| Валентина_Кочерова | Дата: Среда, 11 Окт 2017, 20:35 | Сообщение # 1 |
Группа: Администраторы
Сообщений: 6951
Статус: Offline | ЕВЛАМПИЯ ПАВЛОВНА КАДМИНА
Жестокий роман-с...
Ее сравнивали с «кометой дивной красоты», чей взлет был блистателен, гибель ужасна. Драма ее жизни вдохновила Тургенева на его последнюю повесть и Куприна – на самый первый рассказ.
В 1882 году И.С. Тургенев написал свою последнюю повесть. Она называлась «После смерти» с подзаголовком в скобках: «Клара Милич». Несколько лет спустя юнкер Александр Куприн использовал тот же сюжет из реальной жизни в своем первом рассказе «Последний дебют». За публикацию этого рассказа юноша угодил на гауптвахту – начальство запрещало юнкерам печататься без его дозволения.
Нельзя, конечно, сравнивать повесть великого мастера и первый юношеский опус. Но их роднит образ главной героини – яркой творческой личности с трагической судьбой. Прототипом тургеневской Клары Милич и купринской Лидии Гольской была выдающаяся оперная певица и драматическая актриса Евлалия Кадмина.
Русское театральное искусство конца XIX – начала XX веков прославили великие актрисы: Ермолова, Яблочкина, Комиссаржевская. О них написано много книг и статей, их имена носят театры. Однако ни одна русская актриса не послужила прототипом для стольких рассказов, повестей, пьес и музыкальных произведений, как Евлалия Кадмина!
Что же это за женщина, что за судьба, тронувшая сердца стольких художников, вдохновившая старого мастера на лебединую песнь и юное дарование – на запретный дебют?
Невероятное событие всколыхнуло сонную Калугу: купец Павел Кадмин женился на цыганке. Слухи ходили разные: одни говорили, что он ее чуть ли не из табора выкрал; другие уверяли, что Кадмин привез певицу из московского цыганского хора и влюбился. Так оно и было: взыграло ретивое, и ухарь-купец, по обычаю, выкупил девушку у хора, женился честь честью. Казалось бы, столько в Калуге купеческих дочек на выданье, и приданое за ними немалое, а он… Купцы даже обиделись на Кадмина, а ему и горя мало!
19 сентября 1853 года у Кадминых родилась третья дочка, Евлалия, а по-домашнему – Влаша. Она единственная пошла в мать – смуглолицая, с большими черными глазами и темными вьющимися волосами. От матери ей достались и звонкий голос, и музыкальность. И цыганский норов тоже: она с детства была горда и непокорна.
Хоть и недалеко Калуга от первопрестольной, а жизнь тут текла самым провинциальным манером. Досуги – чаи до седьмого поту, картишки, пересуды. Из развлечений – пьянки, драки и пожары. Из культурных событий радовал только военный оркестр в городском саду по воскресеньям да редкие любительские спектакли. В общем, «скука смердячая», как выразился местный бытописатель.
Только летом, в деревне, Влаша словно оживала. Тут ей было привольно – и гулять, и играть, и петь простые деревенские песни.
Девочка-подросток опережала сверстниц в развитии, ее способности и таланты буквально рвались наружу. Родители всерьез задумались об образовании дочери. С превеликими трудами удалось определить Влашу в московский Елизаветинский институт для «девиц благородного звания». Благодаря деньгам и хлопотам отца полуцыганка Влаша попала в «благородные».
Влаше понравилось учиться, она всегда была среди первых учениц. И Москва – яркая, звучная, суматошная – пришлась ей по сердцу. Но самым большим потрясением стало первое посещение Большого театра. В тот день давали «Руслана и Людмилу». Влаша не запомнила имен исполнителей, театр вошел в душу весь, сразу и навсегда.
В год окончания института, когда Влаше исполнилось шестнадцать лет, внезапно умер отец. Мать-цыганка не умела вести дела, и будущность семьи оказалась под угрозой. И быть бы Влаше гувернанткой в богатом доме или компаньонкой при знатной старухе, если бы не счастливый случай.
Влаша много и с удовольствием пела, легко запоминала самые сложные арии, исполняла их, в том числе, на институтских вечерах. На один из таких вечеров институтское начальство пригласило именитых гостей, и среди них – основателя и директора Московской консерватории Николая Григорьевича Рубинштейна. Выдающийся музыкант-педагог, «музыкальный хозяин Москвы», как его называли, сразу отметил красивый и выразительный голос Кадминой, яркую внешность и артистизм. Он предложил Влаше держать экзамены в консерваторию и пообещал выхлопотать для нее стипендию.
Так неожиданно устроилась судьба Евлалии Кадминой. Осенью 1870 года она приступила к занятиям в консерватории, а ее наставницей стала известная певица А.Д.Александрова-Кочетова – та самая Людмила из первого увиденного ею спектакля.
Московская консерватория была еще очень молода, она работала всего четыре года, но уровень подготовки молодых музыкантов уже был чрезвычайно высок. Имена преподавателей говорили сами за себя: занятия по гармонии вел П.И.Чайковский, классом декламации и сценического искусства руководил выдающийся актер Малого театра И.В.Самарин. Именно он развил в Кадминой способности драматической актрисы; Евлалия просмотрела весь репертуар Малого, иногда даже задумывалась: может быть, ее место на драматической сцене?
Уже в ученические годы она начала выступать на вечерах в консерватории, а в мае 1872 года состоялся ее дебют на оперной сцене: учащиеся под руководством Самарина поставили оперу Глюка «Орфей», несколько представлений состоялось в зале Благородного собрания. Знатоки отметили прелестный голос Кадминой, теплый тембр, верность музыкальных интонаций; она пела и играла как состоявшаяся артистка.
Особенно дорог ей был отзыв Чайковского: «Кроме своих вокальных преимуществ, г-жа Кадмина обнаружила в исполнении партии Орфея далеко не дюжинный талант, который позволяет надеяться, что ей предстоит блестящая будущность…»
На одном из представлений «Орфея» присутствовала императорская семья. Возможно, именно пение Кадминой помогло исправить бедственное положение консерватории: училищу была назначена правительственная субсидия.
Весной 1873 года Евлалия окончила консерваторию с серебряной медалью – первая из выпускниц-вокалисток. Ее известность дошла и до дирекции Большого театра. Девятнадцатилетней артистке предложили выступить на сцене Большого в сборных концертах. В первом она исполнила партию Вани в сцене из оперы «Жизнь за царя» Глинки. Публика оценила выступление Кадминой овацией и криками «Браво!»: еще никогда в Большом так не принимали дебютантку.
Присутствовавший на спектакле Чайковский писал: «Смотря на мастерскую игру молодой певицы, слушая ее глубоко прочувствованное пение, никак не верилось, что это была артистка, еще впервые появляющаяся на подмостках…» Во втором сборном концерте Кадмина пела в «Трубадуре» Верди, в третьем исполнила роль Леля в весенней сказке Островского «Снегурочка» на музыку Чайковского.
В честь представления «Снегурочки» Рубинштейн и Чайковский устроили пикник на Воробьевых горах. Мимо развеселой компании проходили местные мужики и бабы, их попросили спеть, и тут Кадмина оживилась и, как вспоминал участник пикника, «к голосам деревенских певиц присоединилось бархатное, богатое меццо-сопрано». Все это действительно напоминало ожившую сцену из «Снегурочки».
Дальше – что ни роль на подмостках Большого, то триумф: Княгиня в «Русалке» Даргомыжского, Рогнеда в одноименной опере Серова, боярыня Морозова в «Опричнике» Чайковского, Ратмир в «Руслане и Людмиле». Овации, цветы, хвалебные рецензии – всего этого было у Кадминой в избытке. Но она не была удовлетворена, если не сказать – разочарована.
Русская опера в Москве буквально боролась за существование. Значительная часть публики традиционно признавала только итальянскую оперу. Поэтому спектакли итальянской антрепризы составляли добрую половину репертуара. Еще примерно треть вечеров отводились балетным спектаклям. А на долю русской труппы Большого театра доставался лишь один вечер в неделю. И, по правде говоря, на этих спектаклях всегда пустовали ложи, партер зиял пустыми креслами; только раёк неизменно заполнялся студентами и демократической публикой.
Кадмина тяжело переживала деляческое отношение к искусству, поэтому ее отношения с дирекциями, а впоследствии с театральными антрепренерами, редко бывали мирными. Ее натуре был присущ какой-то подростковый максимализм, который некоторые принимали за капризы примадонны. И если что-то ее возмущало, в ней просыпался цыганский чертенок, она нарочно доводила ситуацию до предела.
Ранимая, обидчивая, она могла вспылить и наброситься даже на друзей. А потом горько раскаивалась, просила прощения при встрече или писала покаянные письма, подписываясь: «бешеная Кадмина».
Несмотря на видимую общительность, большой круг друзей и знакомых, она была внутренне одинокой. Не могла или не хотела войти ни в высший свет, ни в общество творческой элиты. Ценила дружбу, встречалась, общалась, вела оживленную переписку, но… ни с кем не была по-настоящему близка. Примадонна на сцене, она сторонилась этой роли в реальной жизни.
Личной, интимной жизни у Кадминой не было. Закулисные интрижки, навязчивые поклонники – все это было ей глубоко чуждо. Она как-то сумела отвадить от себя многочисленных воздыхателей и жила схимницей. Никто не затронул ее сердца; за нее любили ее героини, и как любили!
Многие замечали в Кадминой – как в артистке и как в женщине – какое-то стихийное начало, неуправляемое, роковое. Чуть ли не все рецензенты писали, что она особенно хороша в трагических ролях. Чайковский видел в ней романтическую героиню и посвятил ей романс «Страшная минута», к которому сам написал слова.
Рассказывают, что автор преподнес свое творенье Кадминой на товарищеском ужине московской музыкальной богемы. Евлалия, прочитав последние строки «Иль нож ты мне в сердце вонзишь, / Иль рай мне откроешь», положила на поднос нож и приказала лакею: «Отнеси господину Чайковскому».
Зачем было так демонизировать образ Кадминой, дамы и без того неуравновешенной? Но так уж воспринимал композитор артистку и впоследствии писал: «Я хорошо знал эту странную, беспокойную, болезненно самолюбивую натуру, и мне всегда казалось, что она не добром кончит».
А сама Кадмина впервые исполнила этот романс на публике только через три месяца, и неизвестно, пела ли его впоследствии. Истекал двухлетний контракт Кадминой с Большим театром, возобновлять его певица не хотела.
В это время в Санкт-Петербурге русская опера занимала более достойное положение. В распоряжении русской труппы был Мариинский театр. Правда, и эту сцену музыканты делили с драматическими артистами, но все-таки три-четыре спектакля в неделю давали постоянно. Оркестром руководил выдающийся дирижер и композитор Э.Ф. Направник, режиссером был известный певец Ф.П. Комиссаржевский, отец знаменитой артистки. А главное, публика ходила на русские оперные спектакли, ждала новых премьер. Конечно, и в северной столице итальянская опера преобладала, ей был предоставлен в полное распоряжение Санкт-Петербургский Большой театр с прекрасной акустикой. Мариинский уступал Большому по всем статьям. Неслучайно появилась статья влиятельного музыкального критика, в которой он писал: «Движимый добрым сердцем, я хочу предложить театральной дирекции средство от недуга, подтачивающего петербургскую русскую оперу. Средство мое очень просто – пригласить из Москвы г-жу Кадмину… Свежий, красивый голос, безукоризненно чистая интонация, выразительное осмысленное пение и изящная простота в игре…»
В 1875 году Кадмина дебютировала в Санкт-Петербурге в опере «Опричник». После каждого действия публика по нескольку раз вызывала артистку. Последовали другие оперы и роли, восторженные овации, цветы; после одного из спектаклей зрители поднесли Евлалии лавровый венок!
И тут приключилась история, о которой мало кто знал. По свидетельству современника, «бродили смутные толки, выставлявшие причиной безуспешные ухаживания одного вельможи, которому не удавалось победить гордую холодность неприступной артистки, привыкшей слушаться только голоса собственного сердца. Кадмина решила лучше совсем уехать из Петербурга, чем подчиниться настойчивому поклоннику».
Так или иначе, Евлалия вернулась в Москву, в течение марта 1876 года выступила в нескольких спектаклях и в двух концертах на сцене Большого театра и вдруг исчезла. Друзья певицы нескоро получили известия о ней. Наконец, она объявилась… в Италии. Желание поехать в Италию созрело давно, а в последние годы крепло день ото дня. Кадмина начала заниматься с преподавателями, училась старательно, однако… Внутренне артистка сопротивлялась итальянскому «бельканто». Культ вокала как самоцель, технические эффекты в отрыве от создания художественного образа казались ей бесцельными.
Преподаватели предложили ей перейти на сопрановые партии, петь в более высоком регистре. Кадмина всегда мечтала петь высоким сильным голосом. Кроме того, в оперном репертуаре тогда было намного больше сопрановых партий, а Евлалии хотелось новых ролей. И она совершила роковой шаг: запела «не своим голосом».
Как ни старалась Кадмина сохранить свое инкогнито, газетчики пронюхали, что в Италию приехала знаменитая русская певица. Вслед за газетными сообщениями поступили предложения от нескольких театральных антрепренеров. Артистка не без колебаний согласилась подписать контракт. Она рассудила, что сможет увидеть и понять итальянскую оперу, что называется, изнутри; это будет частью ее учебы, ординатурой, так сказать. Ну, и помимо всего прочего, у артистки кончались деньги, надо было зарабатывать на жизнь.
Контракты были непродолжительными, Евлалия выступала в оперных театрах Неаполя, Турина, Флоренции и Милана, всюду с неизменным успехом. Впервые она исполняла и новые для себя сопрановые партии. Ее тепло встречала публика, газеты отмечали «высокую культуру исполнения», «большой драматический талант», а по поводу внешности артистки авторы соревновались в эпитетах: отмечали ее «магическую красоту», уверяли, что «за русской красавицей, которая чернее и огненнее итальянок, бегают восхищенные взоры…».
А русская красавица тем временем тосковала. Атмосфера в итальянском закулисье была еще тягостнее, чем в России: дрязги, низкое интриганство, безразличие к искусству. Антрепренеры беззастенчиво нарушали контракты; с одним из них Кадминой пришлось даже судиться. Она заболела и оказалась в больнице. Ее лечил молодой врач, красивый, заботливый, любезный. Так часто случается: беспомощная пациентка, к тому же иностранка, потянулась к лечащему врачу. Доктору Форкони тоже очень понравилась русская красавица, ему льстило внимание известной певицы. Кадмина и Форкони обвенчались.
Их брак был очень коротким. Вероятно, они подходили друг другу по темпераменту, но духовно не были близки. Мужу-итальянцу трудно примириться с тем, что его жена самодостаточная личность, что она никогда не станет примерной итальянской матроной. Начались раздоры, скандалы, и последовал разрыв. Евлалия некоторое время, до официального развода, подписывалась двойной фамилией: Кадмина-Форкони. Тоска артистки сменилась настоящим отчаянием. Только в одном письме, близкому другу, Кадмина чуть приоткрыла душу. Она писала, что «перенесла много, очень много страшных минут, и ко всем неудачам, ко всему-то горю прибавилось невыносимое мучение – сознание всеобщего отчуждения». И далее: «Я не один раз пыталась действительно стереть с лица земли самую память о моем существовании; но яд не подействовал, а из реки вытащили полицейские». И тут же молила адресата: «Не рассказывайте, Вашей дружбы ради, не рассказывайте этого никому; я не хочу никому поверять моей муки, я стараюсь забыть ее, да и Вас усердно прошу разорвать это письмо и никогда не вспоминать того, что невольно сорвалось с моего пера…»
Очень кстати подоспело письмо с новым предложением: антрепренер И.Я. Сетов звал Кадмину в труппу Киевской оперы. Осенью 1878 года она покинула Италию и отправилась в Киев, чтобы успеть к началу сезона. Дебютировала на сцене Киевской оперы в «Аиде» Верди. Гордая и властная дочь фараона Амнерис в ее исполнении покорила киевлян. Восторженным отзывам не было конца. Но уже вторая порученная ей роль удивила весь театральный Киев: Маргарита в «Фаусте» Ш.Гуно – сопрановая партия, трудная даже для высоких голосов. К тому же образ Маргариты явно выпадал из «кадминовского» амплуа. Очевидно, Сетов и рассчитывал на сенсацию, чтобы привлечь публику. Кадмина согласилась – ей всегда нравились задачи на грани возможного.
Спектакль оправдал ожидания создателей и публики, Маргарита в исполнении Кадминой явилась поистине гётевской героиней: кроткой и нежной. Но собственно ее пение оказалось не безупречным, высокие тона звучали резко и сухо.
Вслед за Маргаритой в репертуаре появились другие сопрановые партии: Наташа в «Русалке», Паж в «Гугенотах» Мейербера и другие. Отношение критики к этим ролям можно свести к одной фразе киевского рецензента: «Замечательная игра выкупала все недостатки ее как певицы».
Хуже всего то, что артистке иногда приходилось в один день исполнять роли в разных диапазонах – большое напряжение для голоса! В условиях постоянной спешки и выступлений без отдыха сдавал не только голос, но и нервы, и здоровье вообще. Артистка, которая прежде охотно подменяла заболевших коллег, теперь сама частенько хворала. И еще одно обстоятельство постоянно нервировало Евлалию. Дело в том, что русская публика быстро переняла худшие традиции итальянских обожателей оперных певиц. Поклонники объединялись в «группы поддержки» своих любимиц, ошикивали соперниц, используя наемную клаку. В провинции это явление принимало особенно уродливые формы, так как здесь партер и ложи заполняли в основном нувориши, купеческие сынки. Именно эти завсегдатаи театра с самого начала не приняли Кадмину. В Киевской опере к тому времени уже блистала звезда — Эмилия Павловская, талантливая артистка, обладательница высокого сопрано. Поскольку Евлалия тоже начала исполнять сопрановые партии, она сделалась соперницей Павловской. Именно эти завсегдатаи театра с самого начала не приняли Кадмину.
Весной 1880 года она получила спасительное предложение: антрепренер харьковской оперы П.М. Медведев настоятельно звал артистку в свою труппу. Со стороны казалось, что звезда певицы все еще восходит. Современник писал: «Ее харьковская жизнь была победным шествием богини». И в самом деле, большая часть публики ее обожала, а студенты и гимназисты были повально влюблены в Кадмину. Случалось, после спектакля молодые зрители останавливали ее экипаж, выпрягали лошадей и сами везли артистку до гостиницы «Европейская», где она жила. И мало кто замечал «невидимые миру слезы». Голос все чаще изменял певице. Евлалия тяжело переживала, нервничала, болезненно реагировала на пустячные казусы суетливой театральной жизни и находила покой только в двух-трех харьковских семействах. Один из друзей вспоминал: «Молчалива она. Карие глаза под длинными черными ресницами задумчивы. Говорит своим низким голосом медленно. Никогда не шутит. Никаких разговоров о театральных дрязгах, никакой мишуры…»
В этот трудный период Медведев предложил ей попробовать себя в амплуа драматической актрисы. Евлалия колебалась: музыка не отпускала, но в то же время переход в драму казался выходом из тупика. Антрепренер советовал для начала лишь попробовать себя в одном спектакле, а когда артистка согласилась, сразу дал ей роль Офелии. Публика приняла ее восторженно. При появлении Кадминой на сцене, все остальные персонажи словно уходили в тень. Самоубийство Офелии в ее трактовке было не следствием безумия, а сознательным выбором: «быть или не быть» в этом безумном мире.
Вскоре она играла главные роли в «Грозе» и «Бесприданнице» Островского, в «Укрощении строптивой» Шекспира. Некоторые зрители осудили переход артистки в драму. Одни считали этот шаг изменой «святому искусству», другие сочли его экстравагантной выходкой капризной звезды. Газеты подливали масла в огонь, например, «Южный край» разразился гневной отповедью за то, что после своего бенефиса Кадмина приняла от публики ценные подношения. Автор вопрошал: нравственно ли это, когда в соседних уездах крестьяне голодают?.. Выпад газеты был несправедлив по отношению к артистке, которая вела очень скромный образ жизни, всегда безотказно выступала в благотворительных концертах, в том числе в пользу голодающих, тайно жертвовала деньги на поддержку политзаключенных и ссыльных.
Евлалия смертельно устала в одиночку противостоять миру пошлости и лжи. В такие «страшные минуты» женщина безотчетно ищет мужчину, хотя бы только внешне напоминающего защитника. Ее избранником стал молодой офицер, завсегдатай кулис, из тех неотразимых провинциальных волокит, которые осаждают актрис, клянутся в неземной любви, а сами одновременно ищут невесту побогаче. Этому ничтожному, в сущности, человеку чрезвычайно льстила победа над выдающейся артисткой, было чем похвастаться в офицерской компании. Она полюбила горячо и безрассудно. До нее доходили слухи об изменах возлюбленного, но Евлалия сочла их обычным злословием многочисленных недоброжелателей, не встревожилась даже тогда, когда офицер некоторое время не появлялся в театре и не подавал о себе известий.
Как раз в эти дни Евлалия подготовила роль Василисы Мелентьевой в одноименной исторической драме А.Н. Островского. В первом акте ей то и дело аплодировали. Евлалия вышла на поклоны, подняла глаза и увидела в нижней ложе своего избранника. Он всегда сидел там один, а сейчас с ним была молодая особа, дорого, но безвкусно одетая. Офицер демонстративно оказывал спутнице знаки внимания, то и дело бросая взгляды на Кадмину, и улыбался, словно хотел сделать больнее…
Не помня себя, артистка дошла до своей уборной, села перед зеркалом. Ее охватило отчаяние, она была обманута, унижена, оскорблена в лучших чувствах. В зеркале чудились бледные лица ее героинь: русалка Наташа, Офелия, Катерина. Они предпочли смерть жизни без веры, без надежды, без любви. Кадмина ломала спички и бросала фосфорные головки в стакан с водой. Когда ее позвали на сцену, залпом выпила мутный раствор.
Начинался второй акт драмы – последний акт ее жизни. Речь актрисы замедлялась, дыхание учащалось. Бледность протупала сквозь грим. Глаза лихорадочно блестели. Собрав последние силы, она отчетливо произнесла:
Я утром в думе видела твой взгляд,
И этот взгляд насквозь прожег мне сердце...
И упала на подмостки. Ее отвезли в гостиницу. Слух о случившемся мгновенно облетел весь город. Толпа людей собралась у входа в «Европейскую», все ждали заключения врачей. Но они были бессильны: белый фосфор слишком сильный яд. Артистка умирала в муках шесть дней. 10 ноября 1881 года ее не стало. Ей только что исполнилось двадцать восемь лет.
Казалось, весь Харьков пришел проститься с Евлалией Кадминой. Очевидец писал: «Венки, хоругви, знамена, волнующаяся, как море, многотысячная толпа народа, шум экипажей, чьи-то стоны и плач… и над всей этой феерической картиной тусклое осеннее небо со свинцовыми бликами…» Процессию сопровождала чуть ли не вся полиция Харькова – чтобы предотвратить расправу над виновником смерти Кадминой, «офицеришкой», как называли его сами полицейские. И над разверстой могилой звучали горькие, тяжелые признания:
«Еще одна разбитая, неудавшаяся жизнь, еще одна жертва, еще одна свежая могила на обширном кладбище русских талантов…» «Прости нам, что мы, умея любоваться твоим талантом, не сумели тебя уберечь!»
В настоящий момент похоронена Евлалия Кадмина на 13-м городском кладбище Харькова. Первоначальное место упокоения — на Иоанно-Усекновенском кладбище, на месте которого разбит Молодёжный парк. Могила перенесена на нынешнее место в конце ул. Пушкинской в середине 1970-х годов.
…«Слава оперной сцены» – высечено на скромном памятнике над могилой Евлалии Павловны Кадминой. Там и сегодня иногда появляются свежие цветы.
Сергей МАКЕЕВ
http://kstolica.ru/publ/zhzl/zhestokij_roman_s/20-1-0-674
P.S.: К сожалению записей с ее голосом найти не удалось, да их, скорее всего и нет.
|
| |
| |
