| Валентина_Кочерова | Дата: Воскресенье, 25 Дек 2011, 20:58 | Сообщение # 1 |
Группа: Администраторы
Сообщений: 7166
Статус: Offline | ИРИНА ВЛАДИМИРОВНА ОДОЕВЦЕВА
(15.06. 1895 - 14.10. 1990)
Весной 1987 г., вернулась из эмиграции И.Одоевцева, «последняя из Серебряного века», поэтесса, прозаик и мемуаристка, 65 лет прожившая во Франции. Уезжая из Петербурга в 1922-м, Одоевцева предвидела: «Такой счастливой, как здесь, на берегах Невы, я уже нигде и никогда не буду».
Выдающаяся русская советская писательница и поэтесса И.В. Одоевцева (настоящее имя – Ираида Густавовна Гейнике) родилась в Риге, в семье богатого адвоката, присяжного поверенного и владельца доходного дома Густава Гейнике. Сначала в жизни Ираиды были домашние учителя, затем гимназия, всё как у всех, – и первый муж, некто Попов, не оставивший следа в истории. Она с детства хотела быть поэтом. В 1914 г., когда началась Первая мировая война, она переехала в Петроград, а после революции, в ноябре 1918 г., пришла записываться на поэтическое отделение института «Живое слово». К этому моменту 23-летняя Ираида уже считала себя поэтом и даже имела круг поклонников своих стихов. Когда сочинение стихов вошло у Рады, как её называли дома, в привычку, она взяла псевдоним – имя матери – и стала Ириной Одоевцевой. «Кто из посещавших тогда петербургские литературные собрания не помнит стройную, белокурую, юную женщину, почти что ещё девочку с огромным чёрным бантом в волосах, нараспев, весело и торопливо, слегка грассируя, читающую стихи, заставляя улыбаться всех без исключения, даже людей, от улыбки в те годы отвыкших», - вспоминал поэт Г.Адамович. Оптимистичная, коммуникабельная, но ни капли не амбициозная, И.Одоевцева всегда находилась в гуще тогдашней литературной «тусовки».
С лета 1919 г. И.Одоевцева занимается в литературной студии Н.Гумилёва. Признанный мэтр поэзии к тому времени разошёлся со своей знаменитой женой и женился на не знаменитой Ане Энгельгардт. Обожавшую его жену он, однако, сослал вместе с маленькой дочкой в Бежецк, к родне, а сам вёл холостяцкий образ жизни. Отныне своё место в его жизни занимает И.Одоевцева. Одно из её ранних стихотворений – к счастью, неподписанное, - на первой лекции вытащил наугад из общей пачки преподаватель, Н. Гумилёв. Ирина становится его любимой ученицей. Это потом он так часто будет с гордостью ее представлять знакомым: «Моя ученица!», что К.Чуковский предложит ей повесить на спину плакат «ученица Гумилёва». А на той лекции критика учителя была безжалостной; мэтр буквально «стёр в порошок» анонимного новичка. Ирина прибежала домой в слезах и с твёрдым намерением навсегда бросить поэзию; позже, чуть успокоившись, снова взялась писать «в прежнем стиле, назло Гумилёву». Как раз тогда родилось её ироническое стихотворение:
Нет, я не буду знаменита,
Меня не увенчает слава,
Я, как на сан архимандрита,
На это не имею права.
Ни Гумилёв, ни злая пресса
Не назовут меня талантом.
Я маленькая поэтесса
С огромным бантом.
Н.Гумилёв, заметив отсутствие на лекциях яркой, запоминающейся девушки, однажды догнал её в коридоре и попросил «непременно прийти в следующий четверг». Вскоре она перешла из «Живого слова» в гумилёвскую Литстудию. И учитель говорил своей ученице: «Предсказываю вам – вы скоро станете знаменитой…»
Они живут по соседству. Он – в доме №5 по Преображенской, она – на Бассейной, в доме № 60. Он часто провожает её после занятий. Между ними происходят такие диалоги: «Гумилёв: Я несколько раз шёл за вами и смотрел вам в затылок, но вы ни разу не обернулись. Вы, должно быть, не очень нервны и не очень чувствительны.
Одоевцева: Я нервна.
Гумилёв: Я ошибся. Вы нервны. И даже слишком».
Гуляя, они проходили в день вёрст по 15. Потом шли к нему, сидели у камина, смотрели на огонь. Юная поэтесса любит спрашивать, 34-летний поэт любит отвечать. Они переговорили обо всём и обо всех. Об Ахматовой, Блоке, Мандельштаме, Кузмине, Северянине. Это были поэты гумилёвского круга, и Одоевцева тоже вошла в этот круг. Однажды рождественским вечером он попросит её: напишите обо мне балладу. Она выполнит просьбу в Париже, в 1924-м, когда он уже погибнет в застенках ЧК, обвинённый в контрреволюционном заговоре, которого не было:
На пустынной Преображенской
Снег кружился и ветер выл.
К Гумилёву я постучалась.
Гумилёв мне двери открыл.
В кабинете топилась печка.
За окном становилось темней.
Он сказал: «Напишите балладу
Обо мне и жизни моей».
Зимой 1920 г., в холодном и голодном Петрограде её новое имя пока не приживается. Вот в сгущающихся сумерках по нечищеным улицам спешит хорошенькая женщина в шубке, шапке и валенках. В руках мешочек с летними – вместо бальных – туфлями. Когда она снимет шубку, под ней обнаружится роскошное парижское платье, доставшееся от покойной матери. Когда снимет шапку – большой бант в волосах. И.Одоевцева, голодая, как все, о голоде не думает. Она живёт весёлыми балами, какие устраивались, несмотря ни на что, встречами в Доме литераторов, где каждого могли подкормить похлёбкой и где читали стихи; литературной студией, где царила поэзия. Главное чувство, которое она испытывает, - чувство счастья.
Гумилёв уважал в любимой ученице её нежелание подражать кому-либо: Одоевцева оставалась собой. И всё-таки, наверное, больше, чем ее стихи, Гумилёв ценил её общество, её «всегда готовые меня слушать уши». Гумилёв рассказывал Ирине о своём детстве, о путешествиях в Африку, о войне, о сложных взаимоотношениях с А.Ахматовой, а она восторженно слушала и запоминала каждое его слово. У них было общее чувство юмора, позволявшее вместе шутить и дурачиться. Однажды во время октябрьской демонстрации Гумилёв втянул Одоевцеву в довольно рискованный по тем временам маскарад: он – в макинтоше, она – в клетчатом «шотландском» пальто, по-английски заговаривая с прохожими, они изображали иностранную делегацию. А ведь их легко могли принять за шпионов! Но их доверительные отношения так и не переросли в настоящую дружбу. Некоторые биографы тщательно выискивают в воспоминаниях Одоевцевой о Гумилёве и в его стихах, посвящённых ей, намёки на более близкие отношения между ними. Но он по-прежнему оставался учителем, она – восхищённой ученицей. И тем более нет оснований говорить о любви, хотя некоторые “исследователи” считают, что у них «что-то всё-таки было». Сама Ирина Владимировна уже в почтенном возрасте в разговоре с одним российским литературоведом опровергла все слухи: «Если бы… я бы так и сказала. Как мужчина он был для меня не привлекателен».
Ранней весной 1920 г. Гумилёв вдруг сообщает Одоевцевой: “А вы нравитесь Жоржику Иванову, - правда, тут же охлаждает её возможный пыл. – Но не надейтесь. По-видимому, он ленивый и невлюбчивый мальчик, ухаживать за вами он не станет”. Ирина тогда презрительно подумала: “Наверное, он высмеет мою молодость, мой бант, мои стихи, мою картавость, мои веснушки…” Но решила, что 2-3 случайные встречи с Ивановым ни к чему не приведут, тем более, что он женат. Г.Иванов был потомком военных, воспитывался в Ярославском кадетском корпусе, затем в Петербургском, но так и не окончил учёбу, всецело посвятив себя поэзии. Безжалостный В.Ходасевич писал о нём: “Поэтом он станет вряд ли. Разве только если случится с ним какая-нибудь большая житейская катастрофа, добрая встряска, вроде большого и настоящего горя, несчастья. Собственно, только этого и надо ему пожелать”. Это пожелание “большой житейской катастрофы” сбылось и явилось в виде Октябрьского переворота, перевернувшего многие русские судьбы. Считалось, что Г.Иванов в совершенстве владеет стихотворной формой, а содержание ускользает. Его стихи объявлялись бессодержательными, поскольку жизнь казалась лишённой страданий – пищи поэзии. Он никого не пускал в свой внутренний мир, всегда выглядел благополучным, тем не менее, его мемуарная проза – “Петербургские зимы” и “Китайские тени” – не была правильно понята и принята. Потом последовали обиды и ссоры. Например, Ахматова не пожелала даже слышать о нём.
30 апреля 1920 г. на квартире Гумилёва происходит литературный приём-раут в честь прибывшего в Петроград А.Белого. В числе приглашённых – И.Одоевцева, а вскоре появляется и запоздавший Г.Иванов. Гумилёв просит Ирину прочитать её стихи. Она волнуется, и не знает, что выбрать. Тогда Гумилёв предлагает “Балладу о толчёном стекле”. Несколько месяцев назад он сам забраковал её и спрятал в папку с надписью “Братская могила неудачников”! Волнение проходит, и Одоевцева начинает читать. Г. Иванов не отрывает от нее глаз. Жутковатая история о солдате, который решил подзаработать на толчёном стекле, подмешанном в соль, и был мистически покаран за смерть односельчан, потрясла присутствующих и содержанием, и оригинальной формой предельно упрощенного стиха. «Теперь вас каждая собака знать будет», - резюмировал Гумилёв.
На том приёме, когда к И.Одоевцевой пришла её литературная слава, она впервые увидела Г.Иванова, ставшего её любовью. Георгия ей представил сам Гумилёв: "Самый молодой член цеха и самый остроумный, его называют "общественное мнение", он добросовестно создаёт и губит репутации. Постарайтесь ему понравиться". Одоевцева писала об их первой встрече: «Я молча подаю руку Георгию Иванову. В первый раз в жизни. Нет. Без всякого предчувствия». Ученица выполнила и даже перевыполнила совет Гумилёва. Она понравилась Иванову так сильно, что тот, "разрушитель и создатель репутаций", провозглашает "Балладу" "литературным событием" и "новым словом в поэзии", а саму Одоевцеву объявляет первооткрывателем жанра современной баллады.
В десятках рукописных отпечатков "Баллада" расходится по Петрограду. Одоевскую объявляют "надеждой русской поэзии". Теперь уже и она не понимает, как она могла быть равнодушна к Иванову. Теперь в её мыслях – он и только он. Иванов разводится со своей первой женой, француженкой по имени Габриэль, с которой прожил 5 или 6 лет, и от брака с которой имел дочь Леночку. Габриэль уехала с дочерью во Францию, а Г.Иванов сделался свободным. Гумилёв просил Одоевцеву не выходить за Г.Иванова замуж, но они уже были безумно влюблены друг в друга, и не представляли жизни друг без друга. Теперь уже не Гумилёв, а Г.Иванов провожает Одоевцеву домой. А полуголодная петроградская богема заучивает её стихи наизусть. Через 40 с лишним лет Одоевцева напишет об их первых встречах:
Я пришла не в четверть второго,
Как условлено было, а в пять.
Он с улыбкой сказал: Гумилёва
Вы бы вряд ли заставили ждать.
Я смутилась. Он поднял высоко,
Чуть прищурившись, левую бровь.
И ни жалобы, ни упрёка.
Я подумала: это любовь.
Они поженились в Петрограде 10 сентября 1921 г., чтобы прожить вместе 37 лет, до последнего его дня. И.Одоевцева переехала с Бассейной к нему на Почтамтскую, в квартиру, которую Г.Иванов невольно делил с поэтом Г.Адамовичем. Вечерами она забиралась с ногами на диван, слева – один Георгий, муж, в своей излюбленной позе, с подогнутой ногой, справа – второй, Адамович. Она – молчком, они – размышляя вслух о вещах, глубоко исполненных мистики. Её это завораживало, она чувствовала себя приобщённой к высшему духовному знанию. Но не всё было так гладко. В памяти Одоевцевой навсегда остался август 1921 г. и гроб А.Блока весь в цветах на Смоленском кладбище. Г.Иванов выдвинет свою версию смерти Блока. “Он умер от “Двенадцати” как другие умирают от воспаления лёгких или разрыва сердца”, - напишет он, имея в виду роковую ошибку Блока, принявшего революцию. Через 2 недели – панихида по расстрелянному Гумилёву в Казанском соборе. Гумилёв когда-то предложил Одоевцевой клятву: кто первый умрёт – явится другому и расскажет, что т а м. Гумилёв, конечно, клятвы не сдержал: он так никогда и не явился ей. Теперь Одоевцева и Г.Иванов решают уехать за границу.
К этому времени стихи Одоевцевой, явно ученические, уже печатались в журналах, в сборниках "Дом искусств" и "Звучащая раковина". В 1922 г. в Петрограде вышел её первый стихотворный сборник "Двор чудес", написанный под влиянием уроков Гумилёва. Сборник получил положительные отклики. Сам Л.Троцкий в книге “Литература и революция” доброжелательно отозвался об этом “внеоктябрьском”, “нейтральном” сборнике молодой поэтессы. “Очень, очень милые стихи. Продолжайте, мадемуазель!”, - разрешил Троцкий. Совсем скоро, летом того же 1922 г. они выехали из страны. Уезжали порознь: Ирина, сославшись на своё латвийское гражданство, отправилась к отцу в Ригу, Г.Иванов – по делам в Берлин. Его командировка имела целью "составление репертуара государственных театров на 1923 г.". На самом деле, командировка была безденежная, и вообще липовая. Но тогда можно было получить самые фантастические бумаги. Прощаясь с Мандельштамом, Г.Иванов говорил: “Полно, Осип. Можно подумать, что скоро всё кончится, всё сильно переменится. К примеру, я скоро вернусь”. “Ты никогда не вернешься”, - ответил Мандельштам, и оказался прав.
Уезжая из Петрограда, ещё не зная что навсегда, Одоевцева предвидела: “Такой счастливой, как здесь, на берегах Невы, я уже нигде и никогда не буду”. Она поездом отправляется в Ригу, где живет её отец, а спустя месяц – в Берлин. Она наслаждается заграницей, она свободна и может делать, что хочет. Она упоительно проводит дни, ходит на балы и встречи с поэтами – Северяниным, Есениным. Она едет в горы, в санаторий, где катается на лыжах и санках. Но она одна, Иванов уже в Париже, где навещает свою первую жену и дочь, и Ирина отправляется к нему. Там, в Париже, супруги наконец-то встретились, там, в Париже, пройдет большая часть её жизни, в эмиграции. Через много лет И.В. Одоевцева напишет в своих воспоминаниях: «Я согласна с Мариной Цветаевой, говорившей в 1923 г., что из страны, в которой стихи её были нужны, как хлеб, она попала в страну, где ни её, ни чьи-либо стихи никому не нужны. Даже русские люди в эмиграции перестали в них нуждаться. И это делало поэтов, пишущих на русском языке, несчастными». К.Бальмонт, которого начал «сбрасывать с корабля современности» Маяковский, а завершили это дело собратья по эмиграции; И.Северянин, которому редакция одной газеты выплачивала «пенсию за молчание»; Марина Цветаева, признавшаяся перед возвращением в СССР, что эмиграция её «выперла». Многие из растерянных, отчаявшихся людей литературного круга, находили душевное утешение именно у Одоевцевой. Она и в эмиграции не потеряла своего оптимизма и была готова выслушать и морально поддержать каждого. Так, однажды она отменила поездку в гости ради того, чтобы послушать И.Северянина, принесшего ей свои новые, больше никому не нужные стихи. Одоевцева жалела своих товарищей по эмиграции: “Более чем хлеба, им не хватало любви читателя, они задыхались в вольном воздухе чужих стран”.
Случалось, её помощь была вполне материальной. Во Францию приезжает Г.Адамович, которому его богатая тётка предлагает деньги на квартиру в Париже, чтобы старые друзья опять могли поселиться вместе. Они предвкушают новое счастье, находят 4 комнаты в элегантном доме с внутренним двориком. Но однажды Адамович сообщает, что часть денег он проиграл в казино. Он умоляет Ирину поехать с ним в Монте-Карло и сесть вместо него за карточный стол: “Вы выиграете, вы же выиграли однажды и спасли жизнь человеку!”. Такой случай действительно имел место: однажды, ещё в Петрограде, один молодой человек проиграл казённые деньги и собрался застрелиться. Одоевцева, спокойно пошла, отыграла проигрыш и вернула все деньги молодому человеку. Адамовичу удалось уговорить Одоевцеву. Они втроём садятся в поезд и отправляются в Монте-Карло. По дороге Адамович сорит деньгами, уверенный в счастливой руке Одоевцевой. В игорном зале она действительно отыгрывает часть суммы, на следующий день повторяется то же самое, сумма выигрыша каждый день растёт. Но в один из дней Адамович резко отстраняет Ирину, сам садится за игровой стол и… проигрывает все деньги.
Ирина по-прежнему была красива, обаятельна, со вкусом одета, по-прежнему с огромным бантом – неотъемлемой деталью её поэтического имиджа. Она выглядела настолько юной, что и через 5 лет после замужества блюстители порядка в казино сомневались в её совершеннолетии. Наверное, можно понять современников, которым трудно было воспринимать всерьёз поэта И.Одоевцеву. “Это вы написали? Действительно вы? Вы сами? Простите, мне не верится, глядя на вас”, - повторял в своё время её будущий муж Г.Иванов, услышав “Балладу о толчёном стекле”. Позднее, Д.Мережковский, когда Одоевцева выступала в его литературном салоне “Зелёная лампа”, признавался: “Не ожидал…” А недвусмысленнее всех выразился В.Набоков, с которым она познакомилась в Нью-Йорке: “Такая хорошенькая, зачем она ещё пишет…”
Когда в Париж приезжают покинувшие Россию З.Гиппиус и Д.Мережковский, Г.Иванов назначается бессменным председателем “Зелёной лампы”, основанной Мережковскими во имя спасения если не мира, то России, или, по крайней мере, её части – русской эмиграции. Уже на первом заседании “Зелёной лампы” 5 февраля 1927 г. делаются доклады, звучат реплики, иногда острые, как удары шпаги. Спорящих прерывает Тэффи: “Довольно, теперь займемся литературными делами, поговорим о романах, кто с кем разводится, кто на ком собирается жениться и кто кому с кем изменяет”. Русская эмиграция в Париже напоминает клубок змей.
Иванов и Одоевцева живут на ежемесячную пенсию, присылаемую её отцом. Но вот осенью 1932 г. Г.Гейнике умирает. После смерти отца Ирина становится богатой наследницей. Они снимают квартиру в фешенебельном районе Парижа, возле Булонского леса, заводят роскошную обстановку и лакея, покупают золото. И тут их по-настоящему захватывает тоска по Родине, “тоска по родине – давно разоблачённая морока”, - как писал другой эмигрант, не любимый Г.Ивановым В.Набоков. И чем дальше, тем пронзительнее эта тоска в стихах Г.Иванова.
Россия – счастье.
Россия – свет.
А может быть, России вовсе нет…
Во Франции Одоевцева параллельно со стихами начинает писать прозу и становится известна как романистка. Первый её роман «Ангел смерти» (1927) вызвал восторженные отклики как читателей, так и зарубежной прессы: «Изысканный и очаровательный аромат романа нельзя передать словами», - писала «Таймс». «На книге Одоевцевой лежит безошибочная печать очень большого таланта. Мы даже осмеливаемся поставить её на один уровень с Чеховым…» («Gastonia Gazette»). Следующие её романы «Изольда» (1931) и «Зеркало» (1939) рассказывали о людях свободных профессий парижского полусвета, и пользовались большим успехом.
Когда вторая мировая война пришла во Францию, Иванов и Одоевцева поняли, что оставаться в Париже опасно. Они перебираются в Биарриц, живут недалеко от моря, ни в чем себе не отказывают. Они попадают в газетные светские новости, она играет в бридж, устраивает приёмы, он – пьёт. Большие беды начнутся с небольшого недоразумения. Один из общих приятелей подробно опишет Г.Адамовичу великосветский образ жизни знакомой ему пары. Но Адамович – на войне, письма идут долго. Когда он получит письмо, немцы оккупируют Францию, и он решит, что все увеселения Одоевцева с мужем устраивают для немецкого генералитета. Этот слух облетит всю русскую диаспору, от них резко отвернутся. В том числе отвернётся и А.Ф. Керенский, бывавший у них с женой и всякий раз при расставании целовавший и крестивший их.
Купленное золото украдено, немцы реквизируют их дом в Огретте под Биаррицем, в их парижский дом попадает бомба и разрушает его. Достаток стремительно оскудевает. “Это была ещё “позолоченная бедность”и мы себе плохо представляли, что с нами случилось, надеясь на то, что скоро всё пойдет по-прежнему, и даже лучше прежнего” - признается И.Одоевцева. Основания для надежд имелись: немцы изгнаны из Парижа, война окончена. Г.Иванов объявлен первым поэтом эмиграции. А поскольку в СССР поэзии нет, он просто первый русский поэт. Он по-прежнему легко пишет, дышит стихами, хотя часто рвёт написанное. Полоса известности наступает и для Одоевцевой, она работает на износ, сочиняя пьесы, сценарии, романы по-французски, получая повышенные авансы и гонорары, издаёт книгу с красноречивым названием «Оставь надежду навсегда» (1948, русское издание 1954), пытаясь обратиться к жанру социального романа. Свой последний роман «Год жизни» она закончить не успела.
Романы И.Одоевцевой переводились на несколько языков, только в СССР их никто не издавал. Позднее выходит её книга «Девять повестей» (1951), затем воспоминания о Н.Гумилёве и О.Мандельштаме (1962). И конечно же стихи – сборники “Контрапункт” (1950), “Стихи, написанные во время болезни” (1952), “Десять лет” (1961), “Одиночество” (1965), “Златая цепь” (1975), “Портрет в рифмованной раме” (1976) и др.
После войны, когда денег от наследства у Одоевцевой не осталось, гонорары за романы стали главным источником их с мужем существования. Они снимают номер в парижском отеле “Англетер” в Латинском квартале. Один из ее сценариев принят Голливудом, планы – самые радужные, но контракт так и не подписан. Г.Иванов нигде не работал, писал стихи только по вдохновению, любил поспать до полудня и читать детективы. Тем не менее, как поэт он был очень популярен, его даже собирались выдвинуть на Нобелевскую премию “если будет благоприятствовать политическая конъюнктура”. Но конъюнктура не благоприятствует, и премию получает французский писатель Мартен дю Гар. Одоевцева настолько трепетно относится к мужу, что получает от желчного Бунина ярлык «подбашмачной жены».
Они перебираются в самый дешёвый отель, окно их комнаты выходит в тёмный дворик, похожий на колодец. У Одоевцевой глубокий кашель и врачи ставят диагноз: чахотка. “Только, ради бога, не говорите Жоржу”, - просит больная. Жорж целыми днями бегает по Парижу в поисках денег и еды. Ту еду, которую он всё-таки добывает, она тайком выбрасывает. Она твёрдо решила умереть, чтобы не быть ему в тягость. Но диагноз оказывается ошибкой, у неё – воспаление лёгких и малокровие от переутомления. Её выхаживают, и отныне мечта знаменитой поэтической пары – не шикарный особняк в Париже или у моря, а всего-навсего старческий приют в Йере, на юге Франции. И хотя они по возрасту не подходят, им с невероятным трудом удаётся там поселиться. Сад с розовыми кустами, окружающий приют, видится им чем-то райским, но постепенно выясняется, что южный климат вреден для Г.Иванова – он страдает повышенным давлением. Супруги вынуждены спешно покинуть приют, и устраиваются в “Русском доме” в пригороде Монморанси, к северу от Парижа. Больше никто не мог бы упрекнуть Одоевцеву и Иванова в слишком благополучной жизни и отсутствии страданий.
Скоро они вернутся в “богомерзкий Йер”, по словам Г.Иванова. Там он напишет последние стихи, вошедшие в “Посмертный дневник”, равного которому, пожалуй, нет в русской поэзии. Его не оставляет депрессия и страх смерти, которой он боялся до отчаяния. Но почти все стихи Иванов посвятит той, которую любил до самой смерти: “Я даже вспоминать не смею, какой прелестной ты была…”. Он писал о начале их любви:
Ты не расслышала, а я не повторил.
Был Петербург, апрель, закатный час,
Сиянье, волны, каменные львы…
И ветерок с Невы
Договорил за нас.
Ты улыбалась. Ты не поняла,
Что будет с нами, что нас ждёт.
Черёмуха в твоих руках цвела…
Вот наша жизнь прошла, А это не пройдёт.
Г.Иванов умер в 1958 г., в приюте для стариков в Йере на больничной койке, чего так боялся. Перед смертью написал 2 завещания: одним он обращался к эмиграции, другим – к правительству СССР. И в том, и в другом поэт просил позаботиться о его вдове. Он знал о том, что Одоевцева мечтала вернуться в Россию, и писал, что это по его вине она не смогла уехать, что она “никогда не имела антисоветских взглядов” и “всегда была на стороне народа”. Но Одоевцева порвала эти бумаги: “Его нет, а я буду с его бумагами устраивать свою жизнь… Смешно”. Когда Иванова не станет, Одоевцева будет думать о нём как о необыкновенном создании природы. “В нём было что-то особенное, не поддающееся определению, очень-очень таинственное. Поверьте, мне он часто казался не только странным, но даже загадочным, и я, несмотря на всю нашу душевную и умственную близость, становилась в тупик, в состоянии понять его, до того он был сложен и многогранен. Если бы меня спросили, кого из встреченных в моей жизни людей я считаю самым замечательным, мне было бы трудно ответить – слишком их было много. Но я твёрдо знаю, что Георгий Иванов был одним из самых замечательных из них”. - напишет она. “Маленькая поэтесса с большим бантом” проживет без него ещё 32 года. Памяти мужа она посвятит стихотворение, полное душевной чистоты и драматичности:
Скользит слеза из-под усталых век,
Звенят монеты на церковном блюде.
О чём бы ни молился человек,
Он непременно молится о чуде:
Чтоб дважды два вдруг оказалось пять
И розами вдруг расцвела солома,
Чтобы к себе домой придти опять,
Хотя и нет ни “у себя”, ни дома.
Чтоб из-под холмика с могильною травой
Ты вышел вдруг, весёлый и живой.
После смерти мужа Ирина Владимировна поселилась в очередной богадельне, на сей раз под Парижем. Лишь через 20 лет (!) она вышла замуж. Её третий муж, писатель Я.Горбов – бывший русский офицер, бывший вольнонаёмный французской армии, попавший с тяжёлым ранением в плен, даже в концлагере не расставался с романом “Изольда” И.Одоевцевой. Причём пуля поранила и книгу, которую он всегда носил на груди. Он окончил во Франции 2 инженерных вуза, но стал парижским таксистом и одновременно писателем. Один за другим увидели свет 3 его романа, написанные на французском языке. Один из них, “Осуждённые”, не добрал всего одного голоса до Гонкуровской премии 1954 г. С Горбовым Одоевцевой довелось прожить 4 года, до его смерти. И снова она осталась одна, наедине со своими рукописями.
Мемуары Ирины Одоевцевой – “На берегах Невы” (1967) и “На берегах Сены” (1981) появились в СССР в начале 1980-х – сначала как подпольная, «диссидентская» литература. В предисловии к первой книге она подчёркивала: “Я совсем не претендую на непогрешимость, граничащую со святостью. Но я утверждаю, что пишу совершенно честно и правдиво… Я пишу не о себе и не для себя, а о тех, кого мне было дано узнать на берегах Невы”. В своих воспоминаниях Одоевцева, живой свидетель целой эпохи, с истинным поэтическим даром нарисовала великолепные литературные портреты современников – Н.Гумилёва, Г.Иванова, О.Мандельштама, А.Белого, З.Гиппиус, И.Бунина и мн. др., с кем была переплетена её судьба.
«Я пишу о них и для них. О себе я стараюсь говорить как можно меньше и лишь то, что так или иначе связано с ними… Я одна из последних, видевшая и слышавшая их, я только живая память о них», – пишет Одоевцева. При этом она ухитрилась оставить в тени саму себя и свой брак. “О нашей с ним общей жизни мне писать трудно, это слишком близко касается меня, а я терпеть не могу писать о себе”, - скажет она. Мемуарные книги Одоевцевой произвели настоящий фурор, ими зачитывалась вся Россия. Е.Евтушенко писал: “Оставшиеся в живых немногие ревнивые свидетели тех лет традиционно обвинили её в искажениях, неточностях. Тем не менее, обе эти книги являются драгоценными историческими документами, даже если там есть аберрации и чересчур вольная игра фантазии”.
После перестройки, когда появилась возможность поездок за рубеж, журналистка и писательница А.Колоницкая отправилась по турпутёвке в Париж с единственной целью – разыскать И.Одоевцеву, если, конечно, та ещё жива. Колоницкая уже потеряла всякую надежду, когда вдруг оказалась обладательницей телефона Одоевцевой. На просьбу о встрече поэтесса ответила: «Приходите, только не забудьте достать ключ из-под коврика у дверей». Советская журналистка нашла 92-летнюю поэтессу прикованной к креслу после перелома бедра. Вошла в комнату и присела рядом: “Ирина Владимировна, я приехала в Париж только ради Вас…” Одоевцева приподнялась, всплеснув руками с длинными тонкими пальцами: “Боже мой, Вы, наверное, ангел с неба! Дайте мне до Вас дотронуться, Вы не представляете, что Вы для меня сделали! Если мне сколько-то дышать на этой земле, Вы продлеваете мне жизнь…”
Ирина Владимировна с восторгом приняла довольно опрометчивое, как признавалась потом Колоницкая, предложение вернуться в Россию. Анна пообещала сделать для этого всё возможное. Вернувшись в СССР, она опубликовала в «Московских новостях» и «Литературной газете» очерки об И.Одоевцевой. В прессе пошла волна воспоминаний. Узнав о бедственном положении поэтессы, СП СССР официально пригласил её вернуться на Родину. Одоевцева приняла предложение немедленно, чем вызвала бурю в эмигрантских кругах. Эмигранты обвинили её ни много ни мало в предательстве. И только А.Седых, секретарь Бунина, сказал: “Одоевцева едет? Ай да девка, молодец!” За день до отъезда у Одоевцевой украли документы, но даже это её не остановило. В апреле 1987 г. авиарейсом Париж-Ленинград (на предложение Колоницкой ехать поездом Одоевцева возразила: «Анна, я ещё прекрасно летаю!») поэтесса вернулась в город своей молодости. После 65 лет эмиграции 92-летнюю И.В. Одоевцеву встречали как живую легенду, последнего представителя давно ушедшей эпохи “Серебряного века”.
В Ленинграде И.В. Одоевцевой дали квартиру на Невском проспекте, 13, обеспечили медицинский уход, организовали несколько встреч с читателями. Её бережно возили с эстрады на эстраду, как говорящую реликвию. Её мемуары наконец-то были изданы в СССР двухсоттысячным тиражом, который превзошёл общий тираж всех её книг за годы эмигрантской жизни. Она всё-таки успела увидеть издание своих произведений на родине. «Живу я здесь действительно с восхищением», - писала Ирина Владимировна подруге Э.Бобровой, перефразируя строку одного из своих стихотворений. Но затем энтузиазм советского руководства иссяк, издание ее стихов и романов аккуратно спустили на тормозах, они так и не были изданы, поэтесса оказалась оторвана от литературного мира. Состояние её здоровья ухудшалось, не давая возможности вернуться к начатой ещё во Франции рукописи 3-й книги мемуаров – «На берегах Леты». В этой книге Одоевцева собиралась рассказать «с полной откровенностью о себе и других», но книга осталась недописанной.Ирина Владимировна Одоевцева умерла в Ленинграде в возрасте 95 лет. Её похоронили на Волковском православном кладбище. И “Серебряный век” окончательно остался в прошлом.
Она сумела воссоздать в своём доме атмосферу литературного салона Серебряного или постсеребряного века: к ней в гости приходили молодые литераторы, артисты, начинающие поэты, просто интересующиеся искусством люди – она всем открывала своё сердце, всех радовала и вдохновляла. И начисто забывался возраст хозяйки, её инвалидное кресло, без которого невозможно было обойтись, беспомощность, слабость и старость. Её окружили любовью и заботой те, кто помогал в быту, и те, кому посчастливилось встречаться с ней, слушать её воспоминания, просто разговаривать или молча посидеть рядом, ибо от Одоевцевой шли какие-то удивительные токи любви, доброты, вечности».
литературовед Н.Н.Кякшто
http://funeral-spb.ru/necropols/volkovskoep/odoevtseva/
НЕОТПРАВЛЕННОЕ ПИСЬМО ИРИНЕ ОДОЕВЦЕВОЙ
Это редкая смерть: в ней нет ничего мертвого. И хотя мне горько обращаться к Вам впервые с этой стороны, я шлю это письмо – с острова живых в только что расступившийся для Вас океан мертвых. У меня в руках большая фотография. 1958-й. Вы – у могилы Г.Иванова в Йере, на второй день после его погребения. Руки плетями по бокам. Невидящие глаза. Туго повязанный платок. Стоптанные босоножки. Уже никогда Вы не были старее, чем в тот солнечный август.
Йер-ле-Пальмье, август 1958 г. Фото К.Д. Померанцева. Публикуется впервые.
1984-й. Мрачная большая квартира на ул. Касабланка, 4. Квартира Горбова. Домработница запирала свою комнату, не позволяла себя беспокоить и не давала номера своего телефона. Вы ее боялись и целыми днями сидели одна. Мне почему-то было страшно думать об этих часах. При первой же встрече мы условились дружить «по-русски», не расставаться, не предавать. Потом я приезжал раз в неделю, записывал под диктовку главы гипотетической третьей книги воспоминаний – «На берегах Леты». Перед тем как сесть в «машину времени», Вы спрашивали, картавя: «О чем мы говорили в прошлый раз, Алик?» Аликом я был только для Вас.
Набралось около десяти главок. Будто предчувствуя неладное, я сделал ксерокопии: в один прекрасный день все эти отредактированные и перепечатанные тексты исчезли. Вас, беспомощную, окружали какие-то невероятные лица. Восхищались Вашими стихами, поселялись, обращались на «ты», давали подписывать какие-то чеки «взаймы» или «за заботу», иногда грозились убить, иногда требовали подарить машину «по дружбе». Рукописи, фотографии, книги пропадали бесследно. Порой в разговоре Вы неподражаемо морщились на чей-то счет: «Пусть себе берет, если ему нужно. Бог с ним». И улыбались детски-рассеянно. «Хотите, я Вам лучше почитаю стихи, Алик?»
Вам до всего было дело и на все немного наплевать. В пустой квартире трезвонил, разрывался телефон. Вы встали с кровати кое-как, оступились, сломали себе бедро.
Начались больницы. Операция. Три операции. Пять. Восемь. Раз приехал почти сразу после наркоза. Вы плакали бесшумно. Прощались. Сжимали руку слабой, холодной рукой. Через полчаса – уже были надушены и нарумянены. Я выбегал за пирожными и шампанским. И праздник Вашей жизни продолжался. Вы мечтали о славе. Не о посмертной – о сиюминутной, как карета скорой помощи, громкой, сверкающей хрусталями: читать стихи со сцены Большого театра. Сразу согласились на «перестроечной» волне перекочевать к невским берегам. Я переписывал адреса и телефоны из толстой, старой записной книжки, вычеркивая умерших. Посольские люди ее потом искали. Позднее, уже в Ленинграде, исчезла и та моя, новая. Прощались при двух красных девицах в мохеровых свитерах. Когда попросили опять Вас перекрестить («очень люблю!»), девицы разом отвернулись.
Одна из последних фотографий И.В. Одоевцевой, подаренная ею в Ленинграде
Какие-то приживалки смотрели нам в рот через несколько месяцев в Вашей квартире на Невском проспекте, 13. Впрочем, иногда выходили, поскольку при Вашей глуховатости, мне приходилось горланить и нежные самые речи. В последнее лето Вы сказали, держа меня за руку: «А знаете, Алик, я уже одной лапочкой там», – и детски улыбнулись. Все было тогда о грандиозных снах, о сновиденных свиданиях, о высоком у Господа, как кабинетные часы, «Жорже» (Г.Иванове). «Я буду о Вас там заботиться». Вы были знамениты. Юноши и девушки с трепетом, сидя у Вашей кровати, расспрашивали о Серебряном веке, подносили стихи. Вам слали письма со всей страны, обожали и ненавидели, благодаря Вашим публикациям чуть не удваивались тиражи журналов, Вас показывали в самых популярных телепередачах, о Вас писались длинные статьи в суррогатном стиле нынешнего междувременья. Вам было все интересно и все все равно.
Сегодня на улице Касабланка льет недвижимый дождь. И ясно, что с Вами не проститься, когда в столе еще лежит неотправленное письмо: «Дорогая Ирина Владимировна...» Дорогая.
А.Радашкевич
http://www.radashkevich.info/publicistika/publicistika_73.html
|
| |
| |
| Валентина_Кочерова | Дата: Воскресенье, 25 Дек 2011, 21:31 | Сообщение # 2 |
|
Группа: Администраторы
Сообщений: 7166
Статус: Offline | 
В потоке литературных свидетельств, помогающих понять и осмыслить феноменальный расцвет русской культуры в начале XX в., воспоминания И.Одоевцевой, несомненно, занимают свое особое, оригинальное место. Она с истинным поэтическим даром рассказывает о том, какую роль в жизни революционного Петрограда занимал «Цех поэтов», дает живые образы своих старших наставников в поэзии с кем тесно была переплетена ее судьба.
Несется ветер, разрушеньем вея…
Г.Иванов
ПРЕДИСЛОВИЕ:
Это не моя автобиография, не рассказ о том Какой я была,
Когда здесь на земле жила…. Нет. И для меня:
«Воспоминания, как острый нож они».
Ведь воспоминания всегда «regrets ou remords», а я одинаково ненавижу и сожаление о прошлом и угрызения совести. Недаром я призналась в стихах:
Неправда, неправда, что прошлое мило.
Оно как разверстая жадно могила,
Мне страшно в него заглянуть…
Нет, я ни за что не стала бы описывать свое «детство, отрочество и юность», своих родителей, и, как полагается в таких воспоминаниях, несколько поколений своих предков - все это никому не нужно. Я пишу не из эгоистического желания снова окунуться в те трагические, страшные и прекрасные, несмотря на все ужасы - первые после-революционные годы. Я пишу не о себе и не для себя, а о тех, кого мне было дано узнать «На берегах Невы». Я пишу о них и для них. О себе я стараюсь говорить как можно меньше и лишь то, что так или иначе связано с ними. Я только глаза, видевшие их, только уши, слышавшие их. Я одна из последних, видевшая и слышавшая их, я только живая память о них.
Авторы воспоминаний обыкновенно клянутся и божатся, что все о чем они рассказывают - чистейшая, стопроцентная правда - и тут же делают ошибки за ошибками. Я не клянусь и не божусь. Очень возможно, что и у меня найдутся ошибки и неточности. Я совсем не претендую на непогрешимость, граничащую со святостью. Но я утверждаю, что пишу совершенно честно и правдиво. Многих удивляет, что я так точно, так стенографично привожу слова и разговоры. Как могла я все так точно запомнить? А не сочиняю ли я их? Нет ли в моих воспоминаниях больше Dichtung чем Warheit? Но, положа руку на сердце, - я ничего не сочиняю и не выдумываю. Память у меня, действительно, прекрасная. Я помню слово в слово то, что слышала 40 и даже больше лет тому назад.
Впрочем, по-моему, в этом нет ничего поразительного. Спросите кого-нибудь из ваших пожилых знакомых, как он держал выпускные экзамены или как шел в первый бой и вы получите от него самый -до мелочей - точный ответ. Объясняется это тем, что в тот день и час внимание его было исключительно напряжено и обострено и навсегда запечатлело в его памяти все происходившее. Для меня в те годы каждый день и час был не менее важен, чем экзамен или первый бой. Мое обостренное, напряженное внимание регистрировало решительно все, и на всю жизнь записало в моей памяти даже незначительные события. Все же приведу пример моей памяти:
Как-то, совсем недавно, я напомнила Г.Адамовичу о забавном эпизоде его детства. Он и его сестра Таня «выживляли» большого игрушечного льва, по утрам потихоньку вливая ему в пасть горячий чай и суя в нее бутерброды. До тех пор пока, к их восторгу, лев не задергал головой, и не «выживился». Но тут-то он и лопнул пополам и залил ковер своим содержимым. Адамович, сосредоточенно сдвинув брови, слушал меня.
- Что то такое было… Мы действительно, кажется, «выживляли» льва, - неуверенно проговорил он. - Да, да! Но, скажите, откуда вам это известно?
- Как откуда? Ведь вы сами рассказывали мне о «выживлении» картонного льва в июле 22 года, у вас на Почтамтской, и как вы впервые были с вашей француженкой в Опере на «Фаусте» и она, указывая на Мефистофеля, вздохнула: - «Il me rappele mon Polonais!»
Адамович кивнул:
- Да, все это так и было. Теперь и я вспомнил. Но как странно - вы помните случаи из моего детства, которые я забыл - и прибавил улыбаясь: - Я могу засвидетельствовать, что вы действительно все помните, решительно все, - можете ссылаться на меня…
Теперь, оглядываясь назад, я иногда спрашиваю себя, не ошибаюсь, не преувеличиваю ли я? Были ли они, - те, о ком я пишу, действительно так очаровательны и блестящи? Не казались ли они мне такими «в те дни, когда мне были новы все ощущенья бытия», оттого, что поэтов я тогда считала почти полубогами? Но нет. Я уверена, что не ошибаюсь. Я стараюсь относиться к ним критически и не скрываю их теневых сторон. Но стоит мне закрыть глаза и представить себе Гумилева, Блока, Мандельштама и я сейчас же вижу их лица, окруженные сияньем, как лики святых на иконах. Да, я восхищалась ими. Я любила их. Но ведь любовь помогает узнать человека до конца — и внешне и внутренне. Увидеть в нем то, чего не могут разглядеть равнодушные, безучастные глаза. З.Гиппиус часто повторяла: «Когда любишь человека, видишь его таким, каким его задумал Бог». Возможно, что и для меня сквозь их земные оболочки просвечивал их образ, задуманный Богом. Я согласна с Габриелем Марселем, что «любовь дарует бессмертие» и что произнося: «Я тебя люблю», — тем самым утверждаешь: «Ты никогда не умрешь». Не умрешь, пока я, любящий тебя, буду жить и помнить тебя.
Я пишу эти воспоминания с тайной надеждой, что вы, мои читатели, полюбите, как живых, тех, о ком я вспоминаю. Полюбите их, воскресите их в своей памяти и сердцах. И тем самым подарите им бессмертие. Вы, мои современники, и вы, те, кто будут читать, - я и на это самоуверенно надеюсь, - «На берегах Невы», когда меня уже давно не будет на свете.
Читать по ссылке: https://www.litmir.me/br/?b=21054&p=1
|
| |
| |
