| Валентина_Кочерова | Дата: Среда, 09 Янв 2019, 19:22 | Сообщение # 1 |
Группа: Администраторы
Сообщений: 7149
Статус: Offline | ИВАН ВАСИЛЬЕВИЧ ЕРШОВ
(20.11. 1867 - 21.11. 1943)
Русский и советский оперный певец (драматический тенор). Народный артист (1938)
"Если Собинов был совершеннейшим из русских лирических теноров, то среди исполнителей героико-драматических теноровых партий такое же место принадлежало Ершову, — пишет Д.Н. Лебедев. — Горячим, буйным, страстно-увлекательным было его творчество. Каким он был в жизни, таким был и в исполнительстве. Сила убедительности, простота были неотъемлемой частью его артистической натуры". Пытаясь определить особенности его таланта, современники называли Ершова "Шаляпиным среди теноров".
В 1893 году окончил Санкт-Петербургскую консерваторию по классу пения профессора С.И. Габеля. В 1893—1894 годах совершенствовался в Италии. В 1894 году становится солистом Харьковского оперного театра.
В 1895—1929 годах - солист Мариинского театра. Дебютировал 5 апреля 1895 года в опере «Фауст» Ш. Гуно в заглавной партии в один день с Ф.И. Шаляпиным (Мефистофель). Вплоть до 1938 года выступал на концертной эстраде.
С 1915 года преподавал в Петроградской консерватории (с 1916 года - профессор). Доктор искусствоведения (1941). Среди учеников - народная артистка СССР Софья Преображенская и заслуженный артист РСФСР Борис Фрейдков.
Певец из Малого Несвятая
Рассказ о певце принадлежит его ученику, солисту Большого театра. Полностью опубликован в книге А.П. Иванова «Жизнь артиста» (М.: Сов. Россия, 1978).
Тот, кто хотя бы раз в жизни встречал Ивана Васильевича Ершова, уже не мог забыть его колоритную фигуру, а тем более спутать его с кем-нибудь. Львиная грива волос, спадающих на могучие плечи, античный профиль... Старик с юным сердцем, он объявил войну возрасту и не сдавался.
- Проклятый материал, износился! - восклицал этот шестидесятилетний юноша, показывая на свои морщинистые руки.
Человек больших чувств, широкой и прямой натуры, он и талантом обладал огромным. Могучий голос необъятного диапазона как нельзя полнее повторял его облик и отражал внутреннюю суть. Но я не могу считать его просто певцом пли оперным артистом, потому что в нём, помимо качеств, необходимых для артиста, была заложена ещё бездна черт, поднимавших его над обычным уровнем. Одним словом, природа на зависть щедро одарила этого своего сына.
Родился Иван Васильевич в станице Малый Несветай [ныне село Алексеевка] в области Войска Донского. Его мать была батрачкой у богатого помещика, и он всю жизнь гордился своим плебейским происхождением.
- Я был одним из тех кухаркиных детей, - говорил Иван Васильевич, - которых царское министерство народного просвещения на пушечный выстрел не подпускало к гимназиям и университетам.
Работал он паровозным машинистом. Но любовь к пению, привитая матерью - обладательницею красивого голоса, не давала ему жить спокойно, и в одно прекрасное время он отправился в Москву с дерзкой мыслью поступить в консерваторию. Его не приняли, однако счастливый случай помог ему познакомиться с пианисткой Н.В. Панш, профессором Петербургской консерватории, и это решило его судьбу.С ее рекомендацией Ершов едет в Петербург к Антону Григорьевичу Рубинштейну — это уже из области прямо-таки сказочного везенья.
О встрече с Рубинштейном он вспоминал благоговейно.— Оглядел он меня с головы до ног и спрашивает: «Так вы хотите с паровоза на оперную сцену?» Попытаюсь, говорю, вдруг получится. «Ну, а что вы мне можете спеть?» Я предложил два романса Шуберта, которые любил петь для себя — они очень лиричны. Рубинштейн сам сел за рояль и стал аккомпанировать.Когда я кончил, он похвалил, но как-то неуверенно: «Хорошо, чувство есть, но по этим вещам трудно определить ваш голос...» Тогда профессор С.И. Габель — он был тут же, тоже слушал меня — попросил исполнить что-нибудь из оперных арий. Я знал арию Ионтека из оперы Монюшко «Галька» — по слуху выучил. Теперь уже Габель сел за рояль и подыграл мне. В конце арии я вставил верхнее до, которого нет у автора. Это самодеятельное до меня и вывезло, потому что они сразу смогли определить мой диапазон».
После пробы Рубинштейн с Габелем недолго посовещались и не только предложили молодому Ершову учиться в консерватории, но ещё и назначили стипендию пятнадцать рублей в месяц, да кроме того сказали, что он ежедневно будет иметь бесплатный обед.
Общение с такими учителями, как Римский-Корсаков, Лядов и Габель, возможность слушать концерты Рубинштейна, с которым мог соперничать только Ф.Лист, развили и отшлифовали природное дарование Ершова. В 1893 году он блестяще закончил курс консерватории и, по существовавшей тогда традиции, поехал «совершенствоваться» в Италию. Там он некоторое время занимался у Росси, выступал в театрах Турина и Реджио-нель-Эмилиа. Мощный красивый голос певца привлёк внимание зарубежных дельцов. Один из импресарио предложил ему отправиться в Южную Америку. Условия были весьма выгодные, но Ершов не соблазнился: его тянуло на родину.
Не принял он и итальянской школы пения, чьей самоцелью были секреты вокализации. Ершов, как Шаляпин, ставил перед собой другие задачи, волновавшие в то время всех передовых деятелей русского искусства: он посвятил себя борьбе за жизненную правду, за реализм, против рутины и штампа. Он не признавал пения ради пения.
Весной 1895 года они оба дебютировали в Мариинском театре в опере «Фауст». Их одновременно и зачислили в штат.
Иван Васильевич снискал себе неувядаемую славу. Его актёрский диапазон был необычайно широк и разносторонен. Молодого певца нередко сравнивали со всемирно известным Франческо Таманьо, причем подчёркивали, что Ершов несравненно более музыкален. Его увлекали образы реалистические, действенные.
- Если хотите быть артистом, - говорил он нам на уроках в консерватории, - несите в зрительный зал глубокие мысли. Кто выходит на сцену ради красивых фиоритур, тот просто певчий и не имеет права называться артистом.
Мировую славу завоевал Ершов в вагнеровском репертуаре. «Ершов как исполнитель вагнеровских партий не имел соперников на мировой оперной сцене», — сказано в Большой советской энциклопедии. На мой вопрос, почему он не поет Германа, Иван Васильевич откровенно сказал: — Я не люблю Чайковского.
В чем тут было дело? Может быть, ершовская натура не соответствовала музыкальному языку Чайковского? Или Ершов-вагнерист не мог примириться с отрицательным отношением Чайковского к творчеству великого Вагнера? Остается только гадать. И сожалеть, что из произведений Чайковского Ершов пел лишь в операх «Евгений Онегин» и «Опричник», да и то совсем редко. Из камерного репертуара Чайковского только романс «Соловей» был удостоен внимания Ершова.
Когда появились первые оперы советских композиторов, Иван Васильевич был одним из самых горячих поборников их воплощения на сцене, хотя и отдавал себе отчет в их недостатках.
- Ничего, - говорил он друзьям, - дело новое, трудно сразу достигнуть совершенства. Будут и у нас свои хорошие советские оперы. Мы, актёры, должны в этом деле помогать, а не чураться.
Голос Ершова - героический тенор - имел диапазон, в который укладывалось три голоса: бас, баритон и тенор. При феноменальном верхнем регистре он свободно брал верхнее ре - были басовые низы, доходившие до нижнего фа, и баритональный центр. Известный дореволюционный критик Эдуард Старк в своих воспоминаниях называл Ершова певцом «со стальной грудью и горлом». И это была очень меткая характеристика его вокального аппарата. Лишь «стальной» аппарат мог выдержать такой внутренний напор.
Меньше удавался ему лирический репертуар — Фауст, Ромео, Ленский, Индийский гость, потому что в тембре его голоса был горловой оттенок, лишавший той мягкости и теплоты, какая свойственна лирическим тенорам. И в этом тоже заключалась одна из черт его неповторимости.
Костюм и грим у Ершова всегда были тонко продуманы, и тут ему помогало незаурядное мастерство скульптора и художника. Он писал портреты и натюрморты, занимался лепкой. В 1910 году на выставке Товарищества художников в Петербурге экспонировались работы Ершова, которые не прошли мимо внимания прессы.Тридцать пять лет продолжалась творческая жизнь Ершова на оперной сцене. Пятнадцать из них он одновременно занимался и педагогической деятельностью.
Мое знакомство с Иваном Васильевичем произошло весной 1929 года, когда я был представлен ему Гуальтьером Боссэ.— Душка, только не Иванóв, а Ивáнов! Ведь Иван, Иван! — такими словами встретил меня Ершов, когда я был отрекомендован.
Мне было все равно, на каком слоге в моей фамилии делали ударение. Гляжу на великого артиста и думаю: хоть горшком назовите и в печку поставьте, только дайте приобщиться к вашему искусству. Он же всякий раз, как меня называли Иванóвым, непременно поправлял: Ивáнов!
На занятиях Ершов не пропускал ни одного неверно произнесённого слова, обязательно поправлял, а иногда редактировал и неправильные обороты в оперных либретто. Он с благоговением относился к родному языку. При разговоре он часто задумывался, подыскивая наиболее точные слова для выражения мысли, и поэтому речь его была лишена внешнего блеска, но зато отличалась глубоким содержанием и стилистической точностью. Это был не просто педагог-режиссер, устанавливающий мизансцены или, в лучшем случае, характеризующий образы того или иного спектакля. Это был подлинный художник-мыслитель, под руководством которого работа приносила много творческих радостей, несмотря на огромные трудности, сопряженные с его методом.
Я был свидетелем, как после трёхчасовой отделки сцен из оперы «Царская невеста» молодые, полные сил и задора исполнители еле волочили ноги, меж тем как их учитель Ершов, уже пожилой, даже старый человек, был свеж и бодр и готов продолжать занятия хоть ещё три часа. И действительно, после десятиминутного перерыва он пошел на занятия в другую группу.
Основой сценического учения Ершова была партитура. В музыке, и только в музыке, искал он эмоциональные краски для исполнителей, а эти краски, в свою очередь, определяли и сценическое поведение артиста. Отсюда рождался жест, отсюда появлялась мизансцена.
- Живите в темпе музыки! - был девиз Ершова. «Не впадайте в автомат!» - его буквальное выражение. Очень старательные ученики, лишенные тонкого понимания существа дела, выполняли точно и вовремя все мизансцены, пели правильно свои партии, но были бездушны, как автоматы. В таких случаях даже и учителю было трудно доказать их заблуждение. Для этого Ершов применял метод «наведения», как он определял его. Ученику задавались последовательно вопросы, на которые он должен был находить ответы.
Мой эскизный портрет Ивана Васильевича Ершова был бы не полным, если бы я не сказал о его необычайной скромности. Пожалуй, она даже граничила с застенчивостью, когда вопрос касался оценки его сценической деятельности. Ершов сердился, если кто-нибудь из близких начинал восхищаться созданными им образами. Можно было говорить о его учениках, хвалить их работу, и тогда он сам восхищался даже самыми малыми их успехами. Но стоило перевести разговор на его личные достижения, как он начинал нервничать и замыкался. С учениками он держался на товарищеской ноге, особенно в неурочное время. Любил послушать и рассказать о житейских и театральных происшествиях.
Не выносил, когда его называли профессором. - Я лекций не читаю и экзаменов не принимаю. Мы с вами занимаемся искусством, а оно не терпит казёнщины, поэтому всегда называйте меня просто по имени и не присваивайте, пожалуйста, никаких учёных титулов!
После Октябрьской революции Ершову для жительства был предоставлен бывший особняк фрейлины Вырубовой в Царском селе (ныне город Пушкин). Он с благодарностью принял этот дар правительства, но в то же время тяготился им: «Ну, зачем мне эти хоромы? Никогда придворным не был, не знаю, как там и размещаться». В конце концов Иван Васильевич нашел выход из положения. Он предложил переоборудовать особняк под общежитие для студентов, а сам поселился в обыкновенной квартире, которую ему выделил Ленинградский горсовет.
Иван Васильевич Ершов, покинув сцену, непрестанно думал о будущем нашего музыкального театра, с увлечением воспитывал артистическую молодежь в Оперной студии Ленинградской консерватории, поставил там произведения Моцарта, Россини, Гуно, Даргомыжского, Римского-Корсакова, Чайковского, Рубинштейна. С гордостью и скромностью он подвел итог своего творческого пути в таких словах: «Работая в качестве актера или музыкального педагога, я чувствую себя прежде всего свободным гражданином, который по мере сил своих трудится на благо социалистического общества».
Скончался Иван Васильевич Ершов 21 ноября 1943 года в Ташкенте. В 1956 году прах был перезахоронен в Некрополе мастеров искусств Александро-Невской лавры.
https://www.kino-teatr.ru/teatr/acter/sov/394798/bio/
http://www.donvrem.dspl.ru/Files/article/m19/4/art.aspx?art_id=387
Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков.
рис. Б.Кустодиева
«Огромный узел музыкальных нервов, клокочущий родник вдохновенного ритма, классическая пластичность любого движения, статуарность мрамора и динамика бури, лава сверкающих интонаций, фонтан темперамента, буйное веселье и невыносимо щемящая скорбь… и больше всего необозримая русская песенная ширь – вот то, что неистребимо будет жить в моей памяти о Ершове!…
Прежде всего, молодой, он был необычайно красив, но не красотой Бакланова, Тартакова, Орлова-Чужбинина, Аполлонского или других артистов. Совсем не этой внешней красотой, хотя налицо была и шапка чудесных черных волос, и высокий лоб, и замечательные, всегда светящиеся глаза, характеризующие обычно человеческую красоту. Нет, Ершов сверкал духовной красотой. Если на чьем-нибудь челе можно действительно увидеть печать гения, то эта печать ярко горела на челе молодого Ершова.
Другим несомненным достоинством певца была его пластичность. Его походка, взмах руки, вернее – ее взлеты, повороты головы, особенно повороты всего корпуса всегда были необыкновенно красивы. И все это было от мужественности, а не от женственности.
Третьей особенностью Ершова был ритмический динамизм всего его существа. Наблюдая за ним даже в моменты его пауз, вы ощущали ритмическую пульсацию жизни созданного образа.…Если оставить в стороне вопрос о гениальном шаляпинском и неблагодарном ершовском голосах и сравнить их трагедийные таланты, можно было бы сказать, что в природе этих талантов есть одна существенная разница. Шаляпин был человеком-артистом: никакой позы (вольной или невольной) в жизни, полный контроль над собой на сцене. Шаляпин бывал прост в обращении и при встрече с незнакомыми людьми не вызывал у них ассоциации обязательно с артистом.
Ершов же, наоборот, был артистом-человеком. От земного поклона при встрече и взлетов его замечательных рук до всегда нервно повышенной, патетической речи и всегда вдохновенного взора он никогда не оставлял никаких сомнений в природе своей профессии. Отсюда строго регулируемый трагедийный пафос Шаляпина и порой перехлестывающая через край патетичность Ершова – грандиозная в Зигфриде и Зигмунде и в какой-то мере кликушеская в Кутерьме, Ироде и даже Гофмане.
Я очень полюбил его талант и долгие годы наблюдал за ним и на сцене, и на эстраде, и на занятиях в консерватории, и немножко в быту. И я никогда не видел, чтобы Ершов говорил холодно, показывал что-нибудь спокойно и был когда-нибудь буднично-трафаретен, а не празднично-артистичен.
Разговаривая об искусстве, он как бы рассыпал перед вами груду бриллиантов. Они переливали всеми огнями радуги, но ни один ювелир не мог бы из них сделать ожерелье: каждый сам по себе слишком ярко горел, чтобы его можно было привести к строгой гармонии с другими, к строгому единству. Когда Иван Васильевич на репетиции что-нибудь показывал студентам, множественность сценических приемов и музыкальных интонаций была так ослепительна, что ученику достаточно было схватить одну десятую насыпанного перед ним жемчуга, чтобы разбогатеть. Обычное в таких случаях выражение „он себя всего отдавал искусству“ не может исчерпать характеристику Ершова: гениальные люди выходят за пределы обычных человеческих границ…
С его ролью в русском искусстве связан в известной мере парадокс. Глубоко русский человек, он возвел на пьедестал композитора, оперная драматургия которого была в значительной степени чужда русскому духу. Можно быть уверенным, что вагнеровское течение начала нашего века не могло бы так легко пробить дорогу к сердцу русского слушателя, если бы во главе вагнеровских исполнителей в Мариинском театре не было Ершова…
Ершов всегда вносил нечто глубоко свое, вполне самобытное. Испортить партию? Этого нельзя было даже и вообразить, потому что Ершов был слишком большим художником и, исполняя какую-нибудь арию, никогда не прибегал к тому безразличному характеру пения, какой, к сожалению, слишком часто приходилось наблюдать у очень многих ответственных певцов, и применял все тонкости вокальной интерпретации. Где нужно, блистал удивительно выработанными piano или безукоризненной филировкой на высокой ноте, а то вдруг давал такое блестящее, такое удивительное, без малейшего напряжения forte, что у слушателей мороз пробегал по коже. Вообще звуковую волну он всегда мог дать такую широкую, что, казалось, ей конца не будет. Трудностей, связанных с высокой тесситурой партии, для него вообще не существовало.В отношении драматической игры в Ершове всегда поражала его изумительная способность сживаться с изображаемым им лицом, и это резко выделяло его из общей артистической массы. Каждая воплощенная Ершовым сценическая фигура непременно носила индивидуальный оттенок, и каким он представал перед зрителем сегодня, например, в роли Садко, таким уже не мог показаться завтра в роли Тангейзера. Его могучий природный темперамент, конечно, везде делал свое дело, но в каждом данном случае являлись совершенно другие типы. (Э. Старк. Самородок).
https://culture.wikireading.ru/60789
|
| |
| |
