричала, хваталась за сердце, угрожала «гнусной совратительнице молодого дарования» серной кислотой и даже каторгой. Садовская улыбнулась и молча открыла перед истеричной женщиной дверь. Она была на год старше (!) матери своего возлюбленного…
Александра Андреевна писала домой (не без ехидства): «Сашура у нас тут ухаживал с великим успехом, пленил барыню, мать троих детей... Смешно смотреть на Сашуру в этой роли. Не знаю, будет ли толк из этого ухаживания для него в смысле его взрослости, и станет ли он после этого больше похож на молодого человека. Едва ли». А сыну она цинично заявила: «Куда деться, Сашурочка, возрастная физика, и, может, так оно и лучше, чем публичный дом, где безобразия и болезни?» В тот же день отрока увезли домой. Он побежал к Садовской прощаться. И подарил ей полуувядшую розу. Долгое время - почти восемь месяцев - они не виделись. Можно лишь предположить, почему: истерики Александры Андреевны, все время заглядывающей в дневник сына, - в семье Блока; семейная рутина и быт - в доме Садовских.
Страшную жизнь забудем, подруга,
Грудь твою страстно колышет любовь,
О, успокойся в объятиях друга,
Страсть разжигает холодную кровь.
Наши уста в поцелуях сольются,
Буду дышать поцелуем твоим.
Боже, как скоро часы пронесутся...
Боже, какою я стратью томим!..
Так что несколько тайных встреч в Петербурге все же было. «Если бы Ты, дорогая моя, знала, как я стремился все время увидеть Тебя, Ты бы не стала упрекать меня… Меня удерживало все время все-таки чувство благоразумия, которое, Ты знаешь, с некоторых пор, слишком развито во мне, и простирается даже на те случаи, когда оно совсем некстати».
В этих и других строках Блок обращается к ней как ко всем своим последующим возлюбленным, как к Прекрасной Даме – на Ты, и с большой буквы. (Все петербургские «незнакомки» Блока, мимолетные девушки для плотских утех, долго будут «дышать духами и туманами» и внешне напоминать ту первую – синевой глаз, страусовыми перьями, флером вуали, загадкой…) И снова встревоженная мать отправилась к Садовской: на этот раз Александра Андреевна держалась в рамках приличий, и только умоляла не держать, отпустить сына. Чувство, конечно же, было обречено. Александр остывает к Садовской и отдаляется. Тем более что на горизонте появилась Любочка Менделеева, женщина, с которой он – то постоянно влюбляясь и превознося до небес, то постоянно изменяя ей и мучая ее, то терпеливо снося ее измены, – останется до самой смерти.
Маменька (на снимке, сделанном несколько десятилетий спустя, - А.Блок с постаревшей матерью) будет всячески приветствовать этот брак: все-таки они ровесники, а не этот дикий, ужасный мезальянс… В 1900 г. между Блоком и Ксенией Садовской произошло последнее, решительное письменное объяснение. На этот раз унижалась она, и, в конце концов, назвав юношу «изломанным человеком», она проклянет свою судьбу за то, что встретила его. И все кончилось. Блок еще раз вернется в Бад-Наугейм, на место прежней любви. Через 12 лет там почти ничего не изменилось – изменился только он сам:
Все та же озерная гладь,
Все так же каплет соль с градирен.
Теперь, когда ты стар и мирен,
О чем волнуешься опять?
Иль первой страсти юный гений
Еще с душой не разлучен,
И ты навеки обручен,
Той давней, незабвенной тени?
Садовская после революции похоронит мужа, будет страдать от нищеты в голодном Петрограде. Отправится к сыну в Одессу, а по пути будет подбирать колоски и жевать их, чтобы не умереть от голода. Дни свои Ксения Михайловна закончит в Одессе, 65 лет, в клинике для душевнобольных, пережив поэта, чьей музой она была в течение каких-то полутора лет, на четыре года. Лечащему врачу-психиатру, большому любителю и знатоку поэзии, она раскроет тайну первой любви Блока. Он не совсем ей поверит. А после ее смерти в подоле юбки окажутся зашитыми двенадцать писем Блока, перевязанных розовой лентой, и засохшая роза, по лепесткам которой совершенно невозможно было узнать ее прежний цвет.
Эльвира Дажунц
http://www.silverhotel.ru/blog/ksenia-sadovskaya/
УВЯДШАЯ РОЗА КУРОРТНОГО РОМАНА
1897. Бад-Наугейм. День был просто чудный: тихий, солнечный. После вечернего чая всей компанией пошли на озеро. Александр нес большую корзинку со снедью. Гибкий, худенький - похож на древнегреческого юного бога. Смотрел на Ксению Михайловну с обожанием. На берегу робко протянул ей букетик синих незабудок: - Пообещайте, что не забудете меня, Ксения Михайловна. Эти незабудки похожи на ваши глаза. Садовская засмеялась низким, грудным смехом. Она знала, что сейчас действительно хороша в этом белом шелковом платье. Большая шляпа скрывала ее лицо от закатного солнца. Все говорили ей в последнюю неделю, как она помолодела и посвежела. Она томно вздыхала: «Курортный климат идет мне на пользу». А сама знала, что эта вернувшаяся молодость и сияющие глаза, и всегда хорошее настроение не из-за целебного солевого воздуха. А из-за юного влюбленного пажа, смешного мальчика, который не отводит от нее обжигающего взора. Она почти перестала спать. Просто не могла заснуть. Знала, что где-то там, в тени сада, среди цветущих сиреней, не спит ее Александр. Бедный цыпленок, он так робок, боится прикоснуться к ней, как будто она святыня. Она подходит ночью к окошку и широко открывает его; влажный сад дышит поздней весной. Ах, как поют соловьи! Соловьи полощут горлышки росой. Поэтому у них такие переливчатые трели. Так сказал вчера Александр. А потом добавил: - Вы тоже как соловей. Такая же певучая, такая же волшебная птица.
А ведь действительно: она же певица, хоть и не состоявшаяся. Тихо-тихо начинает Ксения Михайловна напевать старинный романс: - Услышь, услышь меня, мой милый малыш!
И он действительно выходит из-за темной липы. Глаза Александра просто огромные, а лицо очень бледное.
- Что вы делаете со мной, Ксения Михайловна! Эта ваша песня… Я схожу с ума от любви.
Садовская протянула ему руки.
- Иди ко мне! Мальчик мой золотой!..
Наутро она обнаружила на крыльце ярко-алую розу... Блок катал ее на лодке по озеру с темной водой. И… обожал. Говорил, что глаза у нее васильковые. И что она Прекрасная Дама.
Дни казались бесконечными и наполненными счастьем до краев. Блок еще не знал, что потом всю жизнь будет искать в толпе «очи синие, бездонные». Ксения Михайловна, в блеске своей роскоши, и предположить не могла, что скончается в 1925 г. в нэпмановской Одессе. Оборванная полубезумная нищенка, до конца дней она будет хранить только одно оставшееся ей богатство - связку писем от гимназиста Блока, перевязанную шелковой ленточкой… Но это все будет потом. А тогда, в том памятном мае, их роман длился месяц и закончился скандалом. Матушка Блока, женщина на расправу крутая, нанесла визит Садовской; и скандал был чудовищным. Почтенная Александра Андреевна посулила совратительнице сибирскую каторгу и серную кислоту. Оскорбленная Прекрасная Дама собрала багаж и покинула курорт; ее юного заплаканного поклонника увели с перрона строгая мамаша и слезливая тетушка. Блок терзал в руках увядшую розу - символ своей первой горькой любви.
Александр писал письма и стихи, посвященные «дорогой Оксане». И она ему - мальчишке - тоже писала. И роман их, уже не эпистолярный, а настоящий, с тайными свиданиями, гостиничными номерами и вечерними прогулками по городу на Неве, - возобновился. Позже, в марте 1898 г. И даже был повторный визит Александры Андреевны, безутешной и растерянной, к «совратительнице». Но все было напрасно - и визит, и слезы. Потому что сильная страсть так же быстро и перегорает. И повзрослевший Блок уже не был так очарован своей первой любовью. Его кружили стихотворные рифмы, духи и туманы; и рыжеволосая Любочка Менделеева смотрела своими пристальными невинными глазами. Садовская ревновала, устраивала взрослеющему пажу безобразные истерики. Его тяготила и ее преданность, и неуемная, уже раздражающая страсть. Затянувшийся курортный роман должен был закончиться в соответствии с законом жанра леденящим ничем. В письме от 1900 г происходит окончательное объяснение; Садовская проклинает тот день и час, когда встретила Александра, и называет его «изломанным человеком». Блок приезжает в Бад-Наугейм через девять лет с Любовью Дмитриевной.
1903 год. Фрагмент венчальной фотографии А.Блока и Л.Менделеевой
Опустошенный, израненный потерями и взаимными изменами. А здесь ничего не изменилось. Такая же озерная гладь, да ивы отражаются в воде. В лодках плавают влюбленные парочки. Александру все кажется, что где-то там, в тумане, тает силуэт Прекрасной Дамы; она глядит на него своими огромными синими глазами и машет изящной рукой, затянутой в шелковую перчатку.
1909 г. Шахматово
Они завтракали, как всегда, ближе к полудню. На столе были свежий творог, и кофей, и жирные деревенские сливки, и свежие булочки. Александр спустился к столу; светлые глаза тревожны. Любонька еще спала. Поцеловал ручку сначала маменьке, потом - тетушке.
- А знаешь, Сашура, умерла эта твоя… учительница, - сказала Александра Андреевна со скучающим видом, накладывая ложечкой вишневое варенье.
- Эта… мадам Садовская. Мне Таточка написала. Ах, хорошо это варенье!
- Умерла Садовская? Да ты что! - ахнула Мария Андреевна. Маленькая серебряная ложечка со звоном упала на пол. Александр был бледен, но спокоен.
- Надо же! Старуха умерла! Что ж осталось? Ничего! Земля ей пухом, - сказала равнодушно.
Александра Андреевна в душе возликовала. Теперь-то она точно знает, что Сашура только ее мальчик! Ей не придется делить его со своей ровесницей, с этой выскочкой. Александр поднялся из-за стола, не допив кофей. Убежал в сад.
- Это правда? - спросила Мария Андреевна. - Отчего умерла?
- Да это я так сказала, чтобы он перестал думать о старой ведьме! - засмеялась Александра Андреевна. - У него Любочка есть, а что с этой ведьмой, я не знаю. Какая разница. Для нас она умерла уже давно. А что Сашура переболел, я вижу. И не расстроился совсем. Подай-ка мне масло.
Александр бродил, бродил по заросшему саду Шахматова. Мыслей не было, слез тоже. Умерла, значит умерла; туда и дорога! Та история уже отболела. Он больше не глупый мальчишка. Он поэт, и будет великим, теперь он знает это точно. Ах, как жаль, что она больше никогда не узнает, что он стал большим поэтом… В глубине сада в густой траве он увидел незабудки. Необычайно синие, темные. Как ее глаза - той, которая по-настоящему любила. Неужели так все закончилось, просто, бездарно, так… пошло? Сами собой рождались чудесные строки:
Жизнь давно сожжена и рассказана,
Только первая снится любовь,
Как бесценный ларец перевязана
Накрест лентою алой, как кровь.
И когда в тишине моей горницы
Под лампадой томлюсь от обид,
Синий призрак умершей любовницы
Над кадилом мечтаний сквозит.
Больше о Садовской у Блоков не говорили никогда. Странно, но Ксения Михайловна не знала, что Александр Блок стал известным поэтом.
Любительская фотография 1903 или 1904 г., сделанная спустя два года после окончательного расставания К.Садовской с А.Блоком. Садовская сидит вторая справа. У нее усталое лицо, в глазах - тревога.
Вообще жизнь ее после того памятного мая 1897-го пошла на убыль. Хлопоты, заботы, переживания. Большую часть времени Садовские проводили за границей. А в 1916 г. В.Садовский вышел в отставку. Отношения с ним не складывались, в сущности, они всегда были чужими людьми. Дети выросли и жили своей непонятной жизнью. Революция обожгла пеплом, разрушила весь устоявшийся уклад. От богатства остался один дым, от прошлого - воспоминания. Ксении Михайловне не верилось, что когда-то она была Прекрасной Дамой, что на пальцах у нее сверкали бриллианты чистой воды, а взгляд из-под широкополой шляпы называли магическим. В 1919 г. умер муж и Садовская осталась совсем одна. Бедная, израненная птица. С трудом добралась она из Киева, где жила дочь, до Одессы, где был сын. Через ужас Гражданской войны пробивалась Ксения Михайловна, голодая и медленно сходя с ума от совершенно новой и страшной жизни. В Одессу она приехала с явными признаками безумия - оборванная, заговаривающаяся. и почти сразу попала в клинику для душевнобольных. Скончалась в 1925 г.
1920 год. Одесса. Доктор был молодым и чуточку восторженным. Он отнесся к пожилой пациентке с вниманием. Да, женщина несчастна и потеряна, и явно безумна. Но отдельные фразы и стать выдавали в ней следы былого величия. Она была, как роза. Подвядшая, но все равно прекрасная.
Доктор был романтиком и, конечно, обожал поэзию. Он восхищался стихами Блока: любил и раннюю его поэзию, адресованную Незнакомке, имя которой зашифровано в трех буквах: «К.М.С.» И лирический цикл под названием «Через двенадцать лет» тоже обожал. Он сразу обратил внимание, что инициалы его странной пациентки и Прекрасной Дамы совпадают. Загадка не давала покоя. Волновала. И на одном из приемов он осторожно спросил:
- Ксения Михайловна, не знакомы ли вы случайно с Александром Блоком?
В синих глазах старой женщины промелькнуло удивление, которое сменилось растерянностью.
- Да, конечно, знакома… Бад-Наугейм, май месяц. Это было… в прошлой жизни, наверное. Да было ли вообще?
И тогда доктор начал читать. Наизусть, иногда сбиваясь, что-то путая. Это были они - стихи, посвященные Прекрасной Даме. Ксении Михайловне Садовской. Странно, она никогда не слышала этих стихов, не знала, что ее имя обессмертил короткий роман, ставший главным в ее жизни.
Обложка первой книги А.Блока «Стихи о прекрасной даме».
Книга выпущена в 1905 году московским издательством «Гриф» тиражом 1200 экз. Оформление обложки сделано В.Владимировым, а клише П.Метцгером. Книжка продавалась по цене 1 рубль
Екатерина Рощина
15.06. 2015. газета "Вечерняя Москва"
http://www.vm.ru/news....14.html
|
| |
| |
| Валентина_Кочерова | Дата: Среда, 25 Ноя 2020, 16:08 | Сообщение # 3 |
|
Группа: Администраторы
Сообщений: 7164
Статус: Offline | К 140-летию со дня рождения Александра Блока
СУДЬБА И КРЕСТ АЛЕКСАНДРА БЛОКА
140-летие со дня рождения А.Блока призывает нас в очередной раз обратиться к фигуре этого удивительного поэта, без сомнения, входящего в первый ряд мастеров русского стиха, русской рифмы. И здесь следует вспомнить о противостоянии и соперничестве Золотого и Серебряного веков русской поэзии, каждый из которых подарил России целый сонм выдающихся поэтов. Среди них выделяются две тройки: А.Пушкин, М.Лермонтов, А.Грибоедов и А.Блок, С.Есенин, Н.Гумилев. И, пожалуй, именно в таком порядке ранжировались поэты в общественном мнении их современников.
Если Пушкин признавался первым поэтом России примерно с середины 1820-х годов, то Блок поднялся на этот пьедестал к 1910-м, после его «Стихов о Прекрасной Даме», «Снежной маски» и «Стихов о России». Знаменательно, что если Пушкин был москвичом, демонстрируя превосходство в то время именно города на семи холмах, то Блок был петербуржцем, подтверждая, что столицей Серебряного века был именно город на Неве. Какая-то общая поэтическая аура витала над северной столицей, если только за 20 лет в ней родились такие гранды поэзии, как Блок (1880), Чуковский (1882), Городецкий (1884), Гумилев (1886), Северянин (1887), Рождественский (1895), Антокольский (1896), Тихонов (1896), Набоков (1899). И Блок в этом ряду действительно был первым, если не считать «более раннего» по году рождения Д.С. Мережковского (1865).
А.Блок родился и рос в интеллигентской городской среде. И хотя его родители разошлись, и с 9 лет поэт жил с отчимом, гвардейским офицером Ф.Ф. Кублицким-Пиоттух, ему суждено было вобрать в себя всё то лучшее, что дарила атмосфера питерской столичной жизни с приметами образованности, культуры и даже элитарности. Символично, что Блок родился в ректорском доме Петербургского университета, и свою духовную родословную он возводил именно к своему деду, ботанику мирового уровня.
 
А.А. Блок с сыном. Петербург. 1883. А.Ю.Блок
«Ведь я с молоком матери впитал в себя дух русского «гуманизма», – писал он в автобиографии. – От дедов унаследовали любовь к литературе и незапятнанное понятие о ее высоком значении их дочери – моя мать и ее две сестры». Мать поэта открыла перед сыном мир русской поэзии, первая оценила его поэтические опыты и познакомила с ними петербургских литераторов. После нового замужества матери Блок жил с ней и отчимом в офицерском корпусе гренадерских казарм на Петербургской стороне, на набережной Большой Невки, откуда поэт ходил сначала во Введенскую гимназию, а потом в университет. Это был окраинный Петербург, не такой парадный, а более будничный, и он нравился поэту своей простотой. Именно здесь в 1897 г. родилось первое известное нам лирическое стихотворение Блока «Ночь на землю сошла…». И неслучайно в первом же цикле поэта «Ante Lucem» (1898-1900) вовсю зазвучала петербургская струна блоковской поэзии: «Помнишь ли город тревожный, синюю дымку вдали?». И впоследствии эта тема стала звучать у поэта еще глубже и напряженнее:
Одна мне осталась надежда:
Смотреться в колодезь двора.
Светает. Белеет одежда
В рассеянном свете утра…
Голодная кошка прижалась
У желоба утренних крыш.
Заплакать - одно мне осталось,
И слушать, как мирно ты спишь.
Читая эти стихи, так и видишь безрадостные, печальные картины города белых ночей и балтийских туманов, города помпезного, но сумрачного, который рождал и такие известные всем нам строки обреченности и бессмысленности бытия:
Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи ещё хоть четверть века –
Все будет так. Исхода нет.
Умрешь – начнешь опять сначала
И повторится всё, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь.
Блоку выпало с сентября 1906 г., когда он поселился отдельно со своей женой Любовью Дмитриевной, поменять в Петербурге несколько квартир на Лахтинской, Галерной, Малой Монетной и, наконец, на Офицерской (ныне Декабристов, д.57) улице, последнем месте своего земного пристанища. И все эти годы поэт постоянно погружался в ауру северной столицы, он исходил пешком весь Петербург вплоть до дальних пригородов и окрестностей, оставляя в своих стихах реальные приметы конкретных мест, как и в своём известном стихотворении «Незнакомка», родившемся в Озерках. Блок прочувствовал этот «город мой непостижимый» до самых основ, и, несмотря на флёр и очарование Прекрасной Дамы, облик северной столицы получился в его стихах печальным и надрывным, как и сама эпоха, которую суждено было ему пережить. Блок все это понимал и просил «простить его угрюмство»:
…разве это
Сокрытый двигатель его?
Он весь – дитя добра и света,
Он весь – свободы торжество!
В музыке Петербурга постепенно, особенно начиная с раскатов Первой русской революции, нарастало невиданное напряжение, и в поэте крепло предчувствие грядущих потрясений и крушения старого мира, который Блок называл «страшным миром». В своей поэме «Возмездие» он предвосхитил неизбежные потрясения:
Двадцатый век… Ещё бездомней,
Еще страшнее жизни мгла
(Ещё чернее и огромней
Тень Люциферова крыла)…
-----------------------------------
И черная, земная кровь
Сулит нам, раздувая вены,
Все разрушая рубежи,
Неслыханные перемены,
Невиданные мятежи…
Блок оказался прав в своих предчувствиях, но, слава Богу, что в его жизни были не только окрашенные тревогами и потрясениями петербургские страницы, завершившиеся скоропостижной смертью поэта в сорокалетнем возрасте 7 августа 1921 г., но и более счастливые моменты, связанные с Шахматово, Москвой и путешествиями…
Блок как поэт без сомнения не состоялся бы, если бы не было в его судьбе Шахматова – милой подмосковной усадьбы в 80 км. от столицы (Солнечногорский район Московской обл.). У поэта, как у вольной птицы, было два крыла: «петербургское и шахматовское», которые дополняли друг друга. Если первое крыло вознесло поэта на вершину символизма и городской лирики, то второе раскрыло в нем высоты проникновения в чертоги русской природы и деревенской жизни. Блоку выпало в жизни очень мало путешествовать по России, и его почти ежегодные летние каникулы и посещения Шахматова с 1881 по 1916 г. – более 35 лет! – заменили ему открытие множества русских мест и знакомство с бытом народа. Именно Шахматову, где поэт написал более 300 стихотворений, Блок обязан зарождению своей необъятной любви к России:
О, Русь моя! Жена моя! До боли
Нам ясен долгий путь!
Наш путь – стрелой татарской древней воли
Пронзил нам грудь.
Наш путь – степной,
наш путь – в тоске безбрежной –
В твоей тоске, о Русь!
И даже мглы – ночной и зарубежной –
Я не боюсь.
Дед поэта Андрей Николаевич Бекетов купил усадьбу, затерявшуюся среди полей и лесов Подмосковья в 1874 г., в том числе и потому, что неподалеку в усадьбе Боблово уже обосновался его друг – Д.И. Менделеев. И Блок первый раз появился в Шахматове уже в шестимесячном возрасте. Эти времена он описывал в своей поэме «Возмездие»:
И старики, не прозревая
Грядущих бедствий…
За грош купили угол рая
Неподалеку от Москвы.
Огромный тополь серебристый
Склонял над домом свой шатёр,
Стеной шиповника душистой
Встречал въезжающего двор.
А еще была неподражаемая шахматовская сирень, обилие трав и цветов, которые Александр постигал, бродя по окрестным лугам и лесам со своим дедом. И вскоре кругом не осталось, как писал Блок, «места, где бы я не прошел без ошибки ночью или с закрытыми глазами». «Многоверстная, синяя русская даль», «Русь настоящая» открывалась перед поэтом всякий раз, когда он поднимался на высокий шахматовский холм, вглядывался в бескрайние просторы и признавался себе в пылких чувствах:
Россия, нищая Россия,
Мне избы серые твои,
Твои мне песни ветровые,
Как слёзы первые любви!
И не случайно именно в Шахматове рождались и цикл «На поле Куликовом», и стихотворения «На железной дороге», «Осенняя воля», «Я и молод, и свеж, и влюблен», и лучший сборник любовной лирики поэта «Стихи о Прекрасной Даме», раскрывающий еще одну ипостась шахматовских дней, подаривших Блоку… любовь. Соседями семьи поэта были Менделеевы, и с тех пор как Саша сыграл в домашнем спектакле с Любой, дочерью великого химика, Гамлета, а она Офелию, ему почудилось, что именно она – его Прекрасная Дама, которой можно поклоняться всю жизнь. Причем первый раз букет фиалок двухлетней девочке будущий поэт подарил, когда ему было всего лишь три года. Добиваться своей суженой Блоку пришлось долго, и рожденный в итоге брачный союз получился одним из самых удивительных в ряду супружеских пар того времени: причудливый, почти платонический, он сопровождался и изменами, доходившими до вызовов Блока на дуэль А.Белым, и рождением Любовью мало прожившего мальчика от актера К.Давидовского, и постоянными духовными метаниями супругов, и поздними проявлениями ими верности и взаимопомощи в страшные революционные годы.
В этом союзе соединились безмерный романтизм поэта и приземленность его супруги, здравомыслящей женщины, часто не понимавшей причуды своего мужа. Ухаживая за своей невестой, Блок часто приезжал в Боблово на своем любимом коне Мальчике и привозил своей Прекрасной Даме, жившей за «зубчатым лесом», новые и новые стихи. И венчание молодых совершилось летом 1903 г. в селе Тараканово, на полпути между Шахматово и Боблово, в милом храме Михаила Архангела, том самом, где «девушка пела в церковном хоре», в храме, который поэт вспоминал потом еще не раз:
 
Церковь Михаила Архангела в Тараканово
Телеги… катятся
В пыли… и видная едва
Белеет церковь над рекою.
За ней – опять леса, поля…
И всей весенней красотою
Сияет русская земля.
Время, проведенное Блоком в Шахматове, было самым счастливым в его жизни, он часто называл усадьбу местом, где хотел бы жить всегда. И не случайно в 1910 г. он затеял перестройку главного дома усадьбы и сам руководил этим строительством. Однако грянувшие вскоре Первая мировая война и революция оборвали шахматовское очарование в судьбе Блока, питавшее его долгие годы энергией и токами родной земли. Последний раз поэту суждено было побывать там в июле 1916-го. И очень символично, что усадьба, разделив судьбу многих «дворянских гнезд», была сожжена крестьянами именно в 1921 г. – году смерти поэта. И не подорвало ли это еще больше силы слабевшего и болевшего в те дни поэта, когда он узнал о гибели родных пенат, о пепелище, засыпанном бумагами «со следами человеческих копыт с подковами», о разворовывании обстановки, утвари, книг и о разгроме усадебного парка теми, кого «полагалось» любить и перед кем преклоняться. «Ничего сейчас от этих родных мест, где я провел лучшие времена жизни, не осталось. Может быть, только старые липы шумят, если с них не содрали кожу». – писал Блок тогда Л.Андрееву. Казалось бы, все пошло прахом.
Писатель В.Солоухин, попав в Шахматово, так описал увиденное им: «Когда я почти чуть ли не полвека тому назад впервые добрался до места, где было когда-то Шахматово, то с трудом, лишь по старому серебристому гиганту-тополю кое-как определил, где же был дом поэта… Парк, который так любил Блок и его семья, превратился в лес, скрывавший фундамент бекетовского дома». Однако спустя десятилетия произошло чудо: усилиями подвижников и энтузиастов Шахматово было возрождено почти в том же самом виде, который знал Блок. Музей-заповедник был создан в 1981 г., а его заповедная территория раскинулась на 307 га, сберегая нетронутость окружающего ландшафта. Главный дом усадьбы был восстановлен в 2001 г., а вместе с ним и другие постройки.
И к «блоковскому камню», встречающему гостей усадьбы, потянулись и продолжают тянуться сегодня поклонники таланта поэта, который, кажется, вновь живет в своей неброской усадьбе и каждый день выходит на тот же любимый балкон:
И дверь звенящая балкона
Открылась в липы и в сирень,
И в синий купол небосклона,
И в лень окрестных деревень.
|
| |
| |
| Валентина_Кочерова | Дата: Среда, 25 Ноя 2020, 22:12 | Сообщение # 4 |
|
Группа: Администраторы
Сообщений: 7164
Статус: Offline | В жизни Блока Москва стала своеобразной светлой отдушиной на фоне мучительно надоедавшего и часто безрадостного Петербурга. И конечно, она еще с детства увязывалась в сознании поэта со светлым и солнечным Шахматовым, расположенным неподалеку от станции Подсолнечное и в 80 км. от столицы. Ведь первые посещения ее Блок совершал с родными и близкими именно в детские годы. А с 16 лет он стал бывать в Москве подолгу (в 1896, 1897, 1898, 1902 гг.), обитая у своего дяди П.А. Бекетова в доме на Тверской (дом 16, где недавно располагался Дом актера) и общаясь со своими двоюродными братьями. И именно в это время поэт влюбился в город на семи холмах. «Ваша Москва чистая, белая, древняя. Никогда не забуду Новодевичьего монастыря вечером», – писал он тогда и признавался в ощущении счастья, рожденного Москвой: «Московские люди более разымчивы, чем петербургские. Они умеют смеяться, умеют не пугаться. Они добрые, милые, толстые, не требовательные. В Москве смело говорят и спорят о счастье. Там оно за облачком, здесь – за черной тучей. И мне смело хочется счастья…». И счастье улыбалось поэту именно в Москве. Это началось с двух счастливых недель в январе 1904 г., когда в древнюю столицу приехали молодожены Александр и его Прекрасная Дама, Любовь Дмитриевна, и поселились на Спиридоновке.
Дом Марконетов по ул. Спиридоновка, д.6. 2005. Фото Б.Егорова
Как вспоминал А.Белый о первой встрече с этой парой, «вижу: стоит молодой человек и снимает студенческое пальто, очень статный, высокий, широкоплечий, но с тонкой талией; и молодая нарядная дама. Веселые, молодые, изящные, распространяющие запах духов. Царевич с царевной…». Далее во время памятного приезда последовала круговерть встреч с тем же Белым, Брюсовым, Соловьевым, Бальмонтом и другими яркими фигурами Серебряного века, а также познание Москвы через знакомство с ее известными местами и укромными уголками.
В Москве Блок становился другим, более спокойным и просветленным, его популярность там, в кругу любителей поэзии, все время возрастала (в октябре 1904 г. в Москве вышли «Стихи о Прекрасной Даме», затем несколько других сборников: издательская удача улыбалась Блоку именно в Москве, там же был поставлен в театре В.Мейерхольда его спектакль «Балаганчик», долгое время в МХАТе готовилась к постановке драма поэта «Роза и крест»). И Блок всерьез начинал в те годы думать о переезде в Москву. Поэт писал матери, что «мы тысячу раз правы, не видя в Петербурге людей, ибо они есть в Москве», что «нельзя упускать из виду никогда существования Москвы, всего, что здесь лучшее и самое чистое», и признавался друзьям, что он вернулся в город на Неве «завзятым москвичом». Конечно, именно неповторимый облик и древняя история Москвы увлекали и очаровывали поэта. После той январской поездки 1904 г. Блок в стихотворении «Поединок» «отправил» самого себя в древнюю Москву, где происходила борьба между антихристом Петром и покровителем Москвы Георгием Победоносцем:
Дни и ночи я безволен
Жду чудес, дремлю без сна.
В песнях дальних колоколен
Пробуждается весна.
Чутко веет над столицей
Угнетенного Петра.
Вечерница льнёт к деннице,
Несказанней вечера…
Я бегу на воздух вольный
Жаром битвы утомлен…
Бейся колокол раздольный,
Разглашай весенний звон!
Именно «воздух вольный» и дыхание истории всегда тянули Блока в столицу. Историческим колоритом, переносящим автора уже в период Смуты, веет и от его стихотворения «Утро в Москве» (1909):
Упоительно встать в ранний час,
Легкий след на песке увидать.
Упоительно вспомнить тебя,
Что со мною ты, прелесть моя.
Я люблю тебя, панна моя,
Беззаботная юность моя,
И прозрачная нежность Кремля
В это утро – как прелесть твоя.
Противопоставление «сумрачного» и даже зловещего Петербурга и «добродушной», «радужной» Москвы встречается у Блока нередко. Оно колоритно звучит в стихотворении «Все это было, было, было…» (1909), напоминающем «Дорожные жалобы» Пушкина, где он перечислял варианты того, как ему суждено будет умереть, а перед этим поэт рассуждает о двух столицах:
В час утра, чистый и хрустальный,
У стен Московского Кремля,
Восторг души первоначальный
Вернёт ли мне моя земля?
Иль в ночь на Пасху, над Невою,
Под ветром, в стужу, в ледоход –
Старуха нищая клюкою
Мой труп спокойный шевельнёт?
Блок очень любил жизнь, вспомним его бессмертные слова «О, я хочу безумно жить…». И хотя он, как многие поэты, высказывал в своих стихах и откровениях суицидальные мотивы и нередко писал, как его «душит жизни сон тяжелый», как он «задыхается в этом сне», он никогда не смог бы преступить «красную черту», что доказывают последние месяцы его жизни. Да, за полгода до смерти он в одном разговоре как-то спросил своего собеседника: «Вы хотели бы умереть?». И, не дождавшись ответа, сказал: «А я очень хочу…». А в «Записной книжке» он чуть позднее записал, то ли как вопрос к самому себе, то ли как сомнение: «Руки на себя наложить…», и констатировал, что убить себя – это «высший поступок», знак «силы». Однако все это были приметы отчаяния человека, попавшего в водоворот неподвластных ему грозных событий, но никак не обреченность человека, переставшего верить в жизнь. Естественно, что трагические нотки в судьбу Блока добавляла и Москва, в которой он после 1904 г. бывал очень часто. Чего стоит только история с несостоявшейся в Москве дуэлью поэта с А.Белым, любившим жену Блока, узнавшим в августе 1906 г., что та решила избавиться от его «ненужной любви», и прямо заявившим своему сопернику, что «один из нас должен погибнуть».
Л.Менделеева и А.Белый
Блок ответил прибывшему к нему секунданту Белого поэту Эллису, что для дуэли поводов нет: «Просто Боря ужасно устал», и он смог убедить самого секунданта в своей почти «святости» и отсутствии каких-либо причин для дуэли. Позднее вызов на дуэль пошлет Белому уже сам Блок, недовольный резкой критикой с его стороны творчества поэта. Но и эта дуэль в итоге не состоится. Поэты помирятся только в 1910 г. после двенадцатичасового разговора, закончившегося проводами Блока Белым на вокзале. С Москвой связан и последний роман в жизни поэта. В Петербурге у него было много любовных историй, а в Москве, пожалуй, только одна: с Надеждой Александровной Нолле-Коган, 24-летней студенткой Бестужевских курсов, первая встреча с которой случилась еще в 1912 г. в Петербурге. Однако отношения между ними завязались лишь в ноябре 1914 г. И хотя Блок говорил, что он всегда любил только Любовь Дмитриевну, что «у меня женщин не 100-200-300, а всего две: одна Люба; другая – все остальные…», он тяготился сложными, тяжелыми отношениями со своей женой. Еще в 1910-ом он писал об этом: «Люба довела маму до болезни. Люба отогнала от меня людей. Люба создала всю ту… утомительность отношений, которая теперь есть… Но я не могу с ней расстаться и люблю ее…».
Роман с Надеждой Нолле-Коган озарил светом два последних приезда Блока в Москву. В мае 1920 г. он 11 дней жил в трехкомнатной квартире Коганов на Арбате, дом 51 (муж Надежды Петр Коган был профессором, критиком-марксистом), и провел эти дни со своей возлюбленной, сопровождавшей его на всех встречах и на его успешных публичных выступлениях – в Политехническом музее и во Дворце искусств. Блок тогда, по словам Нолле, «повеселел, помолодел, шутил, рисовал карикатуры», они много гуляли по городу, особенно любили сквер у стен Храма Христа Спасителя с их любимой скамейкой.
Прошел год – тяжелый и для страны, и для затухавшего Блока. И 1 мая 1921 г. он вместе с К. Чуковским и издателем С.Алянским прибыл в Москву, где его встречала… беременная Надежда (исследователь В.Недошивин в своей насыщенной открытиями книге «Адреса любви. Москва, Петербург, Париж» (М., 2014) доказывает, что рожденный через месяц Надеждой мальчик Александр был сыном Блока!). Как вспоминала Нолле-Коган, увидев Блока, она подумала: «Но он ли это! Где легкая поступь, где статная фигура, где светлое, прекрасное лицо?.. От жалости, ужаса, скорби я застыла на месте». Предчувствовалась, по ее словам, «какая-то грозная, неотвратимая, где-то таящаяся катастрофа». И хотя Блок опять выступал в Москве: в Политехническом, в Доме печати и в Союзе писателей, его встречали уже совсем не так, без оваций, и даже кричали с мест, что он «мертвец». Да и сам он был потухшим и читал стихи мрачные и тяжелые…
Блоку в последний приезд опять запомнилась в Москве та же самая скамейка, когда он вместе с Надеждой с Арбата по еще спящему ночному городу дошел до Храма Христа Спасителя. «Великое спокойствие царило окрест, с реки тянуло запахом влаги, в матовой росе лежал цветущий сквер, а в бледном небе постепенно гасли звезды. День занимался, – вспоминала Надежда. – Как благоуханен был утренний воздух! Как мирно все вокруг! Какая тишина! Мало-помалу Блок успокаивался и светлел». Потом последовало прощание на вокзале, и хотя до смерти поэта оставалось меньше трех месяцев, Москва провожала поэта светом, приметами цветущего мая и любовью, растворенной в воздухе…
А.Блок – дитя своего времени, и его, конечно, не могла миновать свойственная поэтам Серебряного века страсть к путешествиям. Однако страсть эта у него была не такой безграничной и всеобъемлющей, как у Н.Гумилева или К.Бальмонта, и тем более она не была многовекторной, влекущей на разные континенты и в разные части света, а ограничивалась одной старой Европой. Еще в 1904 г. Блок признавался, что он рвался «туда, где моря запевают о чуде, туда направляется свет маяка!». А в 1907-ом в «Вольных мыслях» он восклицал о своем желании: «И песни петь! И слушать в мире ветер!». Однако его реальный опыт путешественника ограничивается, по сути, лишь тремя поездками по Европе в 1909, 1911 и 1913 гг. В своей автобиографии в июне 1915-го поэт так охарактеризовал этот опыт: «Из событий, явлений и веяний, особенно повлиявших на меня так или иначе, я должен упомянуть… три заграничных путешествия: я был в Италии – северной (Венеция, Равенна, Милан) и средней (Флоренция, Пиза, Перуджия и много других городков и местечек Умбрии); во Франции (на севере Бретани, Пиренеях – в окрестностях Биаррица, несколько раз жил в Париже); в Бельгии и Голландии; кроме того, мне приводилось почему-то каждые шесть лет моей жизни возвращаться в Bad Nauheim (Hessеn-Hassau), с которым у меня связаны особенные воспоминания».
Первый раз вместе с женой они отправились в дальний путь, чтобы отдохнуть от семейных переживаний: смерти отца поэта и ребенка Любови Дмитриевны, которого Блок признал ради сохранения семьи. Именно это путешествие в мае-июне 1909 г. стало самым знаменательным и важным в творческой судьбе поэта. Его сохранившиеся письма матери и друзьям во время этой поездки самым лучшим образом показывают, что увидел, чувствовал и пережил Блок – «вечный странник», как он сам себя назвал в одном из итальянских стихов. Вот самые яркие отрывки из этих писем, которые показывают, что у Блока были и задатки прозаика.
Матери. 7 мая 1909 г. Венеция.
«Я здесь очень много воспринял, живу в Венеции уже совершенно как в своем городе, и почти все обычаи, галереи, церкви, море, каналы для меня – свои, как будто я здесь очень давно. Наши комнаты выходят на море, которое видно сквозь цветы на окнах. Если смотреть с Лидо, весь север окаймлен большими снежными вершинами, часть которых мы проехали. Вода вся зеленая. Это все известно из книг, но очень ново, однако – новизной не поражающей, но успокоительной и освежающей». «Здесь хочется быть художником, а не писателем, я бы нарисовал много, если бы умел». «Несчастную мою нищую Россию с ее смехотворным правительством… с ребяческой интеллигенцией я бы презирал глубоко, если бы не был русским». «Люба ходит в парижском фраке, я – в венском белом костюме и венецианской панаме. Рассматриваю людей и дома, играю с крабами и собираю раковины. Все очень тихо, лениво и отдохновительно. Хотим купаться в море. Наконец-то нет русских газет, и я не слышу и не читаю неприличных имен Союза русского народа и Милюкова, но во всех витринах читаю имена Данта, Петрарки, Рескина и Беллини. Всякий русский художник имеет право хоть на несколько лет заткнуть себе уши от всего русского и увидать свою другую родину – Европу, и Италию особенно».
Матери. 13 мая 1909 г. Флоренция.
«Мама, сегодня мы первый день во Флоренции, куда приехали вчерашней ночью из Равенны… В Равенне мы были два дня. Это – глухая провинция, еще гораздо глуше, чем Венеция. Городишко спит крепко, и всюду – церкви и образа первых веков христианства. Равенна – сохранила лучше всех городов раннее искусство, переход от Рима к Византии. И я очень рад, что нас туда послал Брюсов; мы видели могилу Данта, древние саркофаги, поразительные мозаики, дворец Теодориха. Флоренция – совсем столица после Равенны. Трамваи, толпа народу, свет, бичи щелкают. Я пишу из хорошего отеля, где мы уже взяли ванны. Может быть, потом переселимся подешевле, но вообще – довольно дешево все. Во Флоренции надо засесть подольше, недели на две».
Матери. 25-26 мая 1909 г. Флоренция.
«Мама, послезавтра мы уезжаем из Флоренции, не знаю еще куда: едва ли в Рим, потому что здесь уже нестерпимо жарко и мускиты кусают беспощадно. Но Флоренцию я проклинаю не только за жару и мускитов, а за то, что она сама себя предала европейской гнили, стала трескучим городом и изуродовала почти все свои дома и улицы. Остаются только несколько дворцов, церквей и музеев, да некоторые далекие окрестности, да Боболи, – остальной прах я отрясаю от своих ног и желаю ему подвергнуться участи Мессины».
Е.П. Иванову. 7 июня 1909 г. Сиенна.
«Мы в Сиенне, это уже одиннадцатый город. Воображение устало. На душе еще довольно смутно. Завтра уедем к морю, может быть, купаться. Из итальянских газет я ничего, кроме страшно мрачного, не вычитываю о России. Как вернуться – не понимаю, но еще менее понимаю, как остаться здесь. Здесь нет земли, есть только небо, искусство, горы и виноградные поля. Людей нет. Но как дальше быть в России, я не особенно знаю. Самым страшным и царственным городом в мире остается, по-видимому, Петербург».
Матери 19 июня 1909 г. Милан.
«Мама, мы в Милане уже третий день и послезавтра уезжаем во Франкфурт. Надо признаться, что эта поездка оказалась совсем не отдохновительной. Напротив, мы оба страшно устали и изнервничались до последней степени. Милан – уже 13-й город, а мы смотрим везде почти все. Правда, что я теперь ничего и не могу воспринять, кроме искусства, неба и иногда моря. Люди мне отвратительны, вся жизнь – ужасна. Европейская жизнь так же мерзка, как и русская, вообще – вся жизнь людей во всем мире есть, по-моему, какая-то чудовищно грязная лужа. Я написал несколько хороших стихотворений. Меня постоянно страшно беспокоит и то, как вы живете в Шахматово, и то, что вообще происходит в России. Единственное место, где я могу жить, – все-таки Россия, но ужаснее того, что в ней (по газетам и по воспоминаниям), кажется, нет нигде. Утешает меня (и Любу) только несколько то, что всем (кого мы ценим) отвратительно – всё хуже и хуже. Часто находит на меня страшная апатия. Трудно вернуться, и как будто некуда вернуться – на таможне обворуют, в середине России повесят или посадят в тюрьму, оскорбят, – цензура не пропустит того, что я написал. Мне хотелось бы очень тихо пожить и подумать – вне городов, кинематографов, ресторанов, итальянцев и немцев. Все это – одна сплошная помойная яма. Подозреваю, что причина нашей изнервленности и усталости почти до болезни происходит от той поспешности и жадности, с которой мы двигаемся. Чего мы только не видели: – чуть не все итальянские горы, два моря, десятки музеев, сотни церквей. Всех дороже мне Равенна, признаю Милан, как Берлин, проклинаю Флоренцию, люблю Сполето. Леонардо и все, что вокруг него (а он оставил вокруг себя необозримое поле разных степеней гениальности – далеко до своего рождения и после своей смерти), меня тревожит, мучает и погружает в сумрак, в «родимый хаос». Настолько же утишает меня и ублажает Беллини, вокруг которого осталось тоже очень много. Перед Рафаэлем я коленопреклоненно скучаю, как в полдень – перед красивым видом. Очень близко мне все древнее – особенно могилы этрусков, их сырость, тишина, мрак, простые узоры на гробницах, короткие надписи. Всегда и всюду мне близок и дорог, как родной, искалеченный итальянцами латинский язык. Более чем когда-нибудь я вижу, что ничего из жизни современной я до смерти не приму и ничему не покорюсь. Ее позорный строй внушает мне только отвращение. Переделать уже ничего нельзя – не переделает никакая революция. Все люди сгниют, несколько человек останется. Люблю я только искусство, детей и смерть. Россия для меня – все та же – лирическая величина. На самом деле – ее нет, не было и не будет».
Как видим, во впечатлениях поэта смешались и восторги древней культурой Европы, и преклонение перед силой искусства, и неприятие того влияния, которое оказывает бег времени на облик Италии, особенно Флоренции, и думы о далекой России, без которой поэт не может жить, и о своей личной судьбе. Чтобы все это суммировать, Блоку пришлось даже написать очерки «Молнии искусств», однако они так и не были им закончены. В них особенно впечатляют размышления о трагическом развитии цивилизации и истории Италии: «Время летит: год от года, день ото дня, час от часу все яснее, что цивилизация обрушится на головы ее творцов, раздавит их собою; но она – не давит: и безумие длится: все задумано, все предопределено, гибель неизбежна; но гибель медлит… Путешествие по стране, богатой прошлым и бедной настоящим, – подобно нисхождению в дантовский ад. Из глубины обнаженных ущелий истории возникают бесконечно бледные образы, и языки синего пламени обжигают лицо… Италия трагична одним: подземным шорохом истории, прошумевшей и невозвратимой. В этом шорохе ясно слышен голос тихого безумия, бормотание древних сивилл. Жизнь права, когда сторонится от этого шепота. Но где она в современной Италии?».
Однако главным итогом поездки стал поэтический цикл «Итальянские стихи», который постепенно разрастался, включив в себя в итоге 24 стихотворения, которые принесли Блоку еще больше славы: поэт был принят в общество «Академия», где состояли лучшие поэты того времени. Блоку в Италии особенно понравилась милая Равенна, что отразилось вот в этих гениальных стихах:
Всё, что минутно, всё, что бренно,
Похоронила ты в веках.
Ты, как младенец, спишь, Равенна,
У сонной вечности в руках.
Рабы сквозь римские ворота
Уже не ввозят мозаи́к.
И догорает позолота
В стенах прохладных базилик…
Лишь по ночам, склонясь к долинам,
Ведя векам грядущим счёт,
Тень Данта с профилем орлиным
О Новой Жизни мне поёт.
Летом 1911 г. Блок снова отправляется за границу, на этот раз во Францию, Бельгию и Нидерланды. И вновь оставляет преимущественно нелицеприятные размышления об увиденном в своих письмах.
Матери. 21 июля 1911 г. Париж.
«Мама, вчера еще утром я был на Unter den Linden, а вечером я стоял на мосту Гогенцоллернов над Рейном и был в Кельнском соборе, а сейчас пришел из Notre Dame, сижу в кафэ на углу Rue de Rivoli против Hotel de Ville, пью citronnade, поезд мчался еще быстрее, чем в Германии, жара, вероятно, до 40°, воздух дрожит над полотном, ветер горячий, Париж совсем сизый и таинственный, но я не устал, а, напротив, чувствую страшное возбуждение. Париж мне нравится необыкновенно, он как-то уже и меньше, чем я думал, и оттого уютно в толпе».
Матери. 2 августа 1911 г. Аберврак.
«В общем же жизнь, разумеется, как везде, убога и жалка настолько же, насколько пышно ее можно описать и нарисовать (т.е. – вечное торжество искусства). Разумеется, здесь нет нашей нищеты, но все кругом отчаянно и потно трудится. Этот север Франции, разумеется, беднее, его пожрал Париж, торгуют и набивают брюха на юге. Зато здесь очень тихо; и очень приятно посвятить месяц жизни бедной и милой Бретани. По вечерам океан поет очень ясно и громко, а днем только видно, как пена рассыпается у скал».
Матери. 12 августа 1911 г. Аберврак.
«Впоследствии будет приятно вспоминать эту гиперборейскую деревушку, но теперь часто слишком заставляют страдать – скука, висящая в воздухе, и неотъемлемое качество французов - невылазная грязь, прежде всего – физическая, а потом и душевная. Первую грязь лучше не описывать; говоря кратко, человек сколько-нибудь брезгливый не согласится поселиться во Франции».
Матери. 20 августа 1911 г. Аберврак.
«Здесь ясна вся чудовищная бессмыслица, до которой дошла цивилизация, ее подчеркивают напряженные лица и богатых и бедных, шныряние автомобилей, лишенное всякого внутреннего смысла, и пресса – продажная, талантливая, свободная и голосистая».
Матери. 4 сентября 1911 г. Париж.
«Мама, жара возобновилась, так что нельзя показать носа на улицу. Кроме того, я не полюбил Парижа, а многое в нем даже возненавидел. Я никогда не был во Франции, ничего в ней не потерял, она мне глубоко чужда – Париж не меньше, чем провинция. Бретань я полюбил легендарную, а в Париже – единственно близко мне жуткое чувство бессмыслицы от всего, что видишь и слышишь: 35° (по Цельсию), нет числа автобусам, автомобилям, трамваям и громадным телегам – все это почти разваливается от старости, дребезжит и оглушительно звенит, сопит и свистит. В Лувр я тщетно ходил и второй раз: в этих заплеванных королевских сараях только устаешь от громадности расстояний и нельзя увидать ни одной картины – до того самый дух искусства истребили французы. Потом – вершина Монмартра: весь Париж, окутанный дымом и желто-голубым зноем: купол Пантеона, крыши Оперы и очень тонкий, стройный и красивый чертеж Эйфелевой башни. Но Париж – не то, что Москва с Воробьевых гор. Париж с Монмартра – картина тысячелетней бессмыслицы, величавая, огненная и бездушная. Здесь нет и не могло быть своего Девичьего монастыря, который прежде всего бросается в глаза – во главе Москвы; и ни одной крупицы московского золота и московской киновари – все черно-серое море…».
Точно так же поэту, уставшему от «ужасно мучительного» путешествия, не понравились ни Амстердам, ни Брюгге, ни Гаага, ни «серый Берлин», только Антверпен показался более приятным. И неудивительно, что поэт не оставил стихов обо всех этих городах, так же как и о Париже, лишь Антверпену поэт посвятил несколько строк. Летом 1913 г. Блок по совету докторов вновь едет во Францию и опять остается недоволен тем, что он видит: «Биарриц наводнён мелкой французской буржуазией, так что даже глаза устали смотреть на уродливых мужчин и женщин. Да и вообще надо сказать, что мне очень надоела Франция и хочется вернуться в культурную страну – Россию, где меньше блох, почти нет француженок, есть кушанья (хлеб и говядина), питьё (чай и вода); кровати (не 15 аршин ширины), умывальники…».
В письме В.Пясту 19 июля 1913 г. поэт писал: «Дней десять прожили в Париже, он все-таки единственный в мире; кажется, нигде нет большей загнанности и затравленности человеческой; от этого все люди кажутся лучше, и жить можно как угодно, просто и пышно, пошло и не пошло, – все равно никто не обратит внимания». А в письме к матери 12 августа 1913 г. он подытожил: «Париж нестерпим, я очень устал за эти дни… Версаль мне показался даже еще более уродливым, чем Царское Село. Возвращались мы через Булонский лес, который весь вытоптан, ибо в демократических республиках буржуа могут, где им угодно, пастись и гадить».
Вот он парадокс: на фоне хваленой Европы именно Россия видится Блоку как светоч культуры и спасения, и он рвется в нее обратно. Поэт повторил тот же самый вывод, который сделали многие русские поэты, открывавшие зарубежные страны, но возвращавшиеся на Родину, «еще более русскими», как сказал как-то А.Белый. Однако Блок не был бы Блоком, если бы и он, как другие мастера русской рифмы, не проявил во время своих заграничных путешествий ту самую «всемирную отзывчивость», о которой говорил Достоевский. И не случайно он постоянно занимался переводами или переложениями стихотворений европейских поэтов: Шекспира, Байрона, Шиллера, Гейне, Верхарна, специально переводил финских поэтов и армянского поэта Аветика Исаакяна. А в 1912 г. Блок написал драму «Роза и Крест» о поисках сокровенного знания трубадура Бертрана де Борна, действие которой происходит в 1208 году в южной и северной Франции, где бывал поэт. И на закате жизни Блок в своих «Скифах» (1918) имел право вот так вспоминать европейские картины:
Мы помним все парижских улиц ад,
И венецьянские прохлады,
Лимонных рощ далёкий аромат.
И Кёльна дымные громады…
Поэт, опровергая все обвинения России и русских в «азиатчине», раз за разом подчеркивал родство своего Отечества со всем тем лучшим, что подарила Европа миру. И этот завет все мы должны помнить сегодня, как бы ни разваливался европейский континент и его традиционные устои под напором современных испытаний:
Мы любим всё – и жар холодных числ,
И дар божественных видений,
Нам внятно всё – и острый галльский смысл,
И сумрачный германский гений.
Великие поэты потому и великие, что они всегда пророки. Таким был и А.Блок, последние годы жизни которого как специально совпали с самыми трагическими годами революционной бури. Еще 15 апреля 1917 г. поэт признавался матери: «Все-таки мне нельзя отказать в некоторой прозорливости и в том, что я чувствую современность. То, что происходит, – происходит в духе моей тревоги». А «чувствовать современность» Блока заставляли во многом обстоятельства его личной жизни. В июле 1916-го он был призван в армию и служил табельщиком инженерно-строительной бригады, «заведуя» окопами и блиндажами. И хотя ему не выпало участвовать в боевых действиях, приметы войны он видел воочию. Поначалу поэту на войне даже нравилось, он как-то сказал, что «война – это прежде всего весело!», но потом пришло разочарование, которое вскоре ушло на второй план в ореоле восхищения Февральской революцией, разрушившей старый режим. Блок признавался тогда матери, что он «подал голос за социалистический блок», имея в виду, прежде всего, меньшевиков, но добавил: «А втайне (склоняюсь) – и к большевизму». Его захватила работа в ЧК по расследованию преступлений царизма в качестве редактора, а ее итогом стал выпуск им позднее книги «Последние дни Императорской власти». И неудивительно, что поэт, чувствовавший месяц за месяцем нарастание той самой «общественной тревоги», воспринял с восторгом и произошедшие в Петрограде октябрьские события, хотя они и носили стихийный характер. Лавина событий – от первых эксцессов революционной смуты до разгона Учредительного собрания – увлекла поэта с головой. И так получилось, что именно в январе 1918 г., когда поэт отпраздновал памятную для него дату, помеченную 10 января: «Двадцать лет я стихи пишу», он выплеснул из себя все, что зрело и накапливалось в нем в переломные месяцы.
8 января он начал писать поэму «Двенадцать» и фактически создал ее за два дня, хотя завершил он это произведение набело только 28 января, записав на следующий день в своей записной книжке: «Страшный шум, возрастающий во мне и вокруг… Сегодня я – гений». (Уже 18 февраля поэма была напечатана в газете «Знамя труда» и потом выдержала много изданий и переводы на иностранные языки.) Позднее Блок так оценил этот взлет своей творческой энергии: «…В январе 1918 г. я в последний раз отдался стихии… Во время и после окончания «Двенадцати» я несколько дней ощущал физически, слухом, большой шум вокруг – шум слитный (вероятно, шум от крушения старого мира)»
. Как признавался поэт, жизнь тогда «разбушевалась», и он «смотрел на радугу», появившуюся от брызг бурления моря жизни. «Двенадцать» – какие бы они ни были – это лучшее, что я написал. Потому что тогда я жил современностью», – признавался поэт. Он писал, что «было бы неправдой… отрицать всякое отношение «Двенадцати» к политике», а когда его спросили, что, наверное, поэма была написана в муках, он сразу ответил: «Нет, наоборот, это сделано в порыве, вдохновенно, гармонически цельно». «Оттого я и не отрекаюсь от написанного тогда, что оно было написано в согласии со стихией», – подытожил поэт шумевшую вокруг его поэмы дискуссию в апреле 1920 года
Поэма «Двенадцать» действительно гениальна по своей простоте, новизне и, главное, по отражению в ней того, что захлестнуло тогда матушку-Россию. Красногвардейцы олицетворяют собой у Блока вышедший на историческую арену «революционный народ», готовый сломать до основания «старый мир», который уже чувствует свою обреченность. А в конце поэмы Блок вообще сделал то, что вызвало сразу и вызывает до сих пор целую бурю эмоций и споров: он соединил стихию революции с Иисусом Христом:
…Так идут державным шагом –
Позади – голодный пёс,
Впереди – с кровавым флагом,
И за вьюгой невиди́м,
И от пули невредим,
Нежной поступью надвьюжной,
Снежной россыпью жемчужной,
В белом венчике из роз –
Впереди – Исус Христос.
Ох, и загадал Блок загадку со своим «Христосом с красногвардейцами». В июне 1919 г., когда Н.Гумилев сказал, что конец поэмы ему кажется «искусственно приклеенным», Блок ответил: «Мне тоже не нравится конец «Двенадцати». Я бы хотел, чтобы этот конец был иной. Когда я кончил, я сам удивился: почему Христос? Но чем больше я вглядывался, тем яснее я видел Христа». Поэт даже писал, что он сам ненавидит этот «женственный призрак», но ничего сделать уже не мог: сама музыка революции, нацеленной на создание общества справедливости и благоденствия, родила и подсказала ему этот образ. И когда вокруг поэта за осквернение им ценностей и свободы, и христианства поднялся дикий шум в либеральном стане (они «злятся на меня страшно»), Блок ответил своим критикам: «Господа, вы никогда не знали России и никогда ее не любили!». «Всем телом, всем сердцем, всем сознанием – слушайте Революцию», – призывал поэт, оставшийся со своим народом, пусть этот народ и заблуждался, путался и совершал очевидные глупости. Поэт писал в то время З.Гиппиус, что нас разделил не только 1917-й, но и 1905-й год, а «Великий Октябрь» разрубил все затянутые ранее узлы. Однако памятный январь 1918 г. одной поэмой «Двенадцать» не исчерпывается. Блок успел за 2 дня – 29 и 30 января – написать своих гениальных «Скифов», а во время работы над «Двенадцатью» он еще и создал свою итоговую статью «Интеллигенция и революция». «Скифы» – это стихия революции, выведенная поэтом уже на вселенский уровень, он предчувствует мировые битвы и катаклизмы, которые захватят в будущем и Европу, и Азию, и Америку. Конечно, Блок не был идеалистом, он писал и о том, что «всякая политики так грязна, что одна ее капля замутит и разложит все остальное», что «революция не идиллия», что «бескровно» и «безболезненно» не может разрешиться «вековая распря между «черной» и «белой» костью… ».
С 1919 г. он был одним из директоров петроградского Большого театра, при этом постоянно выступал со своими стихами и был безмерно популярен и востребован. Однако реалии революции становились постепенно все более грозными и тягостными, то и дело Блока и его семью одолевали голод, холод и безденежье. Поэт вообще в 1918-1921 гг., не считая поэм, написал всего лишь не более десятка новых стихотворений: настолько гнетуща была кипевшая вокруг жизнь. И не случайно последнее сохранившееся стихотворение поэта «Пушкинскому Дому» (11 февраля 1921 г.) посвящено именно «солнцу русской поэзии», продолжавшему дарить силы и в эпоху революционных потрясений:
Пушкин! Тайную свободу
Пели мы вослед тебе!
Дай нам руку в непогоду,
Помоги в немой борьбе!
Не твоих ли звуков сладость
Вдохновляла в те года?
Не твоя ли, Пушкин, радость
Окрыляла нас тогда?
Вот зачем такой знакомый
И родной для сердца звук –
Имя Пушкинского Дома
В Академии Наук.
Шаг за шагом настроения Блока становились все более мрачными, он все чаще стал задумываться о смерти: «Если так много ужасного сделал в жизни, надо хоть умереть честно и достойно», терял веру в жизнь: «А там – старость, бездарность», «Почти год как я не принадлежу себе, я разучился писать стихи и думать о стихах», переживал о судьбе своей сожженной крестьянами усадьбы: «Снилось Шахматово… Отчего я сегодня ночью так обливался слезами о Шахматове». Особенно тягостным стал для поэта 1921 г.. 6 февраля он записал в дневнике: «Следующий сборник стихов, если будет: «Черный день», а 26 мая он написал очень горькие слова в письме к К.Чуковскому: «Но сейчас у меня ни души, ни тела нет, я болен, как не был никогда еще: жар не прекращается, и все всегда болит. Слопала-таки поганая, гугнивая родимая матушка Россия, как чушка своего поросенка». Хотя тут же добавил: «Может быть, еще поправимся». Дело в том, что проживание в голодном и холодном Петрограде давно подорвало здоровье поэта, у него развилась астма, появились психические расстройства, и даже была выявлена цинга. А после возвращения из Москвы в мае 1921 г. у поэта случился первый припадок сердечной болезни.
Как вспоминал С.Алянский, «болезнь продолжала прогрессировать. Настал день, когда Александр Александрович не мог совсем вставать с постели. Доктор заявил, что больному необходимы санаторные условия…». Блок давно отказывался уезжать куда-либо заграницу, ибо «не видел разницы между эмигрантством, которое ненавидел, и поездкой для лечения». В конце концов, он согласился на поездку в Финляндию. Однако далее произошла одна из самых позорных страниц в «культурной политике» Советской власти. 12 июля на заседании Политбюро поэту было в выезде отказано, против выступили Ленин, Зиновьев и Молотов. А.Луначарский признавался, что «мы в буквальном смысле слова, не отпуская поэта и не давая ему вместе с тем необходимых удовлетворительных условий, замучили его». Выхлопотанное Л.Каменевым и тем же Луначарским на последующем заседании Политбюро разрешение на выезд было подписано 23 июля, но потребовалось разрешение и на выезд жены поэта, а оно было одобрено только 1 августа, да и то о нем узнали в семье Блока только 6 августа, когда поэту оставалось жить одни сутки.
В последние дни жизни Блок говорил: «Я уже ничего не слышу», имея в виду скорее не физическую глухоту, а духовный слух. Умирал он тяжело, говорил: «Мне пусто, мне постыло жить!», «Гибель лучше всего», бредил об одном и том же, как писал Г.Иванов: «все ли экземпляры «Двенадцати» уничтожены», «Люба, хорошенько поищи и сожги, все сожги…». Что это было: раскаяние поэта за содеянное, пересмотр старых взглядов? Жизнь оказалась сложнее, страшнее и запутанней, чем это представлялось Блоку в поэтических откликах на «стихию революции»… Он умер 7 августа 1921 г., в воскресенье, в 10 с половиной часов утра, а вместе с ним умирал тогда и Серебряный век. Похороны поэта потрясли город на Неве, все почувствовали, что ушла целая эпоха, но поэзия Блока осталась жить, как она остается живой и сегодня, озаряя своим светом и надеждой и нынешние времена:
О.К. Комов. Памятник А.Блоку в Москве на Спиридоновке
О, весна без конца и без края –
Без конца и без краю мечта!
Узнаю тебя, жизнь! Принимаю!
И приветствую звоном щита!
Сергей Дмитриев
Вёшки, 05.11. 2020
https://denliteraturi.ru/article/5309
|
| |
| |
| Валентина_Кочерова | Дата: Пятница, 27 Ноя 2020, 18:13 | Сообщение # 5 |
|
Группа: Администраторы
Сообщений: 7164
Статус: Offline | НАДЕЖДА АЛЕКСАНДРОВНА НОЛЛЕ-КОГАН: ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ
Печатается впервые по машинописной копии, предоставленной А. П. Нолле (рукопись - в ЦГАЛИ). Работу свою над воспоминаниями Надежда Александровнане считала законченной. Небольшой фрагмент воспоминаний («Встреча с Александром Блоком») был напечатан в журнале «Огонек», 1955, № 48, с. 26.
И в памяти на миг возникнет
Тот край, тот отдаленный брег...
И тень моя пройдет перед тобою.
А.Блок
Прежде чем говорить о моем знакомстве с Блоком и о некоторых встречах с ним, я хочу передать мое впечатление о его внешнем облике. Говорю о моем впечатлении и подчеркиваю это, ибо, может быть, в памяти других он запечатлелся иным. Мне невозможно представить себе Блока и обрисовать его, не связывая образа поэта с определенной атмосферой, местом, природой, освещением, переживанием. В его внешности все зависело от состояния духа, все, даже колорит кожи, цвет глаз, цвет волос.
худ. В.Сачков
Каков был Блок? Красив? И да и нет. Были ли глаза его светлыми или темными? Вились или гладкими были его волосы? На все отвечу: и да и нет. Когда он бывал весел духом, спокоен, здоров, то кожа его лица, даже зимой, отливала золотисто-красным загаром, мерцали голубовато-серые глаза, волосы орехового оттенка (иного определения не подберу), легкие и пушистые, венчали высокое чело. Очерк рта выразительный, и когда он плотно сжимал губы, то лицо внезапно приобретало суровое, замкнутое выражение, когда же улыбался, оно сразу светлело и молодело. Походка упругая, легкая, фигура статная, ладная, весь он какой-то «подобранный», все сидит на нем элегантно, ничего кричащего, вульгарного. <...> В дни душевного смятения, упадка духа, физического недомогания лицо серело, глаза тускнели, волосы темнели и переставали пушиться. Он словно сникал, и даже поступь тяжелела. Есть снимок Блока в гробу: на подушке покоится голова поэта с темными, совершенно гладкими волосами.
Вот потому- то к внешности Александра Блока я буду возвращаться несколько раз, и всегда в связи с теми моментами, о которых буду рассказывать. Мое знакомство с ним началось не с личной встречи, а с переписки, но иногда мне приходилось встречать его то тут, то там. Мы жили в Петербурге. Муж мой, П.С. Коган, был приват-доцентом Петербургского университета, а я училась на филфаке Бестужевских курсов. Петербургский май, «май жестокий с белыми ночами» . Я возвращалась с Островов. Уже темнело. Я проголодалась и зашла в кафе. Заняв свободный столик, я пошла позвонить по телефону домой. Вернувшись, застала сидящего за моим столиком Блока. Но в этот момент соседний столик освободился, и Блок, извинившись, пересел. Показался он мне тогда печальным, уставшим. В марте 1913 г. я написала Блоку первое письмо. В нем я, между прочим, спрашивала, не разрешит ли мне поэт посылать ему иногда красные розы. - «Да, если хотите. Благодарю Вас. Мне было очень горько и стало легче от Вашего письма. Александр Блок», - ответил он (23 марта). С тех пор, то есть с марта 1913 г. и до 28 ноября 1914-го мы переписывались, не будучи знакомы. 28 ноября 1914 г. мы встретились в первый раз. (Эта встреча зарегистрирована в записной книжке Блока (IX, 248).
День был снежный, бурный. У нас в квартире на Васильевском острове собралось к обеду много народу, и в комнатах было душно, жарко. Петр Семенович должен был в этот вечер читать публичную лекцию на Петербургской стороне, и, пообедав, все гости ушли вместе с ним. Вышла и я подышать морозным воздухом и пройтись немного с мужем. Ветер стих, все вокруг словно затянуло снежной белой тонкой кисеей. Проводив немного мужа, я перешла Дворцовый мост и медленно направилась в сторону Офицерской улицы, где жил Блок. Вот и дом 57. Я остановилась, решительно отворила дверь подъезда, поднялась на четвертый этаж и позвонила у дверей квартиры Блока. Отворила опрятная горничная. Довольно большая передняя, налево - вешалка, висит шуба Александра Александровича, лежит его котиковая шапка. Дверь в кабинет закрыта.
- Барина дома нет, - сказала горничная, но я почему-то не поверила.
- Нету? - переспросила я. - Ну, что же, я вернусь через два часа.
Прислуга изумленно взглянула на меня. Я спустилась вниз. Наняв извозчика, я поехала в магазин Гвардейского экономического общества. Поднялась в кафе. Случайно встретила В.Чернявского, известного теперь и, по-моему, лучшего чтеца стихов Блока. Он знал о моей переписке с Блоком. Я рассказала ему, почему я здесь и куда отсюда поеду. Мы вышли вместе, зашли в цветочный магазин Эйлерса, я купила алых цикламенов. Наняла лихача. Вторично стояла я у тех же дверей. Позвонила. Открыла все та же горничная. Ничего не сказав, помогла снять ботики, скинуть шубу, провела в кабинет. Высокая, просторная, теплая комната, полумрак, на письменном столе горит лампа, ваза, в ней благоухают цветы. Стол стоит боком к окну, на нем ничего лишнего, чисто, аккуратно, никаких бумаг, перед столом кресло, по другую сторону - второе, около окна кушетка, вдоль другой стены большой диван, в углу голландская печь, перед нею кресло, дальше по стене шкапы с книгами, дверь в столовую. От всего впечатление строгое, но уютное, теплое.
Когда я в эту комнату попала днем, она оказалась еще лучше. Ее очень красил вид из окон. Окна были словно непрерывно меняющиеся в раме картины, за ними лежал такой простор, играло и жило переменчивое небо, отражаясь в погожие дни в Пряжке, а там далеко-далеко кольцом синели леса. Зимой же, то ли от снега, то ли от неба, по всей комнате стлался голубоватый отсвет. Я остановилась около стола, положила на него цикламены. Послышались быстрые, легкие шаги, дверь распахнулась, предо мной стоял Блок. Он в чем-то темном, кажется мне высокого роста, серьезное, спокойное, слегка настороженное лицо. Я оробела, молчу, молчит и Блок. Внезапно взгляд его падает на мои цветы. - Так это вы? Я утвердительно киваю головой. Он дает мне время овладеть собой, и потекла наша беседа. Он говорит медленно, чуть приглушенным голосом, часто вопросительно взглядывая на собеседника, то ходит по комнате, то остановится, то закурит, присев около печки, чтобы дым вытягивало в трубу. Я сижу на большом диване, запрятав руки в муфту. Волнение мое улеглось, мне привольно, просто, легко. Александр Александрович обладал драгоценным даром разряжать напряженность атмосферы, если человек был ему приятен, и уходил, словно улитка в раковину, если сталкивался с тем, кого ощущал «чужаком». Когда я уходила, Блок положил мне в муфту сборник своих стихов «Ночные часы». <...>
После Февральской революции в 1917 году мы переезжаем в Москву. Переписка с Блоком принимает более интенсивный характер. Вся моя переписка с Блоком, длившаяся восемь лет, содержит: его писем ко мне, включая все записки и шуточные рисунки - 147; моих сохранилось 25. Последнее письмо было получено мною за два с половиною месяца до его кончины, оно датировано 20 мая 1921 г., написано карандашом в постели: «Чувствую себя вправе писать Вам карандашом, в постели, и самое домашнее письмо», и дальше: «Выгоды моего положения заключаются в том, что я так никого не видел и никуда не ходил, ни в театры, ни на заседания, вследствие этого у меня появились в голове некоторые мысли и я даже пробую писать».
Уже в 1919 г. у меня зарождается мысль уговорить Александра Александровича приехать в Москву читать стихи. Настроение у него в ту пору было мрачное, подавленное. Он стал сомневаться в себе, как в поэте. И я надеялась, что перемена места благотворно повлияет на его настроение и на здоровье. Об этом я и писала ему. В ответ получила письмо, датированное 3 января 1919 г. Привожу его в выдержках: «Вы все пишете мне о «вечере» моем, как будто само собой разумеется, что это хорошо и необходимо, и вопрос только в дне... Для меня это мучительный вопрос: почти год, как я не принадлежу себе, я разучился писать стихи и думать о стихах. Я не выхожу из мелких забот, устаю почти до сумасшествия... Физически мне было бы трудно в таком надорванном и «прозаическом» виде выступать на каком-то триумфальном вечере, читать всякое старье, - для чего и для кого?.. Все это вместе заставляет меня просить Вас еще раз отказаться от этой мысли... Поверьте мне, что я не хочу Вас обидеть, но что это стоило бы мне часов мучительных. О Гейне (до которого я тоже недели три в заботах и протоколах не мог коснуться): хорошо сделать так, как Вы пишете, если Вам это интересно. Мне начинает казаться, впрочем, что передача стихов Гейне - просто невозможна. Может быть, я откажусь и от Гейне. Больше половины Гейне едва ли можно будет издать. Можно бы составить небольшую книжку из политических стихотворений, столь искалеченных П.Вейнбергом и его присными». Меня очень опечалило, что Блок охладел и к Гейне. Послала ему «Книгу песен» Гейне в Эльстеровском издании, в красном кожаном переплете, и небольшую посылку. 28 февраля 1919 г. получила от него письмо: «Спасибо Вам за все - за папиросы особенно, потому что это лишение - одно из самых тяжелых. Эльстеровский Гейне - такой точно - мне подарен моей матерью 10 лет назад. Теперь будет два - 1909 и 1919 г. Не знаю, подвинется ли от этого русский Гейне; до сих пор надеждами на этот счет я мало избалован, большую часть переводов приходится браковать».
Весь 1919 г. мы продолжаем переписываться. Я получаю от него книги с автографами, которые почти всегда выражают его отношение к написанной им книге в данное время. Так, например, посылая второй том своих стихотворений в издании «Земля», он пишет в мае: «Еще одна старая и печальная книга». Посылая в сентябре месяце 1919 г. «Ямбы» в издании «Алконост», он делает надпись: «Последняя книжка в таком роде. Страницы 5-6 вырваны, чтобы не позорить автора . Автор». Большое письмо от 7 сентября, приложенное к «Ямбам», Блок заканчивает так: «Простите, что «Ямбы» немножко надорваны внутри: 1) это - единственный у меня сейчас экземпляр на роскошной бумаге; 2) сам я тоже надорван и, вероятно, давно» . Книгу «Песня Судьбы» в издании «Алконост» я получила 10 сентября 1919 г. с таким автографом: «Дорогой Н.А. Нолле книга «моей второй молодости». Так проходил 1919 г. А.А. не только морально чувствовал себя подавленно, но и физически: ему часто нездоровилось. Но вопрос о поездке в Москву был почти решен в положительном смысле, и в апреля 1920 г. Блок пишет: «Дорогая Надежда Александровна. Вот, наконец, пишу Вам, и прежде всего благодарю Вас очень за пасхальные подарки - роскошные. Уже вторую неделю у меня не прекращается легкий жар, потому я никуда не выхожу, не хожу на службу, и у меня начинают зарождаться, хотя и слабо пока, давно оставленные планы - вновь стать самим собой, освободиться от насилия над душой, где только возможно, и попытаться писать. Пока еще рано говорить об этом, впоследствии, когда выяснится, я Вам расскажу, если хотите, в какую петлю я попал, как одно повлекло за собой другое, прибавились домашние беды, и в результате с конца января я не могу вырваться физически уже, чего со мной никогда не бывало прежде. Когда поправлюсь, думаю съездить в Москву. Баснословные суммы, увы! соблазняют меня, ибо я стал корыстен, алчен и черств, как все».
Затем последовал обмен телеграммами, телефонные разговоры, и день приезда А. А. в Москву был фиксирован на 7 мая. Мы жили на Арбате, в доме 51, занимая отдельную квартиру из трех комнат: кабинета, столовой и спальни. Петр Семенович тотчас же заявил, что кабинет, как самую удобную комнату, надо предоставить Блоку. В доме все было готово, чтобы принять дорогого поэта. 7 мая 1920 г. в светлое теплое утро я поехала на Октябрьский вокзал встретить Блока. Он приехал вместе с Самуилом Мироновичем Алянским. Встретив их на перроне, я поехала с А. А. домой. Он был задумчив и молчалив. Я нашла, что он похудел с нашей последней встречи в Петербурге.
- А я вас очень стесню? - спросил он. - Ведь я теперь «трудный».
- Не будем обсуждать этого сейчас, а через три дня я спрошу, есть ли у вас ощущение того, что вы нам в тягость, - ответила я. Он улыбнулся.
Как только в Москве стало известно, что приехал Блок, начались телефонные звонки, на которые он подходил очень редко, началось «паломничество» молодежи, особенно после его первого выступления. В большинстве случаев, по его распоряжению, мы отвечали, что его нет дома, но и цветы, и письма, и подарки несказанно радовали его. Он повеселел, помолодел, шутил, рисовал карикатуры, например, карикатуру на Изору и Бертрана. Этот рисунок, хранящийся в моем архиве, сделан карандашом и изображает Изору: голова в профиль, модная прическа, очки, большой нос, тип «синего чулка», а снизу на нее жалобно глядит Бертран. Он изображен по пояс, на голове нечто вроде красноармейского шлема, усики, в руках винтовка со штыком. Мы ходим в Художественный театр, в кино, приглашаем к себе его друзей, тех, которых он хочет видеть, - Г.Чулкова, В.Иванова. С последним в этот приезд он после довольно длительной размолвки 8 помирился, чему я радовалась сердечно, ибо некоторым образом содействовала этому. (В.Иванов, равно как и Г.Чулков резко осудительно отнесся к поэме «Двенадцать» и литературно-публицистическим выступлениям Блока в 1918 г.)
На следующий день после их встречи В.Иванов прислал Блоку красные розы, а мне свой сборник стихов «Cor ardens» со следующим автографом: «Дорогой Надежде Александровне Коган, давней поэтической приятельнице, свидетельствует свою дружескую преданность и общую с ней любовь к лирике Александра Блока Вячеслав Иванов». Мы бывали в гостях у поэта Юргиса Балтрушайтиса и у других. А.А. много и часто говорил по телефону с К.С. Станиславским. Обычно Станиславский звонил поздно ночью. Блок садился у телефона, я ставила около него на столик крепкий горячий чай, пепельницу, клала папиросы. Уйдешь, бывало, к себе в комнату и еще долго слышишь приглушенный звук его голоса: Блок и Станиславский беседуют по телефону. Беседовали на отвлеченные темы, на тему о театре. Блок тогда говорил Станиславскому приблизительно то же, о чем писал мне еще в 1919 г. в письме от 7 сентября. На мой вопрос, читал ли он пьесу «Российский Прометей», он отвечает: «Российского Прометея» я знаю, да, она очень интересна. Поставить ее нельзя, но я не помню времени моей жизни, когда русский театр не стремился бы поставить то, что нельзя. Таковы уж русские «искания». Результат их пока заключается в том, что театр русский отвык ставить то, что можно и должно, и поставить сейчас Островского редко кто сумеет».
Говорили они также о «Розе и Кресте». Блок развивал мысль, которую почти год спустя кратко формулировал в своем последнем письме ко мне: «Я вспомнил «Розу и Крест», еще раз проверил ее правду, сейчас верю в пьесу...». Чтобы не стеснять Блока временем возвращения домой, я дала ему отдельный ключ от квартиры и слышала иногда, как рано утром, когда все еще спят, вдруг тихонько стукнет входная дверь. То Блок ушел гулять. Возвращался он к утреннему завтраку, бодрый, светлый, молодой, оживленный, обычно с цветами, которых было такое изобилие в ту чудесную весну, завтракал с аппетитом, рассказывая нам о том, что видел, где был, и долго засиживались они с Петром Семеновичем в оживленной беседе. Днем он бывал у своих родных, встречался с близкими ему людьми, но все мы, кто любил его, всячески старались уберечь его от «деловых» встреч и разговоров. К вечеру, когда жара спадала, мы вдвоем отправлялись бродить. Он умел бродить. Большое это искусство и огромное наслаждение. Он подмечал то, мимо чего «не поэт» пройдет равнодушно. Конечным и любимым местом наших прогулок был, обычно, сквер у храма Христа Спасителя. Дойдем туда и сядем на скамью. Кто помнит еще этот сквер и эту скамью над рекой, тот вспомнит, конечно, и тонкую белостволую березку за нею и куртины цветов. Над головой стрижи со свистом рассекают воздух, внизу дымится река, налево - старинная церковь, дальше, на другом берегу, - дома, сады. Блок спокойно, вольно сидит на скамье, он отдыхает. Он снял шляпу, ветер легко играет шелковистыми мягкими вьющимися волосами, кожа на лице уже загорела, обветрилась, он курит, задумчиво глядя вдаль. Мы то говорим, то молчим. На этой скамье, в те далекие вечера, он читал мне Лермонтова «Терек», Баратынского «В дни безграничных увлечений», отрывки своей поэмы «Возмездие» и много, много стихов. На память об одной из таких прогулок он подарил мне Лермонтова в двух томах с такой надписью:
Есть слова - объяснить не могу я,
Отчего у них власть надо мной,
Их услышав, опять оживу я,
Но от них не воскреснет другой.
Александр Блок. Май 1920, Москва
И оттиск «Возмездия», напечатанного в «Русской мысли», со следующим автографом: «Дорогой Надежде Александровне Нолле еще одна вещь, из которой должно было выйти много, а вышло так мало. Май 1920 г. Москва». В день своего первого выступления, 8 мая Блок волновался, но волнением благотворным, творческим. Мы пообедали в этот день раньше обычного, и каждый ушел к себе отдохнуть, а затем заняться туалетом. Вдруг страшный взрыв потряс дом, второй, третий, - зазвенели и посыпались оконные стекла. (В этот день по случайной небрежности взорвались артиллерийские склады, расположенные на Ходынском поле). В ужасе я вскочила, из спальни выбежал Петр Семенович, из ванной Александр Александрович, никто ничего не мог понять, зазвонил телефон, спрашивали, не знаем ли мы, что случилось, и состоится ли вечер, но мы тоже ничего не понимали и не знали. А.А. этот неожиданный взрыв точно встряхнул, он заявил, что вечер, конечно, должен состояться, и начал энергично торопить Петра Семеновича, который медлил, ожидая чьих-либо разъяснений по телефону. Но А.А. очень ласково и настойчиво уговаривал его идти; он согласился, и мы отправились. На улицах царило необычайное оживление, но с примесью какой-то тревоги. Прошли Арбат, вышли на Воздвиженку. Чем ближе к Политехническому музею, тем народу все больше и больше. Около музея давка, все билеты распроданы, а желающих попасть неисчислимое количество. Пробиваемся в лекторскую. Там А.А. и Петра Семеновича тотчас же окружили, а я вышла взглянуть на аудиторию. Море голов, в руках у большинства цветы, оживленные лица девушек и юношей, атмосфера праздничная, приподнятая. Я вернулась в лекторскую. Блок стоял один в стороне и что-то читал. Заметив, он поманил меня к себе и сказал: - Садитесь на эстраде поближе ко мне, боюсь, что- нибудь забуду, тогда подскажете.
Вступительное слово читал Петр Семенович, затем стихи Блока читали артисты Художественного театра: Ершов, Жданова и др. Но вот на эстраду вышел Блок. Буря рукоплесканий, все кругом дрожит. Я ожидала оваций, но такого стихийного, восторженного проявления любви к поэту я никогда не видала. Все взоры устремлены на поэта, а он стоит, чуть побледнев, прекрасный, статный, сдержанный, и я вижу, как от волнения лишь слегка дрожит рука его, лежащая на кафедре. Как Блок читал? Трудно словами передать своеобразную манеру его чтения, тембр голоса, жест. Первое, слуховое, так сказать, впечатление - монотонность, но монотонность до предела музыкальная, выразительная, насыщенная темпераментом. Он доносил до слушателя в мысль стиха, и ритм, и «тайный жар», и образ, но все так благородно, просто, сдержанно. Лицо Блока величаво
сосредоточенно, жесты прекрасных умных рук ритмичны. В перерыве к нему пришло множество народу. Поэты дарили ему стихи, женщины - цветы и письма. Кто-то подарил том Блока «Театр» в издании «Земля». Книга обтянута лиловым шелком, по которому вышиты шелковые же серебристые ирисы, внутри очень своеобразные рисунки тушью. Я не умею и мне трудно передать, в чем очарование этих рисунков, но они тесно сплетены с текстом. Это находил и Блок. Книга хранится в моем архиве. Уезжая, он подарил ее мне, сделав на ней следующую надпись:
Мира восторг беспредельный
Сердцу певучему дан.
В путь роковой и бесцельный
Шумный зовет океан.
Сдайся мечте невозможной,
Сбудется, что суждено.
Сердцу закон непреложный -
Радость -страданье одно!
А.Блок 9-ое мая. 1920, Москва
По окончании вечера, огромная толпа провожала его вплоть до Ильинских ворот. Ему поднесли такое количество цветов, что все друзья и близкие несли их. После первого вечера и после каждого последующего, не менее триумфальных, он получал на адрес нашей квартиры письма, цветы, стихи, разнообразные подарки, как, например, две художественно сделанные куклы.
(М.Цветаева передала Блоку свой цикл «Стихи к Блоку». Впоследствии она вспоминала в неопубликованной заметке о встрече с Н.А. Нолле-Коган: «Ее рассказ о том, как Блок читал мои стихи. После каждого выступления он получал тут же, на вечере, груды писем - женских, конечно. И я всегда их ему читала, сама вскрывала, и он не сопротивлялся. Только смотрел с улыбкой. Так было и в этот вечер.
- «Ну, с какого же начнем?»
- «Возьмем любое».
И подает мне - как раз ваше в простом синем конверте. Вскрываю и начинаю читать, но у вас ведь такой особенный почерк. Да еще и стихи, я не ждала. И он очень серьезно, беря у меня из рук листы: «Нет, это я должен читать сам». Прочел молча - читал долго и потом - такая до-ол-гая улыбка. Он ведь очень редко улыбался, за последнее время - никогда» (сообщено А.С. Эфрон).
...Как-то утром раздался звонок. А.А. и П.С. еще спали. Я вышла отворить дверь, и мне подали довольно большой сверток и, кажется, ветку цветов яблони. Я положила все это в столовой на столе, около прибора Блока. Когда он встал и вышел к завтраку, то развернул пакет. В нем оказались две куклы: Арлекин и Пьеро. На Арлекине - лиловый костюм с черным; эту куклу он оставил себе. Пьеро в белом шелковом с черными шелковыми пуговицами одеянии, черное тюлевое жабо, через плечо перекинут атласный алый плащ, на руке кольцо, ажурные белые чулки, черные туфли, очень выразительное лицо. Эту куклу Блок подарил мне. В этот же его приезд в Москву шли переговоры с Художественным театром о возобновлении работ над постановкой «Розы и Креста», но они оставили горький осадок на душе поэта. После его отъезда в Петербург я продолжала эти переговоры с Немировичем-Данченко. В 1921 г. он передал постановку пьесы бывшему театру Незлобина и заключил с ними договор, копия с которого, с карандашными поправками Блока, хранится в моем архиве, но это уже 1921 г. <...>Прожив у нас в Москве до 18 мая, Блок уехал обратно в Петербург. Из окна вагона протянул он мне вырванный из блокнота листок, на котором карандашом было написано:
Не обольщай меня угрозой
Безумства, муки и труда.
Нельзя остаться легкой грезой,
Не воплощаясь никогда.
Храни безмерные надежды,
Звездой далекою светись,
Чтоб наши грубые одежды
Вокруг тебя не обвились.
Ф.Сологуб
Вскоре я получила от него письмо, и вслед за ним - первое письмо от его матери: «Спасибо Вам, дорогая и многоуважаемая Надежда Александровна, от всей моей материнской души шлю Вам горячую благодарность за вашу ласку и внимание, за тот прекрасный прием, который Вы оказали моему сыну. Когда он вернулся к нам, успокоенный, удовлетворенный, и после его рассказов о московском пребывании, я почувствовала, как много я обязана Вам, как Вы прекрасно сделали, что вызвали его в Москву и устроили все так, что ему не пришлось думать о несносных околичностях обихода. Если бы Вы знали, как это все для него важно! Для него вся поездка оказалась такой благотворной. У меня прямо потребность явилась написать Вам, выразить Вам благодарность, послать Вам горячий привет, хотя Вы меня не знаете. Но я так много слышала о Вас от моего сына, что я как будто Вас немного знаю. И вот решилась написать Вам, крепко, горячо жму Вашу руку. Искренне, глубоко Ваша доброжелательница А.Кублицкая-Пиоттух. 9 июня 1920 г. Может быть, такого портрета у Вас и нет».
При письме была приложена фотографическая карточка Блока. Он снят в котиковой шапке. В августе 1920 г. я поехала в Петербург и прожила там до конца сентября. В этот приезд я и познакомилась с Александрой Андреевной. Приехав двумя днями ранее условленного срока, я позвонила А.А.по телефону. Его не было дома: он уехал купаться в Стрельну. К телефону подошла Любовь Дмитриевна, с которой я была уже знакома.
- А Саша ждал вас десятого,но подождите, пожалуйста, у телефона, я пойду скажу Александре Андреевне, что вы приехали.
Вернувшись, она сказала: - Александра Андреевна просит приехать вас сейчас же, не дожидаясь Саши.
Я остановилась на Знаменской, и путь до Офицерской был не близкий. Наконец приехала, поднялась по уже знакомой лестнице и позвонила. Дверь отворила Любовь Дмитриевна, мы поздоровались, и она проводила меня по коридору до дверей комнаты Александры Андреевны. Я вошла. Небольшая, светлая, в то утро залитая солнцем комната, уютно и просто обставленная, и первое, что поразило меня, что, казалось, жило и господствовало над всем - это портрет Блока (работы Т.Гиппиус). Навстречу мне с небольшого диванчика поднялась невысокого роста, хрупкая на вид, седая женщина. Она в сером платье, на плечах легкая белая шаль. Лицо очень болезненное, нервозное, в глазах усталость и печаль, но вместе с тем очень одухотворенное, нежное, женственное. Жестоким резцом своим провела жизнь на этом лице скорбные борозды, но высоких душевных, «романтических» движений не угасила, они отражались в глазах, в улыбке. Никакой напряженности мы не почувствовали. Беседа завязалась сразу оживленная и дружеская. Так, незаметно протекло время до трех-четырех часов. Вдруг Александра Андреевна начала волноваться - Не утонул ли Саша, не случилось ли с ним чего- нибудь? Но вот под окном послышались знакомые шаги. А.А. возвращался домой.
С Александрой Андреевной я встречалась почти ежедневно. В конце сентября я уехала, и с тех пор мы уже никогда больше не виделись, но продолжали переписываться почти до самой ее смерти.Тут я позволю себе сказать несколько слов об отношениях между матерью Блока и его женой. Эти отношения сыграли очень большую и, я бы сказала, роковую роль в его жизни. Они были трудными и сложными. По-моему, зависело это главным образом от того, что обе были натурами незаурядными. По складу характера, по мироощущению, по темпераменту, по внешности они были совершенно противоположны друг другу. Мать - романтик, с некоторой долей сентиментальности в высоком, старинном понимании этого слова. На малейшую бытовую, житейскую неувязку, на всякую душевную даже не грубость, а царапину она реагировала болезненно, и ее чувствительность была предельна. Любовь Дмитриевна была здоровая, сильная, полнокровная - как внешне, так и в отношениях к людям, к событиям, в своем мироощущении, что очень хорошо действовало на Блока, но столь глубокое различие между Александрой Андреевной и Любовью Дмитриевной создавало множество поводов для сложных и тяжелых конфликтов, создавало напряженную атмосферу, в которой порой задыхался такой чувствительный и нежный человек, как Блок. Жена и мать прекрасно понимали это, но не могли преодолеть себя и не в силах были ничего изменить в своих взаимоотношениях. После смерти Блока я получила, спустя неделю, от Александры Андреевны письмо, где есть такая фраза: «Вы знаете, что его погубило. А мы с Любой не сумели сберечь... не сберегли!» В этот день я осталась у них к обеду и лишь поздно вечером вернулась к себе. В этот мой приезд я бывала у Блоков почти ежедневно, то к обеду, то вечером. Много времени проводила с Александрой Андреевной, бывала с Любовью Дмитриевной. Но в доме в это время царила именно та сгущенная атмосфера, о которой я упомянула, и Блок был мрачен, много курил и молчал. Однажды после обеда, в прохладный осенний вечер, мы вышли с ним прогуляться и направились к Летнему саду. Он шел угрюмый, молчал, не отвечал на мои вопросы, может быть, даже не слушал меня. Дойдя до Летнего сада, мы сели в аллее на скамью. Уже гасла вечерняя заря, сквозь ветви дерев багряный отсвет ложился на бурую землю, устланную прелым листом, на белые статуи, на дальние дорожки. Располагаясь на ночлег, в старинных липах каркало воронье, за решеткой сада звенел и шумел город, а в саду было тихо, почти безлюдно. Я вдыхала осенний терпкий воздух, порой где- то вверху, между деревьями, шелестел ветер, и нас поливало золотисто-красным лиственным дождем. И вспомнила я другой вечер, другой - весенний, розовый - закат, благоухание сирени, цветущих яблонь, храм Христа Спасителя, Москву... И вот в этот вечер Блок поведал мне о том, что тяжким бременем долгие годы лежало на его душе и темной тенью стлалось над светлыми днями его жизни.
Рассказывать об этом я не считаю себя вправе, ибо дала слово Блоку никогда и никому об этом не говорить. На следующий день, когда я пришла к Блокам, он подарил мне сборник «За гранью прошлых дней», с надписью: «Надежде Александровне Нолле на память о петербургском августе, не таком, как московский май. Май был лучше. Но надо, чтобы было еще лучше, чем май и август. Ал. Блок». Так шло время. Письма Блока становились все мрачнее, порой они бывали даже страшными. Вспоминая, сколь благотворно подействовала на него поездка в Москву в 1920 г., я пытаюсь уговорить его приехать к нам вновь. О его физическом состоянии и душевном настроении мне было известно не только из писем Блока, но я слышала об этом и от его друзей, и об этом же писала мне мать его. 23 сентября 1920 г. Блок пишет мне: «О вечерах в Москве в октябре-ноябре я сейчас думаю, что «не выйдет». Слишком рано, во-первых; во-вторых - не весна, а зима, Москва - суровая, сугробы высокие: нельзя читать, имея облик ветерана Наполеоновой армии - уже никто не влюбится, а главное, и те-то, которые, было, весной влюблялись, навсегда отвернутся от такого человека...».
И в другом письме (18 октября): «Приехать я не могу. Наступает трудное время... Надо экономить с выступлениями; ведь в них выматывается душа, и вымотавшаяся душа эта очень пострадает, если она покажется в таком виде перед любопытным зверем - публикой. Кроме того, решаясь на выступление, надо быть на диэте, как я эта мог позволить себе весной, живя у Вас...». Вскоре я получила от Блока сборник «Седое утро». Надпись на книге была такая: «Надежде Александровне Нолле эта самая печальная, а, может быть, последняя моя книга. Октябрь 1920. Александр Блок». Я продолжала вести переговоры с Художественным театром, которые сильно затягивались. Я вела их не со Станиславским, а с Немировичем-Данченко, и меня глубоко уязвлял и поражал его, так сказать, «купеческий» подход к делу. Пьеса была принята, срепетирована, со слов Станиславского - «все, кроме декораций, было готово», так в чем же дело? Но Немирович-Данченко «торговался». Это было самое обидное. А Блокам в это время жилось действительно очень трудно. Сам А.А. прямо не писал мне об этом, но Любовь Дмитриевна писала. Беспокойство за Блока не покидало меня. Чтобы хоть несколько разомкнуть сжимавшие его бытовые клещи, я предложила ему вступить пайщиком в нашу книжную «лавочку» (Имеется в виду кооперативная книжная лавка, устроенная группой московских писателей и ученых) и, кроме того, выпустить в нашем издательстве «Первина» его стихи. Блок согласился. В апреле 1921 г. я получила от него письмо, в котором он писал: «Я не знал, ехать ли в Москву, теперь выясняется, что ехать надо. Чуковский написал большую и интересную книгу обо мне (изданная уже после смерти Блока, в 1922 г) из которой и будет читать лекцию, а потом я буду подчитывать старые стихи.
|
| |
| |
| Валентина_Кочерова | Дата: Пятница, 27 Ноя 2020, 18:34 | Сообщение # 6 |
|
Группа: Администраторы
Сообщений: 7164
Статус: Offline | Жалею только, что в этом году у меня на душе еще тяжелее, чем в прошлом, может быть, оттого, что чувствую себя физически страшно слабым, всегда - измученным. Обстоятельства наши домашние очень тяжелы. Ну, до свидания, до Москвы...».
Итак, Блок приезжает. Вновь весна, май, теплое весеннее, благоуханное утро. Я поехала на вокзал встречать поэта. Приехав задолго до прибытия поезда, я ходила по перрону. На душе у меня было тревожно и смутно. Подошел поезд, я всматриваюсь в выходящих из вагонов, отыскивая среди них А.А. Вижу Чуковского, а вот и Блок. Но он ли это! Где легкая поступь, где статная фигура, где светлое, прекрасное лицо? Блок медленно идет по перрону, слегка прихрамывая и тяжело опираясь на палку. Потухшие глаза, землисто-серое лицо, словно обтянутое пергаментом. От жалости, ужаса, скорби я застыла на месте. Наконец Блок заметил меня, огромным усилием воли выпрямился, ускорил шаги, улыбнулся и, наклоняясь к моей руке, сказал: «Это пустяки, подагра, не пугайтесь». Мы сели в автомобиль и поехали домой. С первого часа, с первого дня я ощутила незримое присутствие какой-то грозной, неотвратимой, где-то таящейся около нас катастрофы. Блоку отвели ту же комнату, что и в прошлом году. Мы приехали, он поздоровался с Петром Семеновичем, тотчас же ушел к себе и лег на диван. На лице мужа я прочла тоже тревогу. Спустя некоторое время Блок вышел из своей комнаты и, почувствовав общее беспокойство, начал уверять нас, что просто устал с дороги, отдохнет, выспится и завтра будет иным. Но на другой день и во все последующие состояние здоровья Блока не улучшалось. Он плохо ел, плохо спал, жаловался на боли в руке, ноге, в груди, в голове. Помню, однажды на рассвете слышу, что он не спит, ходит, кашляет и словно стонет. Я не выдержала, оделась и, постучав к нему в дверь, вошла. Блок сидел в кресле спиной к двери, в поникшей, утомленной позе, перед письменным столом, возле окна, сквозь которое брезжил холодный и скупой рассвет. В этот предутренний час все было серо-сумрачно в комнате. И стол, и смутно белевшая на нем бумага, которую я всегда клала вечером на этот стол, даже сирень в хрустальном стакане казалась увядшей. Услыхав, что кто-то вошел, Блок обернулся, и я ужаснулась выражению его глаз, передать которое не в силах. В руке Блок держал карандаш. Подойдя ближе, я заметила, что белый лист бумаги был весь исчерчен какими-то крестиками, палочками. Увидев меня, А. А. встал и бросил карандаш на стол. «Больше стихов писать никогда не буду», - сказал он и отошел в глубь комнаты. Тогда я решила, что надо сейчас же переключить его внимание на иное, вырвать из круга этих переживаний, и, сказав, что не хочу больше спать, предложила пройтись, подышать свежим воздухом раннего утра. Блок согласился. Я быстро оделась. Мы вышли и отправились по безлюдным, прохладным переулкам Арбата к храму Христа Спасителя. Шли медленно, молча и, дойдя до скамьи, сели. Великое спокойствие царило окрест, с реки тянуло запахом влаги, в матовой росе лежал цветущий сквер, а в бледном небе постепенно гасли звезды. День занимался. Как благоуханен был утренний воздух! Как мирно все вокруг! Какая тишина! Мало-помалу Блок успокаивался, светлел, прочь отлетали мрачные призраки, рассеивались ночные кошмары, безнадежные думы покидали его. Надо было, чтобы в этой тишине прозвучал чей-то голос, родственный сердцу поэта, чтобы зазвенели и запели живые струны в его душе. Внезапно в памяти моей всплыли строфы Фета:
Передо мной дай волю сердцу биться
И не лукавь.
Я знаю край, где все, что может сниться,
Трепещет въявь...
Вспомнить дальше я не могла. Блок улыбнулся и продолжил:
Скажи не я ль на первые воззванья
Страстей в ответ
Искал блаженств, которым нет названья
И меры нет.
Так прочел он до конца все стихотворение, успокоился и обратно шел уже иным.
В этот приезд Блок выступал всякий раз очень неохотно, его раздражала публика, шум, ему трудно было читать стихи, ходить, болела нога, он задыхался, но успех выступлений был столь же велик, как и в 1920 г. Та же буря оваций, то же море цветов, множество писем, стихов, звонков по телефону, но он оставался ко всему почти равнодушен. Его здоровье все ухудшалось, и наконец, после долгих настояний с нашей стороны, он согласился показаться врачу, которого мы пригласили на дом. Врач нашел состояние его здоровья очень серьезным и настаивал на полном покое, находя, что лучше всего сейчас помог бы ему постельный режим. Но уговорить Блока лечь в постель не удавалось, каждое утро он вставал через силу, был так же подтянут, как обычно, но давалось это ему, конечно, не легко. Он чувствовал себя все хуже и хуже, худел и таял на глазах. Наконец Блок решил уехать ранее намеченного срока. Мы не удерживали его, понимая, что это бесполезно. Я написала письмо его матери в Лугу, где она в то время жила у своей сестры и оттуда посылала ему письма, которые очень волновали его. <...>И вот наступил день отъезда Блока. С жестокой тяжестью в сердце я собирала и помогала ему укладывать вещи. На вокзал мы приехали рано, пришлось сидеть в шумном, прокуренном, душном зале. Блок сидел, словно окаменев. Подробности последних минут стерлись в моей памяти, но одно мгновение я помню отчетливо. Блок вошел в вагон и стоял у окна, а я возле. Вот поезд задребезжал, скрипнул и медленно тронулся. Я пошла рядом. Внезапно Блок, склонившись из окна вагона, твердо проговорил: «Прощайте, да, теперь уже прощайте...» Я обомлела. Какое лицо! Какие мученические глаза! Я хотела что-то крикнуть, остановить, удержать поезд, а он все ускорял свой бег, все дальше и дальше уплывали вагоны, окно - и в раме окна незабвенное, дорогое лицо Александра Блока.
http://blok.lit-info.ru/blok....nij.htm
ПИСЬМА БЛОКА К Н.А.НОЛЛЕ-КОГАНИ ЕЕ ВОСПОМИНАНИЯ О БЛОКЕ(1913 - 1921)
Читать по ссылке: http://old.old.imli.ru/litnasl....%B5.pdf
Под беломраморным обличьем андрогина
Он стал бы радостью, но чьих-то давних грез.
Стихи его горят - на солнце георгина,
Горят, но холодом невыстраданных слез.
И.Анненский
Он прав - опять фонарь, аптека,
Нева, безмолвие, гранит...
Как памятник началу века,
Там этот человек стоит,
Когда он Пушкинскому Дому,
Прощаясь, помахал рукой
И принял смертную истому
Как незаслуженный покой.
А.Ахматова
ЗАПАХ СИРЕНИ В НОЯБРЕ
Сейчас в его мемориальном музее-квартире на Декабристов, 57, царит аромат цветов – сирени, шиповника, будто на дворе не мрачный ноябрь, а сияющий июнь. К дню рождения поэта музей подготовил выставку «Образ матери склоненный», посвященную его матери – Александре Андреевне Кублицкой-Пиоттух. Интерактивная инсталляция, воссоздающая запахи сада, часть этой выставки. Ароматы предоставлены Оксаной Чернышовой, президентом Гильдии парфюмеров.
Название выставке дали строки из поэмы Блока «Возмездие», которые, по воспоминаниям близких, Александра Андреевна хранила «как драгоценнейшее сокровище»:
...Найдешь в душе опустошенной
Вновь образ матери склоненный,
И в этот незабвенный миг –
Узоры на стекле фонарном,
Мороз, оледенивший кровь,
Твоя холодная любовь –
Все вспыхнет в сердце благодарном...
Блок говорил: «Мы с мамой – почти одно и то же». Всю жизнь они писали друг другу. В витринах представлены подлинные письма и открытки Александры Андреевны, которые будут меняться каждый месяц. Ценнейший экспонат – рубашка-косоворотка Блока, сшитая и вышитая руками Александры Андреевны.
Есть на выставке и книга Блока «Стихи о Прекрасной Даме» с автографом – «Маме». музей подготовил автобусно-пешеходную экскурсию «Петербург Александра Блока и его матери». А в день рождения поэта, 28 ноября, в 12.00 и 16.00 актриса Дарья Соловьева проведет «СТИХИйную экскурсию». Прозвучат стихотворения А.Блока, написанные в этом доме и связанные с сохранившимися вещами и воспоминаниями. Во многих мемориальных музеях-квартирах писателей в Петербурге вещи не подлинные – подобранные по аналогии. Музею Блока повезло: множество стихов написаны поэтом именно за этим столом. На столе – фаянсовая собачка, тоже подлинная. О ней Блок однажды записал, проводив Любовь Дмитриевну на гастроли: «Печальное, печальное возвращение домой. Маленький белый такс с красными глазками на столе грустит отчаянно...». Известно, что поэт любил собак, особенно такс.
28 и 29 ноября (в 15.00) – премьера экскурсии «Коломна Александра Блока». Вы узнаете о том, где Блок смотрел кино, а где катался с американских гор. Действительно ли та самая аптека из стихотворения находится в Коломне. И сможете постоять под окном, «горящим не от одной зари», где когда-то стоял влюбленный поэт. Это окно квартиры в доме № 53 на углу улицы Декабристов и Английского проспекта, где жила оперная дива Любовь Дельмас. Их роман получился не таким уж долгим и не таким уж счастливым, но остались стихи, в строки которых навечно впечатаны музыка, петербургский мокрый март, кружащий голову запах тающего снега.
«Что месяца нежней, что зорь закатных выше?
Знай про себя, молчи, друзьям не говори:
В последнем этаже, там, под высокой крышей,
Окно, горящее не от одной зари...»
Глядя на это окно, совсем не сложно вообразить скользящий по комнате стройный силуэт и рыжие кудри его Кармен...
Зинаида Арсеньева
27.11. 2020. газета "Санкт-Петербургские ведомости"
https://spbvedomosti.ru/news....140-let
|
| |
| |
| Валентина_Кочерова | Дата: Воскресенье, 29 Ноя 2020, 21:44 | Сообщение # 7 |
|
Группа: Администраторы
Сообщений: 7164
Статус: Offline | ПОСЛЕДНЯЯ НАДЕЖДА БЛОКА
Эта женщина унесла с собой тайну поэта...
А.Блок. Июнь 1921.
"Уюта - нет, покоя - нет"... Может, эту строчку Блока - кто знает? - шептала на перроне одна москвичка вслед огням уходящего поезда. Поезд увозил в Петроград Блока. Увозил умирать. Он только что, склонившись из окна вагона, сказал ей: "Прощайте, да, теперь уже прощайте..." Там, в Питере, на вокзале, его встретит другая, измучившая его и себя женщина, его жена, его когда-то "Прекрасная Дама", а от той, что провожала на перроне, останутся воспоминания о поэте. И 147 его писем к ней.
Надежда Александровна Нолле-Коган переживет поэта на 45 лет. Будет воспитывать сына Александра, мальчика с красивыми, как у Блока, руками. Умрет в 1966 г. И все это время будет хранить какую-то тайну. И, кажется, не одну. Ведь это ей за год до смерти Блок напишет: "Я Вам расскажу, в какую петлю я попал, как одно повлекло за собой другое". Но в коротких ее мемуарах осталась лишь фраза: "Рассказывать об этом я не считаю себя вправе, ибо дала слово Блоку никогда и никому об этом не говорить"... Первый раз они встретятся в 1912 г. И полтора года, до 28 ноября 1914-го, Блок, вместе с Надиными письмами, будет получать букеты роз... Так начался ее почти семилетний роман. Она запомнит его первые вопросительные - украдкой - взгляды на нее, то, как он ходил по комнате, как, закурив, присаживался у печки, чтобы дым вытягивало в трубу. Пишет, что ей сразу стало "привольно, просто и легко". А когда собралась уходить, Блок торопливо сунул в ее муфту, к ее горячим рукам, книжечку. Она успеет прочесть на обложке - "Ночные часы"...
Он подарит ей потом еще шесть своих книг. На последней, на сборнике "Седое утро", напишет: "Эта самая печальная моя книга. Октябрь 1920". А она будет помогать ему выпускать книги, искать издательства, вести переговоры с театрами, устраивать его вечера, собирать посылки. Дружба, похожая на любовь? Или - любовь, напоминающая дружбу?
Москва спасала. Он, как преступник на место преступления, рвался туда, где испытал когда-то счастье: с женой, с друзьями, с поэзией. В 1917-м, в самую апрельскую капель, возник на улочках Первопрестольной в "защитке". В военной форме: в фуражке, высоких сапогах, в шинели, перехваченной ремнями. Приехал в отпуск из прифронтовых болот, где он, табельщик 13-й инженерно-строительной дружины, "заведовал" окопами, траверзами, ходами сообщения, строительством и пулеметных гнезд, и блиндажей.
Он только что вконец разочаровался в войне и только-только впадал в мальчишеское очарование от чуда свершившейся февральской революции. Через десятилетия сам Фадеев, генсек СП СССР, будет грозить с трибуны ему, давно мертвому: "Если бы Блок не написал "Двенадцать", мы бы его вычеркнули из истории советской литературы". Так будут "любить" его красные. Но ведь и белые за ту же поэму не только отвернутся от него - будут грозить убийством. Сам адмирал Колчак, ныне всеобщий любимец, пообещает: если возьмем Петроград, то прежде всего повесим Горького и Блока... "Человек с ободранной кожей", - скажет о нем поэт Г.Иванов. Гумилев, отнюдь не друг, признает: "Он удивительный... Если бы прилетели к нам марсиане, я бы только его и показал - вот, мол, что такое человек". А Цветаева, назвавшая его "сплошной совестью", будет так боготворить его, что, посвятив ему цикл стихов, увы, не решится сама передать их. Передаст через дочь. Все стихи передаст, кроме того, где предсказала его смерть... Больше его не увидит. Но, не увидев - фантастика! - узнает, как Блок в тот же вечер улыбался, читая ее письмо. Это расскажет ей Надя Нолле, у которой Блок жил в Москве. Расскажет, что письма и записки читала ему она, после позднего чая.
Блока позвала в Москву Надя. Поселила у себя, в трехкомнатной квартире на Арбате, где жила с мужем - уже 40-летним П.Коганом, уже профессором МГУ, кого Цветаева назовет "ангелом-хранителем писателей". Тот май 1920-го - последняя московская феерия Блока. Все 11 дней - звонки, письма, цветы, паломничество молодежи. "Он, - пишет Надя, - повеселел, помолодел, шутил, рисовал карикатуры". Надя отдаст ему ключи от квартиры и по утрам сквозь сон будет слышать, как тихо хлопает дверь, - поэт уходил гулять, чтобы к завтраку вернуться с цветами. Почти сразу Надя поедет к нему в Петроград, подружится с матерью Блока, с Любой, будет вытаскивать его на прогулки, и однажды, в Летнем саду, поэт поведает ей о тайне, про которую она так и не скажет никому. Через 9 месяцев, когда Надя будет на последнем месяце беременности, она вновь вытащит его в Москву. Но теперь и это не спасет. 2 мая 1921 г. Народ еще праздновал День трудящихся - весь город в кумаче. Блок приехал читать стихи про никому уже не нужные туманы, бездонности, боль несказанную. Не хотел ехать, уговорили Чуковский и Надя. Она звала заработать денег. Чуковский - "развеять" Блока. Оторвать от дома, где стены, по его словам, были "отравлены ядом" и где жена, "Прекрасная Дама", уже в открытую сошлась с артистом клоунады Жоржем Дельвари. Надя встречала Блока и Чуковского на вокзале. Стараясь не замечать палки, на которую опирался Блок, подвела к "Делонэ-Бельвилю", шикарному автомобилю. Машину дал Наде сам Каменев, сын его и сидел за рулем. "Машина - чудо, - пишет в дневнике Чуковский, - бывшая Николая Второго, колеса двойные, ревет как белуга. Сын Каменева с глуповатым и наглым лицом беспросветно испорченного хамёнка. Довезли в несколько минут на Арбат к Коганам. У Коганов бедно и напыщенно, но люди они приятные. Чай, скисшая сырная пасха, кулич..." А Надя запомнит, что "с первого часа... ощутила незримое присутствие какой-то грозной, неотвратимой катастрофы".
Дневник Чуковского фиксирует: уже после первого выступления поэт понял - приехал зря. "Сбор неполный, - пишет Чуковский. - Это так ошеломило Блока, что он не хотел читать. Наконец, согласился - и, спустя рукава, прочитал 4 стихотворения". Уйдя в комнату за сценой, несмотря на мольбы, ни за что не хотел выходить на аплодисменты. Потом вышел и прочел чьи-то стихи по латыни, без перевода. "Зачем вы это сделали?" - спросил Чуковский. "Я заметил там красноармейца вот с такой звездой на шапке. Я ему их прочитал..." Чуковский пишет: "Меня это... потрясло!"
Перрон Николаевского вокзала, где Надежда встречала и провожала поэта
Про последнюю Москву его писать трудно. Слова нейдут. После второго или третьего вечера Надя, разбудив мужа на рассвете, уже одетая, шепотом перескажет ему слова Блока: "Он говорит, что больше никогда не будет писать стихов..." Она успокаивая его, и предложила пройтись. Вот тогда по спящим переулкам они и пойдут к скамье у Христа Спасителя в последний раз. Последний, почти счастливый, миг. Ибо дальше - мрак.. "Кошачий концерт", как назовут последний вечер его, когда ему прилюдно бросят, что он - "мертвец". Это скажут в Доме печати, в Домжуре. Здесь, после чтения Блоком стихов, на сцену выскочит красноармеец, который прокричит, что он ничего не понял. А потом взойдет тот, кто, кажется, понял всё: некий Струве, завотделом губернского Пролеткульта. Этот гаркнет: "Где динамика? Где ритмы? Все это мертвечина, и сам Блок - мертвец". В зале встанет гробовая тишина. Ведущий, молодой тогда Антокольский, промолчит. На защиту кинется поэт Бобров, потом Коган, муж Нади. Но, увы, уже полыхали шум, крики, смех. Но самыми страшными станут за кулисами слова самого Блока. "Верно, верно! - прошепчет поэт. - Я действительно мертвец".
"Воспаление сердца" - это диагноз. Есть такая болезнь. За 40 лет Блок почти не обращался к врачам. В 6 лет перенес плеврит, в 12 воспаление среднего уха, в 13 - корь и бронхит, в 16 - подозрение на малярию. Всё! Здоровый человек. Кирпичный румянец, тугой, как морковь. За год до смерти купался в ледяном заливе, косил, копал, пилил и колол дрова, таская их на четвертый этаж, и до последнего дважды в день совершал 10-километровые "походы" на службу: в издательство "Всемирная литература", в Большой драмтеатр. И - в два месяца - смерть. "Он умер от "Двенадцати", как умирают от разрыва сердца", - скажет Г.Иванов.
Надежда Нолле-Коган с сыном Александром
Через месяц, в июне 1921-го у Нади родится сын. Он станет известным писателем А.Кулешовым. Увы, когда несколько лет назад я окажусь в его квартире возле станции метро "Аэропорт", хозяина уже не будет в живых. Меня встретит его жена Анна Наумовна и, здравствующая поныне, их дочь, тоже Надежда. Я, помню, остановился тогда у фотографии на книжной полке - Блок в детстве, знакомый по хрестоматийным снимкам. "Нет-нет, - возразила мне Анна Наумовна, - это не Блок, это мой муж. Ему здесь года два-три..." Но ни она, ни дочь не подтвердили мне отцовства Блока. Молчали, улыбались, уходили от вопросов. Это тайна не наша, говорили, не нам ее и раскрывать.Тайна прошлая и - прошлого. От нее Наде Нолле осталось лишь последнее письмо поэта, которое пришло в Москву незадолго до рождения ее сына. Письмо-наказ, письмо-завещание? Не знаю.
"Во мне есть, правда, 1/100 того, что надо было передать кому-то, вот эту лучшую мою часть я бы мог выразить в пожелании Вашему ребенку, человеку близкого будущего, - писал Блок... - Пусть... он будет человек мира, а не войны... Если же это невозможно, если кровь все еще будет в нем кипеть, и бунтовать, и разрушать, как во всех нас, грешных, - то пусть уж его терзает всегда и неотступно прежде всего совесть..."
Вячеслав Недошивин
01.11. 2020. журнал "Родина"
https://rg.ru/2020....ka.html
Государственный музей истории Санкт-Петербурга
Музей-квартира А.А. Блока
Институт русской литературы (Пушкинский Дом) РАН
Международная научная конФеренция
"БЛОКОВСКИЕ ЧТЕНИЯ - 2020"
К 140-летию со дня рождения А. Блока и 40-летию Музея-квартиры А.А. Блока
26-28 ноября 2020.
Суббота, 28 ноября
11: 00. Утреннее заседание: (форма участия - дистанционная)
1. ПОГУДИН ОЛЕГ ЕВГЕНЬЕВИЧ, Народный артист России , Сокольская Анна Вячеславовна (Москва, информационное агентство «СЕТИ.РУ»).
АЛЕКСАНДР БЛОК И ПОЭТИКА РУССКОГО РОМАНСА.
2. Маркарян Ольга Эдуардовна (Санкт-Петербург, РГИСИ).
Картонная невеста и плоскостной театр:довершение методологии раннего Вс. Мейерхольда в работе над «Балаганчиком»
3. Бишокова Мария Валерьевна (Санкт-Петербург, Президентская библиотека им. Б. Н. Ельцина). «В объятиях шута и балаганчика»: пьесы А.Блока на театральной сцене (по материалам фонда Президентской библиотеки).
4. Булычева Татьяна Алексеевна (Ивановское музучилище). Музыка Р.Вагнера и проблема синтеза искусств в критической прозе И.Анненского и А.Блока.
5. Семенова Полина Сергеевна (Санкт-Петербург, ГРМ – СПбГУ). Синкретическое отражение действительности в поэзии А.Блока (А.Блок и В.Кандинский).
Дискуссия.
Кофе-брейк.
Презентация альбома «Шахматовская сюита» (составитель В.В. Гришков)
Вся программа конференции: https://www.spbmuseum.ru/events/62/51898/
Конференция проводится в онлайн-режиме на платформе ZOOM. Трансляция будет осуществляться на YouTube-канал Музея истории Санкт-Петербурга: https://www.youtube.com/channel/UCcxi29jV5WoBI0viuSGBGrQ
|
| |
| |
| Валентина_Кочерова | Дата: Пятница, 06 Авг 2021, 18:15 | Сообщение # 8 |
|
Группа: Администраторы
Сообщений: 7164
Статус: Offline | 
Всё это было, было, было,
Свершился дней круговорот.
Какая ложь, какая сила
Тебя, прошедшее, вернет?
В час утра, чистый и хрустальный,
У стен Московского Кремля,
Восторг души первоначальный
Вернет ли мне моя земля?
Иль в ночь на Пасху, над Невою,
Под ветром, в стужу, в ледоход -
Старуха нищая клюкою
Мой труп спокойный шевельнет?
Иль на возлюбленной поляне
Под шелест осени седой
Мне тело в дождевом тумане
Расклюет коршун молодой?
Иль просто в час тоски беззвездной,
В каких-то четырех стенах,
С необходимостью железной
Усну на белых простынях?
И в новой жизни, непохожей,
Забуду прежнюю мечту,
И буду так же помнить дожей,
Как нынче помню Калиту?
Но верю - не пройдет бесследно
Всё, что так страстно я любил,
Весь трепет этой жизни бедной,
Весь этот непонятный пыл!
А.Блок 1909 г.
С именем поэта неразрывно связана эпоха Серебряного века русской культуры. Август 1921 г., когда умер Блок и был расстрелян Гумилев, стал трагической вехой в истории России. Тот август и поныне обжигает сердца. По давно сложившийся традиции в этот день Санкт-Петербург чтит память поэта.
10.30 - Минута памяти в последней квартире А. Блока (Музей-квартира А.А. Блока, ул. Декабристов, 57).
Литературная композиция «Звук шагов», читает Д.Соловьева. Прозвучат произведения Блока, Ахматовой, Пастернака.
10.30 - 16.00 - Автобусно-пешеходная экскурсия «Город мой неуловимый…»
Экскурсия пройдет по улицам, набережным, мостам блоковского «непостижимого» Петербурга. Ландшафт поэзии А.Блока неотделим от петербургских туманов, белых ночей, широкого течения Невы и свежего морского ветра. Мы увидим Сфинксов, ректорский флигель Санкт-Петербургского университета, «пять изгибов сокровенных» Васильевского острова и др. места, связанные с жизнью и творчеством поэта (стоимость билет ов на экскурсию - 700 руб.)
12.00 - Посещение места первого упокоения А.Блока на Смоленском кладбище.
13.00 - Панихида в храме Воскресения Христова на Смоленском кладбище, где 10 августа 1921 г. отпевали поэта.
14.30 - Посещение могилы А.Блока на Литераторских мостках.
17.00 - В кабинете поэта стихи А.Блока читают актеры И.Степанова, Дм.Ефименко, Д.Соловьева.
17.30 - Литературный вечер з.а. России В.Гордиенко «100 лет после Блока». Прозвучат стихотворения А.Блока, речь-завещание «О назначении поэта» и стихи его современников.
На автобусно-пешеходную экскурсию «Город мой неуловимый…» и литературную композицию «Памяти Александра Блока» обязательна предварительная запись по телефону: +7 (812) 713-86-31
https://www.spbmuseum.ru/themuseum/news/53441/
ПЕРЕД МУЗЕЕМ-КВАРТИРОЙ А.БЛОКА ПОЯВИТСЯ СИРЕНЬ ЕГО ИМЕНИ
Накануне дня памяти, перед домом, где находится музей-квартира поэта появится сирень его имени. Этот сорт был выведен творческой селекционной группой «Русская сирень».Селекционеры описывают сирень «Александр Блок» так: «Бутоны зеленые, с лиловым оттенком. Цветки крупные (до 3,7 см), густомахровые, асимметричные, с закрытым центром. Лепестки редкой темно-лиловой, позже лиловато-розовой неоднородной дымчатой окраски, тыльная сторона с жемчужным оттенком. Отцветая, лепестки становятся голубыми...».
https://spbvedomosti.ru/news....o-imeni
7 августа в усадьбе Шахматово пройдет программа «100 ЛЕТ БЕЗ БЛОКА».
12.00 - Представление книги кандидата мед.наук, доцента, врача, писателя и историка-архивиста В.Д. Тополянского "А.Блок история болезни. Гибель Н.Гумилева". Исследование издано музеем- заповедником и историко- культурным журналом "Наше наследие" по историко-архивным материалам. Общение с автором.
13.00 - Презентация скульптуры А.А. Блока работы Лазаря Гадаева, дар Шахматову от журнала «Наше наследие».
13.30 - Актер театра и кино В.Щукин с программой "Серебряный век".
14.30 - Выступление поэтов и литературоведов. Звучат стихи А.Блока и поэтов Серебряного века.
В этот день память поэта можно почтить в усадебном храме Михаила Архангела.
Желающих приглашаем на вечернюю программу: !при благоприятной погоде! подняться в небо на воздушном шаре и поучаствовать в флешмобе "Поэт Блок".
Усадьба Шахматово работает до 21:00
https://шахматово.рф/news/programma_100_let_bez_bloka/2021-08-03-105
|
| |
| |
| Валентина_Кочерова | Дата: Пятница, 06 Авг 2021, 22:17 | Сообщение # 9 |
|
Группа: Администраторы
Сообщений: 7164
Статус: Offline | «ВСЕ ОДИНАКОВО СМРАДНО, ГРЯЗНО И ДУШНО»
А.Блок о том, как жить, когда невозможно спрятаться от политики
За несколько месяцев до смерти Блок написал в письме Чуковскому знаменитое «слопала-таки поганая, гугнивая, родимая матушка Россия». Что он имел в виду, понятно из его писем и дневников за предыдущие 15 лет, в которых политики становилось все больше, а жизни все меньше.
1
Вот уже 3-4 года я втягиваюсь незаметно для себя в атмосферу людей, совершенно чужих для меня, политиканства, хвастливости, торопливости, гешефтмахерства. Источник этого - русская революция, последствия могут быть и становятся уже ужасны.
2
Более чем когда-нибудь я вижу, что ничего из жизни современной я до смерти не приму и ничему не покорюсь. Ее позорный строй внушает мне только отвращение. Переделать уже ничего нельзя - не переделает никакая революция. Все люди сгниют, несколько человек останется. Люблю я только искусство, детей и смерть.
3
Все одинаково смрадно, грязно и душно - как всегда было в России: истории, искусства, событий и прочего, что и создает единственный фундамент для всякой жизни, здесь почти не было. Не удивительно, что и жизни нет.
4
Чиновничьи тосты втихомолку (даже такие невинные) могут вконец подорвать государство; нужно быть душевно безграмотным, чтобы не знать, что один тост родит сотню «большевиков» (так же, как один «рескрипт» или «акт» родил их миллион).
5
Часто находит на меня страшная апатия. Трудно вернуться, и как будто некуда вернуться - на таможне обворуют, в середине России повесят или посадят в тюрьму, оскорбят,- цензура не пропустит того, что я написал.
6
Россия для меня - все та же - лирическая величина. На самом деле - ее нет, не было и не будет.
7
Несчастную мою нищую Россию с ее смехотворным правительством, с ребяческой интеллигенцией я бы презирал глубоко, если бы не был русским. Теперь же я знаю, что все перечисленное, и даже все видимое простым глазом,- не есть Россия; и даже если русские пентюхи так и не научатся не смешивать искусства с политикой, не поднимать неприличных политических споров в частных домах, не интересоваться Третьей думой,- то все-таки останется все та же Россия «в мечтах».
8
Сам я не «террорист» уже по тому одному, что «литератор». Как человек, я содрогнусь при известии об убийстве любого из вреднейших государственных животных, будь то Плеве, Трепов или Игнатьев. И, однако, так сильно озлобление (коллективное) и так чудовищно неравенство положений - что я действительно не осужу террора сейчас. Для писателя - мир должен быть обнажен и бесстыдно ярок.
9
Едва ли в России были времена хуже этого. Я устал бессильно проклинать, мне надо, чтобы человек дохнул на меня жизнью, а не только разговорами, похвалами, плевками и предательством, как это все время делается вокруг меня.
10
Россия явно требует уже не чиновников, а граждан.
11
Сегодня что-то не хочется писать, настолько опять не видно будущего.
12
Я чувствую кругом такую духоту, такой ужас во всем происходящем и такую невозможность узнать что-нибудь от интеллигенции, что мне необходимо иметь дело с новой аудиторией, вопрошать ее какими бы то ни было путями. Хотя бы прочтением доклада и выслушиванием возражений свежих людей.
13
Нужно понять, что все обстоит необыкновенно, страшно неблагополучно. И если цвет русской интеллигенции ничего не может поделать с этим мраком и неблагополучием, как этот цвет интеллигенции мог, положим, в 60-х годах, бороться с мраком,- то интеллигенции пора вопрошать новых людей.
14
Я уже третью неделю сижу безвыходно дома, и часто это страшно угнетает меня. Единственное «утешение» - всеобщий ужас, который господствует везде, куда ни взглянешь. Все люди, живущие в России, ведут ее и себя к погибели. Теперь окончательно и несомненно в России водворился «прочный порядок», заключающийся в том, что руки и ноги жителей России связаны крепко - у каждого в отдельности и у всех вместе.
15
Все это обыкновенно (уже), странно и жутко. Вечером я бродил, бродил. Белая ночь, женщины. Мне уютно в этой мрачной и одинокой бездне, которой имя - Петербург 17 года, Россия 17 года.
16
Культуру нужно любить так, чтобы ее гибель не была страшна (т. е. она в числе всего достойного любви). Мировоззрение запуганного веком, да уж что поделаешь.
17
Нам завещана в фрагментах русской литературы от Пушкина и Гоголя до Толстого, во вздохах измученных русских общественных деятелей XIX в., в светлых и неподкупных, лишь временно помутившихся взорах русских мужиков - огромная (только не схваченная еще железным кольцом мысли) концепция живой, могучей и юной России. Если где эти заветы хранятся, то, конечно уж, не в сердцах «реальных политиков».
18
Современная жизнь есть кощунство перед искусством, современное искусство - кощунство перед жизнью.
19
Несмотря на то, что положение России сейчас критическое (я много знаю), я продолжаю, в общем, быть оптимистом, чего сам себе не могу объяснить.
20
Все будет хорошо, Россия будет великой. Но как долго ждать и как трудно дождаться.
Составила Анастасия Ларина
30.07. 2021. журнал "Коммерсант"
https://www.kommersant.ru/doc/4910017
СКРЫТЫЙ ЗА СВЕТОМ ФОНАРЯ
Н.Дмитриевский. Гравюра на дереве «Портрет А.Блока», 1929.
Его произведения мы знаем со школьной скамьи, строчки из его стихотворений давно стали афоризмами и «пошли в народ»… И всё же Александр Блок остаётся недочитанным и недопонятым поэтом. О его философских и творческих взглядах беседа с доктором филологических наук, профессором МГУ В.Новиковым.
– Можно ли сказать, что пленение А.Блока идеями вечной женственности и Софии уходит корнями в его детство, прошедшее в мире женщин? Или, когда речь идёт о гении, такого рода психологический подход слишком узок?
– Я думаю, что эта идея для Блока действительно глубоко личная. Он был тесно связан с матерью, с тётей – М.А. Бекетовой, то есть вырос в женском мире. Ну а как поэту ему была очень близка немецкая культура – и биографически (немецкие корни по отцовской линии), и духовно; близко гётевское «вечно женственное» Так что здесь можно говорить о равноправном союзе жизни и искусства.
– Блока причисляют к кругу символистов, после 1909 г. он вошёл в так называемую Академию… И всё же таланты такого масштаба не ограничиваются рамками и группами. В чём особенность именно блоковского символизма?
– Для него символизм был синонимом истинного искусства, о чём он говорил в своей знаменитой речи, и имел не групповое, а более широкое значение, был символом наступившего нового века. Символизм ни в чём не стеснял Блока, а наоборот, только позволял раскрыть все внутренние возможности его гения. Если А.Белый настаивал на том, что он был и остаётся символистом до конца, Блок не держался за этот теоретический символ, позволял себе отходить от него. Определённый шаг в сторону акмеизма можно видеть уже в «Итальянских стихах». Но потом, где-то в 1913 г., поэт, колеблясь между акмеизмом и футуризмом, неожиданно делает выбор в пользу футуризма. Хотя футуристы всячески порочили Блока в своих манифестах, он оказался выше этого. А главное, поэтика футуризма вошла в «Двенадцать». Он написал авангардную поэму о революции, где, я бы так сказал, сохранилась символическая многозначность, но при этом появилась и конкретная футуристическая графичность, броскость: это было не революционное решение, а эволюционное, и оно оказалось плодотворным. Маяковский в поэме «Хорошо» мифологизирует свою встречу с Блоком, придумывая их разговор в революционном Петербурге, и иронизирует по поводу блоковской поэтики. Но сейчас в масштабе столетия мы видим, какая поэма о революции главная. Время решило спор в пользу «Двенадцати».
– Эта поэма по-прежнему остаётся одним из самых «таинственных» произведений А.Блока. Что нужно знать о поэте и его отношении к революции, чтобы приблизиться к пониманию поэмы?
– Вопрос о смысле поэмы «Двенадцать» остаётся открытым, потому что остаются открытыми исторические вопросы, которые за этой поэмой стоят. Погибла ли Россия 100 лет назад? Или возможно возрождение? У нас до сих пор нет однозначного ответа. Для Блока слово «гибель» было символистски многозначным. Оно не имело негативного значения «смерти». Потому что за гибелью возможно возрождение. М.в. Панов говорил студентам так: «Эта поэма о том, что чудо возможно».
– А Шкловский считал, что «Двенадцать» не поняли, потому что привыкли воспринимать Блока только всерьёз, а на самом деле это ироническая поэма…
– Понимаете, В.Б. Шкловский в слово «ирония» вкладывал довольно своеобразный смысл. Он говорил об «иронии мыслей» – это примерно то же, что «сцепление» у Толстого. Речь идёт о том, что понимать произведение надо не буквально. А у Блока смыслы всегда амбивалентны, в его творчестве присутствует музыкальное сопряжение противоположностей. Ирония состоит в том, чтобы видеть не один смысл, а оба. Это поэма за революцию? Да. Против революции? Да. Вот такой художественный парадокс. Конечно, это важно учитывать, чтобы строку «революцьонный держите шаг» не понимать буквально. Но ирония в данном контексте – не противоположность серьёзности, это, наоборот, концентрированная серьёзность. К тотальной, релятивистской иронии, для которой не существует ценностей, Блок относился сугубо негативно.
– А какие ещё произведения поэта, на ваш взгляд, остаются наименее понятыми и наиболее недооценёнными?
– Я бы сказал, что Блок недочитан большинством людей, потому что у него слишком много «хитов». «Ночь, улица, фонарь, аптека…» - это стихотворение даже написано на стене дома в одном голландском городе, и свет этого фонаря застит остальное. Или «Шаги командора» с их фантастической музыкальностью… Когда мы читаем одно такое стихотворение, оно вбирает в себя весь мир. И поэтому возникла иллюзия, что у Блока есть какой-то набор шедевров, а остальное – неважно. Чаще всего это говорят стихотворцы: мол, у Блока есть 20 хороших стихотворений, а всё прочее ерунда. На это я обычно отвечаю: «Давайте возьмём ваше лучшее стихотворение и худшее стихотворение Блока и сравним». На самом деле для понимания Блока очень важна целостность. Недаром он выстроил свою трилогию, которая должна читаться как единое произведение, где местоположение каждого стихотворения, взаимодействие его с другими стихами чрезвычайно важно. Так он завещал себя читать. Но есть также издания, где его стихи расположены просто в хронологическом порядке. Это история человеческой души, чрезвычайно увлекательная. Но это 1260 стихотворений! Не каждый их прочёл… Я, уже когда писал книгу о Блоке, открыл для себя скромное стихотворение «Когда я уйду на покой от времён…», написанное в ноябре 1903 г. В тот год состоялась его свадьба с Л.Менделеевой. В этом стихотворении поэт абсолютно точно определил свои будущие отношения с Любовью Дмитриевной, написав пророческие строки:Ты вспомнишь, когда я уйду на покой,Исчезну за синей чертой, –Одну только песню, что пел я с Тобой,Что Ты повторяла за мной.Вот суть их союза. Когда об их отношениях пытаются говорить сугубо бытовыми категориями, в каком-то мещанском дискурсе, это не имеет никакого смысла. Я думаю, что каждому стоит найти вот такое «незасмотренное» стихотворение Блока, свой уголок, из которого весь мир поэта сразу же откроется с неожиданного ракурса. А таких недооценённых, недочитанных стихотворений у него много .К чтению Блока нужен индивидуальный подход. Он – очень доброжелательный поэт, с которым можно и нужно по-человечески подружиться.
Валерия Галкина
25.11. 2020. Литературная газета
https://lgz.ru/article/-47-6762-25-11-2020/skrytyy-za-svetom-fonarya/
Александру Блоку
Я пришла к поэту в гости.
Ровно полдень. Воскресенье.
Тихо в комнате просторной,
А за окнами мороз.
И малиновое солнце
Над лохматым сизым дымом...
Как хозяин молчаливый
Ясно смотрит на меня!
У него глаза такие,
Что запомнить каждый должен,
Мне же лучше, осторожной,
В них и вовсе не глядеть.
Но запомнится беседа,
Дымный полдень, воскресенье
В доме сером и высоком
У морских ворот Невы.
А.Ахматова
Январь 1914
И ВЕЧНЫЙ БОЙ... ИЗ ЖИЗНИ АЛЕКСАНДРА БЛОКА (1980)
Фильм создан к 100-летию со дня рождения поэта
|
| |
| |
| Валентина_Кочерова | Дата: Воскресенье, 08 Авг 2021, 18:43 | Сообщение # 10 |
|
Группа: Администраторы
Сообщений: 7164
Статус: Offline | 
Сердце поэта остановилось 7 августа 1921 г. в доме 57 по ул. Декабристов, где он прожил последние 9 лет жизни и где в 1980 г., к 100-летию со дня рождения поэта, был открыт Музей-квартира А.А. Блока.
Уход поэта из жизни был воспринят современниками как трагедия, как конец целой эпохи. По словам актрисы В.П. Веригиной, «смерть Александра Александровича показалась каким-то невероятным явлением, странным, никак не укладывающимся в сознании. Ушел самый большой, самый нужный из нас, так рано, в разгаре творческой жизни!» Поэт М.Кузмин записал в дневнике 8 августа: «Все были. Плачут. Слова "поэт" и "нежность", конечно, неотъемлемы от него. Многие оплакивали свое прошлое, целую полосу артистической жизни, может быть, близкую смерть». А.Ахматова спустя годы отмечала: «Блока я считаю не только величайшим поэтом 1-й четверти XX в, но и человеком-эпохой, то есть самым характерным представителем своего времени».
Поэтическое поколение, пришедшее в литературу в 1900–1910-е годы, воспринимало Блока как первого из живущих русских поэтов. Для литературной молодежи того времени он был духовным ориентиром, образцом высоты и чистоты духа. Ему посвящали стихи Ахматова, Бальмонт, Волошин, Городецкий, В.Иванов, Набоков, Пастернак, Вс. Рождественский, Северянин, Цветаева и мн. др. В 1930-х годах, сразу после кончины поэта, начали выходить в свет книги, журнальные и газетные публикации с воспоминаниями о поэте. На протяжении всего столетия, прошедшего после смерти Блока, его личность и поэзия оставались притягательными не только для литераторов и ценителей словесности, но и для художников, которые создавали и создают живописные, графические и скульптурные портреты поэта, а также иллюстрации к его произведениям.
Выставка из фондов музея истории Санкт-Петербурга представляет осмысление наследия поэта во временном контексте 100-летней истории. Через призму времени и идеологии деятели науки и искусства по-разному оценивали творчество А.Блока, но всегда отмечали его важнейшее значение для культуры Серебряного века. Посетители выставки смогут познакомиться с воспоминаниями об А.Блоке, опубликованными в печатных изданиях и на страницах газет и журналов,сохранившимися в рукописях и машинописных текстах, статьями и книгами, посвященными жизни и творчеству поэта.
 
Дополняют экспозицию афиши и пригласительные билеты литературных вечеров, спектаклей, творческих встреч и др. мероприятий разных лет, посвященных его памяти. Представлена целая галерея портретов поэта. В каждом из них создан свой, неповторимый худ. образ Блока, отражающий глубоко индивидуальное восприятие художником личности поэта.
О.Форш. Блок и Данте.Начало XX в.
К выставке были записаны видеоролики: «Хранители наследия Блока», «Читаем Блока» и «Блок для нас». Видеосюжет «Хранители наследия Блока» состоит из интервью с сотрудниками музея истории Санкт-Петербурга, Института русской литературы (Пушкинского Дома) РАН, Российской национальной библиотеки и Музея-заповедника Д.Менделеева и А.Блока. В видеороликах «Читаем Александра Блока» и «Александр Блок для нас» звучат произведения поэта и размышления о его влиянии на сердца и умы современных людей. В их создании приняли участие Народный артист России ОЛЕГ ПОГУДИН, коллекционер, литературовед В.Молодяков, актеры петербургских театров, школьники – участники конкурса «Читаем Блока», организаторы фестивалей «Дни Блока в Петербурге» и «Улица Блока», сотрудники Музея-квартиры А. Блока.
Как современникам поэта, так и читателям следующих поколений А.Блок представляется явлением, не просто вышедшим за пределы своего времени, а поэтом-пророком, рыцарем, мельчайшие черты личности которого необходимо сохранять и беречь в памяти — без тщетной надежды разгадать тайну поэта.
https://www.spbmuseum.ru/exhibits_and_exhibitions/93/53043/
https://vk.com/a_blok_museum?w=wall-7668571_8131
https://vk.com/a_blok_museum?w=wall-7668571_8195
|
| |
| |
| Валентина_Кочерова | Дата: Понедельник, 05 Авг 2024, 17:27 | Сообщение # 11 |
|
Группа: Администраторы
Сообщений: 7164
Статус: Offline | К 103-летию со дня смерти
7 августа
ПРОГРАММА ДНЯ ПАМЯТИ:
10:15 – сбор гостей в Музее-квартире А.Блока:
– минута памяти в последней квартире поэта;
– лит. композиция «Сыны отражены в отцах» в исполнении сотрудников музея;
– экскурсия протоиерея Г.Пименова по выставке «Блоковские усадьбы Ямбургского уезда».
11.30 – автобусно-пешеходная экскурсия «Город мой неуловимый…»
Ландшафт лирики Блока неотделим от петербургских туманов, белых ночей, широкого течения Невы и свежего морского ветра. Сфинксы, ректорский флигель Санкт-Петербургского университета, «пять изгибов сокровенных» Васильевского острова, Исаакиевский и Казанский соборы – действующие лица его «непостижимого» города.
12:00 – посещение Смоленского кладбища, места первого захоронения поэта и его родных по линии отца.
13:00 – панихида в храме Воскресения Христова на Смоленском кладбище.
14:30 – посещение могилы А.Блока на Литераторских мостках Волковского кладбища. Посещение Волковского лютеранского кладбища, где покоятся родные поэта по отцу.
18:30 – муз. вечер «Далекая юность». Прозвучит цикл романсов Ю.Шапорина на стихи А.Блока
Обязательна предварительная запись по телефону: 713-86-31
https://www.spbmuseum.ru/events/events/55567/
Выставка посвящена предкам А.Блока по малоисследованной отцовской линии. Кроме образа профессора Варшавского университета Александра Львовича, отца поэта, запечатленного им в поэме «Возмездие», практически ничего неизвестно о других представителей рода Блоков. Не так широко известны и усадьбы Блоков, до сих пор частично сохранившиеся на территории Ленинградской обл. Род Блоков в России начинается с лейб-хирурга Ивана Леонтьевича (Иоганна Фридриха, 1734–1810) Блока. Он прибыл в Россию после получения мед. образования в 1755 г. При Екатерине II был лейб-хирургом и сопровождал Павла за границу. При нем пожаловано ему в Ямбургском уезде имение. Фотографии этого имения, состоявшего из мызы Велькота и деревни с храмом Архангела Михаила Удосолово, где сохранился семейный некрополь Блоков, занимают центральное место на выставке. Другими имениями этой семьи стали села Ивановское, Зимитицы, Хревицы, которыми был награжден от государя Николая Павловича сын лейб-хирурга Ивана Леонтьевича – Александр Иванович (1785–1847), управляющий Собственной Его Императорского Величества канцелярией и Аничковым дворцом, гофмейстер, тайный советник, прадед поэта. Уже его внучка, Н.И. Гирс, построила в 1905 г. каменный храм в честь апостола Иоанна Богослова, пригласив для этого известного русского архитектора В.А. Косякова. Третьим храмом, имевшим отношение к семье Блоков в Ямбургском уезде, был храм Спаса Нерукотворного в Чирковицах, отреставрированный в 2021 г. Он относился к мызе Зимитицы, проданной К.А. Блоком эстонским переселенцам в 1884 г.
Все Блоки были рачительными хозяевами своих имений: они строили бумагопрядильные фабрики, лесопилки, винокуренные заводы, сдавали имения в аренду. Остатки этой деятельности до сих пор заметны, а перестроенная гидроэлектростанция в Ивановском до сих пор работает. А.Блок проезжал по Ямбургскому уезду в 1910 г., когда навещал свою мать в Ревеле, где служил ее второй муж. Также эти места связаны с именем И.Северянина, отдыхавшего на территории уезда. На погосте в Удосолове покоятся потомки А.П. Ганнибала: Надежда Александровна (Веймарн) и Ольга Дмитриевна (Зиновьева). Последняя является родной сестрой Лидии Зиновьевой-Аннибал, жены поэта В.Иванова. Таким образом, на этом заброшенном кладбище почивают представители 3-х поэтических фамилий России: Пушкины, Блоки, Ивановы.Храм в Удосолове, который был расписан академиком В.Васильевым, в настоящее время находится в руинированном состоянии.
Рядом с ним – место упокоения предков А.Блока. Отдельные объекты, расположенные на территории бывших блоковских усадеб, – храмы, руины усадебного дома, заслуживают особого внимания широкой общественности. В последние годы протоиереем Георгием (Ю.Г. Пименовым) в эти места организуются паломнические поездки, жители деревни Удосолово ухаживают за могилами Блоков, местные краеведы изучают историю бывших блоковских усадеб.
2024 год ознаменован проведением Первого Блоковского фестиваля, который состоится в Удосолове 24 августа. Выставка объединяет фотографии В.Юльева, Александра и Анастасии Емельяновых, предметы из частного собрания протоиерея Георгия и материалы из фондов Гос. музея истории Санкт-Петербурга.
Выставка работает до 11 августа
https://www.spbmuseum.ru/exhibit....27
Фестиваль посвящён восстановлению храма Архангела Михаила в первом имении Блоков.
 
Изначально церковь св. Архистратига Михаила, основанная на рубеже XV-XVI вв., была деревянной, но после обновления в 1729 и в 1758–61 г., на её месте было заложено каменное здание. Возводили новую церковь в 1805–1807 г. на средства местных помещиков Зиновьевых и Блоков, а также на пожертвования жителей, приходивших на службы из ближайших деревень Велькота, Перелесье, Унотицы, Нарядово, Воронкино и Арболово. К 1840-м годам каменное здание обветшало: колокольня и восточная стена покрылись трещинами, крыша дала течь, а в потолке и полу появились щели. Так что, в течение последующих 20-ти лет продолжался сбор пожертвований на ремонт церкви. Примечательно, что кроме помещиков и иных благотворителей в 1855 г. также перечислили личные средства на обновление храма и члены императорской семьи.
В программе:
 Молебен у храма
Панихида у семейного некрополя Блоков
Концерт
Беседа о Блоках
Мастер-класс по игре в лапту
Книжная ярмарка
Трапеза
Вход свободный
Место проведения:
Ленинградская обл., Кингисеппский район, деревня Удосолово
Как добраться:
Автобус из Санкт-Петербурга – 08.00
Место отправления: храм Воскресения Христова (наб. Обводного канала, 116)
Стоимость проезда – 1500 руб. Оплата заранее в лавке храма.
Возвращение в Санкт-Петербург – 20.00
Усадебная жизнь прошлых эпох стала тревожить меня уже года три, с тех пор, как мы побывали на месте первого имения семьи Блоков. Неужели всё это пропало? Неужели только заросшие мхом камни и великая русская литература помнят об усадебной жизни?
Итак, от усадьбы Блоков остались парк и пруды с упавшими в них от ветра и старости деревьями, а около полуразрушенного храма – ряд надгробий.
От усадьбы Блоков в Ивановском осталось 4 колонны за сельским магазином, плотина на реке, восстановленный недавно, но так и не открытый храм. От усадьбы в Зимитицах – ничего, а вот приходской храм, бывший в этом имении, возрождён и открыт. От усадьбы Тютицы сохранились сложенные из плитняка стены конюшни. В Марфицах лежат грудой камни барского, потом советского, коровника.
В Неппово, где у последнего здешнего Блока было несколько фабрик на реке Систе, одиноко стоит заводская кирпичная труба с буквами и датой наверху «ФБ 1905» – Ф.Блок и год основания производства. Производство тут сейчас одно – дом престарелых Кингисеппского района.
Узнав об усадьбах Блоков и Беляевых в Сланцевском районе, когда-то в Гдовском уезде, мы отправились туда. Почти непроходимые леса вдоль дороги – вот всё, что осталось от Преображенского, принадлежавшего дедушке и бабушке поэта, а затем его дяде, Ивану Львовичу. То же самое в Леонтьевском, усадьбе Беляевых, породнившихся с Блоками через отца поэта. Если бы не библиотека в Новоселье, заботы местных краеведов, потомков и духовных чад протоиерея Н.Беляева, которые проводят здесь Беляевские чтения, об этих усадьбах вряд ли бы кто-то знал.
Блоковский фестиваль 24 августа (нач. в 12.00), который проводится на месте первого имения семьи Блоков в деревне Удосолово Кингисеппского района, когда-то Ямбургского уезда, языком стихов и песен, словами молитв, книгами и памятными подарками, нар. играми и угощениями призван напомнить о светлой и насыщенной усадебной жизни прежних поколений.
"Несбывшееся воплотить", – зовёт А.Блок.
О.Георгий (Пименов)
https://vk.com/club223749316
|
| |
| |
| Валентина_Кочерова | Дата: Воскресенье, 01 Сен 2024, 14:05 | Сообщение # 12 |
|
Группа: Администраторы
Сообщений: 7164
Статус: Offline | Первый Блоковский фестиваль
КРОНА ДРЕВА КОРНЯМИ ЕГО ЖИВЕТ
Деревню Удосолово вместе с мызой Велькота император Павел I пожаловал в награду искусному хирургу И.Л. Блоку, поступившему на русскую службу в конце XVIII в. Лейб-медик государя стал родоначальником ветви Блоков, давшей России великого поэта. Его предки по отцовской линии захоронены в сохранившемся некрополе за покосившейся и растрескавшейся стеной алтаря церкви Архистратига Михаила в Удосолово. Дабы остатки алтарной стены не обрушились на могилы, а в людях пробудилась историческая память, и был задуман музыкально-поэтический фестиваль по творчеству Блока, затрагивающий также и основные темы 2024 г. – тему семьи, любви и заботы, тему патриотической преданности России, вопросы возрождения православных храмов и роли молитвы в нашей жизни.
Первый Блоковский фестиваль был организован по инициативе протоирея Г.Пименова, священника храма Воскресения Христова у Варшавского вокзала Санкт-Петербурга. Огромная работа, проведенная отцом Георгием, была высоко оценена многими духовными лицами, прихожанами, историками, краеведами, музейными работниками и научными деятелями Санкт-Петербурга, Пскова, Ленинградской обл. Фестиваль почтил своим присутствием сам архимандрит Гурий.
– Дорогие братья и сестры! Сегодня солнечный день и здесь происходит солнечное мероприятие. Нас собрало имя А.Блока, который прежде здесь не бывал, но можно утверждать, что 24 августа 2024 г. он здесь был, и пусть его биографы отныне это указывают. Это родовое гнездо Блоков, которого они удостоились за службу России. Здесь их корни – а в корнях вся сила. Кроны деревьев не видят своих корней, но живут ими. Это место – часть сознания поэта, часть его родовой памяти. И мы приехали сюда именно к нему.– приветствовал собравшихся протоиерей Г.Беловолов.
Фестиваль начался с молебна на начало доброго дела и заупокойной литии о рабе Божием Александре и его сродниках. В ограде у храма Архангела Михаила покоятся прямые предки А.Блока по отцовской линии, а также родственники А.С. Пушкина и В.Иванова. За алтарем похоронены родной брат прадеда поэта Федор Иванович и его супруга Екатерина Мартыновна. На семейном погосте нашли свой последний приют их сын, поручик Иван Федорович и его жена Надежда Александровна (урожденная Веймарн).
Концертную программу открыли сотрудники Музея-квартиры А.А. Блока с литературно-музыкальной композицией «Все невеста – и вечно жена», основанной на мемуарах Л.Д. Менделеевой-Блок. Гости из Санкт-Петербурга привезли в подарок фестивалю аудиозапись похвального слова выдающегося мастера камерной музыкальной сцены, Народного артиста России ОЛЕГА ПОГУДИНА:
«Дорогие друзья! Разрешите поздравить вас с проведением Первого Блоковского Фестиваля. Этому дню предшествовала большая просветительская работа: подготовка выставки «Блоковские усадьбы Ямбургского уезда», выступления сотрудников музея Блока в различных СМИ, встречи, беседы. В 2020 г. отец Г.Пименов выступал на «Блоковских чтениях» с рассказом об усадьбах семьи Блоков. И вот люди сплотились вокруг благородной цели восстановления храма Михаила Архангела в родовом гнезде поэта.
Блоковский Фестиваль – это событие, соединяющее людей, которым истинно дороги наши культура и история. В 1914 г. Александр Александрович написал стихи, которые вошли в цикл «Стихи о России», точнее, завершили его. Они звучат и в нашем спектакле «Серебряный век», и я вижу, с каким воодушевлением и сочувствием на них реагируют люди сейчас, 110 лет спустя: «И горит звезда Вифлеема так светло, как любовь моя». Читая эти и другие стихи поэта, понимаешь: все стихи Блока – о любимой России. Желаю новому фестивалю успеха и отклика в людских сердцах. Пусть его проведение станет доброй традицией. С уважением и воодушевлением Народный артист России Олег Погудин».
В исполнении солиста хора духовенства Санкт-Петербургской митрополии диакона Андрея Реймерса и его жены, преподавателя кафедры сольного пения Санкт-Петербургской консерватории Антонины Шестаковой-Реймерс, прозвучали романсы Г.В. Свиридова на стихи А.Блока и лирические песни XX в. Муз. программу продолжили авторы-исполнители А.Галицкий, В.Бендеров, К.Сиверский и иерей Сергий Учанейшвили. Участник ансамбля ветеранов военной службы «Дети войны – Честь имею», капитан 1-го ранга в отставке, краевед и писатель А.В. Дмитриев пел романсы. Петербургская писательница, ведущая православных телепрограмм и радиопередач Л.Ильюнина рассказывала о пророческом даре поэта, а также о результатах своих научных исследований в Музее-квартире А.А. Блока. Поэтесса Е.Кандалинская (Сосновый Бор), актер театра и кино Дм.Ефименко и монах Вениамин (келейник отца Гурия) читали стихи Блока и произведения о духовной жизни. Актриса Малого драм.театра – М.Никифорова декламировала ранние стихотворения поэта и музицировала, создавая антураж с помощью произведений Шумана, Моцарта, Баха и мелодий собственного сочинения.
Для юных гостей фестиваля была организована игровая площадка, где сотрудники Музея А.А. Блока помогали ребятам освоить настольную игру «Саша Блок в Шахматове». Присутствующих угощали вкусной гречневой кашей и горячим чаем из дымящихся самоваров (как писал поэт: «Давай-ка, наколем лучины, раздуем себе самовар!»).
– Отец Георгий и его соратники провели Первый Блоковский Фестиваль с большим размахом. Полагаю, что все присутствовавшие, а я насчитал около 130 чел., по достоинству оценили Фестиваль. Несмотря на все наши сомнения, отцу Георгию удалось-таки зажечь духовную лампаду в сердцах жителей и гостей Удосолово. Эта тема волнует умы и сердца – и потому достойна продолжения! – сказал после мероприятия директор Благотворительного фонда возрождения Полковой церкви св. Георгия Победоносца в городе Кингисеппе (Ямбурге) А.Н. Белобородов
А.Ульянова
01.09. 2024. газета "Восточный берег"
https://vostbereg.ru/krona-dreva-kornyami-ego-zhivet/
|
| |
| |
