|
БОРИС ЗАЙЦЕВ
|
|
| Валентина_Кочерова | Дата: Пятница, 12 Мар 2021, 18:19 | Сообщение # 1 |
Группа: Администраторы
Сообщений: 7166
Статус: Online | К 140-летию со дня рождения
БОРИС КОНСТАНТИНОВИЧ ЗАЙЦЕВ
(10.02. 1881 - 22.01. 1972)
Русский писатель, мемуарист, драматург и переводчик; яркий представитель русской эмиграции первой волны. Одна из последних крупных фигур Серебряного века.
Родился в Орле в дворянской семье. Детство прошло в деревне при дом. воспитании, в Калуге окончил реальное училище. За участие в студенческих беспорядках был отчислен из МТУ, куда его определил отец, директор московского завода Гужона. Учился в Горном институте в Петербурге и на юрфаке Московского университета (не окончил).
Писать начал еще в 17 лет, а уже в 1901 г. напечатал в журнале «Курьер» рассказ «В дороге». Первый сборник рассказов был издан в 1903 г. Посвящен он был описанию жизни дворянской интеллигенции, прозябающей в захолустье, разрушению дворянских усадеб, опустошению полей, разрушительной и страшной гор. жизни. Еще в начале своего творческого пути Зайцеву посчастливилось встретиться с Чеховым и Л.Андреевым. С Антоном Павловичем судьба свела его в Ялте в 1900-м, а через год он познакомился с Андреевым. Оба писателя оказали серьезную помощь в начале лит. карьеры Зайцева. В это время Борис Константинович живет в Москве, состоит в Литературно-художественном кружке, издает журнал «Зори», состоит в Обществе любителей российской словесности.
В 1904 г. он впервые посетил Италию, подолгу жил там в годы перед Первой мiровой войной и очень любил эту страну – колыбель западноевропейской культуры. Об этом позже вышел цикл очерков "Италия", печатавшихся с 1907 г.; писателя привлекала также личность Данте, о творчестве которого он написал несколько исследований. В 1912 г. он женится на В.А. Орешниковой, дочери замечательного нумизмата А.Орешникова, долгие годы возглавлявшего Исторический музей. Вскоре у писателя рождается дочь Наталья.
Во время Первой мировой войны Борис Константинович окончил обучение в Александровском военном училище. И как только окончилась Февральская революция, его произвели в офицеры. Однако на фронт из-за воспаления легких он не попал и прожил военное время в поместье Притыкино вместе с семьей. После окончания войны они вернулись в Москву, где Бориса Константиновича тут же назначили председателем Всероссийского СП. Одно время он еще подрабатывал в Кооперативной лавке писателей. Своим главным произведением доэмигрантского периода Зайцев не раз называл повесть "Голубая звезда" (1918), расцененную им как «прощание с прошлым». Повесть воссоздает историю любви героя, мечтателя и искателя высшей духовной правды, к девушке, которая напоминает тургеневских героинь. Фоном этой любви показана интеллектуальная и худ. жизнь московской среды в предчувствии приближающихся грозных событий.
Получив в 1922 г. разрешение ввиду болезни уехать за границу, Зайцев сначала жил в Берлине, с русской писательской среде, затем в Италии, откуда переехал в Париж. Был председателем Парижского СП. К этому времени он уже пережил сильное влияние русской религиозной философии В.Соловьева и Н.Бердяева, которые, несмотря на их известное философское вольнодумство, по позднейшим свидетельствам писателя, пробили «пантеистическое одеяние юности» и дали сильный толчок к вере. Архимандрит Киприан (Керн) отмечал уже в ранних описаниях природы Зайцевым «какое-то подсознательное неуловимое ощущение божественной иконы мiра, его неомраченных светлых истоков», а в результате революционной трагедии обострилось и его духовное понимание Родины: «Какая это была Россия..!», канувшая в Лету как Атлантида... В "Слове о Родине" (1938) Зайцев пишет об эволюции своего патриотического самосознания в эмиграции:
«Нельзя сказать, чтоб у нас, у просвещенного слоя, воспитывалось тогда чувство России. Скорей считалось оно не вполне уместным. Нам всегда ставили в пример Запад. Мы читали и знали о Западе больше, чем о России, и относились к нему почтительнее... Одно дело – воспринимать изнутри. Другое – со стороны. Судьба поставила нас теперь именно как бы в сторонку, отобрав почти все. Что же, может быть в таком облегченном виде зрение и верней. Многое видишь теперь о Родине по-иному. Когда жили в самой России, средь повседневности, деревянных изб, проселочных дорог, неисторического пейзажа, менее это замечали. Издали избы, бани, заборы не видны, но зато чище общий тысячелетний облик Родины. Сильней ощущаешь связь истории, связь поколений и строительства и внутреннее их духовное, ярко светящееся, отливающее разными оттенками, но в существе своем все то же, лишь вековым путем движущееся: свое родное... Может быть, не всегда ведь так будет так, как сейчас. Не вечно же болеть "стране нашей российской". Возможно, что приближаются новые времена – и в них будет возможно возвращение в свой отчий дом. Так что вот: древность и блеск культуры духовной, своеобразие, блеск ее и в новое время, величие России в тысячелетнем движении, и ощущение – почти мистическое – слитности своей сыновней с отошедшими, с цепью поколений, с грандиозным целым, как бы существом. Сквозь тысячу лет бытия на горестной земле, борьбы, трудов, ужасов, войн, преступлений, – немеркнущее ядро духа – вот интуиция Родины. Чужбина, беспризорность, беды – пусть. Для русского человека есть Россия, духовное существо, мать, святыня, которой мы поклоняемся и которую никому не уступим».
В романе "Золотой узор" (1926), автобиографической тетралогии "Путешествие Глеба" (1937–1953), в воспоминаниях "Москва" (1939) и "Далекое" (1965) революционная эпоха предстает в некоем стереоскопическом зрении: воспоминания из жизни старой России и новый взгляд из эмиграции с осмыслением значение революции как искупительной кары за отступничество. О новом мiроощущении Зайцева свидетельствуют также написанные им очерки о странствиях к святым местам ("Афон", 1928, "Валаам", 1936; паломничества в эти монастыри писатель совершил в 1927 и 1936 гг.). Это были и важные этапы на пути самого Бориса Константиновича к Церкви, чему способствовало, как у многих эмигрантов, ностальгическое чувство об утраченной родине, которую многие вновь обрели в русских зарубежных храмах, построенных еще до революции – в этих островках старого русского міра, каким писатель ощутил и Валаам, отошедший после революции к Финляндии. Писатель создает светским языком исторический "житийный портрет" великого русского святого "Преподобный Сергий Радонежский", а также других святых ("Царь Давид", "Алексей Божий человек", "Иоанн Кронштадтский").
Б.К. Зайцев. Париж. 1930 -е годы
Годы эмиграции для Зайцева были сложными, но так как он не шел ни на какие компромиссы с советской властью, единственным выходом было творить за пределами России. Отъезд в Европу также спровоцировал более глубокий интерес к православию, что, конечно, отразилось на творчестве писателя. Именно судьба России дореволюционных лет нашла отражение в его произведениях. В эмиграции Зайцевым созданы также романизированные биографии 3-х русских классиков: "Жизнь Тургенева" (1932), "Жуковский" (1951), "Чехов" (1954), в которых предпринят опыт описания духовного мiра и творческого процесса каждого из этих писателей. Обобщая опыт русской эмиграции в статье, приуроченной к 25-летию своего отъезда из Москвы, Зайцев выразил основную тему всего созданного им после того, как он покинул родину: «Мы – капля России... как бы нищи и безправны ни были, никогда никому не уступим высших ценностей, которые суть ценности духа».
В 1947 г. Борис Константинович начинает работать в парижской газете «Русская мысль». В том же году становится председателем Союза русских писателей во Франции. Эта должность сохранилась за ним до последних дней его жизни. Подобные собрания были обычны для европейских стран, куда эмигрировала русская творческая интеллигенция после Февральской революции. В 1959 г. начинает переписку с Б.Пастернаком, одновременно сотрудничая с мюнхенским альманахом «Мосты». В 1964 г. публикуется рассказ «Река времени». Это последнее опубликованное произведение писателя, завершающее его творческий путь.
1957-й - тяжелый год в личной жизни Зайцева, жена писателя переносит инсульт. Он все дни проводит возле ее кровати, продолжая работать над жанром дневниковых записей бытового характера. Годы эмиграции были плодотворными годами творчества Зайцева, опубликовано более 30 книг на русском языке, около 800 текстов в периодических изданиях. За границей сотрудничал в эмигрантских изданиях («Современные записки», «Возрождение», «Русская мысль», «Новый журнал» и другие). Один из учредителей и член общества «Икона» в Париже (1927). В 1950-х был членом Комиссии по переводу на русский язык Нового Завета в Париже.
Умер Б.Н. Зайцев в Париже. Похоронен на русском кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа.
 
https://rusidea.org/25012206
https://fb.ru/article....chestvo
http://rusliberal.ru/full....-de-bua
Читать: https://www.litmir.me/br/?b=222340&p=1
Чистый, светлый, тихий, пронзительный; наследник традиций Тургенева… Каких только отзывов о себе за свою почти 100-летнюю жизнь не читал блистательный прозаик. Он покинул обожаемые Москву и Россию в 1922 г. и через 50 лет умер в Париже.
Его нравственный авторитет был непререкаем, недаром долгие годы Зайцев возглавлял многочисленные русские лит. и общественные организации. Его проза, статьи и заметки, которые он беспрерывно публиковал в эмигрантских газетах и журналах, как и строки многих других его соратников по изгнанию, буквально дышали Россией; под виртуозным пером этого писателя все в прошлом приобретало почти магический, светлый смысл. Недаром его так ценил Бунин – правда, жизнь их развела, и они не примирились друг с другом до конца жизни. Я никогда не забуду, как приезжал в Париже на рю Фрамикюр, и небольшая седая женщина, необыкновенно добрая, с чудными ясными глазами, рассказывала мне о Бунине, о Цветаевой и ее дочери Ариадне Эфрон, на свою беду вернувшейся в СССР, об огромном, манящем мире русского Парижа. То была дочь Б.Зайцева – Н.Б. Зайцева-Соллогуб.
В 2004 г. в московском издательстве «Русский путь» вышла книга ее воспоминаний в обрамлении уникальных фотографий из семейного архива Зайцевых «Напишите мне в альбом». Подготовила работу родственница Зайцевых, московская исследовательница Русского Зарубежья О.Ростова. И вот теперь она представляет свой новый труд, вышедший в издании Дома-музея М.Цветаевой в Москве. Огромный том – дневники В.А. Зайцевой с 1937-го по 1964 гг.
Вера Алексеевна была подлинным ангелом-хранителем Бориса Константиновича. И еще она все время вела дневник. Теперь можно понять, какое бесценное значение имеют эти записи для историков русской культуры, особенно литературы эмиграции. Ведь через жизнь Зайцева и его жены прошли сотни людей: писатели, священники, просто русские эмигранты. Он сам беспрерывно принимал участие в различных литературных – и не только – мероприятиях русского Парижа. А Вера Алексеевна добросовестно и аккуратно заносила все в дневник. В нем отражались и самые острые вопросы: и похищение русских генералов на улицах Парижа, и немецкая оккупация, и обвинения в коллаборационизме, и ссора между Зайцевым и Буниным после демонстративного выхода Бунина из СП, и трудная послевоенная жизнь.Записи прервались, лишь когда Веру Алексеевну сразил тяжелейший инсульт. Борис Константинович ухаживал за ней как мог, и все время старался, чтобы она чувствовала себя востребованной. Они вместе принимали беспрерывных гостей, он продолжал с ней советоваться по поводу своих текстов…
Он продлил ее жизнь на 8 лет. Под умоляющим взглядом жены – она практически не могла говорить – Зайцев продолжал вести дневник от ее имени. Почти в каждой строке мелькает имя дочери, Наташи. Вообще, этот дневник – памятник не только русскому Парижу, но и семье Зайцевых, их верности и любви друг к другу. О.А. Ростова проделала титанический труд, подготовив фундаментальные комментарии: сотни персоналий, исторических событий…
Виктор Леонидов
2016. журнал "Новый мир"
https://magazines.gorky.media/nj....e-lyriq
|
| |
| |
| Валентина_Кочерова | Дата: Пятница, 12 Мар 2021, 19:32 | Сообщение # 2 |
|
Группа: Администраторы
Сообщений: 7166
Статус: Online | 
"ГОСПОДА ЮНКЕРА, КЕМ ВЫ БЫЛИ ВЧЕРА..."
Летом 1916 г. Б.Зайцев был призван в армию и зачислен в московское Александровское военное училище юнкером 2-й роты 15-о ускоренного выпуска. Здесь и застала его Февральская революция. А уже летом 1917 г. в 2-х номерах журнала "Народоправство" (N 1, с. 7-9; N 2, с. 5-7) вышли его очерки о юнкерах, неожиданно ощутивших себя "солдатами Революции". В нашем сознании слово "юнкер" ассоциируется с безусым юношей, но Зайцеву в описываемое время было 36 лет, он был состоявшимся, признанным художником слова, его воспоминания - это впечатления зрелого и наблюдательного человека. Тем и интересны они для современного читателя.
Алексей Любомудров, доктор филологических наук
Парад рев. войск в Москве в марте 1917 г., в котором принимали участие юнкера-александровцы. Командовал парадом начальник училища генерал-лейтенант Н.И. Геништа (в центре на коне). Справа от него (в темной папахе) - полковник А.Е. Грузинов, принимавший парад.
"28 февраля, около 3-х часов дня, было довольно тепло. Мы, в "милой жизни" бывшие студентами, учителями, адвокатами и просто людьми, шагали от Кудрина по Поварской - в папахах, придававших нам несколько казачий вид, и в солдатских скатках; через плечо болтались папки с глазомерной съемкой. Мы знали, что в Петербурге - военный бунт; но знали смутно. Утром видели за Пресненской заставой, как завод Земского союза прекратил работу. Волнений среди нас не было. Москва имела еще вид обыденный, и мы сами не вышли из обыденных забот: срисовать друг у друга съемку, поскорей удрать в отпуск. На Арбатской пл. пришлось остановиться: с бульвара летел на нас автомобиль, в нем - градоначальник. Я очень хорошо помню, что фуражка его была надвинута на самый лоб, и верх ее странно вздымался сзади. Лицо землисто-желтое, глаза опущены. В нем было нечто столь особенное, что приходилось сказать: "Да, началось". Градоначальник на своем красном автомобиле проносился в последний раз. Он летел в бездну, и об этом читалось на его лице.
Однако в этот день мы покойно содрали друг у друга съемку, обедали в четыре, отдыхали до пяти с половиной; как всегда ревела труба в половине шестого, мы слезали с кроватей и начинали юнкерский весенний вечер - малую, бедную жизнь людей, запертых в парадном здании императорских времен. Мы готовились к репетициям, утешались плиткой шоколада в чайной; в огромном сборном зале, где висели портреты царей, слушали Бетховенскую сонату: ее играл "бывший человек", ныне в военной куртке с белыми погонами, такой же эмигрант из мира живых, как и мы. Звуки Бетховена в казармах горьки. Так же, быть может, как туманный и пустынный месяц над квадратным плацем, где днем мы упражняемся во взводных учениях; как блеск дивного Ориона, когда вечером "вздвоенными рядами" ведут тебя в баню. И не только этот, но и следующий день, когда, кажется, все уже было решено в Петербурге, мы дремали в своем мрачном palazzo. Я покойно спал в ту ночь, как в Петербурге ни за что убили юного моего друга (Племянника Зайцева Ю.М. Буйневича, молодого офицера Лейб-гвардии Измайловского полка в Петрограде.) Я узнал об этом 1 марта утром.
Юнкера-александровцы на построении в зале училища
В четвертом часу, когда мы собирались в своей роте - роскошном зале с полукругом колонн - идти на обед, вдруг забил барабан. И как ветер пронеслось среди нас: тревога. Это именно она и была. В несколько минут мы выстроились в шинелях, с подсумками, винтовками. Вышли офицеры в походном снаряжении. Все были бледны. "Куда нас ведут?" - спрашивали мы. Они ничего не знали. "Сейчас будут раздавать патроны". Принесли патроны, поднялась сутолока, стали рвать пачки, прилаживая их в подсумки, спрашивали друг у друга о пустяках, но было видно, что ужасное, поднявшееся над нами, пред каждой душой стоит во весь рост.
"Неужели стрелять?"Офицер опять пожал плечами: "Ничего неизвестно. Сейчас осадное положение. Вы знаете, что бывает за отказ подчиняться?"
- "Все равно, стрелять не будем".
Офицер отошел. Это лучшее, что мог он сделать, ибо за один такой ответ из строя должен бы был арестовать.
- "Не стрелять, не стрелять", - шептали по шеренге.
- "Братцы, - вскрикнул высокий чахоточный юнкер, - держитесь, помните, ребята, не стрелять".
Прошли слухи, что уж выехали пулеметы наши, лазаретная линейка, обоз, что третья рота выступила. Бледный юнкер, командир 1-го отделения, говорил: "Меня первого. Я на правом фланге". Ему сказали, что заколют офицера, который подымет на него руку. Так говорили, но никто не знал, что будет. Разве можно поручиться за всех? Кто уверен, что на роту не нашлось бы десятка слабых? Мы чувствовали себя на грани непоправимого. Мне этих минут не забыть. Помню, садилось солнце. Маленькая церковь, видная из окон роты, мирно в свете сияла. Голубел кусок неба. Я опирался на винтовку, прислонив лоб к холодному штыку. Умирать мне не хотелось. Покоен я не был. Но все-таки умереть так, как следует, я мог. Я одно знал наверно, что не допущу позора и не пойду ни на какое дело, с ним связанное. Мы простояли так полчаса. Потом велели нам снять шинели, положить винтовки с подсумками и папахами на кровати, - идти обедать. Но по первому зову быть готовыми. Так обедали мы 1 марта 1917 г. в те часы, когда решилась революция в Москве. Был взят Манеж, Арсенал. Именно в эти минуты стояли рев. войска (очень малочисленные) пред Думой и Манежем и тоже ждали, когда же мы на них пойдем. И многие бородачи там, как юнцы у нас, тоже думали о конце, ибо нас было больше, у нас отличное вооружение, пулеметы, бомбометы, молодость и проч.
Но судьбе не угодно было так повернуть дело. Мы вернулись в роту, сидели на кроватях со своими винтовками, с тяжелыми сомнениями, но уже в лучшем состоянии: мы больше сговорились, к нам пришли из других рот, и оказалось, что настроение везде приблизительно равное: не на кого было опереться старому порядку. Я, кажется, все же отлично спал в ту ночь. За темными огромными окнами была Москва с пустынными улицами, где произошли уже невиданные дела. Последний день старого ушел вместе с тем солнцем, что освещало церковь, что кровавило столовую. Утром мы встали в другом государстве. Внизу у окна была толпа, колыхались красные флаги. В газете, которую торжественно читали вслух, в курилке, среди тумана папирос, черным по белому стояло: "Падение старой власти". Мы обнимались. У многих были слезы. Началось то, что называют новой жизнью.
Занятия оружейным делом
В 11 утра собрали нас в зал. Пришел генерал (Начальником Александровского училища с 1908 по август 1917 г. был генерал-лейтенант Н.И. Геништа. После революции вступил в ряды Красной армии, преподавал в советских высших военно-учебных заведениях) - сухим бодрым шагом. Ему поставили стол, он влез на него - и, верно, в первый раз в жизни, открыл речь в такой обстановке. Было ясно, что ночь он не спал. Но вид имел еще военный, обычный. Он говорил резко, почти пронзительно. Сказал, что вчера нас не вывел, несмотря на приказ начальника охраны. По его объяснению выходило, что он - человек очень гуманный и тонкий; мы же поняли, что потому нас не водили, что к тому времени пал Манеж и Арсенал. Он заявил, что после долгих размышлений решил ехать представляться новому командующему войсками.
Имеется в виду полковник А.Е. Грузинов, которого военный министр А.И. Гучков назначил командующим войсками Московского военного округа
.
Мы зааплодировали. Генерал вдруг рассердился. Прежнее, "военное" сверкнуло в его маленьких острых глазах. - Я оскорблен вашими аплодисментами. Он - наш начальник, а не митинговый оратор. Начальникам не аплодируют. На заявление о том, что и мы хотим пройти Училищем по городу, с музыкой и знаменем, он ответил, что узнает об этом у командующего войсками: "Если это будет удобно, я вас сам поведу". Он уехал. Мы остались. По улицам все время проходили группы - солдатские папахи, барышни с красными значками, простой народ. Мы все же, делая вид, что соблюдаем дисциплину, маршировали во дворе. Оставшиеся в роте выкинули в толпе красные флаги. Снизу спросили обо мне. Товарищ выставил плакат: "Жив". Как нередко, думаю, бывает в этих случаях, вдруг явилась у нас мысль: генерал нас обманывает. Может, вовсе он не был у командующего; может, вовсе тот не говорил, чтоб мы сидели дома. Мысль эта как быстро зародилась, так же обнеслась по всему огромному зданию. Здесь видел я зарождение мятежа, того, что называется восстанием. Дело это состоит в том, что каким-то электричеством пронизываются души; психический ток, пробежав по ним, поворачивает всех их в одну сторону, как бы раскрывает их туда; следующий момент - воли сливаются, и уж тогда идет одна волна, с которой нельзя бороться.
Такой же ветер пронесся по ротам; вдруг по длинным чинным коридорам забегали юнкера, из рот высыпали кучки; кто-то крикнул: "одеваться!". В несколько минут все у нас были в шинелях. И я бежал, на ходу застегивая пояс с подсумком. Встреченный офицер с дрожащим от волнения лицом крикнул мне: "Кто вам позволил одеваться?" Наверно, в таком же искажении и я ответил: "А кто мне запретил!" - и уже меня не было, мелькали другие, кто в папахе, кто хватаясь за винтовку. Везде творилось то же самое. Своему ротному мы объяснили, чего хотим. Мы к нему хорошо относились. Он горячо убеждал не брать винтовок. Мы колебались. Мимо по коридору тяжелым мерным шагом проходила рота. В это время сообщили, что приехал пом. командующего войсками. Он просит нас в сборный зал. Построившись, мы тронулись.
В огромном зале юнкера выстроились в каре, с пустотою посредине. Сумрачный день кончался. Взад и вперед ходил под люстрой бритый полковник - в форме военного юриста. Первый представитель революционной власти. Мы очень волновались. Когда утихли, полковник начал: "Господа, старое правительство свергнуто..." Рев и стон, "ура" не дали ему продолжать. Он знал, что этот рев будет, и спокойно выждал. Затем с подъемом, не без аффектации сообщил, что нас благодарит командующий войсками за порядок, дисциплину. "Революция произошла. Врага пока нет. Ваш выход на улицу не нужен, даже вреден, так как везде и так возбуждение. Когда вы нужны будете, я за вами приеду, - выкрикнул патетически полковник, - и вы за мной пойдете?". Он опять знал заранее, что мы заорем, опять стоял с поднятой фуражкой, слегка помахивая ею над головой, пока нервы наши разряжались в криках. Затем на вопрос, можно ли все-таки выйти, подумав, ответил: - Можно, если вы хотите принести нам вред.
Аргумент не из плохих. Он подействовал. Кроме того, полковник дал нам возможность поорать еще в честь революции и свободы, что значительно упрощало дело. Начинало темнеть. Было ясно, что выходить уже поздно. Толпе и войскам он обещал рассказать, что мы "с ними", т.е. в дурном нас не могут теперь заподозрить. Мы расстались дружественно. Входя в свой автомобиль, тоже красный, как вчера у градоначальника, полковник говорил речь и "народу". "Народ" тоже кричал и тоже разошелся. Наш вестибюль опустел. Наступил вечер. Мы вернулись в роту - возбужденные, усталые, но веселые. Мы считали, что присягнули революции; мы - опора власти, защитники свободы и порядка, вчера еще бесправные "нижние чины" на службе его величества - ныне "мы военные", nous autres militaires -Революции.
Москва была глубоко-пустынна. Снег чудесно пел под ногами. Большой Лев сиял над памятником Гоголю. Рота шла легко, возбужденно, в том нервном подъеме, когда, думаю, ничто не остановило бы ее от атаки. На Арбатской пл. горели костры. "Прага" была темна. Зато у штаба в "Художественном электротеатре" - все в свету, стоят конные разъезды, автомобили, грузовики с солдатами. Улицы Москвы безмолвны. Пронесется разъезд, автомобиль прохрипит. Кажется, что в этой морозной тьме что-то замышляют, кроются враги; говорят, наша 12 рота уже пошла брать "Унион". Там будто бы засели с пулеметами. Мы же - "резерв". В строгом порядке мы прошли через вестибюль в зрительный зал. Был он полон света - и солдат. Тут стояла полурота 251-го полка и рота школы прапорщиков. Солдаты, юнкера сидя дремали; винтовки торчали вверх штыками. Было накурено. Пахло военными. Мы прошли, тоже сели. Мы сидели, курили, выходили в комнаты, где работал штаб, - там машинки стучали, нам казалось, что делается какое-то спешное дело, днем и ночью, для спасения России. Здесь, через час-другой по нашему приходу, прошло из уст в уста известие: "Наши взяли "Унион". Юнкера школы прапорщиков важно говорили: "Александровцы взяли "Унион". Скоро появилась весть, что даже "ходили в штыки", есть потери, взяты пулеметы.
Я вспомнил, что ведь я - старший в звене. Надо знать команды. Неужели правда, через полчаса их придется применять? Я прорепетировал с нашим взводным, оказалось - плохо помню. И у меня было странное чувство, что вот я готовлюсь к охоте на людей, к уничтожению их по правилам военной науки. Все, что рассказывали о 12- й роте, оказалось, понятно, вздором; но в ту романтическую ночь в революционном штабе, на который из глубины бессветных улиц Москвы кто-то злоумышлял, - все было хорошо. Некоторые из наших, даже очень мирные, так воодушевились, что сам я слыхал разговоры: если идти на черную сотню, то пленных не брать. Подумаешь, ветераны Брусилова! К четырем часам все наши притомились; многие клевали носом, другие спали откровенно, откинувшись на спинки кресел. Машинки в штабе попримолкли. Становилось ясно, что до войны далеко.
Спальня
На другой день мы спали вволю, с сознанием исполненного долга. А затем нас пустили в отпуск. В 3 час. дня, когда с товарищем я выходил, на улицах было шумно, оживленно; Арбатская пл. вся кишела людьми. Зная, что это мальчишество, я не удержался все же и зашел в магазин за красной ленточкой. Барышня прикрепила мне и товарищу красные бантики. Полные впечатлений, возбужденные, почти веселые, мы разошлись. Рота выбрала меня делегатом; с этого дня получил я привилегию: в то время как товарищи проделывали ротное ученье или еще какую прелесть, я мог заседать, с глубокомысленным видом решать вопросы училищной жизни в маленьком классе под парикмахерской. Мне пришлось тогда бывать в Совете солдатских депутатов в качестве члена его. Видел я море солдатских папах, шинелей, бородатых лиц, бойких вольноопределяющихся из евреев и представителей окопов - людей действительно видавших виды. Все они получили возможность говорить. Серое человечество долго молчало; много терпело всяких бед и зол, грубостей, мордобитий и несправедливостей - и однажды проснулось свободнейшим из человечеств.
Говорить захотелось. Косолапо, нечленораздельно заговорили. Но все казалось мало. Бесконечно подымались на трибуну Политехнического музея "товарищи", десятки раз повторялись, с наивностью утверждали общеизвестное, но так и быть должно, ибо ведь в первый раз, впервые! О своих, кровных, мучительных делах. Были и трогательные минуты. Приехал командующий войсками. Говорил он вещи нехитрые. Потом вызвал к себе на эстраду солдата и поцеловал. "В его лице всех вас целую, товарищи". Я сидел довольно высоко. Среди грома рукоплесканий чувствовалось, как взволнованы солдаты. В дальнейшем во время речи многие сморкались. Обернувшись назад, я увидел рыжего солдата, который положил голову на барьер и плакал. Когда командующий войсками кончил, встал бородач, какой-нибудь воронежский дядя, землероб, и сказал: "Господин командующий, благодарим вас за добрые слова. Кланяюсь вам земно, господин командующий". И как сидел у прохода, тут же опустился на землю, зарыдал. Немолодой мужик, наверно, видавший виды, он лежал и плакал, от волнения не мог больше ничего сказать. И, должно быть, правда, впервые услыхал он от начальства слова ласковые, добрые. Очень он по ним стосковался. Его речь была самая сильная из слышанных мною.
Александровское военное училище
За несколько дней до выпуска мы чувствовали себя барами: ничего не делали, мечтательно валялись по кроватям, непрерывно уходили в отпуск и примеряли - то шинели, то фуражки. В той же зале, где мы присягали новому правительству, нас и произвели. Разумеется, командующий войсками говорил речь, а мы орали "ура". Так уж заведено. И вечером, получив деньги, документы, попрощавшись друг с другом надолго, если не навсегда, со скромными прапорщичьими сундучками мы разъехались - кто куда. Помню, был теплый серый вечер. Извозчик быстро гнал по Знаменскому пер. Мне отдавали честь встречные солдаты. Было такое чувство, будто мне не 36, а 17, и только что я кончил гимназию, в первый раз еду свободным человеком. А куда и что ждет - неведомо.
01.02. 2017. журнал "Родина"
https://rg.ru/2017....8tSlpfV
|
| |
| |
| Валентина_Кочерова | Дата: Пятница, 12 Мар 2021, 20:10 | Сообщение # 3 |
|
Группа: Администраторы
Сообщений: 7166
Статус: Online | ИКОНА МИРА БОРИСА ЗАЙЦЕВА
Писатель, родившийся в Орле и эмигрировавший в Европу после революции, был современником Бунина, Мережковского, Цветаевой, Чехова. Один из лучших авторов своего времени, тончайший стилист, в учебниках литературы он заслужил лишь скромное упоминание как последняя крупная фигура Серебряного века.
Лит. судьба Зайцева - пример того, как хороший человек мешает хорошему писателю. Во все времена - и в России, и в эмиграции - он неизменно возглавлял писательские союзы. Даже самая вредная писательская среда признавала его кристально честным, безупречно некорыстным, почти святым. Но при этом его лит. слава была невелика. Может быть, оттого, что ему не повезло жить в одно время с нобелевским лауреатом И.Буниным и остаться в его тени, а может быть - в силу личных обстоятельств. Борис Константинович был очень скромным и слишком порядочным. О его месте в современной литературе рассказал доцент Литинститута, писатель, музыкант и литературовед С.Федякин.
- Сергей Романович, вы как литературовед не дадите ошибиться. Я правильно понимаю, что Б.Зайцев - это тот человек, который придумал жанр ЖЗЛ?
- Все-таки не ЖЗЛ, а жанр романизированной биографии, так это тогда называлось... Но, в общем, вы правы. Зайцев написал о Тургеневе, о Чехове, о Жуковском, это были биографии, построенные как роман о жизни, но на док. основе, так, чтобы фактам можно было доверять. Объемом это было похоже скорее на малую серию ЖЗЛ. Хотя... Я не могу сказать, что в этом жанре преуспел один Зайцев. Биографии - жанр, можно сказать, неизбежный для русского зарубежья.
- То есть, оказавшись за рубежом, наши писатели начинали строчить романизированные биографии других писателей?
- Ага, но при этом каждый выбирал себе своих персонажей. Потому Ходасевич написал «Державина» и начинал работать над «Пушкиным». Бунина интересовали Толстой и Чехов, хотя не только их биографии. Мережковского - Наполеон, Данте, испанские мистики. И даже Цветаева, которая не могла писать биографий из-за своего порывистого характера, всё равно написала эссе «Мой Пушкин».
- Модно было?
- Откуда же модно, если там не было публики, чтобы читать. Люди, которые много читали в России, переехав за рубеж, часто не могли найти для этого времени. Просто выматывались на работе - совсем не той, к какой они привыкли. Мотивы у писателей были иные. Представьте, человек оказался в чужой стране, вокруг чужая речь, над головой чужое небо... На что опереться? Либо на воспоминания, либо на русскую культуру... Воспоминаний тоже было много.
- В свое время Зайцева выдвигали на Нобелевскую премию как одного самых ярких писателей русского зарубежья. Он действительно был так же хорош, как Бунин?
- Зайцева пытались выдвигать на Нобелевку уже после Второй мировой войны. Но все-таки он не был настолько известен, как Бунин. Они дружили, очень дружили их жены, их даже называли «две Веры». Дело в том, что в эмиграции было три москвича, авторы яркие, но все стилистически размашистые: это Цветаева, Ремизов и Шмелев. Они были на слуху, но и критика их чаще задевала. А Зайцев, хотя и связан с Москвой, но он не горел желанием обратить на себя внимание, быть заметным в поведении или в своей прозе: писал мягко, словно акварелью. Как заметил К.Мочульский, критик тонкий и вдумчивый, Зайцев был москвичом с итальянской душой. Он ведь и правда любил Италию, чуть ли не всю жизнь переводил прозой с итал. 1-ю часть из «Божественной » Данте, «Ад». И перевод опубликовал уже в старости, стараясь довести до совершенства.
- Однажды поэт К.Ковальджи сказал, что в глубине души каждый писатель знает, сколько он проживет. Ковальджи о себе сказал, что точно знал, например, что будет жить долго, и поэтому не торопился. А Зайцев?
- Я думаю, тоже. Он в своей карьере не торопился и выбрал правильный ритм жизни. Зайцев прожил очень долгую жизнь, больше 90 лет, и писал до последнего. Кстати, существует запись беседы Зайцева и Ю.Казакова, датированная 1967 г., и просто удивительно, что Зайцеву уже под 90, но у него прекрасная, совершенно ясная голова и совершенно удивительная старомосковская речь: он, например, произносит не «среда», а «середа». В этом смысле он даже слушается выигрышней молодого Казакова, который сильно заикается.
- Есть точка зрения, что известность Зайцева - это результат его долголетия. Он пережил всех поэтов Серебряного века, стал последним свидетелем. Всех великих знал, обо всех написал воспоминания. Имел бы он известность, если бы прожил, как все нормальные люди?
- Я не знаю, честно говоря, сколько должны жить нормальные люди, но знаю, что Зайцев прожил достойную, благородную жизнь. Он очень долго ухаживал за больной женой и вообще был удивительно благородным человеком. Понятно, что само по себе прожить долго - это и есть большое достоинство, но я не думаю что на его репутации сказалось долгожительство. Он уже в 1920-е годы сумел написать такие вещи, которые остались бы.
- А вы бы что посоветовали почитать?
- Он очень ровный писатель, и его не лучшие произведения не очень-то отстают от лучших. Вот, например, среди его биографий хвалят Жуковского, но мне все три нравятся. Однако если говорить о повестях, а повести ему удавались, у него дыхания как раз на повесть хватало, - есть одна, которая написана чуть жестче, чем остальные. Она называется «Анна». В повести есть эпизод, где хозяин, опасаясь экспроприации, начинает резать собственных свиней. Этот эпизод написан так, что, читая, вдруг понимаешь, что делали с людьми в то время. И это не аллегория никакая, но так написано, что косвенным образом передаются очень непростые особенности гражданской войны в России.
- Что-то чеховское...
- И неслучайно, что он написал биографию Чехова. Зайцев у Чехова многому научился. Этим новые приемам письма, когда важны не только детали, но и стыки фраз. Писатели XIX в. писали иначе.
- Мне припомнилось, как Чехов увидел в одном из рассказов Горького третье ухо.
- Вот это тоже об умении видеть. Это то, чему нужно обязательно учиться у писателей, у них ведь глаз работает невероятно точно. Толстой, прочитав горьковский рассказ «Двадцать шесть и одна», сказал: «А у вас свет падает не с той стороны». То есть, Толстой лучше увидел ту картину, которую Горький изображал, и это при том, что Горький был хороший изобразитель. Но Толстой и Чехов были безупречны! В этом смысле Зайцев тоже прекрасный изобразитель, прошедший школу Чехова, но при этом оставшийся самим собой. Да, вот еще, говоря о Зайцеве, еще важно заметить, что он был невероятно разнообразным в жанрах.
- А разве жанровое разнообразие это редкость? Пушкин тоже был разнообразен.
- Пушкин у нас был главный универсал по жанрам. Он писал и стихи, и прозу во всех жанрах, но дело в том, что чем дальше к XX в., тем жанровый репертуар у писателей становился беднее. И Зайцев - счастливое исключение. Он, правда, стихов не писал, но во всех остальных жанрах отличился. Сейчас издано 11 томов его произведений, где представлены практически все лит. жанры. До эмиграции, кстати, он отличился еще и как драматург. Самая известная его пьеса - «Усадьба Ланиных».
- А если я не хочу читать 11 томов, можно ли что-то короткое, для ленивых посоветовать прочитать?
- Вам нужно прочитать короткий рассказ «Вандейский эпилог». Это что-то вроде странички дневника, очень родственное по стилю и манере исполнения писателю Ю.Казакову. Кстати, не случайно, что из советских писателей Зайцев больше всего выделял его и В.Лихоносова.
- Литературовед О.Коростелев, кстати, считает, что и Казаков, и Лихоносов думали, будто подражают Бунину, а на самом деле подражали Зайцеву.
- Ведь произведения Зайцева - это тоже лирическая проза. Обычно этот термин используют по отношению к советской послевоенной литературе, но я убежден, что два русла - русская литература и литература русского зарубежья - развивались по одним и тем же законам. Произведения Зайцева - это лирическая проза, сродни прозе Лихоносова, Паустовского, Пришвина. Это проза, когда повествование ведется через сознание автора и автор становится вроде лирического героя повествования. Это проза, граничащая с очерками, иногда похожая на книгу путешествий...
- Это проза, какой сейчас не пишут...
- Не пишут, время не лирическое.
- Вот вы еще сказали, что у Зайцева было короткое дыхание, его хватало только на повесть. А это как?
- У писателей бывает разное дыхание: у одного длинное, у другого - короткое. Бывают промежуточные варианты. Л.Толстой, например, писатель длинного дыхания: он всегда тяготел к большой форме. А Шукшин, наоборот, очень хотел написать роман, а лучше получались рассказы. У Зайцева - что-то подобное, лучше выходили рассказы или повести. Самое большое произведение, которое он написал, это его тетралогия о собственной жизни, называется «Путешествие Глеба». Это - как большое полотно, написанное акварелью. Название тоже характерно, оно отсылает к святым Борису и Глебу. За рубежом у Зайцева пробудилось православное ощущение мира. Поэтому очерки у него - не просто очерки, а, как на иконе, подобны светописи. Архимандрит Киприан его прозу назвал «иконой мира». Что-то в этом угадано.
- Почему Зайцева в Литинституте так любят и так пропагандируют? Студенты могут не читать Шмелева и Газданова, но уж Зайцева они знают наверняка. Почему так? Вы хотите восстановить литературную справедливость?
- Зайцева в Литинституте действительно ценят. И это на самом деле нетрудно объяснить. Каждый курс, изучая русское зарубежье, имеет свои пристрастия. Одному курсу больше нравится Шмелев, другому - Газданов, следующему - Набоков. Очень редко любовь к одному совмещается с любовью к другому или третьему. Получается, что если курс любит, например, Шмелева, то не любит Газданова. И наоборот. К Зайцеву же более ровное отношение, к нему относятся без отталкивания, независимо от того, любит курс Газданова или Шмелева. Тут его главная особенность - быть писателем ровным, словно бы воздействует и на восприятие его произведений. Поэтому получается, что выпускники литинститута Зайцева знают и читали...
Евгения Коробкова
11.02. 2016. Известия.ру
https://iz.ru/news/603856
Голоса Серебряного века
К БЕЗМОЛВНОМУ СВЕТУ
«Мы не увидим уже Родины, но, конечно, никогда её не забудем, и судьба её всегда в нашем сердце.. Не забывайте Россию. Идолам её не поклоняйтесь. Величие её духовное храните. Само оно будет просвечивать в делах ваших. Страданиям, пережитым Родиной вашей, поклоняйтесь. Мучеников её не забывайте. Наши же сердца и помышления всегда будут с вами».
Такой завет русским людям оставил Б.Зайцев в конце своего пути.
В историю литературы он вошёл как лирик, «поэт прозы», художник-импрессионист, тонко чувствующий звуки и краски мира. «Легкозвонным стеблем» называл его К.Бальмонт. Этому человеку, откликающемуся душой на свет звёзд и музыку небесных сфер, довелось вместе с миллионами русских людей ХХ в. пройти через тяжкие испытания, горькие скорби. Вместе с собратьями по перу переживал годы лихолетья, терял близких, оказался на чужбине. Он бесконечно любил свою родину, увидеть которую ему было уже не суждено. Зайцев обрёл известность в европейских странах, произведения его переводились на десятки языков, но в Советской России они были запрещены. Сегодня книги классика заняли подобающее им место в сокровищнице русской словесности.
Б.К. Зайцев – автор замечательных, недооценённых по сей день романов «Золотой узор», «Дом в Пасси». Какую позицию выбрать художнику-лирику, столкнувшемуся со стихией кровавого хаоса, торжествующей пошлости? Разгулу «безобразия, зверства и свирепости» Зайцев противопоставил гармонию, поэзию, свет. Неустанно напоминал о том, что «в душах наших не только не умирает, но, в изгнании сплачивая, ярче и чище светит облик Святой Руси – нашей духовной Родины. Нам дано огромное укрепление и счастье – в родных святынях. То, что самое важное и единственно великое в России, этого не отнять никаким политикам и никаким партиям. Оно с нами, в нашей душе и сердце».
Творческое и жизненное кредо были нераздельны у художника, убеждённого, что «каждое малое слово участия, сострадание в беде, умиление, помощь – отблески всё того же Высшего и Вечного в людях. Доброта – голос Бога, говорящего через человека». Зайцеву был дан дар разглядеть эти отсветы в окружающем мире и запечатлеть их в слове. Лит. наследие его – поистине отблески Высшего и Вечного. В истории русской словесности Борис Константинович уникален и своими человеческими качествами. От литераторов Серебряного века его отличала безупречная нравственная позиция. Брак с В.А. Орешниковой оказался прочным и гармоничным. Зайцев не был замешан в скандальных историях, никогда не изменял своим принципам и идеалам. Может быть, поэтому ему была дарована долгая жизнь: творческий путь писателя продолжался 70 лет. Судьба даровала 90-летнему литератору безмятежную и мирную кончину на руках любящих людей. В отличие от большинства «серебряных» талантов, которые не оставили детей, род праведника, по библейской истине, умножился: многочисленные потомки его живут и здравствуют доныне. Ещё до революции критика, не без лёгкой иронии, но в целом доброжелательно, удостоила Зайцева определений «смиренный», «инок», «тишайший», даже «блаженный». Пожалуй, в полной страстей и личных драм атмосфере худ. жизни он и вправду выглядел блаженным.
«Воды глубокие плавно текут. Люди премудрые тихо живут», – сказал Пушкин. Поэтому жизнь Зайцева оставалась в тени бурных и драм. биографий современников – Бунина и Мережковского, Набокова и Иванова, Толстого и Куприна. В воспоминаниях писатель предстаёт как образец доброты, простоты, честности, скромности, благородства. Его «иконописный» облик отражал душевную чистоту. Хорошо сказал критик С.Яблоновский: «Одни перекрасились, другие застонали, третьи прокляли, все шарахались в разные стороны, – а Зайцев смотрел, и в лице его – как всегда! – были и ясность, и строгость, и любовь, и печаль, и улыбка. Сам переносил – всё перенес. Другим помогал переносить. Учил без учительства. Мирился.Не с злодейством, не с подлостью, а с жизнью, потому что жизнь для него – подвиг, и когда можно – радость, и – когда надо – Голгофа».
Однако Зайцев не был неотмирным анахоретом. Наоборот, он всегда оказывался в центре лит. жизни – и в России, и в зарубежье его избирали главой писательских объединений. Четверть века он провёл на посту председателя Союза русских писателей и журналистов во Франции, снискав любовь и уважение своей отзывчивостью и доброжелательностью, был автором многих культурных и общественных инициатив. Деятельная любовь к бедствующим собратьям проявилась и в личной помощи, и в устройстве благотворительных вечеров, сборов средств в пользу нуждающихся.
Ещё одна черта выделяет его из сонма писателей ХХ в.: его творческий путь протекал, как он сам признавался, «при свете Евангелия, Церкви». Христианское мироощущение помогло ему соблюсти внутреннюю душевную гармонию в эпоху страшных катастроф, оно подспудно присутствует во всех его текстах. Исторические катаклизмы, революции и войны XX в. он рассматривает с точки зрения Вечности. Неколебимой оставалась вера в Промысел: «Ничто в мире зря не делается. Всё имеет смысл. День и ночь, радость и горе, достижения и падения – всегда научают. Бессмысленного нет».
В долгом творческом пути писателя не было мучительных поисков и метаний. Его личность и творчество гармоничны, в них сочетаются любовь к культуре Запада и верность русским идеалам, заинтересованная отзывчивость на самые разные явления общественной, культурной, религиозной жизни разных стран – и преданность своей Церкви. «Светский, но православный» – так писатель определил свою позицию. Он действительно стал проповедником Евангелия в новую эпоху, но проповедь его была образно-эстетической, никогда не переходящей в прямые нравоучения. Лишь изредка произносит он сам или устами своего героя несколько простых, но очень точных слов. И они обретают силу убедительности, потому что за ними – Истина.
Б.К. Зайцев стал подлинным летописцем блистательного века русской словесности. На протяжении 70-ти лет, проведённых в России и во Франции, он общался с писателями, издателями, лит. критиками, искусствоведами, артистами, музыкантами. Своим современникам он посвятил сотни мемуарных очерков, портретов, приветствий и некрологов. Он обладал даром увидеть, почувствовать и запечатлеть суть личности, проникнуть в сущность творчества, дать точные и глубокие оценки. И сегодня без его мемуарных очерков невозможно полное представление об истории русской литературы ХХ в. Он оставил замечательные образцы православной публицистики, определяющие позицию христианина в современном грохочущем «мире кесаря», в наступающих уже эсхатологических временах. Тема Креста, русской Голгофы, страданий за веру остро волновала его: «Если смотреть на Россию взором здравого смысла, одного здравого, есть от чего содрогнуться. Но за здравым есть и не-здравый. В Промысел просто надо верить, как поверил в конце Иов. А это значит – всегда своё сохраняя и ничего не уступая, принять Крест, как предложенный для неизвестных нам, необозримых, но и высших целей».
В своих многочисленных эссе писатель постоянно размышляет о судьбах мира и России, о ниспосланных русским предельных испытаниях, о возможности сохранять божеское и человеческое в душе. Эти тексты – замечательная, тонкая и глубокая православная философская проза. Они остаются остроактуальными в наше смятенное время. Зайцев ставит диагноз и предлагает выход: человечество «грешит, страдает, заливается кровью, но вон там, за всем ужасом – безмолвный свет, сияние над яслями. Там спасение».
Сегодня, в нынешней России, раздумья слова писателя звучат мудро и удивительно актуально. Как и прежде, «страхом бедности и войны объят мир», растёт пропасть между роскошью и нищетой, в озлобление и помрачение погружаются целые народы. Из глубин истории русский писатель призывает нас, сегодняшних своих соотечественников, не впадать в уныние, не опускать руки. Подниматься над тьмой, жить «скромной и доброй жизнью». И не бояться! Б.Зайцев вернулся домой – своими книгами. Его лёгкое, звенящее, утешающее, ободряющее, возвышающее слово так необходимо нам сегодня.
Алексей Любомудров
10.02. 2021. Литературная газета
https://lgz.ru/article/6-6771-10-02-2021/k-bezmolvnomu-svetu/
|
| |
| |
