| Валентина_Кочерова | Дата: Суббота, 18 Янв 2020, 11:47 | Сообщение # 1 |
Группа: Администраторы
Сообщений: 6950
Статус: Offline | ОЛЬГА ВСЕВОЛОДНА ИВИНСКАЯ
(16.06. 1912- 08.09. 1995)
Редактор, переводчица, писательница. Подруга и муза Б.Пастернака в 1946-1960гг.
Во 2-й половине 1950-х лучшие люди обеих столиц передавали друг другу крылатое изречение З.Н. Пастернак: «Брошенной женой Пастернака я не буду. Я буду только его вдовой». Все прекрасно понимали, что речь идет о претензиях на поэта его возлюбленной О.Ивинской. Сегодня она - признанная муза великого поэта, прототип Лары из «Доктора Живаго», поддержавшая его во время травли после присуждения Нобелевской премии и заплатившая за 14 лет близости двумя тюремными заключениями. Редкий пример сподвижничества и самоотречения, больше российской словесности так никогда не везло. Все так, однако реальная биография Ольги Всеволодовны то и дело сбивается с романной колеи в сторону авантюрной мелодрамы. В ней фигурируют путаные взаимоотношения с КГБ, поддельные бумаги и набитые деньгами рюкзаки.
Конечно, имя Пастернака для Ивинской своего рода индульгенция, оберегающая ее от любых не восторженных характеристик. В конце концов, это был выбор самого поэта, и оба не уставали признаваться, что абсолютно счастливы. А сомневающимся стоит напомнить известную остроту того же Пастернака, адресованную литературоведам, обвинявшим в гибели Пушкина Н.Гончарову: тому, видимо, стоило жениться на пушкинистах. Но и сбросить со счетов отношение окружающих к Ольге Всеволодовне не получается, а мало кого так не любили. Ей отказывали во всем, от ума до сердечности, спасибо, что не обзывали уродиной - Пастернак всегда отдавал предпочтение красавицам.
Дочка Ивинской, И.Емельянова, писала о матери: «Красота у нее была самая что ни на есть стандартная, хрестоматийная красота». Не забывали даже, что Ольга Всеволодовна - какой ужас! - прилюдно припудривала носик. Писательница Е.Берковская вспоминала: «В Консерватории он был вместе с какой-то толстой, румяной, с волосами, крашенными перекисью, особой… », «Раскрашенная, усмешливая, приветливая, фальшивая» - это уже Л.Чуковская.
Женское злоязычие принято объяснять ревностью. Но вот как описывает первую встречу с Ивинской вхожий в ее дом Вс.Иванов, сын одного из «Серапионовых братьев» и будущий академик: «У меня было явственное ощущение, будто я смотрю на лицо арлекина: каждая из половин ее лица, обращенная к разным собеседникам, казалось, и выглядела по-разному. Она норовила вызвать жалость к себе, глядя на Пастернака, и одновременно напускала на себя несколько искусственную приветливость, обращенную ко мне. Такой двуязычностью ее лицо отличалось часто - с самого начала нашего знакомства и до последней встречи в дни умирания Пастернака меня не оставляло это ощущение слишком заметной фальши и искусственности».
Схожее впечатление складывается от книги воспоминаний Ивинской «Годы с Борисом Пастернаком: В плену времени», которую называют одной из самых жарких и приключенческих в мемуарной литературе. Рукопись начала ходить по рукам еще в начале 1970-х, и тут вновь не обошлось без двусмысленности: Ольга Всеволодовна наговаривала свои воспоминания на магнитофон, но ее подводила память, и в книге достаточно чужих раскавыченных свидетельств, недомолвок и полуправды. Так, она уверяет, что познакомилась с Пастернаком в октябре 1946-го в редакции «Нового мира», где она заведовала отделом начинающих авторов. На самом деле Ивинская служила секретарем в отделе поэзии. «Она ненавидела эту работу, держалась за нее только из-за повышенной продовольственной карточки, но и этих благ не хватало, чтобы прокормить двоих детей и мать. Она была патетически бедна, ободрана, ходила в простеньких босоножках и беленьких носочках, иногда забрызганных грязью, плохо читала стихи, писала под копирку одинаковые ответы самодеятельным поэтам и демонстративно восхищалась Пастернаком». - вспоминала Эмма Герштейн.
Вскоре после того как «африканский бог» в белом плаще улыбнулся Ивинской персонально, он начал ежедневно звонить и вызывать Ольгу на свидания на Пушкинскую пл. В одну из таких встреч он сказал: «Вы не поверите, но я, такой, каким вы меня видите сейчас, - старый, некрасивый, с ужасным подбородком, - я был причиной стольких женских слез!». В ответ Ивинская написала поклоннику отчаянное письмо-исповедь: «Судите сами, что я могу ответить на Ваше “люблю”, на самое большое счастье моей жизни».
Ее родители встретились в Москве, где тамбовчанин-отец учился на естественном факультете Московского университета и куда мать сбежала из родного Новгорода-Северского от папаши-сумасброда. Оба были красивы: Всеволода Федоровича знакомые курсистки прозвали «курчавой стервой», Марию Николаевну сравнивали с кинодивой Кавальери. Жить молодые уехали в тамбовское имение. Бабка-немка Амалия Ивановна плохо говорила по-русски и почему-то обзывала сына Самоваром. Дом был богатым, но запущенным, безалаберным, однако со своим стилем: на свадьбу свекровь подарила невестке фокстерьера и попугая, которого тут же обучили встречать хозяев вопросом «Ну сколько проиграли?». По семейной легенде, Амалия Ивановна оставила за карточным столом 4 кирпичных завода, о чем никогда не жалела.
Всеволод Федорович мечтал о наследнике, и когда в июне 1912 г. родилась Ольга, не смог сдержать разочарования: «Осрамилась Маруся! Рождение девочки считаю ошибкой». Мария Николаевна этого не простила и мужа оставила. От отца Ольга унаследовала легкость характера, которую одни назовут облагораживающей беззаботностью, другие - бездумным легкомыслием. От матери - некоторый авантюризм и ту цепкость натуры, которую до пришествия феминизма называли женской. Ее личная жизнь складывалась путано. В начале 1930-х у нее был роман с В.Кожевниковым. И то, что в апреле 1954 г. стихи из романа «Доктор Живаго» были опубликованы именно в возглавляемом им журнале «Знамя» - эхо былой любви. Ее дочь Ирина в конце 1950-х фраппировала однокашников по Литинституту сообщениями о том, что у матери до классика было 311 мужчин. Человек, давший Емельяновой свою фамилию, лишь считается ее отцом, а на самом деле Ольга Всеволодовна будто бы родила от случайного попутчика в поезде, даже не спросив его имени. Бог весть, чем объяснить эти рассказы - то ли девичьей бравадой, то ли стремлением доказать материнскую неотразимость.
И.Емельянов был директором школы рабочей молодежи. Выпускница Редакционно-издательского института Ивинская стажировалась в журнале «За овладение техникой», где публиковала заметки «Рождение косолапого мишки» или «За вкусный обед». Он потерял голову, пару лет ухаживал, она устала видеть страдающий взгляд и сказала «да». Сибиряк Емельянов оказался стихийным домостроевцем, не хотел, чтобы жена работала, выкидывал ее косметику. В ответ Ольга крутила романы. Как она в ту пору выглядела, можно судить по фотографии «У зеркала», датированной именно 1939-м, когда Ивинская решила уйти от мужа. Он попытался было побороться за рожденную в 1938-м дочь, а спустя несколько месяцев застрелился. На похоронах его товарищи проклинали вдову: «Ваня, Ваня, из-за бабы, из-за… » Но ее уже ждал у подъезда главный редактор журнала «Самолет» А.Виноградов.
На смену аскетизму пришла жизнь с личным автомобилем, походами на танцы в «Ударник» и поездками на дачу с патефоном и шампанским. Все было ладно, но у зятя не сложились отношения с тещей. В 1940-м Марию Николаевну арестовали - как будто за анекдот. Уже этот первый арест, имевший отношение к семье, подернут пеленой недомолвок. Ольга, пытаясь спасти мать, закрутила с адвокатом, и тот намекнул, что Марию Николаевну оклеветал Виноградов. В какой-то момент зять одумался и даже взялся защищать тещу в суде на общественных началах. Но ее все равно посадили, и в 1944-м, когда срок кончился, Ивинская сама привезла мать из лагеря. За 2 года до этого она родила сына Дмитрия и похоронила мужа: Виноградов умер от тифа. Пережитые страсти, вечное неустройство и вытягивание себя из очередной ямы буквально за волосы - в войну Ольга кормила вшей для противотифозной сыворотки - заняли целую тетрадку. И уже в апреле 1947-го Герштейн встретила на улице престранную парочку:
«Я издалека заметила: выделяясь из толпы, навстречу идет молодой человек в самом весеннем настроении. Не успела я насмешливо подумать - страстный брюнет, как увидела рядом с ним стройную блондинку с распущенными волосами и совершенно затуманенным взором. Лицо молодого человека медленно надвигалось на меня выпученными от восторга глазами, а ноги его как-то странно шаркали по тротуару, как будто каждым шагом он пробовал через асфальт землю. Мимолетное “здравствуйте”, какой-то неловкий слабый жест, и виденье исчезло. Уже через несколько часов мне было доложено, что решающее объяснение брюнета с блондинкой произошло и что ей посвящено “все последнее великое”, то есть роман и стихи».
Поначалу окружение отнеслось к увлечению Бориса Леонидовича снисходительно: так, какая-то машинистка. Свою роль сыграло и то, что его законную жену Зинаиду Николаевну откровенно не жаловали. Так, Ахматова, и без того убежденная, что Борис никогда в женщинах ничего не понимал, называла ее воплощенным антиискусством. В свое время Пастернак увел ее у лучшего друга, пианиста Генриха Нейгауза. Он и сам был женат - на Е.Лурье. Разрушение прежних семей проходило мучительно, Пастернак даже пытался травиться, выпил пузырек йода. Он воспитывал двух детей от Нейгауза, общему сыну на момент встречи с Ивинской не было 10 лет. Зинаида Николаевна убедилась в измене мужа зимой 1948-го, когда, прибирая на его столе, нашла записку от Ольги.
Началось противостояние двух женщин, не завершившееся даже со смертью Пастернака. В нем никто не выиграл, но и позиций своих не сдал. В старости Зинаида Николаевна призналась, что сама упустила мужа: после смерти старшего сына от Нейгауза, Адика, умершего в 1945-м от костного туберкулеза, она не всегда могла выполнять обязанности жены: близкие отношения казались ей кощунственными. Ивинская ответила в заочной полемике: «Я этого никогда не могла понять. Как можно лишить поэта женского тепла? Кому тогда он будет писать стихи? Ведь для Бориса Леонидовича всегда главными в жизни были Бог, женщина… »
Они были совсем разными, и тут не избежать сравнений. Высокая, яркая брюнетка, в молодости Зинаида Николаевна была очень хороша, однако в конце 1940-х ее описывают как грузную женщину с тяжелым, огрубевшим лицом и даже обзывают «чистым носорогом». Она укладывала волосы фестончиками, носила неизменные черные платья с белым воротничком. Роль красавицы была чужда Зинаиде Николаевне. Она видела свое назначение в том, чтобы сначала Нейгаузу, а потом Пастернаку создать такой дом, в котором они могли бы работать, и оберегать эту работу. Борис Леонидович необычайно ценил это ее умение наладить и поддерживать обыкновенную повседневную жизнь. Она была практична, не гнушалась физического труда, взвалила на свои плечи весь быт, в свободные минуты играла в карты или маджонг с подругами.
«Упрямица, сумасбродка», раскованная «женщина в шлеме» Ольга Всеволодовна - это халат с шелковою кистью, жаркие поцелуи у трещащей печки, все те великие любовные стихи, о которых Ахматова говорила: «Терпеть не могу. В 60 лет не следует об этом писать». Кто-то заметил, что до встречи с Ивинской Пастернак просто не общался близко с женщинами такого типа. Однажды он взял ее на пасхальную обедню, и спутница все время отвлекала его разговорами, не давая сосредоточиться. В консерватории ей было так откровенно скучно, что он прислал записочку: «Не кажется ли Вам, что наше сидение здесь - нелепость?»
Это Зинаида Николаевна играла на рояле, посиделки в доме Ольги Всеволодовны проходили под иную музыку: «Когда очередь дошла до хлопушек, все были уже порядочно пьяны. Пели. Мать затянула “Стеньку Разина”». - вспоминала ее дочь Ирина.З ато, если Зинаида Николаевна не интересовалась творчеством Пастернака и признавалась, что не понимает его стихов, то Ивинская искренне любила поэзию, быстро овладела ремеслом перевода по подстрочнику, пылко отстаивала лит. интересы Бориса Леонидовича.
Она была взбалмошна, эгоистична, преданна, иногда до навязчивости. Рыдала, закатывала истерики, то ли травилась, то ли, пойдя на эмоциональный шантаж, рисовала на себе трупные пятна, приползала от Пастернака после очередной ссоры чуть живая. Он и не думал скрывать, что влюблен, рассказывал об этом налево и направо, но что-то менять в своей сложившейся жизни не собирался. Ивинская то вешала его портрет на стену, то срывала, за что дочка ее корила: «Бессамолюбная ты, мамча!» Но когда Ольга Всеволодовна заводила с любовником более или менее серьезный разговор, в ответ слышала: «Нет, нет, Олюша! Это уже не мы с тобой! Это уже из плохого романа! Это уже не ты!» Она упрямо твердила: «Нет, это я, именно я! Я живая женщина, а не выдумка твоя!» Но Пастернак тоже оставался живым, тем более женатым.
Называл Ивинскую своим «жизненным дыханием», а характер законной жены - «бурей в парикмахерской». Но хотя его брак явно уже был несчастливым, он стал необходимым. Сегодня есть те, кто уверен: Ольга Всеволодовна Пастернака просто недожала. Другие подозревают, что напористость, которую она проявляла, вела к скорому расставанию. Однако в октябре 1949-го Ивинскую арестовали. Борис Леонидович тут же взял опекунство над всей ее семьей: матерью, отчимом-астматиком, парализованной теткой и двумя детьми. Надо отдать должное Ольге Всеволодовне - она всегда вспоминала об этом с благодарностью. По ее словам, в тюрьме она узнала, что беременна, и Пастернак собирался забрать ребенка, но случился выкидыш. Они переписывались, причем Борис Леонидович из какой-то ребяческой конспирации подписывал письма «Твоя мама». Он присылал ей в лагерь свои стихи, но когда в мае 1953-го Ивинская вышла по ворошиловской амнистии, Пастернак, судя по всему, решил все оборвать.
Вызвал на Чистые пруды десятиклассницу Ирину, чтобы объяснила матери: он никогда их не оставит, но прежние отношения невозможны. Емельянова оправдывает это пастернаковской чувствительностью. Он, дескать, боялся, что возлюбленная в лагере огрубела и подурнела. С легкой руки Ольги Всеволодовны принято считать, что она пострадала из-за близости к Пастернаку. Судили ее по полит. статье за «близость к лицам, подозреваемым в шпионаже», но интересовались будто бы исключительно Борисом Леонидовичем:
- Чем вызвана ваша связь с Пастернаком?
- Любовью.
- Нет, вас объединили изменнические намерения.
- У нас никогда не было таких намерений. Я любила и люблю его как мужчину.
Однако известно, что рукописи и книги Пастернака, изъятые у Ивинской при обыске, уже весной 1950-го были ему возвращены, а материалы дела до сих пор полностью не опубликованы.
Между тем вся Москва обсуждала совсем иную версию ареста, рушившую и без того шаткую репутацию Ольги Всеволодовны. Вроде как ее взяли по делу зам гл. редактора «Огонька» по фамилии Осипов, с которым Ивинская была близка. Этот Осипов оформлял авторство статей и внутренних рецензий на подставных лиц, а она подыскивала людей, готовых подписаться на эту аферу. Кроме того, сама Ольга Всеволодовна упоминает, что ее оклеветал учитель англ. языка С.Никифоров. По другим источникам, его жена, служившая косметичкой при Моссовете, обещала Ивинской вставить ее в особую очередь на новую квартиру за взятку. Косметичку арестовали, Никифоров оказался ни много ни мало каким-то купцом, одно время жившим в Австралии, - вот и «близость к лицам, подозреваемым в шпионаже».
Конечно, Пастернак не мог не слышать этих разговоров. Из первого заключения за Ивинской потянулся и неприятный шлейф обвинений, будто она присваивала вещи лагерников и предназначенные им деньги. Об этом писали Н.Улановская и Л.Чуковская, хотя вряд ли Ольга Всеволодовна действовала злонамеренно, скорее, дело в ее безалаберности. Вообще политические ее в Потьме не жаловали, главным образом за невыдержанность -застенки не то место, где может цениться легкость. Но были и другие отзывы - что она очень интересный человек, обаятельная и интеллигентная. Некоторых, правда, настораживало, что к ней явно благоволило начальство, сделавшее ее старостой барака. Спустя годы поэтесса А.Баркова, которая сидела с Ивинской во втором ее лагере, уже во времена Хрущева, и вовсе обвиняла ее в доносительстве. «И все-таки в ней что-то было. Всякое было, от самого низкого до самого высокого» - резюмирует переводчица, а в прошлом разведчица Н.Улановская.
Пастернак увидел только высокое: он был убежден, что Ольга Всеволодовна пострадала из-за него, писал, что «ее геройству и выдержке я обязан своей жизнью и тем, что меня в те годы не трогали». Разрыва не произошло, более того, можно сказать, что с того времени Борис Леонидович зажил на две семьи. После тяжелого инфаркта он почти безвылазно поселился на даче в Переделкино, Ольга Всеволодовна обосновалась неподалеку - вначале снимала комнатку на другой стороне Самаринского пруда, в деревне Измалково, затем перебралась в ближайшие Переделки, в дом у шалмана, местной рюмочной. Пастернак ночевал, работал, принимал гостей на Большой даче, как стали называть литфондовский дом, но почти ежедневно приходил к Ивинской. Одно время у него даже была мечта поселить вместе и «Зинушу», и «Олюшу», и первую жену, но это, конечно, оказалось утопией. Зато всех троих Борис Леонидович обеспечивал.
В августе 1956-го, навещая Ахматову, гостившую в Москве у Ардовых, он так сообщил о своей срочной работе над новыми стихами: «Я сказал в Гослите, что мне нужны параллельные деньги». Все понимали, что для Ольги Всеволодовны. Тогда ему предложили дописать стихов в готовящееся, но так и не появившееся издание. Ахматова страшно разозлилась: «Какое это счастье для русской культуры, Борис Леонидович, что вам понадобились параллельные деньги!». Установилось шаткое, но равновесие, и Пастернак писал приятелям, приглашая в гости: «Ты познакомишься с моей женой З., увидишь дом и жизнь в доме. А потом я тебя поведу к О.».
Когда в Москве гастролировал Гамбургский театр Грюндгенса, на «Фауста» Борис Леонидович ходил с женой, а на «Разбитый кувшин» - с Ивинской и Ириной. Окружающие смотрели на это по-разному. И тут нельзя не упомянуть В.Шаламова, по всей видимости, влюбленного в Ивинскую еще с начала 1930-х, когда они пересеклись в журнале «За овладение техникой». Она стала одной из первых, с кем он связался, освободившись в марте 1956-го. Шаламов часто бывал в квартире Ольги Всеволодовны в Потаповском пер., где семья жила с 1929 г. А летом каждую субботу наезжал в Измалково, обязательно заходил и к Пастернаку. Неподалеку снял домик художник и тоже сиделец Кирилл Зданевич, и Емельянова вспоминала, что только эти трое - Ивинская, Шаламов и Зданевич - могли в любую погоду раздуть костер: сказывался лагерный опыт.
«Мои планы, то есть, мои желания - видеть тебя, всегда», - писал Шаламов Ивинской, однако уже в июле телеграфировал, что счел за благо в Измалково больше не ездить, а с Борисом Леонидовичем раззнакомился. Он прощал Ольге Всеволодовне использование имени Пастернака для вхождения в общество, для закрепления своего полуофициального статуса, но поведение Пастернака, имевшего и дачу с налаженным бытом, и любовницу, считал постыдным.
«Для госпожи Ивинской Пастернак был предметом самой циничной торговли, продажи, что, разумеется, Пастернаку было известно. Но то, что было естественно для Ивинской, было оскорбительно для Пастернака, если он хотел считаться поэтом, желая все сохранить: и вкусные обеды Зинаиды Николаевны, и расположение Ивинской… ». - писал Шаламов в письме Н. Мандельштам. Конечно, между этими женщинами тоже все складывалось не безоблачно. Зинаида Николаевна и скандалы устраивала, и выскакивала из комнаты, когда Пастернак при гостях читал свою «Вакханалию» («Ну Зи-на! Это же не имеет отношения, это же стихи!»).- гудел ей вслед Борис Леонидович.
Главным оберегом Ольги Всеволодовны стала ее роль прототипа Лары из «Доктора Живаго». Во время второй своей отсидки она кричала начальнику конвоя: «Сволочи! Подлецы! А вы слышали когда-нибудь про Пастернака? “Доктор Живаго” читали? Знаете, кто такая Лара?» Сам Пастернак тоже не раз называл ее Ларой из своего романа. Но первые страницы романа были написаны до встречи с Ивинской, в ранних редакциях Лара - брюнетка, у нее итальянская фамилия Гишар, что отсылает к Зинаиде Николаевне, которая была убеждена: «От этой дамы он взял только наружность, а судьба и характер списаны с меня буквально до мельчайших подробностей». Пастернак и с этим охотно соглашался: «Ну если это тебе льстит, Зинуша, то - ради Бога: Лара - это ты».
Зинаида Николаевна напишет, что муж был к ней внимателен, и эта жизнь ее вполне устраивала. Ольга Всеволодовна продолжала сопротивляться. Скульптор и писательница Зоя Масленникова вспоминала: «Ивинская вела отчаянную борьбу за то, чтобы Борис Леонидович оставил семью и соединился с ней. Я уговаривала ее смириться с ее положением и не терзать его. “Да с какой стати?” - отвечала она». В своей книге Ольга Всеволодовна напишет: «Я мечтала о признании и хотела, чтобы мне завидовали».
Завидовали ей наверняка, с признанием дела обстояли куда хуже. Даже когда-то доброжелательно относившиеся к Ивинской люди со временем сменили свое отношение на противоположное. Безжалостная молва считала ее авантюристкой, соблазнившей престарелого поэта. В бытность совместной работы в «Новом мире» Л.Чуковская надписывала ей подаренную книжку: «Оленьке, самой счастливой женщине на свете». С годами Чуковская превратилась в главную обличительницу: «Ивинская, как я убедилась, не лишена доброты, но распущенность, совершенная безответственность, непривычка ни к какому труду и алчность, рождавшая ложь, - постепенно отвратили меня от нее».
Ольга Всеволодовна отчаянно искала признания, пытаясь дотянуться до чего возможно «с высоты своей обочины», по выражению близкой к ней Ариадны Эфрон. Сама себя подбадривала, называя Пастернака в третьем лице - «классиком» или «классюшей». Дочь и сына она уже в лагере представляла как детей поэта, и в московскую квартиру Пастернаков звонили незнакомцы, просившие «дочку Бориса Леонидовича Ирину». Когда Пастернак попал в больницу, Ивинская, приходя его навестить, называлась женой. Старалась рассорить с прежними друзьями, что иногда получалось. Пастернак не любил ездить в Москву, и Ольга Всеволодовна держала в руках все его лит. дела, стала его агентом и полноценным секретарем. Он не читал газет, все новости доставляла только она. Неудивительно, что Зинаида Николаевна произнесла еще одну фразу, ставшую крылатой: «Бориса Леонидовича больше нет. Существует одна только Ольга Всеволодовна».
Ивинская стала совершенно незаменима в битве за роман «Доктор Живаго», вышедший в 1957-м в Италии. В следующем году Пастернаку присудили Нобелевскую премию, а в СССР началась его травля. Это с тех самых пор фраза «Я Пастернака не читал, но осуждаю» превратилась чуть ли не в поговорку, хотя в действительности ее, похоже, произнесено не было. Бориса Леонидовича исключили из СП, требовали его высылки и лишения гражданства. Ивинская встречалась с офиц. лицами и иностранцами, сочиняла письма, которые он подписывал, через нее власти передавали Пастернаку свои требования. Впоследствии все это ей аукнется вторым арестом и подозрениями в сотрудничестве с органами, в том, что она не только влияла на возлюбленного, но и следила за ним. Ивинская напишет: «Верстка, правка, переписка и, наконец, вся эпопея с “Доктором Живаго” - всем этим вершила я». Можно простить ей естественное желание подчеркнуть свою значимость, но на это соглашались не все.
«П. всегда сам по себе и от всех отдельно. Он только хочет быть в расчете со всеми - с Ивинской, с З. Н. Он всегда готов отчалить, предварительно расплатившись. Он всегда лукав и себе на уме. Это не хитрость, а высший эгоцентризм поэта. С Ивинской он расплачивается любовью, раскаянием и деньгами. Он с удовольствием отдает ей свою бухгалтерию и сочинение недостойного письма. Решение об издании “Живаго” он принимает сам!».- замечал в конце 1970-х Д.Самойлов.
В январе 1959-го Пастернак решился было разорвать с прежней семьей, но в последний момент пошел на попятную. Ивинская сильно разозлилась: «Интуитивно я догадывалась, что больше, чем кто бы то ни было нуждаюсь в защите именем Пастернака, и заслужила его». Она была уверена, что если в 1949-м его имя не помогло, то второй арест, в 1961-м, оно бы предотвратило. Когда Борис Леонидович заболел, Ольга Всеволодовна написала ему больше 20-ти писем. Они держали связь, но на Большую дачу ее не пускали. Ивинская уверена, что по приказу органов. Домашние Пастернака, напротив, утверждают, что такова была воля самого поэта. Ивинская не находила себе места, часами простаивала у забора, ловила на выходе дежуривших там медсестер. Одна из них сообщила, что Пастернак умер, и она смогла попрощаться - никто не стал препятствовать.
В день похорон Ивинская в новом, сшитом у знаменитого портного платье пришла на Большую дачу в окружении группы поддержки: были Ира и ее друзья, сын Дмитрий, пара иностранцев. Вышедший навстречу посланец семьи Евгений Борисович передал предсмертную волю отца не устраивать спектакля. Волновались зря. Единственным, кто подошел к Ольге Всеволодовне и поцеловал руку - как вдове! - стал К.Паустовский. После одних из самых памятных для русской литературы похорон в доме у шалмана устроили свои поминки. Среди ночи Ивинская, до того державшая себя в руках, закричала: «Ирка, что же теперь будет?!». Через 2, 5 мес., 16 августа, Ивинскую, а спустя три недели Емельянову арестовали.
«Никто ничего толком не знал, но напористо поползли слухи, будто за какую-то темную валютную операцию. Я так и не узнала, в чем там было дело, но образ тайно привезенного из-за границы чемодана, полного валюты то ли в долларах, то ли во франках, постоянно наводит меня на мысль о провокации. Как бы то ни было, суд над Ирочкой и ее матерью свершился быстро и при закрытых дверях».- вспоминала однокурсница Емельяновой по Литинституту переводчица Н.Воронель На самом деле в тех самых чемоданах были рубли, но осудили обеих действительно за контрабанду: Ивинскую на 8 лет, ее дочь на 3 года. Все вокруг понимали, что на самом деле Ивинскую судили за Пастернака.
Фото из следственного дела. Лубянка, 1960.
История Ольги Всеволодовны «вплелась в тот его комплекс постоянной вины перед обиженной женщиной и необходимости ее обеспечивать деньгами, который сопутствовал ему и мучил его всю жизнь. А она искусно играла роль мученицы, страдающей из-за Пастернака. Эту ее роль в свою очередь использовали дававшие основание для ее игры власти, орудием которых она становилась». - писал В.И. Иванов. Будучи доверенным лицом Пастернака, она стала и доверенным лицом власти. А после его смерти Ивинскую просто решили устранить за ненадобностью, попытавшись при этом осрамить, обвинив в финансовых махинациях. На Западе на аресты отреагировали так негодующе, что курировавший в те годы Иностранную комиссию СП А.Сурков был вынужден объясняться. Это тот самый Сурков, который еще в 1947-м опубликовал статью о «реакционном отсталом мировоззрении» и «скудных духовных ресурсах» поэзии Пастернака, а во время нобелевской травли возглавлял СП. Заручившись рекомендациями партийных товарищей, Сурков - «гиена в сиропе», как назвал его итальянский издатель «Доктора Живаго» Джанджакомо Фельтринелли - отправил генсеку Международного ПЕН-клуба 9 стр. убористой объяснительной. Это поразительный по степени откровенной низости документ собрал, похоже, все возможные сплетни об Ольге Всеволодовне.
В нем нашлось место и «частым параллельным интимным связям с разными мужчинами», и тому, что «переводы за нее делали по дешевке нанятые студенты». По существу дела Ивинскую обвинили в том, что она неоднократно получала контрабандой гонорары из-за границы, в том числе полмиллиона руб. уже после смерти Пастернака. Что и как там было на самом деле, до сих пор непрозрачно. Демонстративно советская Зинаида Николаевна уверяла, что ее муж никаких денег из-за рубежа не получал, а Ивинская действовала за его спиной. Он действительно долго отказывался от выплат из-за рубежа, но, практически лишившись гонораров в Союзе и увязнув в долгах (он слишком многих «воткнул в сердце», по выражению М.Баранович, помогал, например, и дочери Цветаевой Ариадне, и вдове Тициана Н.Табидзе), в декабре 1957-го согласился.
В 1959-м генпрокурор запретил Пастернаку общаться с иностранцами, пригрозив статьей «За измену Родине», и любые переговоры шли через Ольгу Всеволодовну. Ее называют мотором всей денежной истории. Конечно, Ивинская увидела в этом компенсацию за годы унижения. И кто бы ее осудил? Ирина признавала: «Мать вошла во вкус и начала засыпать Серджио просьбами - туфли, кремы для лица… » (Серджио Д’Анджело - литагент издателя Фельтринелли) Когда на Большой даче подвернулась оказия купить за 45 тыс. руб. «Волгу», за деньгами посылали к Ивинской. Ее сын Дмитрий, которого знакомые звали Митичкой, даже стал известным московским фарцовщиком. Художник Лев Нусберг свидетельствует: «Я был у них 8 раз. Их квартира на 6-м этаже походила на склад потребительских товаров. В одном углу стоял ряд тульских, гербовых самоваров, в другом - ящики американских напитков, виски и джина, горы фирменных шмоток. В третьем - кучи книг и журналов, в четвертом - штабеля икон вперемешку с расписными прялками».
А вот как описывает первую встречу с Ивинской зимой 1959-го З.Масленникова: «Она скинула черную каракулевую жакетку, пуховый платок, и вот передо мной оказалась полная женщина порядком за сорок, с пучком светлых волос, завязанных черной лентой в конский хвост. Ее миловидное лицо не портили ни укороченный нос, ни крупный треугольный подбородок. У нее была прелестная нежная, очень белая кожа. Светло-голубым глазам слегка навыкате соответствовал цвета перванш шерстяной свитерок на манер футболки. Такие свитерки были в ту пору очень в моде, за ними стояли километровые очереди в ГУМе, но у спекулянток их можно было тут же перекупить втридорога. Туалет ее завершали черная юбка и черные замшевые ботинки на каблучках, самые дорогие и недоступные в ту пору. Она вела себя обаятельно и бесцеремонно. Любовно держала меня за руки, сидела напротив, упираясь коленями в мои, и густой волной от нее исходил шарм беззастенчивости, ума, лукавства и доверчивости, била струей женственность, пряная, как мускус». На Масленникову это знакомство произвело такое впечатление, что она его даже зарифмовала:
Она сказала просто и легко:
«Я наврала ему, что с вами говорила».
О, Господи, ты видишь далеко,
даруй его обманывать ей силы.
Не прекращай живительный гипноз,
пусть сохраняет силу наваждений
чад женственности, и духов, и поз
повадки ангела, цинизм ее суждений,
не позволяй остынуть и пропасть
огню его любви осенней,
храни последнюю слепую страсть
от разрушительных прозрений.
Помимо прочего при аресте у Ивинской были изъяты чистые листы бумаги за подписью Пастернака, которые якобы использовались для изготовления поддельных доверенностей. Они почти наверняка были настоящими. а вот с завещанием на имя Ивинской, о котором она всю жизнь твердила, все не так однозначно.
Перед смертью Пастернак просил сыновей Евгения и Леонида оставаться совершенно безучастными к другой, незаконной части его существования - к его заграничным делам. Другими словами, передавал их в наследство Ольге Всеволодовне, но офиц. завещания он не оставил. Ивинская утверждала обратное, вот только этот документ, по ее словам, в июне 1960 г. был выкран КГБ у иностранцев-посредников. Со своей стороны, ее недоброжелатели уверены, что такая бумага если и существовала, то была написана уже после смерти поэта на тех самых листах с его подписью. Так или иначе, на следствии Ольга Всеволодовна дала признательные показания. По ее словам, только с этим условием ей обещали сохранить конфискованный у нее пастернаковский архив.
Из лагеря она писала покаянное письмо Хрущеву. Емельянова называла это послание типичной «помиловкой», которую отправляют многие заключенные. Но нельзя не упомянуть, что, перечисляя свои усилия в ограждении Пастернака от общения с иностранцами, Ивинская указывала: «… я задерживала те письма Пастернака заграницу (а они шли через меня), которые вне его воли могли разжигать там нездоровые страсти». При обыске в ее бумагах действительно обнаружили письма Бориса Леонидовича, некоторые даже с наклеенными марками. Когда они не доходили до адресата, Ивинская объясняла это Пастернаку происками властей. Почему она задерживала письма на самом деле - по указанию свыше или исходя из каких-то своих целей? .
Емельянова вышла в 1962-м. Ивинская освободилась осенью 1964-го, условно-досрочно. Она оказалась в отчаянном положении: при аресте было конфисковано все до нитки, из московской квартиры ее выписали, переводов не заказывали. Ирина, вышедшая замуж за поэта Вадима Козового, с которым познакомилась в лагере, ждала ребенка. В марте 1965-го Ивинская обратилась за помощью в СП, предварительно объяснившись: «Да, я совершила ряд ошибок, но они не носили уголовный характер, были результатом неправильного моего поведения, моей растерянности и подавленности, вызванных смертью самого близкого мне человека, с которым я делила жизнь и творческую работу в течение 14-ти лет». Ее обеспечили переводами.
|
| |
| |
