| Валентина_Кочерова | Дата: Среда, 11 Ноя 2015, 19:17 | Сообщение # 1 |
Группа: Администраторы
Сообщений: 6947
Статус: Offline | Свет далекой звезды: СЕМЕН САДОВНИКОВ
В этом очерке речь пойдет о человеке, который любил русскую песню и русский романс. К сожалению, неизвестны даты его рождения и смерти. Неизвестно также его происхождение. Голос этого замечательного певца в начале двадцатого века любили и знали многие люди. Речь идет о Семене Павловиче Садовникове.
Именно он является первым исполнителем песен, которые мы называем «народными», хотя они написаны конкретными людьми. Семен Павлович первым записал песню «Тонкая рябина» на стихи поэта-самоучки Ивана Захаровича Сурикова.
Садовников записал песни «Из-за острова на стрежень», «Казнь Стеньки Разина», «Окрасился месяц багрянцем» и др. Важное место в его творчестве занимают бытовые песни, имеющие сюжет и рассказывающие о человеческой судьбе. Песни – спектакли, бытовые зарисовки народной жизни:
В репертуаре Семена Павловича было много старинных уличных песен, песен сибирской каторги. Одна из них «Прощай, мой сын» была записана в 1910 году:
Что же отличало Садовникова от всех других исполнителей? Его мягкому тенору подвластны и нежность, и тоска, и бесшабашная русская удаль, которая свойственна далеко не всем вокалистам. Такие мастера сцены как Леонид Витальевич Собинов и Петр Иванович Славцов более созерцательны и вдумчивы… Они редко выходили из своего амплуа героев-любовников. У Семена Павловича была некая «изюминка». Он создал свой хор с прекрасными балалаечниками. Когда звучит: «Любил я очи голубые – теперь люблю я карие» - ноги просятся в пляс, хочется гулять и куролесить, несмотря на несчастную любовь героя.
Надо сказать, что Садовников был страстным любителем псовой охоты, и ненавидел математику. Воспоминания о Семене Павловиче оставил его приятель, Николай Петрович Пахомов. Вот что он писал в своей книге «Портреты гончатников»:
"Бывая с 1904 г. на всех выставках охотничьих собак в Москве и интересуясь главным образом гончими, я не мог не обратить внимания на собак С.П. Садовникова, который обычно выставлял 3—4 гончих... О Садовникове я слышал много интересного, слышал, что у него чудесный тенор, что он выступает как эстрадный певец русских песен, что в афишах его неизменно величают «баяном русской песни».
Я знал, что он страстный охотник с гончими, слышал, что он, как и все артистические, широкие натуры, склонен к некоторой бесшабашности и что иногда, после каких-то слишком широких жестов, садится на мель, должен перебиваться, как говорится, «с хлеба на квас», но что даже и в эти тяжелые минуты гончие у него всегда накормлены, всегда в хорошем теле и в порядке.
Говорили, что он неоднократно широкой рукой помогал своим приятелям в трудную минуту, ни мало не заботясь о том, смогут они отдать или нет.
С грустью слышал и то, что невоздержанная жизнь, отсутствие всякого внимания к себе неблагоприятно отозвались на его голосе, и он перешел петь на более скромные подмостки.
И вот как-то раз, когда мы с приятелями после удачно сданных в университете экзаменов решили «кутнуть», мы очутились в «Альказаре», третьеразрядном кабачке на Триумфальной площади.
Народу было немного, и мы без труда заняли недалеко от сцены свободный столик.
Номера были бесцветные, нам было скучно, пить много мы не умели, и мы уже подумывали об отъезде, как вдруг со сцены провозгласили, что сейчас выступит любимец московской публики «баян русской песни» Семен Павлович Садовников.
И вот на сцену, встреченный аплодисментами, вышел владелец Говорушки — «Сеня Садовников», как звала его вся Москва.
На нем был кафтан, весь зашитый камнями, с высоким воротом, глубокая шелковая рубаха, подпоясанная шелковым же голубым шнурком, красные высокие сафьяновые сапоги — словом, какая-то амальгама из боярского костюма и оперного костюма не то разбойника, не то «Ваньки-ключника». Он вошел и, как-то молодцевато раскланявшись на аплодисменты публики, запел своим приятным, проникающим в душу тенором:
Из-за острова на стрежень,
На простор речной волны,
Выплывали расписные
Стеньки Разина челны...
От всей его крупной, широкой фигуры, от его русского лица веяло какой-то озорной силой и, вместе с тем, какой-то ласковостью, так что вся публика была наперед снисходительна к его уже несколько надтреснутому тенору и с восторгом, подвыпив, затая дыханье, внимала словам разбойничьей песни, рассказывающей о подвигах атамана, о вольности, бесшабашности и удали Степана Разина, с размаха бросившего в волжские волны персидскую княжну.
И в том, как он пел, как передавал эту песню, слышалось что-то родное, какая-то русская удаль и грусть, что-то от широких полей и бескрайних лесов нашей Родины. Зал неистово аплодирует, а Садовников дарит улыбки направо и налево, кивает уже прямо нам, нашему столику. Через несколько минут официант подходит ко мне и, нагибаясь, шепчет мне на ухо: «Так что Семен Павлович Садовников спрашивают: могут ли они подсесть к вашему столику?» И вот «баян русской песни» сидит рядом с нами во всем великолепии своего эстрадного костюма, и на наш столик обращены взгляды всего зала.
А у нас идут задушевные разговоры на любимую тему — о гончих. Глаза его блестят — он оживляется, вспоминая работу своих собак, заливистый голос своей любимицы выжловки Соловки и могучий бас своего выжлеца Шаталы, и говорит несколько ласковых, искренних слов в похвалу моей стае, которую видел недавно на выставке.
На прощанье после неизменного «брудершафта» он дарит мне открытку, на которой он снят во весь рост в своем не то «боярском», не то «разбойничьем» костюме, внизу которой стояло: «Баян русской песни — С. П. Садовников».
Он переворачивает ее и карандашом на обороте делает надпись: «Товарищу по страсти Н.П. Пахомову от осенистого выжлеца С. П. Садовникова».
И эта надпись звучит так, словно он, как патриарх, благословил меня, молодого, на трудный, но достойный подвиг. Мы расцеловались, растроганные, оба с влажными глазами.
Чокнулись и выпили за «русскую охоту», за «русскую гончую»."
Последние годы жизни Садовников теряет голос и живет в бедности, по словам Николая Петровича, увлекаясь фотографией и зарабатывая этим на жизнь: «Прошли года. Мы встретились снова, когда ни у него, ни у меня гончих уже не было.
Голоса у него тоже не осталось, выступать на сцене он уже не мог, жил он очень плохо и занимался фотографией, которая кормила его. Делал он это плохо, далеко не профессионально, как-то и не желая, очевидно, овладевать этим мастерством. Снимал он главным образом деревенский люд, который платил ему продуктами, или снимал, уже за деньги, собак у своих знакомых охотников.
Бывал он постоянным посетителем «Охотничьего клуба» т-ва «Московский охотник» и таким же постоянным посетителем собачьих выставок. Гончатники его хорошо знали и любили, приглашали снимать своих собак и щенят, а он, он, словно снисходя, преплохо снимал их, ругая фотоматериалы или неумелых владельцев, не сумевших как следует показать собаку. Но ему охотно прощали его неудачи и платили, кто, как мог и чем мог, и «Сеня», или «Сенечка», как его все звали, кое-как перебивался.
Нам всем очень хотелось каким-нибудь способом облегчить ему жизнь. Пытаться сделать из него судью по гончим на выставках было безнадежно, так как всем хорошо было известно, что по свойственной доброте и мягкости характера ему будет невозможно кого-либо обидеть, и он рад будет всем присудить высшие награды...
Евгений Пучков 2
http://www.proza.ru/2013/11/26/77
Пускай погибну безвозвратно
Зачем ты безумная губишь
Пожалей ты меня, дорогая
Ах ты, доля (1910)
Любила Маруся (1913)
Ты не езди, милый, к Яру
Спишь, ты спишь, моя родная
|
| |
| |
