| Валентина_Кочерова | Дата: Среда, 01 Окт 2014, 12:16 | Сообщение # 1 |
Группа: Администраторы
Сообщений: 6947
Статус: Offline | Михаил Александрович
Есть голоса, которые раз услышав, не забудешь никогда. Такой голос был у Михаила Александровича. Он погружал слушателей в состояние эйфории. Внимая ему, хотелось плакать и любить. Этому голосу были подвластны люди всех возрастов, национальностей, религий и рас. Ему подчинялись высоколобые меломаны и колхозники, слыхом не слыхавшие ни о Чайковском, ни о Шумане. Это был, воистину божественный голос.
Вообще в Советском Союзе было выпущено 70 пластинок с записями Михаила Александровича – их общий тираж составил два миллиона экземпляров. Вместе с тем за все годы жизни в СССР певцу ни разу не была предоставлена возможность гастролей на Западе.
Великий еврейский певец двадцатого века
(К 95-летию Михаила Александровича)
Первая, но прочная любовь…
Имя Михаила Давыдовича Александровича мы услышали впервые в годы войны. Из хриплой уличной тарелки раздавались неаполитанские песни, арии из опер, «Рассвет» Леонковалло, Колыбельная Блантера, в которой упоминался товарищ Сталин, – до того жалостливая мелодия, что першило в горле и набегала слеза.
Говорили, что на передовой в составе фронтовых бригад певец выступал в постоянной «униформе» – черный фрак, галстук-бабочка и лакированные туфли.
Наступил незабываемый май 1945 года – год победы со слезами на глазах.
Товарищ Сталин разрешил московским евреям организовать траурный молебен в синагоге. Поминальную «Эль Моле Рахамим» и другие псалмы поручили петь Александровичу. Церемонии придали международное значение, собрали всю еврейскую элиту, а также солистов Большого театра. Синагога вместила тысячу шестьсот человек, а двадцать тысяч рыдали на улице; женщины падали в обморок, бились в истерике, многих укладывали в машины скорой помощи.
Евреи оплакивали не только близких, но и свой народ.
Спектакль, организованный правительством, удался на славу, его повторили через год, а потом заслуженному артисту РСФСР Александровичу запретили выступления в синагоге. Его еврейский вокал на этом кончился, если не считать исполнения двух песен на каждом концерте – право, на котором он настоял.
В 1948 году за концертную деятельность Александрович получил Сталинскую премию, как тогда говорили, «прямо из рук вождя».
Но началась борьба с космополитами, а потом с «убийцами в белых халатах», Александровича НКВД пыталось обвинить в том, что с неаполитанскими песнями он передаёт шпионам в зале антисоветскую информацию.
Но Сталин решил, что певца пока «рано брать», и сделали отвлекающий манёвр – устроили пышный концерт Александровича в Большом зале Московской консерватории.
Мне посчастливилось трижды восторгаться живым голосом артиста в концертных залах Москвы и Киева.
Сначала за рояль усаживалась красивая дородная пианистка – аккомпаниатор; наступала минута тишины, и грохот аплодисментов сопровождал выход небольшого ростом сосредоточенного певца.
Его пение поражало музыкальностью, очарованьем бархатного голоса, виртуозностью исполнения и безупречной артикуляцией; еврей, уроженец Риги, он обладал изысканной русской литературной речью;
Многие, как и я коллекционировали его пластинки с записями неаполитанских и других народных песен, романсов, арий из опер для лирического тенора.
Всего он записал 70 пластинок, тиражом (согласно официальным документам!) в 22 млн. экземпляров.
Петь ему разрешали только по-русски; но нет худа без добра – над его программами работали лучшие советские переводчики.
Несмотря на трудности, характерные для многих наиболее одарённых советских артистов, возьму на себя смелость сказать, что советский период оказался для Михаила Александровича наиболее плодотворным.
Военные годы принесли молодому артисту начало всенародной любви слушателей. Он обрёл и личное счастье, женившись на Рае Левинсон. Позже у них родилась дочь Илона.
Превозмогая трудности, он утвердил себя, в качестве лучшего камерного певца огромной страны; показал свою бескомпромиссность в решении творческих вопросов; к нему пришла подлинная слава.
В 1985 году в Мюнхене были изданы мемуары Александровича «Я помню».
Как справедливо считает издатель этой книги Леонид Махлис, «великий певец за годы творчества в СССР сумел "облагородить" советский песенный жанр, вдохнуть в него человеческие чувства, удержать на плаву тонущую еврейскую музыкальную культуру».
Замечательные мемуары помогли мне написать этот очерк.
«Вы не наш…»
Борьбу за творческую независимость Александрович начал ещё при Сталине, приказавшем зачислить лирического тенора в труппу Большого театра. Были заказаны костюмы для партий Ленского, Дубровского, Альмавива и Альфреда, и обувь на высоких каблуках. Но певец всю жизнь «имел одной лишь думы власть» – стать камерным исполнителем. Он с юмором вспоминал о неудачных попытках выступлений на Рижской сцене. Особенно донимали его солистки – при росте 1м 58 см, он был на 20 см ниже их и на 20 кг – худее; дуэты приходилось петь, сидя на скамейках. Не владея «холодным оружием», он опасался травм.
Его спас разгром оперы «Великая дружба», после которого председателя комитета по делам искусств сняли с работы.
Во время процесса «врачей-убийц» Александрович старался выбрать место гастролей подальше от Москвы; по стране распространялись слухи, что он арестован. Потом гастроли артиста в Уфе были отменены, а его телеграммой вызвали в Москву. Все думали, что для заклания, но Великий Режиссер дал приказ организовать концерт певца в Большом зале Московской консерватории.
В начале шестидесятых годов концерты Александровича передавались по три-четыре раза в неделю, он широко концертировал по стране, но к концу шестидесятых годов перестали издавать его пластинки, ограничивали гастроли и уменьшали гонорары. Началась компания шельмования певца.
Большую травму нанесли Александровичу в 1959 году, заставив с группой артистов выступить в Париже для пропаганды еврейской культуры, которая при Сталине была растоптана. Как всегда выступления оказались триумфальными, но певца унизила роль мистификатора.
Впоследствии ему пришлось услышать от Председателя Госкомитета по делам искусств угрозы с обвинением в «старых капиталистических замашках», а от сановных партийцев на местах ему, не стесняясь, говорили: «Вы не наш, не советский артист».
Ему перекрыли выступления по телевидению, перестали издавать пластинки.
В стране при Хрущёве и Брежневе нарастал государственный антисемитизм, а Александрович давал отпор всем чиновникам и руководителям, которые пытались его унизить.
Я оказался свидетелем одного из конфликтов певца в Киеве. Были анонсированы его выступления в Киевской филармонии, распроданы билеты, но после приезда Александровича выяснилось, что из программы концертов исключены две еврейские песни. Он отказался выступать, и администрации пришлось перед ним извиниться.
Исполнение песен на идиш вызвало овацию, аплодисменты долго не смолкали; но после этого случая в Киев его не приглашали.
Великого певца выдавливали из страны, и он начал добиваться эмиграции.
Первый в мире вокальный вундеркинд
Михаил Давидович Александрович родился 23 июля 1914 года в селе Берспилс (Латвия). Он рос хилым рахитичным ребёнком, но с каждым годом всё отчетливей проявлялась его музыкальность, и на пятом году отец стал заниматься с ним музыкой. В пять лет он смог разучить народную колыбельную на слова Лермонтова: «Спи, младенец мой прекрасный»; обладал замечательным слухом, музыкальной памятью и чистым голосом. Подражая канторской манере исполнения еврейских религиозных напевов, мальчик научился вибрировать голосом, имитируя рыдания.
В 1921 году семья Александровичей с пятью детьми, перебралась в Ригу. Преподаватель Еврейской народной консерватории Ефим Вайсбейн вначале отказался прослушивать слабого болезненного малыша, но отец не сдавался. Наконец, педагог согласился разучить с ребёнком еврейскую песню: «Дуют, дуют злые ветры». С каждой новой фразой лицо Вайсбейна становилось бледнее, губы дрожали, а к концу песни он не выдержал и заплакал.
Видя уникальную одарённость ребёнка, Вайсбейн, композитор Соломон Розовский и директор профессор Квартин решили зачислить мальчика в детскую группу консерватории, где под руководством Доры Браун он стал изучать сольфеджио, игру на рояле и освоил технику чтения нот.
Замечательные педагоги единогласно пришли к уникальному выводу, что стандартные методы – постановка голоса, звука, дыхания и вокализы могут вызвать напряжение детских голосовых связок и повредить голосу, тем более что чудо-ребёнок безукоризненно владел своим дыханием. Вайсбейн интуитивно нашёл ключ к восприятию ребёнком музыки – эмоциональное раскрытие перед ним содержания произведений, «трогающих душу»: страдающий шарманщик Шуберта, умирающая мать, страстная баркарола Гуно, и т. д.
Педагогам удавалось «зажечь» душу одарённого ребёнка музыкой Шуберта, Шумана, Грига, Римского-Корсакова, Гречанинова, Гуно и других талантливых композиторов.
Они, как «садоводы» впервые в мире применили метод «выращивания» голоса.
Александрович, прежде, чем рассказывать о себе, приводит примеры вундеркиндов – композиторов (Моцарт, Мендельсон), скрипачей (Яша Хейфец, Миша Эльман), пианистов, дирижёра Вилли Ферреро, но считает, что вундеркиндов среди певцов до него не было. Были мальчики – солисты в церквах и синагогах (среди них можно упомянуть Баха и Россини). Но в детские годы они не обращались к классике или к народной музыке. Миша в девять лет, исполняя романс «Шарманщик» Шуберта, первый раз заплакал над горькой судьбой нищего уличного музыканта. Ранее вокальное и психологическое созревание, и одновременно сдержанность чувств (хотя «детская душа разрывалась на части») определило его «вундеркиндность». Слёзы, даже истерики стали уделом его слушателей.
После первых концертов в Риге, осенью 1923 года газета «Ригаше нахрихтен» писала: «…Что же касается девятилетнего певца Миши Александровича, то он не имеет себе равных среди вундеркиндов. Его первое появление на сцене вызвало всеобщее изумление и восторг. Человек, не присутствовавший на концерте, просто не может представить себе всю проникновенность его пианиссимо, и форте, и необъятный диапазон голоса…»
Александрович в свой книге много говорит об ошибках в обучении юных вокалистов, чьи голоса еще физиологически не сформировались – о трагедии выдающегося юного певца Робертино Лоретти и сотен учеников из знаменитого хора Свешникова при Московской консерватории, которых заставляли петь после четырнадцати лет…
Камерный певец или кантор?
Чтобы помочь семье Миша в 1924-1926 годах с большим успехом выступал в Латвии, Литве, Эстонии, Польше, Германии. В эти годы он пел на русском, немецком, латышском и идиш.
В период ломки голоса (1927-1933 гг.) юный Александрович учился в гимназии и игре на скрипке в Рижской консерватории. После шестилетнего перерыва Миша впервые выступил с сольным концертом в Риге 1 января 1933 г. и в том же году стал выступать в концертах с литургическим репертуаром, но 27-28 января его пригласили провести субботнюю службу в знаменитой рижской «Гогол шул» Рижской синагоги, а спустя год, в августе 1934-го, он переехал в Манчестер (Англия), где стал главным кантором местной центральной синагоги. Живя и работая в Англии, он периодически выезжал в Италию, где совершенствовался в пении у знаменитого тенора Беньямино Джильи.
Джильи не занимался педагогической деятельностью, но сделал для Александровича исключение. Поработал с ним «для собственного удовольствия» несколько недель и отказался от платы за уроки.
«Помощь Джильи оказалась неоценимой. Его вокальное мастерство стало для меня образцом на всю жизнь. Моё самое заветное желание с тех пор заключалось в одном: хоть в чём-то стать похожим на него».
Мастер-классы у Джильи сыграли важнейшую роль в последующей вокальной акции Александровича, соединившего еврейский вокальный стиль хазанут с итальянским бельканто.
С большим юмором написаны главы, в которых рассказано о канторской деятельности молодого певца, начавшейся, когда ему было 20 лет.
Профессия кантора была принята Мишей, как уступка отцу и для оказания помощи семье. Отца он постоянно вспоминал со словами любви и глубокой благодарности – он вывел Мишу в люди, с огромным тактом и умением лелеял его талант, ради которого готов был отдать жизнь.
В манчестерской синагоге было больше сотни претендентов, но Мишу сочли самым достойным кандидатом. Смущала молодость, недостаток жизненного опыта («без мамы»), а в профессиональном плане – отсутствие еврейского плача, надрыва. Положение спас один из членов правления, который остроумно заметил, что у будущего кантора есть реальная перспектива стать старше, а после женитьбы «появятся и стенания, и слёзы».
Последним, что удерживало молодого кантора в Манчестере, была интересная музыкальная жизнь, но несносные руководители синагоги настаивали на женитьбе, и певец окончательно расстался с опостылевшим английским городом и перебрался в Ковно, поближе к родным.
Ковенская синагога, более демократичная, разрешила молодому кантору организовывать концерты и даже выступать в опере; на свои концерты он даже приглашал оперных артистов, но это вызвало раздражение ортодоксальных евреев. Их особенно возмущала светская жизнь кантора, отсутствие у него бороды и превращение синагоги в концертный зал.
Пришлось вмешаться главному раввину Каунаса Шапиро, объяснившему ортодоксам, что Александрович своей музыкальной деятельностью резко увеличил посещаемость синагоги, сделал службу более современной и понятной для нового поколения прихожан. Им понравился сплав знакомых напевов с итальянским бельканто.
В книге описан интересный эпизод. Однажды после богослужения оперная солистка, католичка сказала кантору: «сегодня впервые в жизни я изменила моему Богу. В те минуты, когда я слушала ваши молитвы, я верила, что ваш Бог, лучше нашего». Михаил Александрович часто вспоминал этот эпизод, добавляя, что подобная оценка выше для него, чем все звания и сталинские премии.
Успех в карьере кантора не поколебали твёрдого решения Михаила стать камерным певцом – родной стихией для него станет концертная эстрада.
Великий кантор
Здесь уместно вновь обратиться к журналисту Леониду Махлису, знатоку вокального творчества Александровича, редактору и издателю его книги, который заканчивает работу над монографией о жизни и творчестве певца.
Он пишет, что выступление певца в 1972 году в зале Культурного центра Тель-Авива на Всемирном фестивале канторского искусства за несколько минут превратило его в «канторскую звезду первой величины». После этого выступления профессионалы, стоя провозгласили: «Да здравствует король».
Александрович несколько лет жил и в Нью-Йорке, имел огромный успех в Карнеги-Холле, в Мэдисон Сквер Гарден, в Центре им. Линкольна и других крупнейших залах США; потом был кантором в Канаде и во Флориде. С 1975 года он вел «мастер-класс» для Нью-Йоркских вокалистов.
Создаётся впечатление, что, стремясь к главному в жизни – карьере камерного певца, Александрович параллельно многие годы впитывал в себя основы канторского мастерства, тесно связанного с хазанутом, история которого насчитывает больше сотни лет. Нежелание стать профессиональным кантором в юные годы не помешало выдающемуся музыканту принять участие в создании нового стиля канторства, в котором важную роль играли сила и красота самого голоса, колоратура и умение исполнять композиции классического плана. Еврейская литургическая музыка была признана такими композиторами, как Моцарт, Шуберт, Равель. «Аллиллуя» Левандовского включена в церковную литургию. Эти композиции, по-видимому, были заимствованы Александровичем из классической музыки, которая с древних времён была обогащена еврейскими псалмами.
Важнейшим классическим источником обогащения хазанута стала для Александровича музыка итальянского бельканто. Созданный им сплав можно назвать гениальным.
Эмиграция и «возвращение» в бывший Советский Союз
В октябре 1971 г. М. Александрович с семьей выехал на постоянное жительство в Израиль, а в 1974 г. переехал в США.
После отъезда из СССР он с успехом концертировал в Тель-Авиве, Нью-Йорке, Торонто, Рио-де-Жанейро, Сиднее и Буэнос-Айресе, выступал с канторским пением в синагогах. На Западе певец выпустил 7 сольных и множество сборных компактных дисков и кассет с записями оперных арий, русских романсов, еврейских традиционных песен, сложнейших канторских псалмов и гимнов.
В 1989 году (19 лет спустя после эмиграции) по приглашению Госконцерта и Союза театральных деятелей Александрович совершил первое турне по бывшему Союзу. Потом ещё несколько раз повторял приезды. Побывал в Москве и Ленинграде, Харькове и Одессе, Запорожье, Днепропетровске, Магадане. Его встречали переполненные залы и трибуны стадионов, сотни тысяч поклонников с цветами и слезами на глазах. Как тогда на фронте, в сталинские и хрущевско-брежневские годы.
Многие люди моего поколения не дождались этих прощальных концертов, но они явились открытием для тысяч молодых людей, которым удастся прослушать его аудиозаписи – старые песни и арии, и еврейскую музыку, с которой они ещё не знакомы.
Странный феномен. Теперь в старости неаполитанские песни в исполнении Паваротти, Боттичелли или Доминго я воспринимаю на слух в русских переводах, сделанных когда-то для Александровича.
Он умер в Мюнхене, 3 июля 2002 года, не дожив три недели до 88-летия.
На его похоронах главный раввин Мюнхена сказал: «Мы все – люди грешные. Наверное, было немало грехов и у покойника. Но когда он предстанет перед судом Всевышнего, ему достаточно будет спеть несколько фраз, и все его грехи будут прощены».
Борис Рублов
Кёльн
http://berkovich-zametki.com/2009/Zametki/Nomer18/Rubenchik1.php
Певец милостью божьей
Михаил Александрович. Спросите людей старшего поколения - и они скажут вам, что он был невероятно, фантастически знаменит. Достаточно сказать, что в СССР он выпустил 70 пластинок общим тиражом в 2 миллиона.
Его взрослая племянница, живущая в Израиле, говорит: "Когда в Риге мы шли с дядей Мишей по улице, люди оборачивались".
Другая женщина сказала: "Голос Александровича был наслаждением, от которого невозможно было оторваться".
Сам я помню, как в 80-е годы в Ленинграде, когда певец давно уже был на Западе, мой коллега по ремонтной мастерской - довольно несчастного вида еврей по фамилии Александрович - многозначительно говорил: "Михаил Александрович - мой родственник. Сейчас он живет в Канаде". Что было враньем от начала до конца.
Михаил Давидович Александрович уехал из Советского Союза в 1971 году, жил в Израиле и Америке, сегодня живет в Германии. Минувшим летом он побывал в Израиле, и ваш корреспондент встретился с ним.
В свое время он выпустил книгу мемуаров "Я помню..." - она была напечатана в Мюнхене в 1985 году и затем, в 1992-м, переиздана в Москве. В последние годы о нем не раз писали русскоязычные газеты. Тем не менее, есть немало людей, которым это имя не говорит почти ничего.
В 84 года голова у Михаила Александровича абсолютно ясная, память - безупречная; речь хорошо продуманная и несколько старомодная. Вспоминая нашу беседу, понимаешь, что он - действительно камерный певец, привыкший обращаться к каждому отдельному слушателю, общаться с ним с глазу на глаз. И кажется, что ты - первый слушатель этой истории, в прошлом повторенной, наверное, не раз и не два. Такова сила артистизма и искренности этого невысокого пожилого человека с очень живыми, иногда вспыхивающим, а потом снова уходящими в себя глазами.
И потому мы решили передать предельно точно его рассказ, замечательный в первую очередь неожиданными подробностями, забытыми именами, которые так хочется сохранить.
***
Михаил Александрович родился в 1914 году в селе Берспилс в Латвии в семье среднего достатка.
- Когда мне было шесть лет, наша семья, оставив насиженное место, переехала из провинции в Ригу, - вспоминает он. - Мой отец - музыкант-самоучка понимал, что из моего голоса что-нибудь может выйти, и его нужно развивать.
В Риге в ту пору действовала народная еврейская консерватория, которую содержали меценаты. Но вокального отделения там не было, и детей туда тоже не принимали.
- Отец долго обивал пороги, и наконец они согласились меня прослушать, наверное, чтобы отделаться. Я спел пару детских песен - "Спи, младенец мой прекрасный", потом еврейские народные песни: "Гуляйте, злые ветры", - последние слова Александрович произносит с такой детской злостью, что следующая фраза звучит ее логичным продолжением. - Педагог побледнел, у него задрожали руки и он позвал директора консерватории Кваркина. А этот Кваркин был братом знаменитого кантора Кваркина. Я спел, и у него потекли слезы, - спокойно говорит Александрович. - Меня приняли в класс рояля, и со мной занимались Вайсбейн и Соломон Розовский, который впоследствии мне аккомпанировал. Соломон Розовский был сыном Баруха Розовского - кантора главной рижской синагоги на Гоголевской улице - он простоял там сорок пять лет, всю жизнь, там начал петь, там и закончил. Он был крупный кантор - ученик Римского-Корсакова.
Началась работа над программой будущего концерта. Педагоги скоро поняли, что перед ними - не "еврейский певец" в чистом виде, и потому обратились к классическому камерному репертуару - песням Шуберта, Грига, Римского-Корсакова, Глинки, Гуно, Годара, Бизе. Вторым элементом программы должны были стать еврейские народные песни. Эта работа продолжалась два года, и о ней никто не знал. Его учили чтению нот, и к восьми годам мальчик свободно читал музыкальные линии. Но развивать голос, ставить дыхание, то есть заниматься, как со взрослым певцом, педагоги не стали ("И правильно сделали", - замечает Александрович). Сделав акцент на эмоциональной части пения, на музыкальном развитии мальчика, они предоставили ему петь так, как он может.
Александровичу было восемь с половиной лет, когда учителя решили показать его рижским педагогам музыки и прессе. Концерт проходил в зале Консерватории, вмещавшем 200 человек, он спел программу из двух отделений - и в профессиональных кругах это стало сенсацией.
- Я вам объясню, почему это произошло. Были вундеркинды-скрипачи - Яша Хейфец, Миша Эльман. Были пианисты, дирижеры, например, Вилли Ферреро, были даже виолончелисты. Но певцов не было. Что было, - обстоятельно продолжает он, - так это солисты в церквах и синагогах. Но никто из них не обращался к классике или к народной музыке. Поэтому и произошла сенсация.
Была еще одна тема, которая живо обсуждалась в прессе: можно ли ребенку петь и работать в таком нежном возрасте, не отразится ли это на его будущем?
- Одни писали: "Перестаньте его эксплуатировать, вы сделаете из него душевного инвалида, вы загубите голос, ничего из него потом не выйдет". Другие возражали: "Он поет, как свободная птица, так пусть поет, пока не начнется мутация голоса, в будущем это ему только поможет". Так и пошло, я пел в Литве, в Эстонии, в Польше.
- Но как же вы, маленький ребенок, пели камерные произведения, скажем, Шуберта? Ведь нужно глубоко, эмоционально понимать, о чем поешь - нередко профессиональные взрослые певцы с поставленным голосом проваливаются на этом репертуаре: их скучно слушать.
- В этом и была моя "вундеркиндность", - просто объясняет он, Голос - еще не все, голос это инструмент, на котором работаешь. Этим и отличается нормальный музыкант от гениального.
Например, когда я изучал песню Шуберта "Шарманщик", первые уроки приходилось прекращать, потому что я начинал плакать. Я умел увидеть этого бедного человека, стоящего босыми ногами на льду, вертящего свою шарманку, и в его тарелочке не было ни копейки. Первые уроки нужно было прекращать, - повторяет он. - Отец и педагог брали меня за руки, отправляли гулять, по дороге покупали шоколад, через несколько дней приводили обратно. То же самое было с другими песнями. Есть такая еврейская песня - только что родившийся ребенок лежит в люльке, кричит, плачет, а мать его лежит на полу мертвая. Конечно, детская душа разрывалась на части. И когда я выносил это на сцену, в зале были истерики. У взрослых. Я-то это уже пережил. Пел с чувством, но без внутренней истерики. Это и значит - "вундеркинд". Голоса у многих церковных и синагогальных солистов были гораздо лучше, но вот этого им немножко не хватало. Я мог нарисовать эту картину так реально, что она била по душе.
Сила дарования Михаила Александровича такова, что и его простой рассказ - а не пение - не может оставить слушателя равнодушным. Ты и впрямь видишь и нищего шарманщика, стоящего на краю деревни, на ледяном ветру, и мертвую мать в убогой хижине где-то в восточноевропейском штетле. За время нашей беседы это ощущение повторится не раз, достигнув пика в конце встречи. И хотя ты замечаешь, как это происходит - умный старый еврей смотрит тебе в глаза, делает паузу, потом откидывается в кресле - конец периода - в эти мгновения тебя не оставляет ощущение чуда искусства. Чуда, которое есть неотъемлемая часть этого человека.
Когда голос юного Александровича начал менять окраску, отец решил прервать занятия пением. Пришлось пожертвовать заработком, но голос был спасен.
- Это решило мою судьбу. Если в этот период ты продолжаешь петь, то скорей всего голос потеряешь. Если не поешь, то нет никакой гарантии, что голос вернется, но есть шанс, что получишь его обратно. Мой отец, никогда не учившийся музыке, выиграл: голос вернулся в 16-17 лет. Маленький тенор с очень короткой тесситурой, слабенький, но уже голос.
***
Теперь он уже не мог "петь, как птица" - нужно было развивать дыхание, учиться понимать стиль, текст и подтекст. Нужно было накапливать репертуар, соответствующий голосу, получать общее музыкальное образование, чтобы понимать партитуру, и много слушать, чтобы развивать вкус.
Это - процесс, занимающий шесть-семь лет. Однако материальное положение семьи было катастрофическим, и уже в 18 лет Алеандрович был вынужден выйти на сцену, благо у него была репутация, сохранившаяся с детских лет.
- Но Латвия находилась под влиянием нацистской Германии, начались гонения на евреев, и в ту пору, когда мне нужна была поддержка, передо мной стали закрываться все двери, - вспоминает он. - И отец снова взял дело в свои руки. Он понял, что мне нужно стать кантором: в то время я еще не мог выступать в Европе, а жить было не с чего.
Я стал потихонечку готовить репертуар, с которым я никогда в жизни не соприкасался - ни в детстве, ни в начале моей теноровой деятельности. Я не признавал это искусством и считал для камерного певца унизительным заниматься этим. Потому что качество музыки, на которой я вырос, было значительно выше. Мне, как музыканту, было стыдно этим заниматься, - повторяет он, и в его голосе звучит такое презрение, что поневоле веришь, будто петь в синагоге - дело в лучшем случае недостойное. - Но я начал прослушивать пластинки, потом стал заниматься с дирижером Зигизмундом Зегором из главной рижской синагоги. Я делал одолжение отцу. Так он втянул меня в этот репертуар.
И вот я приехал на конкурс в синагогу в Манчестере, где искали молодого кантора. Там было 120 кандидатов со всего мира - это была центральная синагога города. Мне было 19 лет, я пропел пятницу и субботу, а в воскресенье мне предложили контракт. Я до сих пор не понимаю, за что - я был дилетантом. Предстояли большие праздники - Йом Кипур (Судный день), а я делал массу ошибок в смысле синагогального стиля.
Но там были неглупые люди. На первом заседании совета синагоги встали мои противники и сказали - он еще ребенок, а мы можем взять любого сформировавшегося кантора. Другие говорили - у него приятный голос, но нет еврейского надрыва. Тогда один встал и говорит: "То, что он молод, не порок. Состариться он еще сможет. Пускай он состарится у нас. А что нет надрыва - так мы его тут женим, он наплачется вдоволь". И после этой шутки меня приняли. После этого я начал работать над репертуаром, и к следующему году был более или менее профессиональным кантором.
- Вы изменили свое отношение к синагогальному репертуару?
- Я стал профессиональным кантором, учась по пластинкам, подражая, подбирая то, что мне ближе по голосу. Голос у меня был маленький, недостаточно развитый для больших канторских виртуозных произведений. Но была природная колоратура, без которой канторского пения не может быть вообще, было очень хорошее пианиссимо в верхних нотах, и было чувство.
Некоторые вещи я исполнял с еще большим чувством, чем-то, что я слышал. Но учился я по пластинкам хороших канторов - это был Розенблат, это был Хершман, Кваркин, Пинчук - корифеи того времени. Уже похожим быть значило быть хорошим.
Со временем он возвратился Латвию, оттуда перебрался в Литву и в Ковно стал кантором.
- Мне прощали недостатки опыта, потому что я первым применил технику итальянского бельканто в хазануте. Ортодоксальные канторы ничего этого не знали. Они пели, как птицы - каждый по-своему, с точки зрения вокальной очень часто плохо, а с точки зрения синагогальной, канторской - гениально, так что публика кушала и не задумывалась.
Но люди нового поколения уже слушали радио, пластинки, они знали Карузо, Джильи, Скипа и всех великих певцов. И когда они приходили в синагогу, им вдруг стало приятнее все это слушать. Поэтому мою синагогу стала заполнять молодежь, которая уже тогда не слишком-то ходила в синагоги. Они услышали наполовину канторское, наполовину оперное пение. И старейшие это тоже хорошо приняли. Не приняли только ортодоксы.
Рядом с Ковно была знаменитая Слободская ешива, в которой поднялся бурный протест против меня и синагоги. Почему туда впустили этого кантора - молодого, небритого, холостого, вводящего к тому же какое-то нееврейское звучание, напоминающее оперу? Они считали это преступлением. И хотели запретить туда ходить - наложить на синагогу "хейрем".
А я еще устраивал концерты в синагоге с симфоническим оркестром. Приходили оркестранты, половина из них - гои. А евреи так рвались в синагогу, что рядом в газетном киоске пришлось продавать билеты, чтобы ограничить толпу. Боялись, что разгромят синагогу. Ломали железные ворота, окна. Ортодоксы хотят наложить "хейрем" на эту синагогу. А я выхожу и пою Ленского на иврите, и "Любовный напиток". Евреи в восторге, а Слободская ешива против.
Наконец, собрали правление нашей синагоги и синод ешивы, и там началась буря. Тогда поднялся главный раввин Литвы. Он был ультрарелигиозный - Шапиро такой, умнейший человек и дипломатический консультант президента Сметоны. Представляете, какой он был умный человек, если президент его сделал своим дипломатическим советником? Он встал и сказал: "Все годы мы занимаемся одним вопросом: как удержать евреев в синагоге? Ведь евреи перестали закрывать свои лавки, магазины и конторы, чтобы не терять деньги, они не ходят в синагоги, они сидят в конторах, а их магазины работают. Как остановить этот процесс?
Успехи у нас маленькие, люди все реже ходят в синагогу. Приехал этот молодой человек и теперь мы боремся против того, что синагога не может вместить всех желающих. Они вынуждены продавать билеты и вызывать полицию, чтобы разогнать народ. Это очень плохо. Мы должны его приветствовать - он один делает больше, чем все мы.
Летом Михаил Александрович ездил на консультации в Италию. Советская власть, пришедшая в Литву, не дала ему в полной мере развить канторское мастерство, однако итальянская выучка помогла в создании артистической карьеры в Советском Союзе: итальянская школа отличалась от русской.
На тот момент в его репертуаре преобладала западная музыка с добавлением Чайковского, Глинки, Римского-Корсакова, но, конечно, никаких произведений советских композиторов он не знал.
- Всю войну я пел на фронтах мой основной репертуар - на итальянском, на русском, немецком, иногда, немножко, на идише. Изредка - одну-две советские песни. Принимали меня великолепно. Поразительно, что когда раненых, только что перебинтованных бойцов, приносили с поля боя, они просили классику. Ни разу не просили советскую песню. Моими первыми послевоенными слушателями стали люди, вернувшиеся с фронтов.
- Почему вы не стали оперным певцом?
- Нет такого певца, который не хотел бы петь в опере. Уже в Литве я начал готовить репертуар. Несмотря на то, что антисемитизм набирал силу, литовское правительство и оперное руководство попросили меня петь в опере: они понимали, что будут большие сборы.
Но едва начав репетировать первые партии - это были Альмавива и Ленский - я почувствовал внутренний протесты. В чем дело? У меня рост - один метр пятьдесят восемь сантиметров, голос - лирический, очень небольшой, я был камерным певцом по своей голосовой природе: я мог выложиться полностью, только когда пел один.
А тут - мне невозможно было подобрать партнершу: все они были сантиметров на 20 выше и килограммов на 20 толще меня, и голоса у всех были больше. Если мне приходилось петь дуэт с любым баритоном или басом, меня не было слышно: я не мог петь так громко, как они, а они не умели петь тихо. Я уже начинал страдать. Или же, представьте себе дуэт с партнершей, - продолжает Александрович, начиная раздражаться. - Я не могу ее обнять и поцеловать, режиссер должен был ставить скамейку, чтобы мы могли сесть, иначе ей приходилось наклоняться ко мне.
Потом эти певицы стали использовать мой маленький рост: они втискивали меня между грудями, моей головой подпирали диафрагму, и пока не брали верхнюю ноту на большой фермате и не спускались, они меня не выпускали, - говорит он без тени улыбки, так что не поверить ему невозможно. - Я задыхался, и когда вырывался, я уже был в полубессознательном состоянии. Я не мог ни петь, не двигаться, пока не отдышусь. А сцены со шпагами? Все шпаги были выше меня ростом. Я до партнера не мог дотянуться и рубил воздух, а они могли меня пырнуть в любое место в любой момент. Мне мешали декорации, мне мешал грим, мне мешал костюм. Я привык петь во фраке, с глазу на глаз с публикой. Один. Все остальное было против меня. Я это быстро понял.
|
| |
| |
| Нина_Корначёва | Дата: Суббота, 13 Дек 2014, 23:58 | Сообщение # 3 |
Группа: Проверенные
Сообщений: 199
Статус: Offline | Божественный тенор: Книга о Михаиле Александровиче
В Москве вышла первая биография знаменитого певца, кантора Михаила Александровича. Рассказывает автор книги Леонид Махлис
Иван Толстой: Вундеркинд Михаил Александрович начал свою певческую карьеру с вершины – в 9 лет он получил европейскую известность. В 18 стал самым молодым кантором в истории. За годы жизни в Советском Союзе спел в 6000 концертах, из них 600 раз на фронтах Великой отечественной. Он стал единственным в истории кантором, получившим высшую государственную награду из рук Сталина.
В конце прошлого года в издательстве «Весь мир» вышла книга, посвящённая знаменитому певцу, - «Шесть карьер Михаила Александровича». Её автор – Леонид Махлис, филолог, журналист и переводчик, многолетний сотрудник Радио Свобода, проработавший в Мюнхене почти четверть века. Наши слушатели со стажем наверняка помнят его голос. Махлис – зять Александровича.
Леонид, расскажите, пожалуйста, о чём книга, кому посвящена, почему этому человеку? И почему оказалось, что при всей его знаменитости, эта книжка о нём первая?
Леонид Махлис: Первая. Эта идея не новая — написать книгу о великом певце. Попытки такие делались несколько раз в более суровые времена, начиная с конца 40-х, и никогда не удавалось довести эту идею до конца. Одна из попыток была сделана другом Александровича Александром Вольским, адвокатом, который написал, по крайней мере, подал заявку в МузГИЗ в начале 50-х, и ему отказали, ссылаясь на то, что поскольку речь шла о вундеркинде, родившемся и выросшим в буржуазной Латвии, директор издательства МузГИЗ настаивал на том, чтобы в книжке, если она выйдет в свет, судьба вундеркинда была показана, как эксплуатация детского труда, что нормальный талант не может развиваться в буржуазных условиях. Поразительно было то, что Александр Вольский тогда вошел в конфликт, в клинч — это было начало 50-х, подчеркиваю, написал открытое письмо директору МузГИЗа, обвиняя его в невежестве. И этим дело кончилось.
Были и другие попытки. Понадобилось без малого 60 лет, чтобы эта идея наконец как-то воплотилась и была реализована. Впервые эту мысль подал мне композитор Хренников. Это было в 90-м году, я пришел к Тихону Николаевичу в Москве во время своего первого приезда после длительной эмиграции, передать подарки от Александровича, его воспоминания и пластинки. Он пролистал мемуары Александровича, прочитал моё предисловие к этим мемуарам и сказал: «Вы неплохо пишете, почему бы вам не сделать монографию? Этот артист заслуживает полноценной монографии».
Я тогда отнёсся к этой идее скептически, потому что у меня нет музыкальной подготовки, и такая идея казалась мне просто не по силам. Прошло лет 16, пока я не созрел для такого решения. Об Александровиче написано много, особенно после эмиграции его. Число публикаций за 30 лет на Западе, наверное, в десятки раз превышает число публикаций за те же 30 советских лет. Причем, в основной массе публикации высокопрофессиональные. У него были свои почитатели именно среди профессионалов. Поэтому я всегда говорил, что в Советском Союзе его любили, а в Америке им восхищались.
Один из таких профессионалов, например, музыкальный обозреватель, один из ведущих, крупнейших обозревателей в Америке, многолетний сотрудник «Бостон Глоб» Ричард Дайер однажды признался, что он не пропускал на протяжение 30 лет ни одного выступления Александровича в Новой Англии, настолько он был восхищён. Он даже умудрялся в своих рецензиях открыто рекламировать его пластинки и концерты.
Почему я обратился к этой теме? Ещё одна причина. В последнее время получила распространение такая забава: подсчитывать количество рукопожатий, которые тебя отделяют от великих гениев, злодеев. Однажды я предался этой забаве и подсчитал, что всего два рукопожатия меня отделяют от Льва Толстого. Как это ни смешно звучит, четыре рукопожатия от Пушкина. Когда я сделал это открытие, у меня появилась мысль, что каждый человек так или иначе причастен к истории. Если он обладает какой-то информацией, которая может быть важна для других, он обязан ею поделиться. То рукопожатие, которое положено в основу этой книги, не оставляет никаких сомнений, что я обязан был это сделать.
Иван Толстой: Вот вы расскажите, пожалуйста, об этой своей мотивации. Мы с вами знакомы не первый год, и что-то за эти два десятилетия я не припомню, чтобы вы пели соловьём, а всё-таки пишете вы прежде всего о певце. Что тут за мотивация, и почему вы говорите о столь коротком рукопожатии, в отличие от тех, что отделяют вас от Льва Толстого и Пушкина, с чем связано ваше обращение к этой фигуре?
Леонид Махлис: Что касается рукопожатия, то здесь всё предельно просто. Он был моим тестем. Благодаря этому обстоятельству после его смерти мы с женой стали распорядителями фактически его архива, не говоря о том архиве, который накопился у меня, мой личный архив. И когда я изучил этот архив, я понял, что это богатейший материал, что в нём скрыта история не только одного человека, но в какой-то мере история эпохи отражается. Кроме того, современный писатель — это коллекционер парадоксов. Скажем, если посмотреть на антологию современных издательств, то мы видим, сколько там рождается версий убийства Кеннеди или революционных диет. Книга, которую написал — это книга рекордов, книга парадоксов. Вся жизнь Александровича — это один громадный парадокс. Самый грустный из этих парадоксов состоит в том, что об этом человеке, который был кумиром миллионов на протяжении десятилетий, не написано ни одной книги. Но были и более приятные парадоксы в его судьбе. Человек, который начал свою карьеру певца с вершины, человек, который в 9 лет получил европейскую известность, в 18 лет он стал самым молодым кантором в истории. Живя в Советском Союзе, он спел 6 тысяч концертов, из них 600 на фронтах Великой отечественной войны. Единственный в мире кантор — лауреат Сталинской премии. Можно продолжать эту цепочку парадоксов и рекордов, но для этого надо прочитать книгу.
Иван Толстой: Раскроем страницы «Шести карьер Михаила Александровича».
Будучи не в состоянии рационально объяснить присутствие взрослого чувственного опыта у 9-летнего маэстро, некоторые из критиков бросились искать мистическое объяснение феномена «преджизнью» (Vorleben) «маленького певца печали». Миша Александрович – пришелец из далёкого неведомого мира тайного знания:
...Музыка является своего рода тайной, находящейся как бы за пределами понятий, связанных с духовным. Из этого можно заключить, что музыка вообще не относится к миру личных переживаний, являясь лишь его эхом. Эхо же ничего не знает о самом себе, это сама природа .
Газетчики соревновались в изобретении велосипеда. Л.Н.Толстой воспринимал музыку как «воспоминание того, чего никогда не было». На сверхопытном, «субстанциональном» (Р. Вагнер) происхождении внутреннего мира подлинного художника настаивали многие мыслители прошлого. Гейне намекал на переселение души поэта после длительного скитания: «интуиция подобна воспоминанию». Газетная шумиха вокруг юного дарования стала бы неоценимым подарком для Шеллинга, Шопенгауэра, Гёте, доживи они до этого дня, и многих других сторонников мистической теории, согласно которой художник рождён со знанием чужого «я». Эмпирикам же и вовсе нечем было здесь поживиться из-за полного отсутствия творческой лаборатории. Ведь у ребёнка, как бы гениален он ни был, действительно не было времени на приобретение опыта, на изучение и обдумывание жизни. С этой дилеммой еще не скоро расстанутся поверженные эксперты. Через полгода газета «Сегодня» поместит отчёт об очередном концерте – в Театре эдинбургского (Латвия) «Кургауза» 16 июля:
…Глубоко нервный, с несколько старческими глазами, с головой не по росту, вьющимися, коротко остриженными волосами, ритмическим покачиванием всего корпуса, беспокойным перекладыванием программы из одной ручонки в другую – он захватывает своей недетской интерпретацией. Претворяя в себя чьи-то указания, этот «певец печали» моментами создаёт ряд прекрасных образов.
В нём нет ничего натасканного. Всё исполняемое им как бы вытекает из его внутреннего мира и неотразимо действует своей непосредственностью, простотой и правдивостью.
Музыкальное воспитание мальчика очевидно протекает в тесном кругу синагогального пения и еврейской песни. В этой сфере родных переживаний Миша Александрович пока, видно, чувствует себя лучше всего...
Не понимаешь, откуда берётся этот поток внутренней силы.
Это лишь один из множества вопросов, связанных с природой музыки, которые остаются неотвеченными по сей день…
… Еще не раз и не два на этих страницах мы станем свидетелями того, как до самого конца артистической жизни Александровича его рецензенты будут беспомощно рыться в собственной памяти и на книжных полках, чтобы найти подходящие эпитеты и формулировки для трансляции своих мыслей и чувств, и отчаявшись, обессиленно махнут рукой – дескать, всё равно это непередаваемо, поверьте без слов.
Иван Толстой: Что дали вам разговоры с Александровичем?
Леонид Махлис: Разговоры с Александровичем — это, во-первых, всегда было развлечение. Дело в том, что Александрович был человеком, который не мог спорить, он не спорил, он никогда не отстаивал свою позицию, никогда ничего не доказывал. О его позиции можно было догадаться по каким-то косвенным признакам. Если он хотел возразить или противопоставить что-то, он это делал с помощью притчей. Это был такой еврейский мудрец. У него на все случаи жизни были заготовлены притчи, причём, он эти притчи рассказывал независимо от того, с кем он разговаривал, независимо от происхождения или языка собеседника. Он свободно владел шестью языками, пел, естественно, на гораздо большем числе языков. Но притчи свои он рассказывал на всех языках с одинаковым успехом. Были случаи, когда он соревновался в этих притчах, о которых я знаю по рассказам его жены, его дочки, когда в доме оказывался, например, Утёсов в гостях или ещё кто-то из известных артистов, то там просто начиналось соревнование притч и анекдотов.
Иван Толстой: Леонид, вы немножко ушли от ответа на мой вопрос. Он отвечал притчами — это понятно. А понимали ли вы тогда, что вам когда-нибудь может предстоять такая приятная работа, как описывать жизнь вашего тестя? Готовились ли вы быть его биографом? Интересовало ли вас что-то, что не может появиться в газетных рецензиях, в восторженных откликах критиков, и так далее?
Леонид Махлис: Нет, при жизни Александровича я не помышлял ни о чём таком. Как я уже сказал, у меня нет музыкального образования, и я никогда не был готов брать на себя такую ответственность. Хотя я убеждён, что Александрович на каком-то витке истории прокормит не одну дюжину музыковедов. Сегодня, правда, этого сказать нельзя. Что касается материала, был один короткий период, когда я готовил о нём большую статью, и я его интервьюировал. Но я пожалел об этом, когда начал писать книгу, когда стали возникать белые пятна, очень многие вещи пришлось реконструировать, искать живых свидетелей, что было очень трудным делом. Понимаете, чем дольше человек живёт, тем больше проблем он создаёт для своих биографов, он переживает своих современников. И когда наступает день Икс, выясняется, что некому о нём рассказать. Вы помните такое гениальное произведение Бронислава Нушича «Автобиография», оно было написано, как пародия на требование Сербской академии, которое они предъявляли своим кандидатам, писать свою автобиографию. Как вы знаете, Нушича не приняли в Сербскую академию. И пародируя эту ситуацию, это требование, он написал это гениальное произведение. Так вот, мы должны помнить о том, что всё-таки надо любить живых. Я бы ввёл такое правило, чтобы все кандидаты в академики в обязательном порядке писали бы биографии своих современников, которые достигли определённого рейтинга известности, скажем так.
Иван Толстой: Какие основные моменты жизни и судьбы Александровича вы отметили бы особо? К чему лежит ваше собственное сердце биографа?
Леонид Махлис: Самое поразительное — это судьба вундеркинда, это бесспорно. Прежде всего, потому, что в истории не зафиксировано ни одного аналога в области вокала. Среди вокалистов не было гениев такого уровня, каким был вундеркинд, ребёнок Миша Александрович. Это было обнаружено довольно рано. Айседора Дункан как-то написала, что она начала танцевать ещё в чреве матери по той причине, что мать во время беременности питалась одними устрицами и холодным шампанским.
Так вот, Александрович начал петь ещё до того, как начал нормально ходить. Не потому, что его мать не любила устриц и даже не в силу некошерности устриц, но так случилось. Семья переехала в Ригу специально, чтобы у ребёнка был шанс какого-то развития и обучения. Его привели в Еврейскую народную консерваторию, которая только-только открылась в Риге по инициативе Соломона Розовского, ученика Римского-Корсакова. С ним долго никто не хотел разговаривать в этой школе, потому что он маленький тщедушный ребёнок 7-летний, выглядел очень болезненно. Отец его рассказывал педагогам о том, какой у него гениальный сын, те снисходительно переминались с ноги на ногу. В итоге он заставил прослушать мальчика после нескольких попыток. И когда они прослушали, возник шок, потому что ничего подобного никто никогда не слышал.
Есть известные вундеркинды среди пианистов, скрипачей, дирижёров, наконец, но среди вокалистов такого не было. По непроверенным сведениям, гениальным певцом был Иоганн Себастьян Бах, об этом мало что известно. Были дети, хорошие голоса которых использовались в хоре, но вокалисты с индивидуальной интерпретацией, поставленным голосом и безукоризненной врождённой техникой исполнения - это немыслимо. Его определили в класс, там даже не было вокального класса в этой консерватории, его определили, приставили к одной преподавательнице, которая начала с ним общие упражнения. И через год был организован его сольный концерт со взрослым репертуаром.
Иван Толстой: Сколько ему было лет тогда?
Леонид Махлис: Неполных 9 лет. Григ, Шуберт, Гречанинов. Это была сенсация городского уровня. На этот концерт учителя не стали приглашать журналистов на всякий случай, они считали, что лучше никакой критики, чем плохая критика, мало ли, что будет. Но после этого концерта состоялся первый публичный концерт в лучшем зале города, который произвел эффект разорвавшейся бомбы. О нём заговорили не только в Латвии, но и в Европе, потому что он начал гастролировать. В недоумение приходили педагоги, врачи, музыканты: что это за явление? Они готовы уже были смириться с тем, что техника подарена ребенку от Бога, что-то сделали учителя, что-то он от себя добавил. Но как может 9-летний ребенок интерпретировать сложные чувства, на приобретение которых у него просто не было времени? Это до сих пор осталось загадкой. Тогда рецензенты ударились в мистику, писали бог знает что об этом явлении. Но эта мистика, мистические попытки объяснить это чудо, они его преследовали всю жизнь практически.
Он провёл на сцене 75 лет, для тенора это немыслимо, таких случаев история не знает. Свой последний прощальный концерт он дал в 83 года на своей родной сцене в Большом зале консерватории. Был 1997-й год. Это самое большое чудо, о котором ещё предстоит говорить и в котором предстоит разобраться, может быть.
Читать полностью:
http://www.svoboda.org/content/transcript/25291222.html
Слушать:
http://www.svoboda.org/audio/26435936.html
Могила Михаила Александровича.
Еврейское кладбище, Мюнхен, Германия.
Надпись на памятнике на немецком и иврите:
"Мы рождены для вдохновенья,
Для звуков сладких и молитв."
А.С.Пушкин, "Поэт.", 1828г.
Автор проекта памятника и фотографии Леонид Махлис.
Мюнхен, Германия.
|
| |
| |
