|
"РУССКАЯ МОЗАИКА" ВЛАДИМИРА КРУПИНА
|
|
| Валентина_Кочерова | Дата: Вторник, 27 Окт 2020, 13:21 | Сообщение # 1 |
Группа: Администраторы
Сообщений: 7149
Статус: Offline | КУДА Ж НАМ ПЛЫТЬ?
Из «Русской мозаики» известного писателя, первого лауреата Патриаршей литературной премии
Не знаю, будут ли кому интересны эти записи, но выбросить их не поднимается рука. В них много пережитого, выстраданного, память о встречах, поездках, житейские истории, разговоры, замыслы – всё о нашей любимой России. Тут заметки начала 60-х и есть сделанные только что. Думал, как назвать? Это же не что-то цельное, это практически груда бумаг: листки блокнотов, почеркушки, клочки газет, салфетки, программки. Да и груда не очень капитальная, много утрачено в переездах, в пожарах (у меня рукописи горят). Всякие просились названия: «Куча мала», «Отрывки из обрывков», «Конспекты ненаписанного», «Записи на бегу». Называл и «Жертва вечерняя», и «Время плодов», то есть как бы делал отчёт, подбивал итоги. Хотя, перед кем и в чём? И кому это нужно? Детям? У них своя жизнь. Внукам? Тем более. Всё-таки печатаю и надеюсь, что найдётся родная душа, которой дорого то, что дорого и моей душе. Вообще, просилось название «Крупинки»: и маленькие и фамилия такая. А потом думал, да не всё ли равно, лишь бы прочли, и мне бы от того стало повеселее. Читать можно с любой страницы.
У МЕНЯ БЫВАЛО: советовали редактора взяться за так называемую «проходную» тему, или просто переделать что-то уже написанное, «сгладить углы», «спрятать концы», для моей же пользы советовали: книга выйдет, всё какая копейка на молочишко. Нищета же одолевала. Я даже и пытался переделывать написанное. Но Бог спасал – не шло. «Не могу, не получается, – говорил я, – лучше не печатайте». То есть бывало во мне малодушие – известности хотелось, благополучия, но, повторяю, Господь хранил от угождения духу века сего.
ТУНИС, ПОСОЛЬСТВО, пресс-конференция. Мы с Распутиным отвечаем на вопросы. Приходит записка: «Будьте осторожнее в высказываниях – в зале враждебные СМИ». Но что такого мы можем сказать? Какие секреты мы знаем? Скорее всего, чекисты посольства опасаются за своё место. Значит, есть что-то такое, что может повредить Советскому Союзу? Ничего непонятно. «Нас объединяет культура, она независима от политики, систем устройства государств, есть единое общемировое движение человеческой мысли». – Это один из нас. Другой: «Разделение в мире одно: за Христа или против Него». Встреча долгая. Долгий потом ужин. Один из советников, подходя с бокалом: «О культуре очень хорошо, но о разделении немного неосторожно». – «А разве не так?» – «Так-то так. Но, может быть, рановато об этом?»
НИЧЕГО НЕ НАДО выдумывать. Да и что нам, русским, выдумывать, когда жизнь русская сама по себе настолько необыкновенна, что хотя бы её-то успеть постичь. Она – единственная в мире такого размаха: от приземлённости до занебесных высот. Все всегда не понимали нас, и то воспитывали, то завоёвывали, то отступались, то вновь нападали. Злоба к нам какая-то звериная, необъяснимая, это, конечно, от безбожия, от непонимания роли России в мире. А её роль – одухотворить материальный мир. А как это поймёт материальный мир, те же англичане? Да никак. Но верим, что Господь вразумит. «Русская народная линия» провела очень нужный обмен мнениями учёных, богословов, просто заинтересованных, о мировоззренческих различиях меж Россией и Западом. Вывод один – эти различия преодолимы при одном условии – Запад должен вернуться в лоно Православия, заново обрести Христа. Это единственное условие. Иначе он погибнет, и уже погибает. Остаётся от него только материальное видимое да плюс ублажение плоти, да плюс великое самомнение. А вечное, невидимое, отошло от него.
ВИНОВАТ И КАЮСЬ, что не смог так, как бы следовало, написать об отце и матери. Писал, но не поднялся до высоты понимания их подвига, полной их заслуги в том, что чего-то достиг. Ведь писатели-то они, а не я, я – записчик только, обработчик их рассказов, аранжировщик, так сказать. И много в завалах моих бумаг об отце и матери. И уже, чувствую, не написать мне огромную им благодарность, чего-то завершенного, так хотя бы сохранить хоть что-то. Читаю торопливые записи, каракули – всё же ушло: говор, жизненные ситуации, измерение поступков. Другие люди. «До чего дожили, – говорила мама, страдавшая особенно за молодёжь, – раньше стыд знали, а сейчас, что дурно, то и потешно». – «Да, – подхватывал отец, – чего ещё ждать, когда юбки короче некуда, до самой развилки. Сел на остановке на скамье, рядом она – хлоп, и ноги все голые. У меня в руках газета была, я ей на колени кинул: на, хоть прикройся. Она так заорала, будто режут её. И, знаешь, мамочка, никто, никто меня не поддержал».
Запишу рассказ мамы о предпоследнем земном дне отца. – Он уже долго лежал, весь выболелся. Я же вижу: прижимает его, но он всю жизнь никогда не жаловался. Спрашиваю: «Коля, как ты? Он: мамочка, всё нормально». – А отойду на кухню, слышу – тихонько стонет. Весь высох. Подхожу накануне, вдруг вижу, он как-то не так глядит. – «Что, Коля, что?» А он спрашивает: – «А почему ты платье переодела? Такое платье красивое». – «Какое платье, я с утра в халате». – «Нет, мать, ты была в белом, подошла от окна, говоришь: «Ну что, полегче тебе?» – «Да ничего говорю, терпимо». Говоришь: – «Ещё немного потерпи, скоро будет хорошо». И как-то быстро ушла. Говорю: «Отец, может, тебе показалось?» – «Да как же показалось, я же с утра не спал».
Назавтра, под утро, он скончался. Был в комнате один. Так же, как потом и мама, спустя восемнадцать лет, тоже на рассвете, ушла от нас.Великие люди – мои родители.
СТЫДНО ПЕРЕД детьми и внуками: им не видать такого детства, какое было у меня. Счастливейшее! Как? А крапиву ели, лебеду? А лапти? И что? Но двери не закрывали в домах, замков не помню. Какая любовь друг к другу, какие счастливые труды в поле, огороде, на сенокосе. Какие родники! Из реки пили воду в любом месте. А какая школа! Кружки, школьный театр, соревнования. Какая любовь к Отечеству! «Наша родина – самая светлая, наша родина – самая сильная».
ПОЗАВЧЕРА ПАВЕЛ Фивейский, сегодня Антоний Великий, завтра Кирилл и Афанасий Александрийские. Будем молиться! Есть нам за что благодарить Бога, есть нам в чём пред Ним каяться, есть о чём просить. Надо омыть Россию светлыми слезами смирения и покаяния, иначе умоемся кровью. И что нам за указ Международное право. Оно уже одобряет педерастов, и ему подчиняться? Свобода ювенальной юстиции и содомии? Нет, это окончательно последние времена. Дожили. Именно в наше время, время прозрения. Так нам и надо.
ЗНАКОМ БЫЛ со старушкой, которая в 1916-м году, в приюте читала императору Николаю молитву «Отче наш» по-мордовски. Она была мордовкой. Потом стала женой великого художника П.Корина. Привёл нас с Распутиным в его мастерскую Солоухин. Конечно, созидаемое полотно не надо было называть ни «Реквием», как советовал Горький, ни «Русь уходящая», как называл Корин, а просто «Русь». Такая мощь в лицах, такая молитвенность.
ОТЕЦ ДИМИТРИЙ ДУДКО всерьёз уговаривал нас: Распутина, Бородина, меня принять священнический сан: «Ваши знания о жизни, о человеческой душе раздвинутся и помогут вам в писательском деле». Мы вежливо улыбались, совершенно не представляя, как это может быть. А вот писатель Я.Шипов смог, и стал священником, и пишет хорошо. Когда я преподавал древнерусскую литературу в Академии живописи, ваяния и зодчества, то просил кафедру искусствоведения пригласить его для преподавания Закона Божия. Пригласили. Но ректор донимал его вопросом: «Почему же надо подставлять правую щеку, когда уже ударили по левой? Ну нет, я не подставлю!»
ДЕРЕВЬЯ ПО ПОЛГОДА в снегу, в холоде, а живы. Реки подо льдом очищаются. Так и мы: замёрзнем – оттаем. Как говорили, утешая в несчастьях: зима не лето, пройдёт и это. Русские самой природой закалены. Лучше сказать, Богом. В Японии память о Хиросиме – государственная политика, у нас забвение Чернобыля тоже государственная политика.
ВРЕМЯ, ПОТРАЧЕННОЕ на себя, сокращает жизнь, потраченное на других, её продлевает.
О, ЧЁРНЫЕ ПЕСКИ острова Санторини! Допотопный остров вулканического происхождения. Однажды поднялся со дна. К нему мы и не причалили даже, встали на рейде. На сушу переехали на «тузике», так называются портовые кораблики для буксировки больших кораблей и для перевозки пассажиров. На Санторини всё крохотно: музейчик, улочки, площадочка в центре, даже торговцы сувенирами и зеленью кажутся маленькими. Заранее нам было объявлено, что после музея повезут на какой-то очень престижный пляж. И заранее я решил, что на пляж не поеду. Не от чего-либо, от того, что сегодня был день моего рождения. Мне очень хотелось быть в этот день одному. Такой случай – Средиземноморье, голубые небеса и догнавшая меня в этот день очень серьёзная дата. Конечно, я никому не сказал о дне рождения. Это ж не день ангела. Со мною был сын, он отправился со всеми. Я перекрестил его, он меня, автобус уехал. Уехал, а я осознал, что уехала и моя сумка, в которой было всё: документы, деньги, телефон, пакет с едой, выданный на теплоходе. То есть я стоял на площади, как одинокий русский человек без места жительства и без средств к существованию. Не завтракавший (торопился на берег) и не имеющий надежды на обед, а ужин заказан на семь вечера в ресторане Санторини. А было ещё утро. Но была радость от того, что я сейчас один-одинёшенек, а вокруг такая красота, такие светло-серые в пятнах зелени горы, такое цветенье деревьев и кустарников и – особенно – такое море! Как описать? Залив изумрудного цвета, гладкий как стекло, в который была впаяна красавица «Мария Ермолова» - наш теплоход.
Вино сантуринское поставляли ко дворам императорских и королевских величеств многих европейских стран. Оно и в литературу вошло. Зачем я, со своими нищими карманами, сантуринское вспомнил, когда на газировку нет? Хотя… я на всякий случай прошарил карманы. Ангел-хранитель со мной! Набралось на бутылочку воды. И вот она в руках, и вот я иду всё вниз и вниз. Море казалось недалеко. Быстро кончилась улица, выведшая к садам и огородам. Пошёл напрямую. Изгородей меж участками не было, хотя видно было, что тут владения разных хозяев. Где-то посадки были ровными, чистыми, где-то заросшими. Фруктов и овощей было полным-полно, осень же. А если чем-то попользуюсь? Не убудет же у хозяев. Но виноград рвать боялся, конечно, обработан химикатами. Да и другое тоже как будешь есть, надо же вымыть. И не хотел ничего брать. Но потом, честно признаюсь, кое-чего сорвал, положил в пакет. Море казалось совсем рядом. А подошёл к обрыву – Боже мой, ещё надо целую долину пройти. А по ней асфальтовая дорога. Пошагал по ней. Долго шагал. Думал: ведь это же надо ещё и обратно идти. Да и в гору. Увидел издали белый глинобитный домик. Для сторожей? Оказалось, что это крохотная церковь. Так трогательно стояла среди цветов, арбузов, дынь, винограда. На дверях маленький, будто игрушечный, замочек. Заглянул в окошечко. Ясно, что в ней молились. Чистенько всё, иконостасик. Горит перед ним лампадочка.
Наконец, берег. Чёрный берег. Чёрный крупный песок. Кругом настолько ни души, что кажется странным. Почему? Такой пляж: вода чистая, видны песчинки, рыбки шевелятся, водоросли качают длинными косами. Разделся и осторожно пошёл в воду. Всегда в незнакомом месте опасения, боязнь колючек, морских ежей. Тем более тут, когда непонятна была глубина под ногами – чернота и на отмели и подальше. Потихоньку шагал, поплескал на лицо и грудь, и так стало хорошо! Как тут всё аккуратненько: крупный, податливый песок под подошвами, мягкая вода, не тёплая, но и не совсем прохладная. Отлично! Я заплыл. Из воды оглянулся. Да, вот запомнить – белый город над синей водой под голубыми небесами. И чёрная черта, отделяющая море от суши. Повернулся взглянуть на море. Показалось, что в нём что-то шевельнулось. Вдруг совершенно неосознанный страх охватил меня. Боже мой, как же я забыл: это же известнейшая история о Санторини, как на нём враги Православия, франки, в годовщину памяти святителя Григория Паламы, праздновали, по их мнению, победу над учением святителя. Набрали в лодки всякой еды, питья, насажали мальчиков для разврата и кричали: «Анафема Паламе, анафема»! Море было совершенно спокойным, но они сами вызвали на себя Божий гнев. А именно – кричали: «Если можешь, потопи нас!» И, читаем дальше: «Морская пучина з е в н у л а и потопила лодки». Вроде меня топить было не за что: святителя я очень уважал, изумляясь тому количеству его противостояний разным ересям, но было всё-ж-таки немножко не по себе. Вера у тебя слаба, сердито говорил я себе.
Вымыл фрукты в морской воде, устроил себе завтрак, переходящий в обед. Далее был обратный путь. Он был в гору. Но я никуда не торопился. Никуда! Не торопился! Вот в этом счастье жизни. Останавливался, смотрел на синюю слюду залива, на выступающие из воды острова, на наш теплоход. Легко угадал иллюминатор своей каюты. Было не жарко, а как-то тепло и спокойно. Редчайшее состояние для радости измученного организма. Мог и посидеть и постоять. Никакие системы электронной слежки не могли знать, где я. Свободен и одинок под среднеземноморским небом. Махонькая церковь была открыта будто специально для меня. То есть, пока я был у моря, кто-то приходил к ней и открыл. А у меня даже и никакой копеечки не было положить к алтарю. Долил в лампадочку масла из бутылочки, стоящей на подоконнике. Помолился за всех, кого вспомнил, за Россию особенно. Вдруг осознал – времени-то уже далеко за полдень. И как оно вдруг так пронеслось? Целый день пролетел. Пошёл к месту встречи. Дождался своих спутников. Потом был ужин в ресторане над живописным склоном. А на нём сын подарил мне серебряное пасхальное яйцо. Не забыл о моём дне рождения. Встречать бы дни рождения на островах Средиземноморья! О, если б на любимом Патмосе!Уже я старик, а как мечтал пожить хоть немножко зимой или осенью на Патмосе, сидеть в кафе у моря, что-то записывать, что-то зачёркивать, вечером глядеть в сторону милого севера, подниматься с утра к пещере Апокалипсиса и быть в ней. Когда не сезон, в ней почти никого. Прикладываешь ухо к тому месту, откуда исходили Божественные глаголы и кажется даже, что что-то слышишь.Что? Всё же сказано до нас и за нас, что тебе ещё?
ЗВОНАРЬ САША (надевая перчатки): – Ко мне сюда и батюшки ходят. Поднимаются: «Саша, полечи-ко». Становятся под колокол. Я раскачаю, раскачаю – ж-жах! От блуждания в мыслях лечит. Мозги освежает (надевает наушники). Будет громко. (Ударил). Да, впечатляет. Всего звоном протряхивает. Но не глохнешь. Освежает.
АРИСТОТЕЛЬ, катарсис, очищение искусством. Очистился, вышел из театра и тут же согрешил. Какой катарсис, соблазны не прекратятся до последнего издыхания.
ЗНАК ВРЕМЕНИ – отсутствие времени. «Прошли времена – остались сроки» – говорит батюшка. Он же утешает, что людей последних времён будет Господь судить с жалостью к ним. «Страшно представить, чего переживаем, в каком аду живём».
В ЧИСТУЮ РЕКУ русского языка всегда вливались ручьи матерщины, техницизмов, жаргонизмов, всякой уголовной и цеховой фени, но сейчас уже не ручей, а даже река мутной, отравляющей русскую речь интернетской похабщины и малоумия. «Аккаунт, кастинг, чуваки, фигня, блин, спикер, саммит, мочканули, понтово, короче», так вот. В такую реку, в такую грязь насильно окунают. И отмыться от этого можно только под душем святителя Димитрия Ростовского, Даля, Пушкина, Шмелёва, Тютчева, Гончарова, под русским, одним словом, словом.
ТЕКСТЫ, ВЫПИСЫВАЕМЫЕ по памяти, могли бы ответить на вопрос, как же мы при большевиках и коммунистах сохранили Бога? В душе прежде всего. Так как тексты эти могли и пролетать мимо сознания, а душу сохраняли.
Господь, помилуй и спаси, чего ты хочешь, попроси.
Дай окроплю святой водою. Дитя моё, Господь с тобою.
Ты говорил со мной в тиши, когда я бедным помогала,
Или молитвой услаждала тоску волнуемой души. (вначале)
Затеплила Богу свечку (а потом) затопила жарко печку.
Скорей зажги свечу перед иконой («Русалка» )
Над главою их покорной мать с иконой чудотворной Слёзы льёт и говорит: «Бог вас, дети, наградит». («Сказка о царе Салтане»)
Я вошёл в хату – на стене ни одного образа – дурной знак. («Герой нашего времени»)
ПАЧЕЧКА ЗАПИСОК со встреч с читателями. Жаль их выбрасывать. Как на них отвечал, легко сообразить. «Фольклор – это не культура сарафана и не культура балалайки. А что это?»
Да. Образ фольклора сложился от недостаточной его изученности. Образ этот далёк от реальности. Сумеем подивиться тому, что фольклор существует тысячи лет и не умирает, а как плодородный слой земли питает настоящую русскую культуру. Хотелось бы, чтобы об этом и говорилось сегодня. О силе необыкновенной народного слова, его неистребимости и жизнеустойчивости. А пока на нём спекулируют, им кормятся. Но не преподносят его так, что он выше сочиняемого искусства.
«Кого из нынешних руководителей нашей страны Вы считаете способным поднять Россию с колен? Народ народом, но руководитель-то нужен».
Нужен. Но с чего вдруг многие говорят про какие-то колени? Никогда Россия на коленях ни перед кем не стояла. Молиться надо. А в молитве тут да, тут коленях надо перед Богом стоять. Кто бы ни властвовал, Россия всех переживёт. Лишь бы не анархия. Нравится руководитель – молись и за него, не нравится – тем более молись, чтобы Господь вразумил.
«Среди глобальной целенаправленной разрухи, предательства, в чём Вы видите спасение для человека простого, “мизинного”?»
Знаю, что ответ не понравится, но скажу: терпеть надо. «Поясок потуже! Держись, браток, бывало хуже». Я такие пределы нищеты и бедности испытывал вместе с людьми, что нынешнее состояние кажется изобильным. Хлеб есть, вода есть, чего ещё? Да соль, да картошечки. Масла растительного. Жить можно. И нужно.
«Что такое смысл жизни?»
Спасение души. Не живот же спасать, сгниёт все равно.
«Что такое счастливая жизнь»?
Спокойная совесть. И чтобы был доволен малым в вещах и в еде.
«Как Вы представляете жизнь после смерти?»
После смерти жизнь только и начинается. А при земной жизни надо её заслужить. То есть она все равно будет, но какая?
«Что такое любовь?»
Постоянное состояние заботы о любимом.
«Вот Вы сказали, что куклы Барби, Синди несут пошлость, что они приучают не к материнству, а к разврату. Как же так? Их же делают люди».
Именно. Сами взрослые несут детям привычку только к удовольствиям, как молодёжь говорит, к «развлекухе». Делается всё специально. Покемоны всякие, игры со стрельбой и трупами, игры в монополии. Как с этим бороться? Трудно, конечно. А как вы хотели – детей без борьбы за них спасти?
«Спасут ли реформы Россию?»
Нет. У нас давно зациклились на этом слове. Реорганизация, реформы. Где реформа, там усиление того против чего задумана реформа. Реформа, чтоб уменьшить число чиновников, число их увеличивает. Объявляется Год русского языка – и количество часов на его преподавание сокращается. Объявляется год культуры – число библиотек сокращается. Россию спасёт любовь к ней. Потерпевших поражение в мировой войне Японию и Германию спас патриотизм. И там, и там я бывал. Конечно, наши потери, наши разрушения были гораздо страшнее, но разруха и их посетила. А поднялись быстро. А у нас всё нищета да нищета. У русских. Почему? Другим последнюю рубаху отдавали. Вот за это другие и наплевали на нас. «Не вспоивши, не вскормивши врага не наживёшь», такая пословица. Когда-то же надо было и о себе подумать. Троцкий с Лениным бросали русских как хворост в мировой пожар, нынешние отдают Русь на разграбление. Какие тут реформы? Одна болтовня для дураков.
«Как Вы считаете, имеет ли сейчас Церковь влияние в нашей жизни?»
Имеет, и решающее. Перестройка убила оборону, экономику, идеологию, а Россия жива. Кто спас? Церковь. Другого ответа нет.
КТО БЫ НАПИСАЛ об этих событиях борьбы за Россию, о борьбе с поворотом северных рек на юг, о 600-летии Куликовской битвы. Пробовал, не получится. Потому что участником был, а тот, кто сражается, плохо рассказывает о сражении. Вроде как буду хвалиться. Помню, Белов послал мне статью свою «Спасут ли Воже и Лача Каспийское море?» Я её повёз Залыгину в больницу, в Сокольники. Он сказал: «Надо шире, надо подключать академиков, научные силы. А то статья писателя. Скажут: эмоции». Залыгин имел опыт борьбы против строительства Нижне-Обской ГЭС. Но там был довод: там место низменное, затапливался миллион гектаров, а главное – нашли залежи нефти. А тут жмут – надо спасать Каспий, давать воду южным республикам. Как противостоять? И закрутилось. Какие были выступления, вечера. Один Ф.Я. Шипунов чего стоил. Отбились. Конечно, за счёт здоровья, нервов, потери ненаписанного. Но и противники иногда сами помогали. Что такое болота? Это великая ценность для природы. А министр мелиорации Полад-Заде, выросший, видимо, на камнях, договорился (ТВ. 27. 6. 82 г.) до того, что болота не нужны, бесполезны, что клюкву можно выращивать на искусственных плантациях, она на них будет вкуснее. Это уже было такой глупостью, что и его сторонники эту глупость понимали. Это было все равно как утверждение Хрущёва об изготовлении чёрной рыбной икры из нефти. Слово писателя тогда многого стоило. Бывало, что люди, взволнованные чем-то, возмущались: «Куда смотрят писатели?».
НА ЗАВОД «ДИНАМО» в компрессорный цех еле попали (1978 г.) Станки в церковном здании. Ревут. Отбойные молотки. Кричим друг другу, прямо глохнем. Чёрные компрессоры. Росписи стен закопчёны. Вдруг резко стихает, выключили молотки. Зато вырывает шланг, ударяет сжатым воздухом в разные стороны. Пылища, шланг носится как змея по полу и взлетает. На месте захоронения Пересвета и Осляби станок. Женщина в годах. «Тут я венчалась».
Иранское министерство культуры самое большое и могущественное. В стране высочайшее отношение к поэзии. Музеи Хафиза, Хайяма, Джами, кажется, ещё Руми (Джалалэддин), Низами, Фирдоуси, потрясают величием и… и посещаемостью. Есть вообще музей безымянного поэта-дервиша. Это не домики, не мемориальные музеи-квартиры, это городки в городах. Штат обслуги. Аллеи благоухающих цветов, кричащие павлины, журчащие светлые ручьи, песчаные дорожки. Потоки людей. Вход бесплатный. Школьники, экскурсии, но полным-полно и самостоятельных взрослых, пришедших по зову сердца. Именно здесь знают Есенина, Пушкина, тогда как в Европе я напрасно пытался говорить о величии русской поэзии. Европе трущобы Достоевского подавай. А тут: «Свирель грустит. О чём поёт она?- Я со своим стволом разлучена. И потому, наверное, близка тем, в чьей душе и горе и тоска». А вот совершенно замечательное: «Любовь честна, и потому она для исцеления души дана… Я плачу, чтобы вы постичь могли, сколь истинно любил Меджнун Лейли». Но при всём уважении к принимающей стороне я деликатно уклонился от прохождения через ворота поклонения Корану. Отстал, стал торговаться за часы с восточным орнаментом на циферблате. Потом догнал делегацию и гордился, что выторговал некую сумму. Принимающая сторона деликатно не заметила моего манёвра. Часы идут.
ГДЕ ГУМАНИЗМ, там безбожие, где человек ставится во главу угла, там непременно будет фашизм. Где конституция, там безправие, где демократия, там власть денег. Где главная ценность – личность человека, там ни человека, ни личности.
СКОЛЬКО ЖЕ ПРОСТРАНСТВА вошло в меня от российских дорог. Но не подпою гоголевскому воспеванию дороги о том, как много чудных замыслов родилось у него в дороге. У меня мои замыслы, скорее, умирали в дороге. Почему? Пейзажи не гоголевские: Позор, разор, разруха – вот что досталось мне обозревать измученными глазами. Особенно разрушенные храмы. Это уж долго после были умиротворяющие виды возрождаемых церквей. И старался скорее забыть, что тут было долгие десятилетия. И как скорбно и несгибаемо стоял над развалинами Ангел-хранитель, поставленный туда Господом при освящении престола. Он-то знал, что всё вернётся: молитвы, росписи, иконы, пение. И угрюмый сторож Юра, который по совместительству и звонарь, и истопник и всё остальное, тоже знал.
РАЗВЕЛАСЬ ПОРОДА людей, которые считают себя смелыми, потому что требуют от других смелости. Смелость можно требовать только от себя. - Пилят мужей, тиранят, ругают, жалуются всем на них. В гроб гонят. Потом рыдают, говорят, что был всех лучше. Говорят: пусть бы пил, пусть бы бил, лишь бы был. (Батюшка).
О НОВЫХ ТЕХНОЛОГИЯХ говорят во всём мире, а о любви только в России. Легко оспорить, но если учесть, что в западном мире (да и в восточном) под любовью понимается физическое общение, то тут им всем до России как до далёкой звезды. И не остыла она, не погасла, и свет и тепло только от неё. Кто думает иначе, пожалуйста, а я иначе думать не буду.
ЮРИЙ КУЗНЕЦОВ: «У меня строчку: «Русскому сердцу везде одиноко», напечатали: «Русскому сердцу везде одинаково». Я утешаю: «И то, и другое верно».
НЕ УМЕЕМ МЫ, русские, объединяться. И всё-таки русское дело движется туда, куда надо. То есть к Богу. Это Божия милость. И даже лучше не кричать про объединение. Усилия партий, фондов, союзов, ассоциаций только тормозят. На них же начинают надеяться, и собственные усилия ослабляют. Не царское это дело – объединятся вкруг идей. Идея одна – воцерковление.
11.07. 2017
http://www.stoletie.ru/lit_gostinaya/kuda_zh_nam_plyt_250.htm
|
| |
| |
| Валентина_Кочерова | Дата: Воскресенье, 01 Ноя 2020, 13:37 | Сообщение # 2 |
|
Группа: Администраторы
Сообщений: 7149
Статус: Offline | МЫ НЕ ХУЖЕ, МЫ ЛУЧШЕ
УНИЧИЖЕНИЕ, СЧИТАНИЕ себя хуже других – оно очень русское. Постоянно встречается в творениях святых отцов. Но надо обязательно сказать, что оно у них на духовном уровне, касается нравственной недостижимости образа Христа. И может вредить в обычной жизни, в деле крепости русского характера. Почему мы считаем, что всё у нас хуже всех? Да у нас всё лучше всех! Почему-то вдруг навязываются понимания, прямо вредящие любви к Родине. Почему вдруг Подмосковье – это подмосковная Швейцария, почему вдруг японская сакура во главе всего весеннего цветения?
Швейцарские часы – образец часов? Глупость! У моей тёщи были дамские, ещё военного времени часы-кирпичик «Звезда». Они шли, с точностью до секунды, 80 лет. Только ремешок меняла. И сейчас идут. Какая тут Швейцария, тут простой российский часовой завод. Та же косметика. К жене приезжали её знакомые из Польши (она там преподавала русский язык), так они хватали нашу косметику чемоданами. А наши дуры зарились на упаковки, коробочки, то есть всего-навсего на форму. Так во всём. У всех всё лучше. А то, что по содержанию наши товары были добросовестнее, естественнее, здоровее, как же это не считать за великую заслугу? Мы не хуже, мы лучше. И это никакая не гордыня, а реальность. Но ничего никому не докажешь. И зачем доказывать? Вразуми, Господи, неразумных тварей твоих!
ПРЫГАЛКИ, КЛАССИКИ, прятки, все детские игры сопровождались стишками, приговорками. Прыгают дети и в те самые годы жестокого «культа личности» вовсю кричат: «Кто на чёрточку наступит, тот Ленина погубит». И хоть бы что. Или: «Ленин, Сталин, Полбубей ехали на лодке. Ленин, Сталин утонули, кто остался в лодке?» – «Полбубей!». И подставляли лоб. И хоть бы что. Взрослые в селе были не умнее взрослых в городе, но мудрее.
БАТЮШКА В ЦЕРКВИ: – Каковы врата в Царство Небесное? Где они? Как выглядят, не знаю, но где, сейчас скажу. Они в нашем сердце. Помните, в Писании: «И этот храм – вы». То есть человек является храмом Божиим. Но каким? Без мерзости запустения. И это часть Царства Небесного. Вот в него и надо войти.
– Как?
– Идти по дороге. По какой? Понять это легко, если вспомнить выражение афонских монахов о том, что Афон – это не место жительства, а путь. Какой? Путь молитвы. И, вспомните, как мы недавно служили молебен о погибших в дорожных происшествиях. Помните, я говорил, что вина за это чаще всего в самих водителях, в их характере и состоянии: один пьяный, другой торопился, обгонял; третий нарушил правила движения. То есть не дорога была виновата, а водитель. Так же и пешеход. Кто его гонит на красный? Нетерпение. Вот и нашу жизнь легко уподобить дороге в Царствие Небесное. В ней много опасностей, но их можно и нужно избежать. Соблюдать правила движения, то есть Заповеди Божии.
В открытую форточку квартиры влетела ласточка. А обратно не могла вылететь, металась. Хозяев не было. Приехали. Зажгли свет. Ласточка выползла из угла. Они вначале испугались её черного цвета. Но разглядели – ласточка. Совершенно обессилевшая. Стали выхаживать. Молоко не пьёт, крошки не клюёт. Стали смотреть в интернете о ласточках: питаются мошками, комарами, мухами. Стали ловить. Водичку закапывали в клювик пипеткой. О ласточке узнали знакомые и их дети. Приходили смотреть. Сделали ей гнёздышко. Даже ночью вставали поглядеть, жива ли. Была жива, слабо царапалась крохотными коготками. Но ходить долго не умела, падала набок, она же до этого больше была в воздухе, чем на земле. Вскоре от любви и заботы ласточка окрепла. А тут подошло время осени, птицы улетают. И она рвалась лететь. Взмывала под потолок, пачкала крылья об извёстку, кидалась к окну, ударялась о стекло. Выпустить боялись – вдруг упадёт, там её кошки съедят. Но вот, кажется, она успокоилась. Решили – пусть зимует. Утром мама семейства почувствовала, что с ласточкой что-то не то. Взяла её на руки. Ласточка выгибала головку вверх и вниз, и вбок. Тихонько пискнула и замерла. Женщина сказала старшей дочери, и они вдоволь наревелись. А младшему сыну, когда отец привёл его из детского садика, сказали, что ласточка улетела на юг с другими ласточками. И он долго расспрашивал: «А что она сказала, когда улетала? Сказала: спасибо, да? И сказала, что прилетит, да?» И выходил на балкон, и глядел в сторону юга. Он уже знал, где юг. Папа научил. Говорил: «Откуда появляется солнце, там восток, а вправо от него юг». И мальчик показывал в ту сторону друзьям. И дома не давал разбирать гнёздышко. «Она же сказала, что прилетит».
Раз я приехал к родителям в трудное для них время. Приехал внезапно, они не знали. Хотел обрадовать. Подхожу к дому – окна все белые, в инее, то есть в доме не топлено. Где родители прятали ключи, я знал. Вошёл – холодища. К соседям. Они сказали, что мама в больнице, а отец, как всегда в зимнее время, на лесозаготовках. «Что же они не сообщали?» – «Не хотели, видно, расстраивать». Я затопил печь и побежал в больницу. Мама увидела меня и запросилась домой. Хотя была очень слаба. Её привезли на больничной машине. К вечеру в доме потеплело. Даже кошка вернулась и громко мурлыкала на печке. Мама ей выговаривала: – Что ж ты, изменщица такая? Чуть-чуть тебе плохо, ты уж готова, нет тебя. Чего тебе в ногах не лежалось, и мне бы потеплей, нет, утрепала. Кошка спрыгивала с печки и тёрлась о мамины ноги. Утром надо было обязательно на ежедневные уколы, которые ей назначили. Мы еле-еле побрели. Кошка проводила нас до калитки. Врачиха хотела оставить маму в больнице, но мама отказалась. Стали потихоньку жить. Мама всё казнилась тем, что ничего не может делать, всё из рук валится, а я был рад, что помогаю. Да и велика ли помощь – картошки начистить, сварить, чай поставить, за хлебом сходить. Мама сказала, у какой хозяйки берёт молоко, стал и я брать. И нам хватало, и кошке. Совсем мы ожили. Я выговаривал маме, что скрыла от детей о болезни.
– Честно тебе скажу: боялась. Вот бы раззвонила, болезнь-то бы и разошлась, прижала бы окончательно. А так – перебарывала. Даже и в больнице. Вечером выжду – уснут в палатах, рано засыпали, если хоккея этого нет, и пошарачусь в коридор. Даю себе задание, сколько раз пройти. По стенке, кто бы видел. Потом старалась на одну ступеньку подняться, на две. Потом побольше. Потом и ты приехал.
В одно время с нами ходил на перевязки мужчина с обмороженными, даже не с обмороженными, а с отмороженными руками. Рук уже не было – культяпки. Его приводила жена. Ведь его же надо было и раздеть, и одеть. Ожидая очереди, он курил с мужиками и каждый раз охотно рассказывал, что беда с ним случилась по пьянке. Держал в перебинтованных обрубках длинную самокрутку и курил. Именно самокрутки ему делала жена. Сигареты и папиросы были и тонки, и коротки – обжигали марлю. Медсёстры ругались.
- Начинай курить, – советовал мужик жене, пока она скручивала клочок газеты в трубочку и в неё засыпала купленный табак. Жена сердито отмахивалась, вставляла ему в зубы цыгарку и уходила к женщинам.
- Злая, – говорил о ней мужик, – на хлеб с ножом бросается. И тут же оправдывал: – А и будешь злой - пенсию-то мне урежут до нуля, я же по пьянке, какие у нас страховки. Инвалидность-то сунут, а денег – хрен да маленько. И вновь рассказывал, как он «надрался этого плодово-выгодного, шёл домой, да и сунулся мордой в сугроб. Пытался встать, отталкивался руками, ослабел, и так и уснул».
- В паху надо было держать, в паху, – советовали ему.
- Уж в следующий раз не сплошаю.
Вернулся из леса отец, стало нам совсем повеселее. На уколы ходили уже через день. Кошка провожала нас до больницы и дожидалась у крыльца. Я здоровался с тем мужиком, разговаривал. Однажды он пришёл весёлый, держал в зубах большущую гаванскую сигару. Радостно объяснил, что ему её купила жена.
– Надоело, видно, крутить. Денег не пожалела. И очень одобрял сигару: – Крепкая, собака! Надолго хватает. И так лёгкие продирает, что пореже стал курить.
Я сказал ему, что сигарами не затягиваются.
- Так зачем тогда и курить? – возразил мужик.– Ядрёный народ, эти кубинцы. Не зря у них Фидель Кастро.
Затягивался, кашлял до слёз и вытирал слёзы обрубком руки в марлевой повязке.
Сижу на деревянном крыльце почты, жду открытия. Пришел позвонить. Сидит рядом старуха, тоже ждёт. Подходит ещё одна старуха. Я встаю.
- Ой, да сиди-ко, сиди. Ещё насидишься, пока добреду.
Старухи здороваются. Приходит почтальонка, открывает.
- Молодцы, молодушки. И мне к вам не ходить. Сергеевна, возьми-ко открытку.
- Ой, надо же, – радуется Сергеевна, – ещё и на письмо натакалась. Прочти-ка, Анюта.
Подружка громко читает новогоднее поздравление.
- Это ведь знаешь кто,– объясняет Сергеевна, – это ведь Надя, постоялица, сына-то ещё привозила. Разведёнка. Больше ничего не пишет, поздравляет только?
- Как не пишет, пишет, спрашивает: замуж-то, спрашивает, ещё не вышла? Так, говорит, выходи.
Старухи хохочут.
- Замуж-то бы надо: могилу некому копать, так жениха-то нет.
- Как нет? А Иван-то Николаевич?
И опять обе смеются.
– Жени-и-х, – презрительно тянет Сергеевна. – Привёз мешок ячменю. В кошовке катал, катал, весь надсадился, не знает под какую руку взять, как поднять. Я подхватила мешок под одну руку, потащила. Он рядом идёт, к женитьбе подговаривается. Жених – без груза запыхтелся. Думала: ещё помрёт у меня во дворе, детям-то его радость, а мне каково? Взяла его в охапку, отнесла за ворота.
– Так откуда ему силу взять? – поддерживает Анюта. – Тяжелей карандаша ничего не поднимал. Всё в учётчиках, да в нормировщиках. Уж так берёгся. Валиком прокатился. А всё одно – завод кончается. Бога не обманешь. Дай-ка, Лена, пару конвертиков да какую газетку старую на растопку. Домой-то идёшь ли, Сергеевна? А-то я пошла.
- Ой, – спохватывается Сергеевна, – Надо ведь ответ написать. Не попрошу ли кого?
Конечно, я наслался помочь. Старуха обрадовалась, купила открытку. Я переписал на неё адрес с полученной открытки и приготовился слушать диктовку.
– Пиши: « С Новым годом, Надя, с Рождеством! Уж до Нового года не успеет. Спасибо, Надя, не забываешь, а свои забыли. Здоровье вовсе ни к чему, хожу только в магазин, да чтоб видели, что ещё живая. Снегу мало, один лёд, так никуда и не пойдёшь, такая катушка, так и брожу ближе к краю.
– Это на открытке не уместится. Я вот тут остановился: «Свои забыли, а ты, спасибо, не забываешь».
– Ой, да это-то, ладно, не пиши. «Спасибо, Надя, здоровья желаешь. Ничего, пока шарачусь потихоньку. И по дому маленько шишляю. А от коровы отступилась, но ты приезжай и парня привози, молоко ему знаю, где взять».
Кое-как улепив старухину диктовку, я подписал внизу её фамилию.
– Вот какая везетень, – радуется Сергеевна, – писаря нашла. Так-то я на лесосклад хожу, мне мужики пишут за папиросы. Тебе взять? Не куришь? Ой, и больно ладно. Так ещё одну не напишешь ли?
– Да хоть сколько…
– Хоть сколько, некуда. Некому. Все примерли.
Старуха покупает ещё открытку и на память диктует адрес. И диктует дальше: «Здравствуйте, Надя, дочь-то тоже Надя, Леонид, дети и сватья! Чего-то вы всё не пишете, ровно не живые».
– Вначале напишу: с Новым годом!
– Дак это ещё бы. «А нужна была, навеличивали, мёду всегда наливала, не весила». Но это ты не пиши, напиши: «Пока, слава Богу, жива-здорова, за хлебом хожу сама, а больше никуда не хожу. Корову порушила, одни курицы, да кошка, доедают за мной. Завалинку не наладила, боюсь, весной вода подойдёт, подполье затопит, вот будет делов. А приедете, молоко можно брать у соседей. Даром нальют: всю жизнь в моей бане моются. (Старуха будто не мне диктовала, а с дочерью напрямую разговаривала). Ещё жила посторонняя женщина, разведённая, тоже Надя, лечила сына. Навезла всего: платьев сколько, и шерстяное тёплое, и другие разные. И халат красивый, и пальто крепкое, хватит до смерти. А ещё кладу сколько-то от пенсии на книжку. Для вас, чтоб вам хоронить меня было не в тягость. А приедете, покажется мало, не обессудьте. Была корова, продавала молоко, больше откладывала. Кто литр возьмёт, кто два».
Я слушал, и уже не записывал. Старуха горестно качала головой.
– Старшего твоего, Надя, я помню, а младшего совсем не знаю. Пошлите хоть карточку, вставлю под стекло, добавлю к другим, – старуха передохнула. – А не приедете, и без вас закопают. Ещё никого сверху не оставляли… Ой, – спохватилась она, – это не надо.
– Это я и не записывал.
– А как записал?
– Поздравление с Новым годом, и чтоб приезжали.
– Верно, верно. Ещё напиши и с Рождеством, и с Крещением, и со Сретением, и с жаворонками…
– С Благовещением.
– Да. Раньше ответить не соберутся. Ой, молодой человек, вот уж спасибо тебе! Так не куришь? Нет? Может, пива с мужиками выпьешь?
Старуха стала меня расспрашивать, откуда я, чей, звала к себе.
– У меня и пряники есть. Твёрдые. Так я их молотком дроблю.
Я поблагодарил, но отказался. Во-первых, мне надо было звонить, во-вторых, стыдно сказать, подумал, что мы будем долго идти до её дома, время потеряю и так далее. То есть этим оправдал себя и не пошёл с нею. И потом очень жалел. Не пошёл, дурачок. И что было не пойти? Пил бы чай с пряниками, да записывал бы за ней. Где сейчас найти такую старуху?
УДИВИТЕЛЬНО ТОЧНО заметила моя мама, прямо как формулу изрекла: «Раньше меньше знали, а всё понимали. А сейчас много знают, да ничего не понимают».
СКАЗАНО БЫЛО БОГОМ Адаму: В поте лица будешь добывать хлеб свой. И добывал. А потомки захотели обойтись без «пота лица», изобретать стали всякие облегчения труду земледельца. И пошли вместо лопаты и мотыги всякие машины, и принялись писаки славить счастливое существование человека на земле безо всяких «потов». Сеялки, косилки, жатки, лобогрейки, комбайны, молотилки, веялки, мельницы. Человек становился не хозяином на земле, а приложением к машине. А разве машина выводит из зерна росток, росток выращивает в колос на крепнущем стебле, который срезает серп. И обмолот снопов, и истирание зёрен в муку, – всё вручную. И далее превращение муки в тесто, и преображение теста через огненное рождение в русской печи в каравай – разве не счастье? Именно так Адам исполнял послушание, данное ему самим Богом. Стали жить дальше, и нелегко, конечно, жилось человеку. Но, по грехам-то, это нормально. Но всё ему казалось: он достоин лучшей жизни. Лучшей какой? Облегчённой? Ну и получайте облегчённую. Сами же облегчали машинами. И стала она не облегчённой, напротив, утяжелённой. И для души, и для тела. Откуда же в нас такая постоянная усталость, когда мы еле-еле в пятьдесят ноги таскаем? За это спасибо бесам, нам внушающим, что облегчение труда – это благо. А как же Микула Селянинович? Сила-то как раз в нём, пахаре, а не в воинах славного Вольги. Они, тридцать человек, не могут тяжеленную соху Микулы из земельки вытащить, а он одной рукой закидывает её «за ракитов куст». И становится воином. А когда помогает отбить врагов, опять возвращается к труду землепашца. Как и великий Кожемяка. Который отказался от всяких княжеских наград и «пошёл опять кожи мять». Вот образ русского мужчины. Счастье его не впереди, а в прошлом.
ЭКУМЕНИЗМ В ЗУБАХ НАВЯЗ, и не хотелось бы о нём и говорить. И конечно, давным-давно надо было из Всемирного совета церквей (ВСЦ) выйти. Что мы за него держимся, что нам от этого, кроме огромных затрат? Старухи последние копеечки в храмы несут, а на эти копеечки в Европах заседают и решают: как ещё можно Россию унизить, как ещё православие исказить. Почему так говорю? Потому что раньше Устава этого Всемирного совета (создан в 1948-м) не читал, а тут сподобился. И в нём чёрным по белому утверждается, что ни одна из конфессий, входящих в его состав, не обладает полнотой Истины. Полнота эта, согласно Уставу, наступит тогда, когда все конфессии объединятся в одно целое. Так вот. Хоть стой, хоть падай. Так что же – Русская православная церковь не обладает полнотой истины? Как? Мы же живём со Христом и во Христе. И кто больше нашего пролил крови за Христа? Куда ещё полнее? И верность Христу проверяется только одним – готовностью умереть за Него. Представьте: вот все вошли конфессии во Всемирный совет церквей, вот, радостные от счастья своей полноты, готовы об этом раструбить, а тут приходит ещё конфессия (а кто их плодит, как не враг нашего спасения) и заявляет: а без нас вы не обладаете полнотой истины. И что? И опять будут нас доить. Да ещё и учить жить.
В теперешних конфессиях силён элемент заполитизированности. Да и совсем раньше тоже так было. Саддукеи и фарисеи времён Христа, кто они? Конечно, не секты, это как раз конфессии, использующие религиозную лексику. А католики кто? Если мы за тысячу лет не сумели (не смогли, не захотели) с ними договориться, то и не надо. И не надо! Кто ещё не знает: католики живут по Вульгате – это латинский перевод Священного Писания, из которого изъято христологическое толкование. Мы-то, слава Тебе, Господи, живём по Септуагинте, переводу Писания на греческий. А мормоны кто? «Церковь Иисуса Христа последних святых дней». А не последние не святые? Все: и они, и мы – в автономном плавании. И откуда такая замашка на всемирность у ВСЦ? Ясно же, что там, где «всемирность, всеобщность» – там обязательно масоны. Делать нам во Всемирном совете церквей нечего. И не надо на него время и деньги тратить. Мы их ни в чём не убедим, а они нас только заражают. Мы Христу молимся, они – власти и деньгам. И вообще, даже и неприлично нашу Русскую православную церковь обозвать конфессией. Может кому-то показаться, что резковато говорю. ВСЦ, несомненно, делает и добрые дела, не сомневаюсь. Но я так ощущаю, что свершаются они, говоря по-простому, для отмазки. Основное для ВСЦ – оттянуть христиан от Христа. Да и чего ждать от «конфессий», выращенных на чтении Вульгаты – Священного Писания, из которого убрано христологическое толкование? Ещё тревожно послание к католикам студентов академий и семинарий. Высказал это умному человеку. «Но Антоний Великий посылал учеников к язычникам». Всё так. Знаю и батюшку, который ставил в пример православным татарскую девочку. У них Рамадан – пост мусульманский, и она не ест, не пьёт до заката. Терпит. «А вы, православные, не можете, чтоб не нарушить»,– упрекал он прихожан. Но опасение все равно есть: нахватаются заразы. Как умственно искалечили Тараса Шевченко варшавские католики. Именно они. Вернулся, и стихи пошли, обливающие грязью царский трон, царицу, церковь православную.
КОГДА Я НАЧИНАЛ входить в чтение христианских текстов, было мне немного за двадцать лет, но я уже был крепко напитан классикой: и нашей, и мировой, и помню, что мне как-то интуитивно не верилось, что над Христом издеваются и его распинают римские солдаты. Никак не верилось: не могли гордые римляне, для которых превыше всего был кодекс чести, верность родине, уходящие на битву и кричавшие цезарю: «Идущие на смерть, приветствуют тебя!», не могли такие отважные тиранить, пытать измученного, безоружного человека, который безропотно сносил удары тростью по голове, плевки в лицо. Тем более он не был захвачен в бою, был пленником, и чтобы его терзали благородные воины императора? Нет, не верилось. И вот, слава Богу, я получил доказательства того, что не римляне распинали Христа, а слуги, охранники и наёмники иудеев. Римляне не запрещали евреям быть иудеями.
11.08. 2019
http://www.stoletie.ru/lit_gostinaya/my_ne_khuzhe_my_luchshe_187.htm
|
| |
| |
| Валентина_Кочерова | Дата: Вторник, 03 Ноя 2020, 14:15 | Сообщение # 3 |
|
Группа: Администраторы
Сообщений: 7149
Статус: Offline | А ТЫ УЛЫБАЙСЯ!
Всё происходящее сейчас в нашей школе настолько дико, настолько нереально и так далеко вообще от традиций русской, советской школы, что иногда кажется: да это же всё несерьезно, да это скоро пройдёт. Это наваждение с телефонами доверия, эта изуверская болтовня вокруг закона о домашнем насилии, это приучение детей к доносам на родителей – что это? Вот подлинный случай, происшедший в московской школе. Я человек православный, врать не могу.
Деточек шестого или седьмого класса посадили отвечать на анкету об условиях домашнего быта, о семье. Всё там было: об условиях для занятий, о питании, о походах на культурные мероприятии, занятиях в кружках. В общем, обычное дознавание сведений о личной жизни учеников. Честно говоря – и это противно, но тут ничего секретного. Раньше учителя сами всё знали безо всяких анкет. Всегда ходили в семьи. А как сейчас пойдёшь: железные двери, кодовые замки. А как родители в школу пойдут: охранники, надо заявку писать. Да по себе скажу: у своих детей я знал не только всех учителей по имени-отчеству, но и одноклассников, а вот уже у внуков не знаю никого. Кто меня в школу пустит? Но и учителей оправдываю: они просто задавлены требованиями отчётности, бумагами, рассылкой заданий на компьютеры учеников. Если добавить, что все они в подвешенном состоянии, с ними заключаются договоры, и они живут под постоянной угрозой, что срок договора директриса легко, к чему-либо придравшись, может не продлить, – как в таком состоянии ходить на работу?
Так вот, я о случае. А в классе был мальчишка, в общем-то, как все мальчишки: детективы читал, фильмы про бандитов смотрел. А чего не смотреть – их же взрослые дяди для смотрения делали. А в фильмах всего насмотрелся. А он парень был с юмором и на вопрос о том, как к нему относятся родители, написал: «Ужасно. Не дают еды, бьют. А недавно где-то взяли наручники и меня пристегнули к батарее. А сами ушли». Сдал работу. Дальше закрутилось. Сверхбдительная, а, по-моему, прошу прощения, не очень умная учительница побежала к директрисе. Та, из той же породы, сразу в полицию. Полиция – в дом к этому ученику. Родители арестованы, привезены в отделение, дают показания. Конечно, они потрясены, конечно, отрицают то, что написано. Как, они бьют их любимого, единственного Игорёчка? Спрашивают и его. Он, конечно, всем этим вторжением людей с оружием напуган и твердит одно: «Да я же пошутил! Шутил я». А про себя думает: может, эти дядьки тоже шутят? Вот такая милая, но страшная история. Очень даже понимаю этого мальчишку. Сам был такой выдумщик. Правда, такой детективной дряни не читал и этой пошлятины киношной не смотрел, но выдумывал всякое разное. Но после Андерсена, Ж.Верна, А.Грина, В.Скотта, Д.Дефо, многих других из этого ряда другие были фантазии и выдумки. Да, всё изменилось, всё против человека, всё против России. Нет, что-то неладно у нас в стране.
У кого мы учимся? У Запада? Там в школах запрещают помещать распятия. И это родители номер один и номер два одобряют. Но нам-то что до этого? Мы в России, в самой целомудренной стране мира. Россией правит любовь. К Богу, к родине, к семье. Любовь. Вот именно любовь-то страшна врагам нашего спасения. И другого объяснения происходящему в нашем Отечестве нет. Пока ещё все помнят эти 90-е годы. Всё гибло, разрушалось: оборона, экономика, медицина, школа, армия. И только Божия церковь выстояла и стояла посреди всего этого. Убитые, разрушенные храмы возрождались, люди у развалин читали молитвы. Молодёжь шла в церковь, шла по зову сердца, которое у нас православно. И тогда многие, по благословению, стояли с кружками на улицах, площадях, собирали подаяние на строительство и реставрацию. Ибо государство, разрушив храмы, их не возрождало. Или возвращало развалины, да ещё требовало за это платить.Тогда студенты художественного вуза пришли к священноначалию и предложили свои услуги. Их направили на возрождение столичного храма в центре. Кто-то стал чернорабочим, кто-то спасал фрески, двое или трое были отправлены с кружками просить подаяние. Александр, это его подлинное имя, он и теперь Александр, но уже отец Александр, – пошел стоять с кружкой в метро. А тогда просителей развелось много. Их милиция гоняла. Гоняла и Александра. Но каждый раз он доказывал, что имеет право, собирает официально: вот документ и подпись, и печать. А человек он был горячий, возмущался, и однажды воскликнул:
– Да как же вы не можете понять, где на Божий храм собирают, где ещё на что?
– А вот не можем. Как их различишь?
– Пусть «Отче наш» читают.
– А ну-ка, нам прочитай.
.Александр прочёл.
– Так это ж коротко, они ради денег выучат.
Верно, подумал Александр, молитва небольшая, выучат. И его озарило:
– А пусть «Символ веры» читают.
– Читай.
Он прочёл. Почесав в затылке, они решили, что это и им даже не выучить, особенно это: «И в Духа Святаго, Господа Животворящего… сславима, глаголавшего пророки». А дальше что произошло? Помог раб Божий Александр столичной милиции. Распечатал побольше экземпляров, принёс в отделение, к теперь уже знакомым стражам порядка. Они благодарили и сами экземпляры размножали. Это, могу сказать, резко тогда уменьшило число мошенников в Москве. «Символ веры» прохиндеям не даётся. Поймали попрошайку. «А ну, читай “Символ веры”», и по бумаге следят. Да и следить не надо: этот текст им был неведом. – Ага, не знаешь? С тобой всё ясно.– Да и самим милиционерам это было на пользу, – улыбается отец Александр, настоятель столичного храма.
В воскресенье должен был решаться какой-то очень важный вопрос на собрании нашего жилищного кооператива. Собирали даже подписи, чтоб была явка. А я пойти не смог - не получилось никуда отвести детей, а жена была в командировке. Пошел с ними гулять. Хоть зима, а таяло, и мы стали лепить снежную бабу, но вышла не баба, а снеговик с бородой, то есть папа. Дети потребовали лепить маму, - потом себя, потом пошла родня поотдаленней. Рядом с нами была проволочная сетчатая загородка для хоккея, но льда в ней не было, и подростки гоняли в футбол. И очень азартно гоняли. Так, что мы постоянно отвлекались от своих скульптур. У подростков была присказка: «А ты улыбайся!». Она прилипла к ним ко всем. Они ее из какого-то фильма взяли, или сами придумали. Первый раз она мелькнула, когда одному из подростков попало мокрым мячом по лицу. «Больно же!» - закричал он. «А ты улыбайся!» - ответили ему под дружный хохот. Подросток вспыхнул, но одернулся - игра, на кого обижаться? Но я заметил, что стал играть он злее и затаенней. Ударял по мячу иногда, не пасуя своим, а влепливая в соперников. Игра у них шла жестоко: насмотрелись мальчики телека. Когда кого-то сшарахивали, прижимали к проволоке, отпихивали, то победно кричали: «Силовой прием!».Дети мои бросили лепить и смотрели. У ребят появилась новая попутная забава - бросаться снежками. Причем не сразу стали целить друг в друга, вначале целили по мячу, потом по ноге в момент удара, а вскоре пошла, как они закричали, «силовая борьба по всему полю». Они, мне казалось, дрались - настолько грубы и свирепы были столкновения, удары, снежки кидались со всей силы в любое место тела. Больше того - подростки радовались, когда видели, что сопернику попало, и больно попало. «А ты улыбайся!» - кричали ему. И тот улыбался, и отвечал тем же. Это была не драка, ведь она прикрывалась игрой, спортивными терминами, счетом. Но что это было?
Тут с собрания жилищного кооператива потянулся народ. Родители повели подростков обедать. Председатель ЖСК остановился и пожурил меня за отсутствие на собрании.
- Нельзя стоять в стороне. Обсуждали вопрос о подростках. Понимаете, ведь столько случаев подростковой жестокости. Надо отвлекать, надо развивать спорт. Мы решили сделать еще одно хоккейное поле.
«А ты улыбайся!» - вдруг услышал я крик своих детей. Они расстреливали снежками вылепленных из снега и папу, и маму, и себя, и всю родню.
05.02.2020
http://www.stoletie.ru/lit_gostinaya/a_ty_ulybajsa_458.htm
НО СПАСЕНИЕ ЕСТЬ…
Заметки писателя о наших перспективах
Пророков в Отечестве нет, но Отечество есть... Ничего хорошего от будущего ждать не приходится. Дальше всё будет так, как сейчас, а сейчас всё хуже некуда, или всё будет ещё хуже. И тот, кто пытается открыть, предугадать будущее, обязан знать тексты Писания, а из Писания то, что на святом Иоанне Крестителе кончилось время пророков. Кончилось их время, от кого же ждать пророчеств? А люди будто этого не знают и, как малые дети, паки и паки надеются, что из будущих времён грядут к нам радости. Откуда их взять? Мы их заслужили? Однополые маршируют по Европе, куда ещё страшнее? Никого не вразумляет, что Содом и Гоморра, Помпея и Карфаген домаршировались. В аду живём. Конечно, мучают предчувствия бедствий в будущем, в котором никто уже не уверен. Но, опять же, разве нам не сказано: каждому дню довлеет злоба его? И разве кто-то из нас бессмертен? Все мы будущие покойники. И что страшиться земной кончины, если она неизбежна?
Листал газеты и журналы конца XIX, начала XX в. с предсказаниями на столетие вперёд. О, сколько умников, «пророков» вещают о близком счастье наступающего XX века. И что, что-то сбылось? Какое там счастье – вошли во времена всеобщего ужаса, горя, ненависти. Надеялись на технику – она стала обслуживать убийство. Надеялись на науку – она разбежалась по направлениям, которые всё дальше друг от друга. Надеялись на человека, что он станет лучше – он звереет. Хотели жить лучше, а сами лучше не становились, вот в чём дело. Но как стать лучше без Бога? Да никак! А в XX в. только Господь и спас, и сохранил Своё малое стадо. А уже оно вытащило из бездны и остальных. А в XXI в. на людей обрушилась и засыпала их лавина информации, в которой 90% ненужной и вредной, но кто её разгребёт, засыпаны прочно, ни вздохнуть, ни выбраться из-под завалов.
Но спасение есть. Надо, чтобы нас мучило не будущее, а прошлое, вот оно в чём. Будущее так и так все равно наступит, а прошлое можно исправить. Как? Очиститься от грехов, которые тяготят. Их тяжесть может быть сброшена с плеч и каждого человека, и всего народа через покаяние. И только покаяние заслужит нам хорошее будущее. И хотя, как всегда, не будет пророков в своём Отечестве, живём в мире жадности, корысти, который сами для себя создаём, так хотя бы постараемся умереть по-человечески. Хотя бы себя спасти. И свою семью. Да, именно так. Вся. Плюс молитвы вечерние, утренние, плюс каноны и акафисты, плюс всё остальное. Вообще-то удобно. Собирается батюшка по просьбе верующих на крестины, на соборование, на молебен к больному, на освящение дома, на кладбище, да куда угодно, и не надо носить тяжелые богослужебные книги. Сунул в карман мобильник и все дела. Но вообще даже как-то диковато представить при этом возгласы: «Святаго Евангелия чтение. Мир всем! Вонмем!» И вознести мобильник над головами? Ужас. Ну нет, это я уже выдумываю.
Сегодня приметил на ранней службе мужчину именно с мобильником. Он следил за ходом литургии. Я ещё успел подумать, что это вроде, может быть, и хорошо: и ушами слушает, и глазами читает. Хорошо для запоминания. Но вряд ли прилично перед батюшкой и дьяконом: вроде как за ними следит, правильно ли служат, по букве ли. Мобильник его – вот в чём штука – вдруг зазвонил. Мужчина торопливо нажал кнопку, ответил и побежал к выходу. Полное ощущение, что служба шла в храме, но ворвались разбойники и кончилась молитва. Но не в нашем, а в его малюсеньком электронном «храмчике». Который хочет командовать. И командует. А уже начиналась «Херувимская».
ПИСАТЕЛИ ТЕРЯЮТ читателей и начинают почти отчаянно за них цепляться. То есть писать как-то позаковыристей, вроде как поинтересней, а получается плохо. Это у Лескова, Платонова получалось, даже у Салтыкова-Щедрина, а вот нынешние на стилевых изысканиях срезаются. Тексты становятся искусственными, бездушными. Это в лучшем случае попытка словотворчества, а в обычном – выдрючивание.
ГОРОД ГЛУПОВ и глуповцы – это и прежние и, сразу скажу, и многие нынешние жители областного центра. Единственного, кстати, в России ещё не вернувшему себе настоящее своё имя. Глупов и глуповцы, это от Салтыкова-Щедрина. Писатель изрядный, умный, точный. Но желчный, но злой даже, и более социальный, нежели национальный. Достоевский так откликнулся на его кончину: «Как волк, напился русской крови, и отвалился в могилу». Хорошо помню разговоры кировской интеллигенции 70-х, 80-х, которая была как везде: слушала «голоса», была всем недовольна, ругала порядки и беспорядки, словом, была в курсе. Ещё то надо заметить, что в Вятке, начиная примерно с середины XIX в. нравственную погоду во многом определяли личности невятского происхождения: ссыльные революционеры, нерусские писатели. Хорош А.Грин, а всё уводит от Вятки в Зурбаган, Добавлял нелюбви к городу и Салтыков-Щедрин. А поток ссыльных поляков и вовсе был катализатором недовольства. В Уржуме, где вырастал С.Костриков, особенно сильна была польская диаспора. Как раз и Серёжу, и не только его, поляки и развращали. И добились своего. Взбаламутили народ, ввергли в революцию. Убили животворное имя Вятка. Помню, интеллигенты-областники так и говорили: «Да у нас не Киров, у нас город Глупов». Конечно, Глупов, соглашусь я. И во многом доселе так. Ну кто бы из умных был против возвращения имени родному городу? Родному, у которого насильно отобрали наречённое при рождении имя. Все равно что – идёт человек по имени Иван, прилично одетый, в русской рубашке, идёт своей дорогой. Его встречают, срывают с него рубашку, напяливают вместо неё какой-то лапсердак, говорят: «Ты теперь не Иван, а Эдик, и пойдёшь не туда, куда шёл, а куда мы тебе укажем». Каково?
21.02. 2020
http://www.stoletie.ru/lit_gostinaya/no_spasenije_jest_282.htm
|
| |
| |
| Валентина_Кочерова | Дата: Понедельник, 08 Фев 2021, 13:11 | Сообщение # 4 |
|
Группа: Администраторы
Сообщений: 7149
Статус: Offline | Валентину Распутину
ЧЕТЫРЕ НЕМЕЦКИХ ПИШУЩИХ МАШИНКИ
О, как писалось в молодости! Быстро, весело, помногу. Ну не печаталось, не издавалось, что из того! Сказал же Гоголь: «Печать вздор! Всё будет в печати!» О, незабвенная моя первая пишущая машинка! Изношенные буквы, кривые строчки, изорванные, избитые 13-миллиметровые ленты. В конторе лесхоза она была, и я ходил на неё смотреть. Даже не смотреть, а хоть взглянуть издали. Отец говорил, что ждут новую, а эту спишут и он возьмёт её себе, то есть для меня. И этот день пришёл! Отец научил меня поднимать и опускать валик, вставлять листок, устанавливать интервал между строк. Я очень волновался и от этого резко и сильно ударял по клавишам. И вот – я написал свою фамилию. Печатными буквами! О, не смейтесь над отроком – это было событием для человека, дерзающего осчастливить своим присутствием мир. Не помню, что потом печатал, конечно, стихи, но вот машинописные буквы фамилии на светло-жёлтой бумаге помню. Нет, и стихи вспомнил:
Мир, сплотив миллионы сердец,
К коммунизму идёт, А его ведёт
Товарищ Сталин – наш второй отец.
Всё-таки не первый. А машинка «Москва» была первой. Она досталась мне уже почти полной развалиной, и я скоро превратил развалины в руины. Но дело обучения машинописи пошло-поехало. Учил я себя писать на машинке варварским способом – вначале одним пальцем тыкал, потом двумя. Если палец промахивался и нажимал не ту клавишу, я этот палец в наказание за промашку кусал. Зубы были крепкие, грамотность повышалась быстро. Достать новую ленту было невозможно. И опять же отец приносил ленты, уже избитые, обесцвеченные. Бывало, что яснее первого, лицевого, экземпляра были 2-е и 3-и, которые шли под копирку...
Тут я запнулся: уже надо объяснять, что такое копирка. Получается, пишу не для молодёжи, а для старшего поколения. Нынешний школьник в сочинении по повести Гоголя «Шинель» сообщает: «Акакий Акакиевич работал ксероксом». А что? Он же переписчик, размножал бумаги. И мне Акакий ближе и понятнее, чем все эти ксероксы, факсы, принтеры, файлы, мегабайты, сайты, принтеры, картриджи, сканеры, всякие виндоусы, яндексы, мэйлы, флешки, всякие айпеты или айпеды, сиречь планшетники, – всё это кажется мне каким-то новым матерным языком демократической словесности. Только в электронном адресе завитушка в середине называется по-русски, да и та собака.
Итак, о пишущих машинках. Конечно, вначале всегда писал от руки. Но рукопись в редакцию не понесёшь, время не пушкинское, нужна рукопись машинописная. Да и почерк свой сам иногда не понимал. Ещё и фигурял выражением Стендаля, что ужасный почерк – признак гениальности. Переписывал попонятнее, отдавал машинистке. Дорого. Хотя застал времена, когда машинописная страница – 30 строк – стоила 10 коп. Но при моей тогдашней нищете и это – деньги. Надо было заводить свою машинку. А как купить? Нужно было разрешение. Да. А где взять? Ещё же не был членом СП. Где-то, как-то, после кого-то обзаводился старьём, мучился, брал напрокат. Помню эти «Ундервуды», «Оптимы», «Прогрессы», но всё было старым, ненадёжным, ломалось. Потаскай-ка в ремонт, да поплати-ка за него. Мечталось о новизне.И вот – свершилось! Я – член СП СССР, у меня в руках талон на немецкую пишущую чудо- машинку «Эрика». По тем временам лёгкая, в серо-голубом футляре, будто внутри гармошка или маленький аккордеон. Меня даже спросили в автобусе: «На свадьбу играть едешь?» За этой машинкой я вначале ухаживал, прямо как за первой любовью. Берёг, протирал, смазывал. И она отвечала взаимностью, была безотказной. Выносила и дальние переезды, и разницу температур, молотила по 4-е, по 5 экземпляров. Притащил её раз к родителям в свою Вятку, работал на ней в чулане, но вскоре нагрянули кировские писатели, вытащили в поездку по области, и мы ездили дня три. Выступали, радовались жизни. Хотя и дожди шли, а всё равно хорошо – родина! Вернулся к родителям, пошёл в чулан проведать свою «Эрику» – батюшки мои, стоит в луже воды, весь поддон залило. Но ведь вот что такое немцы – вылил из машинки воду, протёр полотенцем, вставил сухой чистый лист и стал работать. А дальше, хоть и стыдно, а надо рассказать, как я изменил «Эрике».
Лет 15 она безропотно тянула лямку. Уже была и контужена: я с ней выпрыгивал из электрички, она кувыркалась по асфальту платформы. Раз зажало её в грузовом лифте, но всё она жила, всё пахала и пахала. И вот событие – в Литфонд завезли австрийские, то есть опять же немецкие, пишмашинки «Юнис люкс». Аккуратные, плосконькие. Футляр красно-белый или синебелый. Но распределяли вначале не всем, а лишь делегатам писательского съезда. Каковым я уже и был, и эту «Юнис люкс» схватил сразу в обнимку. Выбрал, конечно, цвета моря и белых над ним облаков. Как элегантна, как легка! Какой шрифт, как мягко скользила каретка, как неслышно проворачивалась вместе с бумагой. Я её полюбил, а уж как она меня-то любила! Именно она соблазняла меня сразу набирать, а не мучиться с рукописью. Но я всё-таки не поддался. Хотя официальные письма, иногда статьи шпарил на этой «Юнис» прямо на чистовую. Но что касалось рассказов и повестей, тут всегда требовалось рукописное. Хотя уже не перьевой ручкой писал, а, для скорости, шариковой. Но прямая связь: голова-сердце-душа-рука-ручка- бумага сохранялась и при шариковой. О бедной «Эрике» вспоминал редко, и всегда с оттенком вины перед ней. Какая выносливая была, как мы с ней в ванной или на кухне коммуналки прокручивали сотни страниц, да ещё и по нескольку экземпляров, легко ли! Однажды сел и за «Эрику». Прочистил, спугнув маленького паучка, зарядил листок. Печатаю – нет мягкого знака. Немка моя за годы разлуки огрузинилась. «Гогол, – сообщала она, – болшой русский писател, любил сол и фасол». Опять задвинул её под стол.
* * *
Жизнь моя переползла за полвека, уже было полдомика в деревне в Подмосковье. Возить туда-сюда машинку, эту бело-синюю полинявшую красавицу, не хотелось. Везёшь её, думаешь сесть за работу, а чаще всего даже футляра не снимешь. Чего и снимать, уже пора ехать обратно. Опять вспомнил про «Эрику». Давай её отремонтирую и вывезу на постоянное место жительства, на почётную старость в деревню. Может, ещё вместе и потрудимся. Но уже такие машинки не брали в ремонт, на всех полках нагло разлеглась электронная продукция. Уже почти все мои соратники по перу обзавелись и компьютерами, и принтерами, писали удивительно помногу, уже ворвался интернет, возможность передавать написанное в редакцию, не отрывая сидячего места от стула. Я так не мог. И не от упрямства, просто мне надо было поехать в редакцию самому, отвезти рукопись, попить чаю с редакторами, поговорить с ними не по телефону. Компьютерные тексты ужасали меня тем, что были уже будто бы законченными, книжными, как их править? Тогда как с машинописью я не церемонился, черкал вдоль и поперёк. Напишу от руки, поправлю, перепишу на машинке, полежит, поправлю, опять перепишу. А тут пересмотру вроде как не подлежали.
На очередной день рождения родные и близкие, беря в рассуждение наступление века электроники и, видимо, надеясь, что с новой техникой и я буду писать по-новому, подарили мне, нет, пока не компьютер, а пишущую машинку, но электронную. Дорогую, опять же немецкую, с памятью. Мне говорили, что это такая же машинка, как и «Эрика», как и «Юнис люкс», но только облегчённая, упрощённая, отлаженная. Мне показали, как на ней работать. Но я за это электронное немецкое сел не сразу. Хотя имя ей дал: «Электронка».Однажды, оставшись дома один, включил её. «Электронка» загудела, замигала, каретка подёргалась, поёрзала влево-вправо, вверх-вниз и, как образцово-показательная, остановилась в начале строки. Я нажал клавишу с буквой «а», и буква появилась на бумаге с такой ошеломляющей моментальностью, что я понял – никаким моим мыслям не угнаться за такой скоростью. Особенно поражало то, что можно ни о чём не заботиться: ни об интервале, ни о красной строке, ни о конце строки. «Электронка» молотила исправно. Вдобавок всё помнила и даже исправляла ошибки – внутри, где-то там, был у неё словарик. Кроме основной двухцветной ленты в ней была ещё лента коррекционная, полупрозрачная. Она выскакивала откуда-то снизу и подставляла себя под удар в том случае, когда ловила меня на ошибке, и сама забивала неверную букву, тут же скрывалась, тут же возвращалась лента основная, тут же щёлкала буква правильная. Нет, не смог я полюбить эту «Электронку». Но и она была взаимна в нелюбви ко мне. Шипела, шипела негромко, но, конечно, по-змеиному. Даже отодвигалась, огоньки мигали презрительно. Работу она исполняла чётко, но холодно, как подёнщину. Когда я выключал её, в ней ещё долго что-то передёргивалось, потрескивало, будто она обсуждала и критиковала всё, что я её заставил написать. Но вот что случилось с «Юнис», с моей верной малышкой «Юнис». Она с горя заумирала. Ещё бы – хозяин завёл какую-то новую лакированную стерву. Умирание «Юнис» я понял, когда, устав от того, что «Электронка» совершенно вампирски вытягивает из меня поток сознания, что я обессиливаю от сидения перед ней, что начинаю писать как-то рассудочно и умственно, то есть неинтересно, тогда я решил вернуться к «Юнис». Но та не захотела работать. Совсем умерла или забастовала, не понял. Я сказал ей: «Служила ты долго и честно, я тебя не брошу. Тебя и «Эрику» отвезу в деревню, буду на вас любоваться и вспоминать золотое время».
Но, товарищи, вы понимаете, что это значит – сказать любимому существу о расставании. «Юнис» моя молча собралась в путь, но по дороге пыталась скрыться. На автовокзале пошёл купить хлеба, «Юнис» спряталась за кассой. В автобусе забилась под сиденье и затаилась, я чуть её не забыл. Принёс в свои полдома, открыл футляр, протёр тряпочкой. Заменил ленту, зарядил бумагу. Нет, не прощала «Юнис» измены, безмолвствовала. Ладно, заслужил. Зачехлил её, поместил на книжную полку. И вот что произошло назавтра. Назавтра мне позвонила знакомая из серьёзного учреждения и сообщила, что у них меняют всю пишущую технику и что я могу приехать и забрать легендарную машинку ещё конца XIX в. Называется «Континенталь».
Немецкая. Что она вполне исправная, на ходу. Надо ли говорить, что я помчался за ней тут же. Как её припёр в общественном транспорте, сам удивляюсь. Она же большая, корпус стальной, килограммов 20. Её можно было с 5-го этажа бросать, и ничего бы с ней не случилось. Позвал товарища, который понимал в технике. И он, и я были в восторге от «Континенталя». А домашние в ужасе, назвали его динозавром. Я ему присвоил имя «Бисмарк», ибо в годы создания «Континенталя» как раз Бисмарк правил Германией. Мой «Бисмарк» был произведён на диво. Высокий, основательный, сверкающий кнопочками шрифта, серебряным звоночком, сигналящим о близком завершении строки, никелированными ручечками, планками, рукоятками, переключателями. Мы во всём этом к концу дня разобрались. Смазали наилучшим часовым маслом, опробовали. Мягкий ход, деликатная смена режимов. Шрифт старомодный, но такой приятный для глаз. Я специально поставил «Бисмарка» рядом с электронной дамочкой и спросил: – Ну что, краля, а ты будешь исправно работать через 103 три года, а? Да нет, тебя из мира выпрут всё новые и новые модификации офисной техники,так ведь?
«Электронка» презрительно молчала, а «Бисмарк» спокойно возвышался и, как честный работяга, ждал команды к труду. Но вначале я освободил его от соседства. Вынес «Электронку» во двор, но не выбросил в мусор, всё-таки надо уважать техническую мысль, поставил на парапет, аккуратно сложил на крышке провода, простился. К обеду её кто-то приватизировал. О, «Бисмарк» был великий трудяга. Я взгромоздил его на самое для него подходящее место, на дубовый подоконник, и начал строчить: «Немецкая точность и русская духовность в союзе меж собой могли бы дать миру образец симфонии государства и личности, труда и молитвы, союза небес и земли.... – высокопарный текст очень нравился «Бисмарку». Я продолжал: – Две крупнейшие монархии Европы были последними способными спасти мир от всех искажений пути к спасению. Они были преднамеренно и целенаправленно поссорены и войной друг с другом проложили путь к гибели, называемой демократией. Но несмотря и на Первую и на Вторую мировые войны, русские и немцы.» – Тут я вновь тормознул: как это несмотря на? А на что смотря? В общем и целом я был доволен «Бисмарком». Вывезти в деревню всё-таки пришлось, так как своей громадностью он устрашал домашних. Причём всё время требовал работы. Как бы даже молча упрекал за безделье. В деревне я как-то автоматически взял с полки «Юнис», снял футляр. Вставил, как делал это сотни раз, писчую бумагу, прокрутил валик, сдвинул каретку вправо, ударил по клавишам. И – «Юнис» откликнулась, заиграла. Поехала влево каретка, затрепыхался поглощаемый листок, покрывающийся, как ныне говорят, текстовой массой.
Может, это кому-то и смешно, что я наделяю машинки человеческими качествами, но я объяснил возвращение «Юнис» в строй тем, что с «Бисмарком» у неё наладились прекрасные отношения. Он молотил официальные письма, предисловия, статьи, а «Юнис» очень обожала писать «про любовь». «Ах, как остро не хватает в мире любви! Ах, как хочется внезапно охватываться мыслями о любимом (вариант: о любимой). Ах, не надо нам ждать, чтобы нас любили, надо любить самим! О, главное в любви – благодарность тому сердцу, в котором живёшь. Нельзя из него уходить: оно сожмётся и начнёт умирать». Это «Юнис» вроде как сама писала. Я же, сгорбившись над ней, выпечатывал: «В зрелые годы не любят внезапно, а любят, как дышат». Самое смешное, что и «Эрика» встала в строй, как-то сам собой вернулся мягкий знак, а с ним и фраза: «Гоголь – великий русский писатель». То есть «Эрика» всё мне простила и служила на совесть. Лишь бы смазывал иногда. Да даже и без смазки не скрипела, впрягалась и тянула лямку. Это не «Бисмарк»: он работает-работает и вдруг резко тормозит. Такой немецкий порядок – орд- нунг. Надо бежать за маслёнкой. Вначале «Бисмарк» и «Юнис» стояли вместе, но работа моя как-то не шла. Было такое ощущение, что им и без работы неплохо. Думаю, они даже как-то общались. И то сказать, у них была одна родина, обе попали на чужбину, было о чём поговорить. «Бисмарк» пережил 2 войны, а «Юнис» была дамочка современная. При «Юнис» старик «Бисмарк» как-то спотыкался, становился косноязычен, а «Юнис» начинала быть какой-то игривой. Хулиганила даже. Ни с того ни с сего писала заявку: «Ах, как хочется писать о любви! Ах, ах, вспомним библиотекаршу воинской части, которая учила разбирать части речи и члены предложения!» Ещё бы не помнить! Но что чем выражено, какие там сказуемые, какая мне была разница, где префикс, где суффикс, главное – она, а она была так красива, так умна, что было совсем непонятно, как это она вдруг замужем? Вот тут вам и краткие прилагательные, вот тут вам и 1-е и 2-е склонения.
«Юнис» хотелось писать и о том, как мы с моей юной женой склонялись над кроваткой доченьки, как везли на море сыночка, как совсем скоро его сын, наш внук, приталкивал к окну стул, залезал на него и глядел на голубей. А потом затаскивал к себе сестричку, нашу внучку, чтобы и она увидела птичек. Обо всём этом очень хотела написать «Юнис», и у неё бы получилось, но вторжение электроники в писательскую жизнь помешало. Вот если бы остановилась моя писательская кухня на уровне механических машинок, тогда да. Из боязни, что «Бисмарк» и «Юнис», объединившись, родят мне какого-нибудь электронного немчика, я их поставил в разные комнаты.
* * *
Но не мы в этом мире диктуем условия жизни, их перед нами ставят. Пришлось и мне вживаться в требования современности и, «задрав штаны», бежать за полиграфией. Издатели безжалостны. Не стали брать машинописные тексты. Говорили: «Мы вас любим, но поймите и нас. Машинопись сканируется плохо, да и вам же лучше, загоняйте текст на диск или на флешку, приносите, мы отформуем и в типографию, а лучше всего сбросьте по электронному адресу». Да уж, словечки: загоняйте, сбросьте, отформуем. Конечно, и издателей можно понять, уже один редактор вёл враз в месяц 5-6 книг, не как раньше, одну в два месяца. Да ещё был штат рецензентов, контрольная вычитка, корректура. Скажут, вот она бюрократическая система. Да эта система издавала прекрасные книги, и они в доходах госбюджета были на 2-ом месте после продажи алкогольной продукции. Много и мусора, особенно идеологического, издавалось, но это было ничто по сравнению с теперешними помойками демократической пропаганды пошлости, насилия, разврата, оккультности. Да и тексты книг были куда грамотней. Даже уже напечатанную книгу вновь прочитывали и замеченные опечатки излагали типографским способом на отдельном листочке и прилагали его к каждому экземпляру книги. Да, сидели и вкладывали. А тиражи какие были! Сказка! Едешь на Запад или на Восток, спрашивают: «Какие у вас тиражи книг?» – «Вот эта повесть вышла тиражом 200 тыс., эта 3,5 млн. экземпляров». Уважали.
Компьютеры создали видимость лёгкости писательского труда, книг стало выходить раз в 10 больше. Пошли в писатели актёры, уголовники, политики, шпионы, дипломаты. Ведь это же кажется так легко – сел за клавиатуру и. шлёп-шлёп хоть 10-ю пальцами. А я, что называется, в новые технологии не вписался. Это же ужас – не успеваешь еле-еле коснуться клавиши, как на экране моментально прорезается буква, потом другая, вот и слово, вот и строка. Но я уже не понимаю, зачем эти слова. Неверно написал слово – оно подчёркивается. Нет, в машинке связь между головой, рукой и бумагой не разрывалась. В компьютере провал, который в обычной машинке виден: от клавиши к шрифту идёт тяга, она помогает свинцовой букве ударить по ленте, та отдаёт часть своей краски, буква шрифта появляется на белой бумаге. Тут и другая на помощь, и 3-я. Любо-дорого. Бодро и радостно выстраиваются слова в рядок, к месту подскакивает запятая, вот и точка. Всё путём. Вот и предложение, которое можно или забраковать, или переделать, а то и одобрить. В компьютере вроде всё закончено. Чего переделывать – страница выходит как в книге. А ещё угнетало то, что написанное надо было «загонять в память». На машинке собираешь урожай страниц, раскладываешь экземпляры по номерам, тоже удовольствие. А тут термин – «сбросить». На рабочий стол, на флешку, в корзину. Всё это сбрасывание происходило молча, на поверхность не выходило ни криков, ни стонов, ни даже звука раздираемой бумаги, ни пламени от её сгорания, ничего. А эти всякие базы данных, файлы, сервисы, форматы, таблицы, виды, вставки, это постоянное зудение надписей внизу справа: «Безопасность компьютера под угрозой», «Срок действия антивирусной программы закончился», «Обновления для вас готовы». Да ещё какая-то «напоминалка», да ещё кто-то сильно умный суёт в окно всякие изречения. Какие и с юмором.
Ещё, что особенно противно, – дни рождения всяких эстрадных шавок. По бокам красотки, по виду проститутки, чего-то все хотят. Мне говорят: не замечай, но как не замечать: всё это пред тобой, лезет в глаза. И вроде бы подчиняется тебе вся эта экранность, постоянно вроде бы ждёт твоей команды, а на самом деле не она при тебе, а ты при ней. Эта вроде бы приданная для ускорения писательского мастерства штучка смеет указывать, что мои, родные вятские слова, то есть самые русские, – это устаревшее. Я возмущался: что ты лезешь, немецкое производство, не в своё пространство! Тебе в сбербанке стоять, тебе чеки выписывать, а не о русской жизни рассказывать. А эта флешка, или флэшка, показать бы её Толстому, да сказать бы: «Вот, весь ты тут и с твоей войной и с твоим миром», – он бы с ума сошёл. Эта флешка, как дамочка лёгкого поведения, таскалась по редакциям и приносила домой всякую заразу. Надо было чистить, ставить программы антивирусные. Тоже возня, тоже деньги. Нет, не пускала меня в себя новая жизнь, не интегрировался я в неё. Сами посудите: вот ты спишь, а компьютер стоит на столе в изголовье и всё помнит. Я засыпаю, а он запомнил все мои труды, я сплю, а он помнит. Легко ли? Стоит ночью, подмигивает красным колдунским зрачком: «Всё, всё-ё о тебе знаю. А ты спи, спи». Что-то в этом оккультное, экстрасенсное. То ли дело рукопись, лежит-полёживает. А если что в ней зачеркнул, оно же всё равно остаётся, его видно. А вдруг оно лучше нового, легко вернуть. А выбросил в корзину, так в настоящую. Можно поискать, пошуршать бумагами.
* * *
Ну что, сказал я себе однажды, пора сдаваться. Победила русскую ментальность общемировая тенденция к стандартизации жизни, а? Ну ещё немного потрепыхаемся, ну ещё пообслуживаем остатки своих читателей рассказами о рассветах и закатах Руси, о сенокосах и рыбалках, о черёмухе над рекой и о замирании сердца, когда провожаешь девушку и стесняешься коснуться её даже мизинцем, а дальше? И мои читатели вымрут, и я вымру. Но ведь Русь, Россия останется! Ну как иначе? Ну неужели иначе? Ведь мир без России умрёт автоматически. Россия – душа мира, тело без души – пища червям. Конечно, так оно нам и надо. Но, Господи, не все же пляшут в дискотеках, не все же курят, не все же потребляют наркоту, не все же напиваются, не все же считают любовью постыдное партнёрство. Не все же ставят похоти плоти выше спасения души. Ты сейчас из церкви пришёл, шёл туда в сумерках, возвращался при солнце, видел же, сколько в храме деточек, сколько пап и мам, и бабушек, и дедушек, не печалься, всё хорошо. А достань-ка ты, брат, давний подарок, о котором и позабыл, наверное, да вот вспомнил, когда стал рассуждать о написании слов. А подарок этот состоит из гусиного пера, чернильницы, пузырька с чернилами и песочницы с песком. И называется высокоторжественно: «Набор «Пушкинский». И прибери-ка, брат, на столе, поставь-ка письменный сей прибор да начертай на чистом листке. Что ж начертать-то? Фамилию, что ли, свою? Я её и так пока не забыл. Изречение какое? Таким пером надо непременно что-то разумное, доброе, вечное. Не писать же исследование «О категориях постсоветского электората». И фразы: «Ваня любит Маню, а Маня любит Петю», тоже проехали, хотя Ваню жалко. Нет, брат, не мучай перо и сам не мучайся».
Хотя на одно я отважился, на прописи. Ведь я ещё застал время, когда были уроки чистописания. Вот я вывожу букву «А» заглавную и «а» прописную, строчную. Как красива левая ножка буквы, как хитрая лапка лисы, как основательна и пряма правая. Её хвостик, как рука, подаваемая следующей букве. Поясок волнистый, с нажимом в середине. Вот буква «Б». Какая надёжная, размашистая над ней крыша, как вымпел над парусником. А у прописной «в» такая кокетливая петелька, «в» буква чаще как предлог, часто живёт в строке в гордом одиночестве, она указательная: пошли в тёмный лес, в минуты жизни трудные. Обмакиваю перо и радуюсь, что даже спустя 65 лет не разучился писать красиво. Это не моя заслуга, это гусиное перо меня возвращает на три эпохи назад. Сидел, сидел и осмелился что-то написать. И написалось. Конечно, не своё, пушкинское: «Минута – и стихи свободно потекут». У него именно потекут, как лесной чистый ручей, выбегающий на солнечную поляну и напояющий корни деревьев, трав и цветов.
Как представить Александра Сергеевича над клавиатурой, выстукивающего на ней: «Мороз и солнце, день чудесный, ещё ты дремлешь, друг прелестный? Пора, красавица, проснись! Открой сомкнуты негой взоры...» А это: «Вся комната янтарным блеском озарена, весёлым треском трещит затопленная печь, приятно думать у лежанки, но, знаешь, не велеть ли в санки кобылку бурую запречь?» Ему бы эта система многое бы подчеркнула: и «сомкнуты», и «запречь», и «затопленная». Затопленная, в лучшем случае, низменность. Выкинул бы Александр Сергеевич всю эту аппаратуру. Да и не было бы его при ней. А был он при Михайловском, при Арине Родионовне, при России... Летело его гусиное перо по шероховатой бумаге: «Летя по утреннему снегу, друг милый, предадимся бегу нетерпеливого коня, и навестим поля пустые, леса, недавно столь густые, и берег, милый для меня». Летело, летело, летело, да и улетело.
Владимир Крупинин
03.02. 2021. Литературная газета
https://lgz.ru/article....shinki-
|
| |
| |
| Валентина_Кочерова | Дата: Пятница, 10 Сен 2021, 21:37 | Сообщение # 5 |
|
Группа: Администраторы
Сообщений: 7149
Статус: Offline | К 80-летию Владимира Крупина
«СЕЙЧАС БОЛЬШЕ ЗНАЮТ, ДА НИЧЕГО НЕ ПОНИМАЮТ»
Этого прозаика старшим поколениям читателей представлять не нужно. Друг, товарищ, собрат по перу признанных классиков В. Астафьева, Ф.Абрамова, В.Белова, В.Распутина, он, безусловно, входит в плеяду наших лучших писателей-почвенников. Их слову когда-то внимали и власти, и народные массы. Голос В.Крупина отчетливо слышим и сегодня. В значительных произведениях часто запоминается некая эмблематическая метафора, указывающая на суть повествования. Есть таковая и в творчестве Владимира Николаевича - «живая вода»: герой одноименной повести «нутряной» философ Кирпиков пытается преобразить с ее помощью несовершенный быт родной деревни. Этой текущей из послевоенного детства, впадающей в живое море православия водой пропитано все творчество писателя.
- Владимир Николаевич, многие известные люди недолюбливают юбилеи из-за ритуальных здравиц, дежурных интервью «по случаю», но так уж заведено: круглая дата - повод поговорить о прошлом, настоящем и будущем. Что сильнее всего вас тревожит как русского писателя и православного человека?
- Конечно, судьба страны. Сейчас она, как последняя крепость, обложена со всех сторон войсками врага рода человеческого, антихриста. Идет штурм по всем правилам воинской науки. Мы видим, что все пункты из «плана Даллеса» по разрушению СССР выполняются в полной мере по отношению к России. «Мы станем разлагать, развращать, растлевать молодежь. Мы сделаем из них циников, пошляков, космополитов», - всего лишь одна известная цитата оттуда. Посмотрите на нынешнее ТВ, на моды и привычки, которые культивируются открыто: вот это самое и есть... С детского сада приучают к мультикам, в которых ползает, воюет и побеждает всякая нечисть, в школе - программы для ЕГЭ-недоумков, в отрочестве и юности - ориентация на карьеру, деньги, успех. Девочки-подростки без стыда курят и матерятся на улицах хуже мальчишек, чего от них ждать в будущем?
У нас сильный противник, который мгновенно схватывает наши начинания и противодействует им широким фронтом или выворачивает их наизнанку. У нас в образовании была великая школа Рачинского, все это как будто забыли. Среднее образование в стране уже убили, однако продолжают махать дубиной, убивая уже и высшее. Слияние вузов, дистанционное образование - звенья той же цепи. К этому надо добавить проказу лжи на всех уровнях, поразившую общество. Но в самой лжи заключается наказание за нее. «Лукавый раб, твоими устами буду судить тебя», - сказал Господь.
Вот это все и волнует, и печалит. На наших глазах убиваются самые светлые чувства, которые движут жизнью отдельных людей и целых народов: любовь к Богу, Отечеству, семье. Но я верю, что Россия - под омофором Царицы Небесной, иначе бы ее уже не было.
- То есть, несмотря ни на что, вы - оптимист?
- Мы люди доверчивые. Доверчивость, конечно, христианская черта, но и она иногда идет во вред. Давайте все-таки поверим в то, что Збигнев Бжезинский изрек: «Главным нашим врагом, после уничтожения коммунизма, является православие». Хотя забавно, что он уравнял коммунизм и коммунистов. По Бжезинскому получается, что мы жили при коммунизме. Но вот, свергнув коммунистов, замахнулось мировое зло и на православие. А православие для России - это и прошлое, и будущее. В перестройку все рухнуло: оборона, экономика, идеология. И что, с Россией было покончено? Нет, выжила Церковь, и она спасла. И спасает, и спасет. И всякая болтовня о России без учета роли в ее жизни православия - пустая трата времени.
- В последние годы вы пишете в основном худ. эссе, творите в малом жанре «крупинок из записных книжек», где мини-сюжеты перемежаются с поучительными заметками, забавными, «подслушанными» диалогами и даже частушками. Значит ли это, что вы отошли от больших сюжетных произведений?
- Почему отошел? Есть повесть «Громкая читка», опубликованная в 4-ом номере «Нашего современника». Она - уже продукт «вирусного» времени. Эпиграфом к ней я поставил свои строчки:
«Ты спросишь: а как там в столице?
Ты ящик включи, посмотри:
намордником скрытые лица,
и дикие вопли ноль-три.
Где общества корни и кроны,
каков на грядущее вид?
Живете без царской короны,
живите с короной ковид».
В повести (действие происходит в начале 1970-х) я пытался исследовать причину того, почему советская литература так легко сдала свои позиции. А коротышки-крупинки пишутся сами - или по впечатлениям бегущей современности, или по всплывающим воспоминаниям. Они - и в памяти, и в завалах сохранившихся записей. Жалко, если эти наблюдения из записных книжек пропадут. К тому же я убедился, что такие вещи «короткого дыхания» неплохо читаются.
- В своих заметках вы обмолвились: мол, слава Богу, избавился от «проклятия профессии», обыкновения воспринимать все, что видится и слышится, с точки зрения литературного сюжета, и начал «просто жить». А может ли писатель «просто жить»? Ведь в России он всегда слыл не только рассказчиком, но и миссионером...
- Писатель я или нет, не мне решать. В России пишущему надо вначале умереть, а потом время само с ним разберется, покажет, что от него осталось, в чем он особенно преуспел: в заботе о себе или в борьбе за нечто большее. Я преподавал долго в Московской духовной академии, и сейчас из числа моих учеников появляются уже и архиереи. Езжу по городам - встречаюсь с ними, выступаю. Но в литературе - другая вещь, я еще лет в 40 пытался заниматься миссионерством: объяснял, убеждал, вразумлял, так сказать. Сегодня с этим покончено. Информация доступна практически всем, узнать некую истину (или Истину) может каждый, нужно лишь движение воли. Известна формула «Гром грянет, мы тогда перекрестимся», но это - самообман. Гром давно грянул, петух клюнул, однако многим удобнее этого не замечать: на одном конце деревни уже горит, а мы все утешаем себя мыслью, что у нас хата с краю. Лукавый на этом и ловит. Единицы поехали добровольцами в Сербию, на Донбасс, единицы выходят на митинги в защиту традиционных ценностей. Те же, кто это делает, заслуживают самого большого уважения: они сохранили в себе жертвенность, готовы жертвовать своим временем, удобством и даже жизнью за други своя. А выше этого ничего и нет. 16-я рота псковских десантников могла ведь не ввязываться в бой. Не меньший подвиг совершила «Молодая гвардия» в Великую Отечественную. За книгу о ней очень уважаю Фадеева, несмотря на все «но», что были в его судьбе.
- Кто из писателей и поэтов на вас больше всего повлиял в юности?
- В 1947 г. вышел сборник «Родные поэты» (отец за ним в город ездил), там были Державин, Жуковский, Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Никитин, Плещеев, Блок, Есенин и некоторые др. Эта книга (мой литературный, поэтический исток) вправила мне мозги на всю жизнь. А из прозы очень понравились в юности «Мартин Иден» Дж. Лондона, «Брат мой, враг мой» Митчела Уилсона, Паустовский, почти весь А.Грин. Но с годами и в поэзии, и в прозе всех остальных для меня затмил Пушкин. Из поэтов еще стали особенно близки мой великий вятский земляк Н.Заболоцкий и Тютчев. Из классической русской прозы - романы Гончарова, Платонова.
Уже в зрелые годы я находился под сильным воздействием выдающихся современников Белова и Распутина, робел перед ним.... Распутин подарил мне свою книгу «Вниз и вверх по течению». Смотрю, жена прижала ее к груди и говорит: «Да ты знаешь, что это за писатель?» А я не знал, отвечаю: «Хороший парень сибирский, Валя, обещал зайти, как в Москве будет». Потом сам прочел книгу и тоже обомлел. Но уже поздно было на имя-отчество переходить, так и продолжилось запанибратское наше знакомство, лучшая дружба в моей жизни была... Дружил еще с А.Гребневым, прекрасным, мало известным у нас, к сожалению, поэтом, из вятских тоже... А сейчас уж и не с кем дружить, все почти ушли... Связь с историей литературы, кстати, не только на личном уровне бывает. В квартире, где сейчас живу, бывал неоднократно Есенин, а живал Джек Алтаузен, пролеткультовский поэт, который предлагал в своих виршах Минина с Пожарским расплавить. 2 раза эту квартиру освящали...
- Некоторые современные писатели очень пекутся об авторских правах, отслеживают плагиат - даже по фразам, готовы судиться с «плагиатчиками». Из ваших произведений что-то заимствовали?
- Ну, бывало, что-то из книг, из публицистики по кусочкам дергали. В фильме «Любовь и голуби», например, цитату мою оприходовали: «Так ведь я тоже не в щепках найдена, не в угол носом росла». Сравнение мое Останкинской башни со шприцем, еще из начала 80-х, тоже без упоминания авторства широко пошло. Ну и Бог с ним, я за «правами» не гоняюсь, не отслеживаю. Понравились фразы - и на здоровье...
- Почему сегодня в нашей литературе не появляется ничего близкого по значению и глубине к «Братьям Карамазовым», «Капитанской дочке», «Мертвым душам», «Вишневому саду»? Писателям трудно нащупать «нерв времени», вывести собирательных героев и антигероев?
- Не просто трудно - архитрудно, на грани невозможного. Самомнение мешает. За времена общения с пишущей братией я видел немало «гениев», которые беззастенчиво верили, что написанное ими выше созданного классиками, да вот только, видишь ли, критики слепы, а читатели неблагодарны: не читают их великие творения, не замечают шедевров. А так как писателей скоро будет больше, чем читателей, - вывод ясен. Но вообще... кто из современников Пушкина знал, что «Капитанская дочка» останется в литературе навсегда, вберет в себя не биографию Гринева, а целую эпоху, покажет русскую историю, русский характер, воспоет величайшую любовь Маши и Петра, заклеймит предательство Швабрина, заставит даже пожалеть Пугачева, кто? Говорили как раз об упадке таланта Александра Сергеевича. Разве кто-то думал, что Чехов сохранится в памяти потомков? Его друг Игнатий Потапенко (прототип Тригорина) был куда более известен. Единого нерва эпохи сейчас нет. Не считать же великим событием футбольный матч, этот суррогат единения. Смотрел краем глаза финал европейского чемпионата и слышал, как комментатор, представляя составы, говорил: «Английская команда цинична в хорошем смысле этого слова». Это называется «приплыли» - цинизм в хорошем смысле! В наше время я часто вспоминаю слова моей мамы: «Раньше меньше знали, да больше понимали, сейчас больше знают, да ничего не понимают».
- Многие считают, что мы живем в предапокалипсные времена. Когда уже станут вполне явными признаки конца света, умолкнет ли совсем русская литература, перейдя в «молчание моления», по выражению иеромонаха Романа, или обретет последнюю форму проповеди, вернувшись к истокам - «Слову» святителя Илариона?
- Вполне возможно, первые ангелы уже протрубили, а мы и не заметили. Все признаки апокалипсиса налицо. Разврат своим размахом превзошел Содом и Гоморру. Но так как сера горящая на головы пока не льется, небо, как свиток, не свернулось, то надо дальше жить. Что нам до описанного в «Откровении» апостола Иоанна? У каждого будут свой личный конец света и Страшный суд. Вот и стоит заранее подумать, о том, куда душа бедная пойдет, и послужить, пока не поздно, Господу, а не сатане. Последние времена могут бесконечно отодвигаться. Россию и православие можно понять, только осознав, что у Бога нет смерти: «Не хочу смерти грешника, но чтобы грешник обратился от пути Своего и жив был». Мы все друг друга еще увидим: «Не бойся, малое стадо!» Что касается языка, главного оружия писателя, то вспомним святых отцов: «Язык будущего века - молчание». Литература наговорилась, набрехалась, наколобродила, завела в тупики «смыслов», не спасла своими «образами», надуманными сюжетными ходами. Так, может быть, хватит?.. Хотя знаю, что какая-то неведомая сила завтра-послезавтра схватит за шиворот и посадит за стол.
- Время безбедного писательства, миллионных тиражей миновало. Как выживает сегодня писатель Владимир Крупин?
- Божьим изволением да щучьим велением. Гонораров сейчас мало, за рубежом почти не переводят. Немного сербы еще печатают, а на Западе интерес к такого рода литературе давно угас.
- Без последнего традиционного вопроса никак не обойтись: над чем сейчас работаете, что у вас «в писательском блокноте»?
- Отвечу, пожалуй, словами А.Суворова: «Если бы моя шляпа знала мои планы, я бросил бы ее в печь».
Андрей Самохин
07.09. 2021.
Материал опубликован в августовском номере журнала Н.Михалкова «Свой».
https://portal-kultura.ru/article....pinu-80
"РОДИНА НЕ МАТЕРИАЛЬНА"
В день 80-летия В.Крупина, который не нуждается в представлениях, мы публикуем его рассказ, посвященный малой родине.
КИЛЬМЕЗЬ – СЕРДЦЕ МОЕ
Родина. Сколько наших молитв, сколько снов и воспоминаний о тебе занимает места в нашей жизни! И с годами все больше и больше. Родина не материальна, она духовна. Уже все легче, даже с облегчением, расстаюсь я с окружающими меня предметами, не утащу же в могилу ни квартиры, ни картин, ни книг, ни серванта, «холодильник, рыдая, за гробом моим не пойдет»; все больше забываю, что было со мною вчера, но все обостреннее, все больнее, все мучительнее вспоминаю начало жизни, зарю утреннюю, милую мою Кильмезь, огромное село на Великом Сибирском тракте. Упали и сгнили екатерининские березы, посаженные вдоль него, черневшие еще при отцах и дедах, металась от берега к берегу, мелела и мучилась наша любимая река Кильмезь, по имени которой и названо село, а память росла и становилась нетленной.
Память – главное, может быть, составляющее качество души. Милосерд Господь – спасает нас памятью о родине.Весь мир жил в моем сердце, когда был молод и дерзал спасти человечество, а сейчас в сердце живет только родина. Мир, по грехам своим, обречен, но, Господи, молю я, спаси мою родину. Спаси Кильмезь, ее дома, улицы, тропинки, крутой обрыв, ее родники, ее высокие деревья. Когда читаю 90-й псалом и дохожу до слов «Не приидет к тебе зло и рана не приближится телеси твоему», я всегда вспоминаю Кильмезь. Я был мал и открыт и виден со всех сторон на просторах родины. И остался маленьким, даже больше маленьким, чем был. Потому что выросли новые деревья, утопили село в своей летней зелени и осеннем золоте, зимнем серебре, улицы и дома прижались к земле и цветам, и все время взгляд мой взлетал к вершинам, к небу. Как же я давно не был в Кильмези, вечность. И, приехав на могилы бабушек и дедушек, я приехал еще и на будущую могилу своего сердца. Оно живет в Кильмези, душа моя летает над Кильмезью, какое же, теперь уже неотнимаемое счастье, что родился именно здесь. В лучшем месте подлунного мира. И та песчинка, которая была встревожена моими босыми ногами, и поднялась силою ветра в воздух, и стала летать над планетой, заставала меня в самых разных местах.
В Северной Африке я видел русских скворцов и плакал от песчинки, попавшей в глаз, в Японии я восхищался ее красотами и электронными карпами, плавающими в жидком стекле яркой витрины, во Франции... Но что перечислять страны, это география, везде, везде я знал, видел и понимал, что нет в мире таких красот, такой сердечности природы, как в Кильмези. Какие самолеты, над какими океанами несли мое грешное тело, а ум и память улетали в кильмезские пределы. Эти дни, прожитые в Кильмези, были на грани жизни и смерти. Молюсь же я ежедневно о милости Божией – упокоить меня на родине, и вот, в эти дни мне часто казалось – молитвы мои услышаны: сердце, соединившись с сердцем детства и юности, так расширилось, что я задыхался, много раз мне казалось – сердце не выдержит. Где был, куда шел, с кем говорил? Я обнаруживал себя то на Красной горе, то на микваровских лугах, то на Колхозной улицы, то на Школьной, то на Промысловой, то на Труда и, конечно, все время на Советской (Троицкой), где был и есть наш дом. Я подходил к нему ночью, касался стен, поднимался на крыльцо, спотыкался в зарослях искалеченного заросшего двора, прислонялся к березе, посаженной мною в год окончания школы. Господи! Дождь шелестел, деревья меня узнавали, церковь стояла белеющая во мраке.Видимо, я производил впечатление не совсем нормального: говорил не в такт, отвечал на вопросы не то и не так, как ожидали. Забывал подаренные банки с вареньем, не от того забывал, что пренебрегал, как же – это же с родины! От того, что опять куда-то шел или куда-то везли.
Огромным крестом легли мои дороги этих дней. Из Вятки, с севера я приехал, пролетев мимо селений с потрясающими названиями Каменный Перебор и Рыбная Ватага, промчавшись мимо лесоучастка Ломик, от которого остался один дом, а когда-то тут было лесничество, отец мой был лесничим, первые 3 года жизни я был тут, потом, пролетев еще 18 км. до Кильмези, я на следующий день был на западе района, в Троицком и Селино. Потом был на юге, в Пореке, Кабачках и Константиновне, а в последний день – на востоке, в Вихарево и Дамаскино. То есть при взгляде сверху, из поднебесья, это крест на пространстве моей родины. Это молитва моя о спасении отчей земли. Почему-то я всегда знал, что буду жить в Москве. В каком-то месте моего детства какой-то взрослый спросил меня: «Хочешь Москву увидать?» – «Хочу». Он схватил меня за голову, за уши и оторвал от земли: «Видишь Москву?» Я вырвался и побежал, чтоб никто не видел мои закипевшие слезы. И все говорил себе: «Увижу, увижу Москву!» Увидел и живу.
А главное мое предчувствие (а что есть жизнь, как не переживание предчувствий) – это то, что я всегда буду тосковать о Кильмези. Мы уезжали из Кильмези, мама сказала: «Не оглядывайся, тосковать будешь». Я оглянулся. Как хорошо получилось, что родина от меня на востоке, что, стоя перед иконами алтарей и перед домашним иконостасом, я обращаюсь не просто к ожиданию Пришествия Христова, но и к родине. Как царственно сияли эти 4 дня, как, думаю, отдыхал мой ангел-хранитель, зная, что на родине ничего со мною, кроме хорошего, не случится. Вот я сижу в теплоте и темноте прохладной ночи около окна, на которое не смел и глянуть 40 лет назад. 40! Взмах ресниц, как говорят на Востоке. Цокали где-то по асфальту каблучки, конечно, красавицы; далеко на окраине внезапно трещала бензопила и глохла, пропархивали мотоциклы, и снова успокаивалась тишина. Даже петухи не кричали, а отмечались вполголоса. Я замирал, сливаясь с тишиной, с селом, со звездами и новой луной над ним, и не было ничего на свете, кроме моего села. Нет, не хочу даже думать, что с Кильмезью может что-то случиться, нет, она вне времен. Она одна такая, она легко, по праву своей красоты, сохранится хотя бы для того, чтобы люди знали, каким должно быть русское селение .Как милосердие валил меня сон в номере на 2-м этаже гостиницы, но уже раным-рано я вставал и шел, ступая неотдохнувшими, гудящими ногами по пустому селу. Все откликалось мне: особенно старые заборы, серебряные крыши, знакомые дома. Кто-то останавливал, с кем-то говорил, но настолько это все было неважно, главное было - я в Кильмези. Это как с любимой: разве важно, о чем говоришь, лишь бы любимая была рядом. Я боялся громко ступать, причинить боль земле родины, нагибался и гладил ладошкой подорожник.
Конечно, первое, что я надеялся свершить в Кильмези и свершил, – это причастился, отстоял литургию. Второе – пошел на кладбище. И долго искал могилки дедушки и бабушки. И отчаялся и взмолился: «Бабушка, ну где же ты?» – и открылся крест с надписью. А вот и дедушка. Это по отцу. А день спустя был на могилках дедушки и бабушки по маме. И тоже долго искал, и тоже взмолился, и тоже нашел. И пал на могилку, и долго и счастливо плакал... Дай Бог доброго здоровья отцу Александру: мы отслужили в память об ушедших от нас панихидку.
Я пишу, я как будто отчитываюсь перед любящей меня женщиной за эти дни разлуки с нею. Милая, мы так быстро промчим дни от колыбели до гроба, видишь эти серые светлые падающие кресты и одолевающую их крапиву, мы с тобою так на мало пришли в этот мир, дни наши кратки, а родина вечна. В Кильмези я почувствовал вечность. Особенно в Троицком, особенно на месте той церкви, около которой был пионерский лагерь, которого я, совсем мальчишкой, был начальником. Церкви нет. Как нет? Да так и нет. Разобрали и использовали при строительстве дороги. И мы несемся по этой дороге с большой скоростью, чтобы принестись к пустому месту. Но Бог так благоволил, что бывшие стены и алтарь храма четко отмечены березками и очертание церкви взывает к молитве. В Кильмези я впервые поднял глаза к небесам, в Кильмези увидел цветение и умирание всего живого, здесь, здесь впервые поцеловался, здесь впервые увидел возвышенный над толпою, плывущий на Страшный Суд гроб с покойником, здесь крал сирень для нее, для единственной, и спустя время крал астры для новой единственной, по этой улице, навстречу солнцу, шагал с граблями и вилами на плече, на лесные луга за Вороньем, а сюда, по берегу, за судострой, как его звали, за лесопилку, шел на заречные луга, сюда, по Красной горе и дальше, шел на Вичмарь, на кирпичный завод, сюда и здесь...
Нет ни одной тропинки, ни одной доски деревянного, давно истопленного в зимних печах тротуара, куда бы ни ступала моя нога, босая, или в валенках, или в сапогах, или, уж совсем по-модному, в ботинках. Но где, где то место, на котором я услышал, как меня окликнули? Или кто-то окликнул. Кто? Этот оклик явственно слышу всю жизнь. Это было за школой, на дороге к логу. Было солнце, весна, голод. Я выдирал из земли какие-то корни и ел. Цвели мелкие липкие цветы, я собирал их, чтобы принести маме. По примеру отца, он всегда приносил цветы. Вообще у нас в доме всегда были цветы. И под окном тоже. И всю жизнь со мною цветы. И я очень рад, что жена моя отдает всю маленькую трехсоточную одворицу нашего подмосковного пол домика только под цветы. О, вопрос о жене в Кильмези был первейший. Кто такая, откуда? Как смогла нашего Володю захороводить? «Не вятская, – признавался я, – но тоже хорошая». Да, но тот день… Тот оклик с небес, ведь он был, ведь я его не выдумал, я слышал. Я бежал с цветами для мамы, с хвощами для младших брата и сестренки. Старшие, казалось мне, заботились о себе сами, а о младших должен был заботиться я. С небес, с небес меня окликнули. Назвали по имени. Я замер, ждал, что еще что-то услышу. Нет, тихо. Помню дорогу, на которой стоял, темно-желтую пашню справа и траву слева. И этот голос, глас, оклик. Ну не выдумал же я его. Значит, я был не один среди пространства, Берегущий меня сказал мне: «Не бойся, Я с тобою».
А еще в этот год было паломничество на Святую Землю. Везде: и в Иерусалиме, и в Вифлееме, и в Назарете, на Фаворе, в Тивериаде, Хевроне, Иерихоне - везде молился о родине, о России. Неужели такая нам суждена кара, что Россия погибнет при нас? Нам ведь тогда не отмолиться. Не на пустое место мы пришли в мир, делали первые шаги по земле Святой Руси; неужели закончим свой путь, шагая по черным пустырям и белым костям?
* * *
Вот тут росли высокие мальвы, стояла скамья, на которой столько много сказано тихого и нежного; как легкая целебная паутина, висят в воздухе те забытые слова. Слова забыты, но не любовь. Разве забыты пылающие костры осени, в которых сгорала листва и небо приближалось к начинающим дымить трубам, разве забыты яркие снега январского рождественского полудня, а весна! Ее разливы, ее пушистые вербы, прилетавшие с юга птицы. И теплая вода Поповского озера, и девчонки в коронах из цветов кувшинок, и ромашки. Бархатная ласковая пыль летних дорог, долгие светлые вечера, когда вся кильмезская молодежь гуляла от аптеки до почты по деревянным мостовым центральной улицы. Ничего не прошло! Все только укрупнилось. Это надо было пройти весь мир: узкие шумные улицы Ближнего Востока, Северной Африки, мостовые Рима, мосты Венеции, Елисейские поля Парижа, все придунайские и прирейнские страны, весь Восток, чтобы понять: лучше Кильмези – только рай небесный.Такое ощущение, что я всегда жил одновременно и в Кильмези и в постижении мира. Слышал прекрасную музыку и представлял ее звучащей над родимым селом, заставал ли где дождь, он слышался мне в шорохе воды сквозь листву деревьев Кильмези; восходила луна - и я видел ее сияние на замерших к ночи цветах кильмезских палисадников. Вообще, если говорить о луне, то она в Кильмези своя, одна такая, больше я такой луны нигде не видел. Так сотворил нас Господь, что, пройдя путь от детства к старости, мы возвращаемся к детству, не впадаем в него, а вновь проживаем в своей памяти.
Жизнь была долгая - все обиды забылись, осталась радость. Люди стареют быстрее домов, дома стареют раньше деревьев, но и деревья, возвысясь до отведенного им предела, умирают, а память - главная часть души, с годами молодеет. И понимаешь, что все было неслучайно: взгляд, дорога, слезы, торопливые письма, нервные звонки, - все укладывалось в памяти и жило в ней в своем порядке, не так, как мы, люди века сего, жили, а как надо б было жить. Но уж не переживешь заново, и не надо, и то слава Богу. Сколько сверстников и более молодых ушли в иные пределы. Перед отъездом я еще пришел на кладбище и ходил по нему, будто тоже по Кильмези, но уже по другой, таинственной и притягательной. Как уходили односельчане, как прощались с нами, почему так рано ушли от ослепительного сияния ночных созвездий, от летнего зноя, от весенней сырости? Почему перестали смотреть на радугу, такую близкую и недостижимую, как понять? Они ушли в иные дали, где нет воздыханий и горестей, но жизнь бесконечная. Время сильнее пространства – вот я вновь уезжаю из Кильмези, вновь оглядываюсь, и так щемит сердце, как будто больше не приеду, будто увижу Кильмезь только из запредельных высот. Летит машина к северу, вышли на обочину, и стоят ребятишки с ведрами брусники, собранной под соснами страны детства. Колеса крутятся, натягивают нить пространства, она вот-вот оборвется... Лес, поле, засветился восток, начались мысли о дальнейшей жизни, нить истончается, слабеет... оборвалась...
И вновь я живу или думаю, что живу, вдали от родины, в столице России. Но ведь надо же и здесь жить русским людям. Не отдавать же врагам Москву. Но сердце мое в Кильмези. И минуты счастья от пребывания в ней я увеличиваю часами воспоминаний. Я мысленно иду от любого места любимого села к любому другому месту, будто меня кто позвал или попросил моей помощи. Кильмезь – сердце мое. Я долго жил, и жил только для того, чтобы понять, что все земное – пролог к вечности. Но если Кильмезь – пролог к вечности, ее предисловие, начало, то какова же вечность? Какую заслужим.Кильмезь, Кильмезь, счастье мое земное, предтеча небесного. Если я помню тебя, значит, и ты помнишь. Просыпаюсь ночью, обращаюсь к востоку, и вижу его в тихом золотом пламени лампады, освещающем иконы, и прошу восхода солнца на каждый день, и жду его. И дожидаюсь. А как иначе – оно же с родины. А родина моя не оставит Россию без солнца.
07.09. 2021. Литературная газета
https://lgz.ru/plus/rodina-ne-materialna-/
|
| |
| |
| Валентина_Кочерова | Дата: Понедельник, 01 Ноя 2021, 18:49 | Сообщение # 6 |
|
Группа: Администраторы
Сообщений: 7149
Статус: Offline | К 80-летию со дня рождения
КИПЕНИЕ И ГОРЕНИЕ
Из дальней дали детства и отрочества долетают всплески памяти, и особенно те, за которые стыдно. И оказывается, как всё рядом. Зажигал перед утренней молитвой свечку, подержал над пламенем ладонь, и не случайно же вспомнилось, как меня похвалил Иван Григорьевич, учитель физики. Мы его любили, а девочки боялись: он заявлял, что женщина знать физику не в состоянии и им никогда выше четвёрки не ставил. И то в крайнем случае.
Учился я плохо, занимая всё время чтением книг, но физику любил. Тогда учебники были хорошими, доступными, понятными, и я всегда забегал вперёд, читая не только заданный параграф, но и заглядывая в следующий.
- Температура кипения воды сколько? Правильно: 100 гр. Но вот она закипела, а пламя спиртовки продолжает гореть. Зачем?
И тут я выскочил, хотел отличиться:- Пламя необходимо для поддержания кипения. А это я прочёл заранее. И меня Иван Григорьевич похвалил. И я сел, весь такой умный и гордый. Как стыдно. Учитель думал, что я своим умом дошёл, а я похвалился заёмным. Сейчас пламя моих свечей не воду греет, только поддерживает молитвенное горение. Вообще, за многое стыдно. Пил, курил, воровал, обманывал, завидовал, подозревал, оправдывался, тщеславился, жадничал, льстил, обещал и не выполнял обещания, многое-многое свершал для погибели души. Вечернее правило читаю, исповедование грехов: в любом каюсь, любой прошёл, в любом грешен. На исповеди одно и то же повторяю: людей учу, а сам сплошной греховодник, плохо детей воцерковляю и внуков, с женой ссорюсь. И нисколько не утешает, что у всех всё так же. Сижу сейчас один, иконы предо мной, лампада горит, запах ладана, как-то успокоился.
ДОЛГО ЖИВУ
Просто удивительно. Кстати, раньше восклицательный знак назывался «удивительным». Диво дивное, как я много видел, как много ездил. Давным-давно весь седой, а не вспомню, даже не заметил, когда поседел, как-то разом. Деточки помогли. Теперь уже и седина облетает. Множество эпох прожил: от средневековья, лучины, коптилки до айпадов, айфонов, скайпов. Сегодня вообще доконало: сын показал новинку. Он говорит вслух, а на экране телефона идёт текст, который произнесён. Или того хлеще: завёл какую-то бабёнку в телефоне, которую обо всём спрашивает и которой даёт задания: во столько-то напомнить о том-то, во столько-то набрать телефон такого-то. А я ещё думал, что ничего меня уже не удивит. Но дальше что? Человек же как был сотворён, так и остаётся. Мужчина - Адам, женщина - Ева. .Хватило бы мне XX в.. В нём всё прокручивалось, всё проваливалось, все предлагаемые формы жизни, устройства, системы, революции, культы, войны, властие и безвластие, идеологии… Весь набор человеческой гордыни. Якобы за человека, а на деле против человека. В этом же веке Господь меня вывел на свет. И привёл в век XXI. Если учесть, что я худо-бедно преподавал литературу, философию, педагогику ещё дохристианского периода, а сейчас преподаю выше всех литератур в мире стоящую литературу древнерусскую, то какой вывод? Получается, что я жил всегда.
РУССКИЕ ШТОРЫ
Рассказ тёщи Прасковьи Александровны (1918–2016):
- Аэродром у нас был недалеко от Берлина. После Победы мы выпросили увольнение, чтобы посмотреть на Рейхстаг. Пошли: Кузьмич мой, Коля из штаба (он знал немецкий) и Ленка шифровальщица. А в Берлине не всё разбомбили, были и улицы вполне сохранившиеся. И уже люди внутри жили. Идём. Вдруг меня Ленка как схватит за руку: «Паня, мои шторы!» Домик аккуратный, немецкий.
- Ты уверена?
- Там на уголках мои метки. Мама вышивала. И вверху подшито розовым.
- Ну, давай зайдём.
- Да вроде неудобно.
- А чего неудобно? Мы же не грабить. Ты точно уверена?
- Да.
Постучали, зашли. Немка в средних годах. Смотрит враждебно. Поздоровались. Коля ей говорит:
- Вот эта мадам, — показал на Ленку, - говорит, что шторы на окнах из её дома.
Она отвечает:- Нет, это мои! Муж прислал.
Коля нам перевёл, говорит: «Ясно, что муж».
И ей:- У мадам есть примета: метки на уголке.
Мой Кузьмич оттянул штору - точно! И метки, и розовым шёлком края обшиты.
Ленка плакать. Коля немке сказал: - Мадам, верните.
Она фыркнула, повернулась: - Берите сами!
Но тут Коля резко, он это умел, я поняла: «Шнеллер!» То есть давай сама и быстрее!
Она сняла шторы, я их свернула, на улице Ленке говорю:- Ты что плачешь, радоваться надо.
А потом только осенило: ведь маму у Ленки немцы убили. Может, муж этой немки и убил. Пошли к рейхстагу. А там! Народное гулянье! Мы и попели там. Рейхстаг весь исписан. И я расписалась. Где пониже - всё занято, но меня Кузьмич и Коля подняли на руках, и я расписалась: «Паня Краснопёрова из Тамани»
ИНЖЕНЕРЫ СЕМИДЕСЯТЫХ
Молодые специалисты НИИ Грибин и Курков тащили вешалку, присели за ней.
- Тут спокойно. Давай дорешаем этот узел. Вот тут ставим добавочное усиление, здесь….
- Инженеры! - закричали на них, - вы что филоните? Мы что, за вас должны мебель таскать?
- Вася, вечером дорешаем.
Вечером сели на лавочке. Петя стал чертить палочкой на песке:
- Вася, если узел вчерне рассчитан, то надо что? Надо его параметры привести во взаимодействие с другими, так?
- Петь, ты голова.
- За такое дежурство надо наказывать рублём и законом! - закричал вдруг на них появившийся лейтенант милиции.
- Где ваши повязки?
Инженеры извинились, встали.
- Ладно, Вась, идём патрулировать.
Назавтра они вновь уединились и стали рисовать одним им понятные схемы.
- Вот вы где спрятались! — вскоре закричали на них. - Сидят, понимаешь ли, на овощной базе и не работают!
- Ладно, Вась, хватай мешок. После базы ко мне поедем. Ночь не поспим! Не впервой.
Наутро они с гордостью положили на стол начальнику КБ свои расчёты. И только он в них углубился и только показал 2 своих больших пальца, как ворвалась в кабинет крупная дама, предместкома:
- Вот вы где! Николай Иванович! Что это такое? Ваши инженеры ленились таскать мебель, плохо работали на овощной базе, плохо дежурили в милиции. Требую лишить их 13-й зарплаты!
Умный Николай Иванович скромно сказал:
- Это их изобретение экономит тысячу 13-х зарплат. Неужели мы из тысячи 2 не выделим?
- Не надо нам 13-й зарплаты! - закричали Вася и Петя. - Дайте нам возможность работать.
- А кто же за вас на картошку поедет? - тоже закричала предместкома.
БУМАЖНАЯ УХА
1990-е годы. Сибирь, перестройка, бардак, север, браконьеры, глава поселения. Из местных. Лицо коричневое, в морщинах. Руки-клещи. Ему сказали, что я писатель из Москвы. Он сразу оттеснил меня от группы товарищей и заявил: «Сильно, однако, коротко говорить надо». Так говорят люди национальностей Севера.
- О чём? - спросил я.
- Мохнатая рука нужна центре. Гибнет зверь и рыба без выстрела.
То есть я сразу понял, что это человек, всей душой болеющий за сохранность природы. И тут я не мог отговориться общими фразами. Он страдал оттого, что к нему на рыбалку и охоту постоянно приезжали какие-то начальники, которых областное начальство приказывало встречать, сопровождать и ублаготворять сибирской экзотикой: баней, ужином у костра, таёжной ухой, шашлыком из кабаньего, медвежьего или оленьего мяса. Плюс к тому полагалось каждому дарить берестяные туеса с ягодами, мёдом, грибами, солёной и копчёной рыбой. Это размягчало сердца приезжавших, и потом они в заботах о подвластных территориях России отдавали предпочтение этой области. Глава поселения страдал, что гостям было всё равно, какое время года.
- Меха в Красной книге, как стрелять? Нерест идёт, слушай, - говорил он, - как можно нерестилища пугать?
Очень я понимал его переживания. По его справедливому мнению, хамы они по отношению к природе были редчайшие. Но у меня у самого рука не «мохнатая», и руки такой «мохнатой» во властях нынешних, в большом начальстве, тоже нет. Да и кого они слушают, эти новые распорядители Божьего дара - российской природы? Единственное, чем он был доволен, что нашёл во мне сочувствие. Что называется, душу облегчил.
И прошло лет чуть ли не двадцать. Опять я залетел в матушку Сибирь. В те же места. И спросил об этом главе поселения. В ответ мне рассказали случай.
- Ну, он так начудил, такой ухой накормил, такую штуку выкинул.
- Какую?
- Он же главой поселения был, и его не отпускали с этого места. А он рвался. В лесники хотел. А тогда, да и сейчас, сверху заваливали бумагами: всякие приказы, отчётность, анкеты всякие, налоги, напоминания, не продохнёшь. Да хоть бы что дельное - видимость одна. Ну вот, он вывез начальство на берег, куда всегда гостей возил. Там у него было всё отлажено: баня, кострище, котёл для ухи. А с собой он привёз сумку, битком набитую этими бумагами. Развёл костёр под котлом, вода закипела. Он при всех эти казённые бумаги в кипяток вывалил, посолил. Они на него глядят как на ненормального. А он: «Угощайтесь, дорогие товарищи. Ваши бумаги дороже рыбы». И всё. Уехал на своём жигулёнке. И в тайгу ушёл.
Такая вот бумажная уха.
ГИРОСКОП
В летящих ракетах, торпедах, самолётах всегда есть такой прибор - гироскоп. Он не подвластен колебаниям и отклонениям запущенного аппарата, именно он держит уровень горизонта. Действие его легко объяснить с помощью игрушки юлы. Сильно раскрутить и запустить юлу, а потом пытаться сбить её с плоскости, на которой она вращается. Что с ней ни делай, она возвращается в прежнее положение. Конечно, она - не вечный двигатель: силы вращения затихают, и она валится на бок. Так вот, думаю, способность гироскопа держать движущиеся аппараты в заданном курсе вполне можно сравнить с инерцией человеческих чувств. Как мы победили в Отечественную войну? Ведь практически было убито и гос. устройство, и религия, церкви разрушены, а мы победили. Почему? Была инерция чувства родины, порядочности, защиты святынь, инерция гордости за предков и нежелание перед ними опозориться. Дети репрессированных шли добровольцами защищать государство, убившее их родителей, дети раскулаченных становились героями. Не было у них обиды на родину, они её считали не государством, а именно родиной. Святое слово. А вот теперь сила этой инерции затухает. И как вернуть силу движения русскому гироскопу?
МОЛОДОЙ СТАРИК
Спрашиваю давно знакомого товарища, лет 10 не виделись, и я изумлён его энергичным видом, весёлостью лица:
- Ничего себе! Да как тебе это удаётся?
- Не ты первый спрашиваешь. Может, вот это: я один раз женат, мы венчаны, в церковь каждое воскресенье хожу, причащаюсь. Пешком люблю ходить. Никогда никаким спортом не занимался.
- Да-а, секретов никаких. Хотя всё равно дивно. Тебе же за 80, а на вид - хоть в армию забирай, хоть в космос отправляй. Что-то же есть всё-таки. А?
Товарищ серьёзно подумал:
- Право, не знаю. Живу и живу. Уж сколько отстоял прощальных отпеваний. На них ведь всегда невольно думаешь: «И я бы мог». Но вообще замечал, что думать о земной кончине очень полезно: такие мысли её отодвигают. Да и нет её, смерти, чего горевать?
И уже совсем мы прощались, как лицо его озарилось:
- Вот он секрет, вот! Ни о ком не надо плохо думать, ни о ком! И не завидовать. Как раз морщины-то - от зависти, от осуждения. Будь сам хорош - все хорошими будут. У старцев учись. У меня вообще своих мыслей нет - всё от них. Вот, только что прочитал совет Паисия Святогорца: когда его в чём жизнь прижимала, он себе говорил: «А в аду ещё хуже». А нам-то чего горевать?
- Так у нас сейчас сплошной ад, в аду живём.
- Ну уж нет, не хорохорься. Пока в прихожей у вечности. А из прихожей 2 двери. В какую кого вызовут? Там на каждого ведётся досье. Это тебе не идиотизм электронной слежки, которая ничтожна перед всеведением Господа.
Попрощались. Рука у него была такая крепкая, что я потом долго тряс свою ладонь.
https://pravoslavie.ru/141594.html
ВЛАДИМИР КРУПИНИН: "ЧУБАЙСА МНЕ ЖАЛЬ"
- Владимир Николаевич, вы перешагнули 80-летний рубеж. Можно подвести какие-то итоги. Ощущаете ли вы свою ответственность за судьбу русской литературы?
- Ощущаю ответственность за то, кому должна служить литература: Родине, народу, эпохе должна служить. Если Господь вывел нас на свет в это время, значит, мы должны нести за него ответственность, чтобы не было стыдно перед идущими следом за нами. А сегодня у меня есть ощущение, что скоро писателей больше, чем читателей, будет.
- Почему?
- Я застал время, когда были огромные тиражи, миллионные, у моих старших литературных братьев - Астафьева, Тендрякова, Абрамова, Белова, Распутина. А сегодня каким мизером выпускаются новые книги? А журналы выходят еще меньшим тиражом. Поэтому читателей и будет меньше. Тем не менее народ сохранил интерес к слову. Поэтому ответственность обязательно нужно нести за написанное, а то, что читателей немного, не повод писать левой лапой. За каждое праздное слово дадим ответ, а не только за ругань.
- Зато интернет дает возможность донести свое слово до многих...
- Я, как человек консервативный, сначала к интернету и правда относился критично. В наш язык вместе с ним стали проникать разные иностранные слова, все эти «айфоны», « айпады» и прочее. Но сегодня я уже въехал в электронное пространство и активно им пользуюсь. Несколько сайтов меня печатают. Скорость передачи информации очень возросла. Только письмо отправил по почте электронной на сайт, а текст уже через несколько минут выставлен. Не сравнить с тем, как раньше было. Сначала рукопись, потом на машинке ее печатаешь. Потом в редакцию везешь сам, потом ждешь где месяц, а где и полгода. Есть возможность текст доработать. Сегодня же нужно подумать несколько раз, прежде чем на кнопку ткнуть, поскольку сразу публикуется все. Вот я написал короткий рассказ про соседскую собаку, он уже в интернете есть. Говорю ей: «Что ты все лаешь на меня? Я вот и рассказ про тебя написал уже!».
- Вы пишете о деревне. А большинство ваших читателей наверняка живут в городах. Зачем это и вам, и им?
- Слово никогда не рождается на асфальте, только на земле. На асфальте может родиться в лучшем случае жаргон. Хотя я очень уважаю и городских писателей - Трифонова, Набокова.
- Слышал, что деревенская проза берет начало от повести «Матренин двор» Солженицына...
- Нет. А как же «Записки охотника» Тургенева? Это же тоже о деревне, о земле написано. А «Мертвые души»? Чичиков ведь по сельской местности путешествует. А если еще раньше заглянем, то и Радищев, который в своем «Путешествии из Петербурга в Москву» тоже ведь о деревне пишет. А еще глубже - былины. Микула Селянинович - крестьянин. Ему земля помогает. Так что не с Солженицына все началось. Его «Матренин двор» очень хорош, хотя лично мне больше нравится «Захар Калита». Считаю, Солженицын сильно переоценен.
- А кто, по-вашему, лучший русский писатель?
- Пушкин, конечно! Он и прозаик, и поэт, и публицист, и критик, и драматург. Это всеобъемлющий талант. Нет никого в нашей литературе выше Пушкина.
- И не будет?
- Я не смогу ответить. О себе я точно знаю, что мне очень далеко до Пушкина. И это осознание есть не только у меня. Как-то два писателя знакомых поругались. Не разговаривали друг с другом. И в одном общем собрании нашелся человек, который каждого из них спросил, пишет ли он лучше Пушкина. Оба честно ответили, что нет! И тут же обиды были забыты. Простили друг друга. Что делить, если оба хуже Пушкина?
- А Толстой, например?
- Как художник он очень хорош, а как писатель - мракобес. Зачем начал ругать церковь, царя? Сколько душ он отравил своими идеями? Но ранние его вещи очень хороши.
- А что современные писатели?
- Многие думали, что после развала СССР, когда идеологии больше не осталось, они докажут всему миру, что гении, невероятные таланты! Сколько разговоров было постоянно в писательских буфетах: «Да, Петька гений! Да, Васька гений!». И что в итоге? Порнография типа Сорокина, Лимонова. Никаких гениальностей не оказалось среди тех, кто писал в стол. Ерунда это все! Это и не литература вовсе. То есть литература, конечно, и имеет своего читателя. Но это не то, наверное, что мы должны делать. Это не традиции русских классиков.
- Настоящий писатель не может писать в стол?
- Не получится у него. Хоть теще, но покажет. Посмотри, мол, какой зять у тебя! Обязательно должен быть читатель, отклик, обратная связь. В этом суть творчества. Иначе зачем писать вообще, если ты никому не показываешь ничего? Если Господь дал талант, нельзя его скрывать.
- Как же найти читателя?
- Ответ один - писать. Публиковаться. Мы уже говорили об интернете. Вот это сегодня хороший способ дотянуться до своего читателя.
- Вера вам помогает?
- Да. О Господе нужно помнить всегда. Поменьше спорить, побольше думать друг о друге. Жалеть друг друга. Мне всех жаль. Вот Чубайс, например. Сколько людей его злодеем считают. Но мы, наверное, должны и его пожалеть. Возможно, и он мучается. Так что больше терпения. И побольше тишины.
Геннадий Окороков
08.10. 2021. газета "Вечерняя Москва"
https://vm.ru/society....esen.ru
|
| |
| |
| Валентина_Кочерова | Дата: Пятница, 06 Янв 2023, 21:11 | Сообщение # 7 |
|
Группа: Администраторы
Сообщений: 7149
Статус: Offline | ДЕТОЧКИ
Наверное, все дети одинаковые – и в Москве, и в Вятке… На Рождество, глядя на ребятишек, вспоминаю свое детство. А ведь и я такой же был!
– А мы колядовать собираемся, – сообщил мне накануне соседский мальчик. – В прошлом году ходили, целую сумку набрали, и деньги даже давали.
– А что вы говорите, когда славите?
Мальчик задумался.
– Ну, в общем наряжаемся. Ромка – девчонкой, Мишка – ужастиком. Я так намазываюсь: щеки и нос красным, а глаза черным.
– Да, – согласился я, – это страшновато. Попробуй тут не положи в мешок… Мы тоже ходили в детстве. Я кое-что помню. Вы придите ко мне, что-нибудь разучим.
Мальчик умчался и мгновенно вернулся с друзьями. Они сказали, что говорят так:
- Славите, славите, вы меня не знаете. Отворяйте сундучки, доставайте пятачки и конфеточки.
– А дальше? – спрашиваю.
– А дальше нам что-нибудь дадут, и мы идем дальше.
– Так зачем же вы тогда приходили, разве только за конфетами? Вы идете на Рождество, вы несете весть о рождении Сына Божьего. Вот главное в колядках. Давайте так… Вот вы говорите свои стихи и добавляйте после «конфеточек»: «Если будет и печенье, то прочтем стихотворенье». Его надо прочесть, если даже и не дадут печенье. Заучите: «В небе звездочки горят, о Христе нам говорят. У людей всех торжество – наступило Рождество». Это же радость – сообщить такую весть. Вы – вестники счастья, спасения… Я раз видел вас в церкви. Как там поют? Заучили? «Слава в вышних Богу…»
Мальчики подхватили:
- На земли мир, в человецех благоволение!
- Вот. И тропарь Рождеству… Знаете наизусть?
- Это Данила знает и Георгий, они батюшке помогают. Они тоже будут ходить.
Мои новые знакомые убежали, и когда вечером раздался бодрый стук в окно, я понял, что это они. Я был готов к встрече, сходил днем за пряниками, конфетами, печеньем. Пришли не только они, а целая группа, человек 10, – со звездой, пением коляды: «Коляда, коляда, открывайте ворота…». Меня осыпали горстью зерна и дружно запели: «Христос рождается, славите, Христос с небес, срящите, Христос на земле, возноситеся. Пойте Господеви вся земля и веселием воспойте люди, яко прославися».
Кого только не было среди колядочников. Снегурочка с длинной мочальной косой, красавица в кокошнике, мальчик, почему-то в иностранной шляпе, другой мальчик, раскрашенный разнообразно, третий в халате со звездами. Они дружно пропели тропарь Рождеству «Рождество твое, Христе Боже наш…», а потом просто запели: «Mы сеяли, сеяли…». Я уж старался вознаградить такое усердие, как вдруг, болезненно охнув, повалилась на пол девчушка с косой. Все они вскрикнули, да так натурально, испуганно, что у меня сердце чуть не оборвалось. Мгновенно стал соображать, у кого из соседей есть телефон, чтобы звонить в больницу. Тут же думал: «Чего ей плохо? Или уморилась от голода, или, наоборот, конфет переела…»
- Доктора, доктора! - кричали дети .И только когда явился «доктор», важный мальчик с нарисованными на лице очками, я с радостью понял, что все это нарочно. Доктор важно щупал пульс, глядя на часы, разогнулся, помолчал и сокрушенно вздохнул:
- Медицина, здесь бессильна.
- Знахаря, знахаря! – закричали девочки.
Пришел и знахарь в зипуне и лаптях. Стал обращаться с больной крайне небрежно: подергал за руки, за ноги. Сказал:– Народная медицина здесь тоже бессильна. Потом они гениально выдержали томительную паузу. Больная лежала, как мертвая. Потом та девочка, что звала доктора, всплеснула руками:
– Ой, я знаю, знаю! Ее спасут хоровод, танцы и песни! И вы с нами, – сказала девочка, – ее же надо оживлять!
Конечно, как я мог не участвовать в оживлении такой красавицы с длинной косой?! Мы прошли хоpоводом, пропели коляду. Я вспомнил давнее свое детство: «Я, малый хлопчик, принес Богу снопчик. Боже, снопчик прими, меня сохрани – и тятю, и маму, и нашу избу, и нашу деревню, и нашу судьбу».
Красавица ожила. Мы выпили лимонада, заели печеньем и пряниками. Вскоре они ушли. Но на прощание заставили спеть девочку, которая стояла в сторонке и молчала. И она, отчаянно стесняясь и тиская в руках варежки, тоненьким голоском запела:
Я пешком ходила в город Вифлеем.
И была в вертепе, и видала в нем,
Что Христос Спаситель, Царь, Творец и Бог,
Родился во хлеве и лежит убог.
И когда я Деве сделала вопрос,
Отчего так плачет Маленький Христос.
Дева мне сказала: «Плачет Он о том,
Что Aдам и Ева взяты в плен врагом,
И что образ Божий, данный их душам,
Отдан в поруганье злобнейшия врагам…»
Девочка не допела, вдруг расплакалась и выскочила за дверь. Мальчики смущенно переминались:
– У нее длинная песня, она еще поет о розах, которые Христос раздал детям, а Себе оставил шипы от роз…
Ушли деточки. Ушли в лунную ночь, скрипя валеночками по рождественскому снегу. А лампадка красная в углу, будто звездочка, сошедшая с небес, пришла и остановилась у святых икон.
https://pravoslavie.ru/2786.html
|
| |
| |
| Валентина_Кочерова | Дата: Воскресенье, 09 Апр 2023, 20:42 | Сообщение # 8 |
|
Группа: Администраторы
Сообщений: 7149
Статус: Offline | МЫ НЕ ИВАНЫ, НЕ ПОМНЯЩИЕ РОДСТВА
Кого называли такими словами? Тех, кто не помнил своих предков, не почитал их, не жил по их заветам. Но вообще в России отношение к истории и всей страны, и каждой семьи всегда было самым уважительным. Очень много сделал для прославления России, русской поэт А.с. Пушкин. Когда скончался наш великий историк Н.М. Карамзин, то именно Пушкин сменил его на посту гос. историка. Но вместе с тем Пушкин всегда изучал историю предков своей семьи. И говорил: я не хочу иметь никакой другой истории, кроме той, что Господь Бог дал России. А как много писал о древних и новых русских временах великий Ломоносов! Будем подражать им.
Кратко напомним этапы, которые прошла наша Отчизна, наше Отечество, наше государство: X в. от Рождества Христова. Поход киевского князя Олега на Константинополь. Вспомните: «Твой щит на вратах Цареграда». Откуда строка? Из «Песни о вещем Олеге». Царь-град - это и есть Константинополь. Предание говорит, что многие воины тогда приняли христианство. Приход в Русские пределы равноапостольных Кирилла и Мефодия, моравских братьев, как их называют, «первоучителей словенских». Славянский алфавит, первые переводы Богослужебных книг с греческого и латыни.
957 год. Принятие христианства Великой равноапостольной княгиней Ольгой. Она - мать великого воина Святослава, прогнавшего из русских пределов племя хазар, и она - бабушка Великого равноапостольного князя Владимира, Крестителя Руси. А оно было в 988 г. Воды Почайны и Днепра, в которые входили подданные Владимира, были освящены приехавшими из Византии греческими священниками. Именно от греков мы и приняли веру православную. И пришла она на Русь не так, как в языческую античность Европы, не с огнем, и мечом, и казнями, а мирно, полюбовно. А славянские «боги», духи лесов, полей и болот, всякие лешие, кикиморы, Соловьи-разбойники, Змеи-Горынычи убежали от святых икон в глухие места, стали героями сказок, а когда дожили до наших времен, пошли на работу в мультфильмы. При Владимире создаются первые русские школы.
1015 год. Как в начале веков было братоубийство, Каин убил Авеля, так и в начале Православной Руси пролилась кровь. Святополк, названный Окаянным, убил своих братьев, неповинных князей Бориса и Глеба. Это первые русские святые. Начинается духовное сияние Киево-Печерской лавры. Основатели - св. Антоний и Феодосий.
Тогда же, в XI в., на вершину русской церкви возводится первый митрополит, родом русский, Иларион. Он - автор величайшего памятника письменности и веры православной «Слова о Законе и Благодати». Княжение Ярослава Мудрого. При нем учреждается «Русская Правда» - первые писаные законы Руси. Знаменито Завещание Ярослава Мудрого. Его раньше дети учили наизусть Вот, вчитайтесь, вслушайтесь: «Дети мои! Ежели вы будете жить в любви между собою, то Бог будет с вами и покорит вам врагов ваших, а ежели станете ссориться, то погибнете и сами и погубите землю дедов и отцов ваших, которую они приобрели великим трудом. Живите же в мире и согласии».
Летописец Нестор, живший в то время и написавший необходимейшую для изучения «Историю временны́х лет», называет Ярослава Мудрого русским царем Соломоном. XI в. - время подвигов великого воина, затем монаха Киево-Печерской лавры Илии Муромца. Начало XII в. - княжение вел. князя Владимира Мономаха. А какая при этом имени вспоминается русская поговорка? «Тяжела ты, шапка Мономаха!» В этом веке вел. князь Андрей Боголюбский переносит столицу Руси из Киева во Владимир на Клязьме. Вместе с ним на север приходит икона Божией Матери, написанная евангелистом Лукой, и отныне называется Владимирской. Вскоре на Русь нахлынуло ордынское иго татаро-монголов. Горят города, гибнут церкви, течет кровь, Киев сожжен. Подвигов русских не счесть. Чего только стоит оборона Козельска (это недалеко от Оптиной пустыни). При битве на Калке мы терпим поражение именно по причине нашей разобщенности, о чем предупреждал Ярослав Мудрый.
Вслед за Чингисханом следует нашествие Батыя. Русь платит непосильные дани. Захватчики грабили жестоко: «У кого коня нет, у того корову возьмет. У кого коровы нет, у того жену возьмет».
В Орде мученически гибнет князь Михаил Черниговский, не пожелавший поклониться языческим идолам (1243 г.). Но засияло и нам солнце побед! На реке Неве поражает шведов - воинов Ватикана вел. князь Александр, названный Невским. Это 1240 г. А через два года он же на льду Чудского озера блистательно побеждает тевтонцев, тоже выполняющих заказ Ватикана. Судьбоносные победы! Если степняки-ордынцы грабили наши материальные богатства, то латиняне посягали на Веру Православную. Вот она-то и есть наше главное богатство. Созидается и северная лавра, лавра прп. Сергия Радонежского. Его мы называем ангелом-хранителем Русской земли. Во все века не уменьшается поток людей, идущих поклониться ему, попросить у него помощи.
1380 г., сентябрь, Рождество Пресвятой Богородицы. При Московском митрополите Алексии князь Димитрий Иоаннович Донской наголову разбивает войска хана Мамая между реками Дон и Непрядва. Битву начинает монах Александр Пересвет, которого послал в помощь Димитрию св. Сергий. Когда шла битва, Сергий стоял на молитве и называл имена тех, кто погибал в это время на Поле Куликовом. Еще много было нашествий на Русь, на Москву. Ханы Едигей, Тамерлан вели войска, но уже Русь становилась непобедимой. Центр Православия Божиим промыслом переходит в Россию. В 1453 г. Константинополь взят турками. У нас правит больше 40 лет умнейший Иоанн III (1462–1505 гг.) При нем окончательно сброшено татаро-монгольское иго (1480 г.) Иоанн IV, прозванный Грозным, принимает на себя титул царя и венчается на царство в Успенском соборе Кремля (1547 г). Расширяет Российское государство. Покоряет Казань, побеждает ливонцев. Присоединяет Сибирь. Его соратники - митрополиты Филипп и Макарий. С 1589 г. в России Патриаршество.
Горький для России год - 1591-й: убиение царевича Димитрия в Угличе. От этого события начинается счет годам Смутного времени. На престоле Б.Годунов. Все время Россию будоражат слухи, что Димитрий жив. Эти слухи помогают полякам ввести войска в Россию, даже захватить Москву. Все уверены, что наследник престола жив, что в России законный царь. Нет, это Лжедмитрий. Вводит в Успенский собор католичку Марину Мнишек, поляки шарят по всему государству, безнаказанно его грабят. Подвиг костромского крестьянина И.Сусанина. Народное ополчение нижегородского купца Козьмы Минина и зарайского воеводы Димитрия Пожарского. Лжедмитрий убит, но появляется другой «царь» Лжедмитрий 2-й, названный Тушинским вором, так как его войска стояли в Тушине. Полуторагодовое стояние в осаде Троице-Сергиевой лавры. Выстояла лавра - выстояла Россия. Подвиг патриарха священномученика Ермогена. 1612 год. Изгнание поляков.
1613-й - начало царствования династии Романовых. Призвание на царство Михаила Романова. За ним - многолетнее правление Алексея Михайловича. При нем беда - раскол в церкви. Столкновение патриарха Никона и протопопа Аввакума. Исправление Богослужебных книг. Учреждение российского (византийского) герба. Стрелецкий бунт. Царевна Софья. И с 1689 по 1725 год - царствование Петра Великого. Усиление мощи Российской державы. Победа в Полтавской битве (1709 г.). Основание Петербурга, города св. апостола Петра (1703 г). С 1721 г. Россия именуется империей, а царь-батюшка - императором. В этом же году на долгие годы прерывается патриаршество в России. Церковная власть отныне до 1918 г. принадлежит Святейшему Синоду.
XVIII в. - век женщин на русском престоле России. Екатерина I, Анна, Елизавета, Екатерина II. Восстание Пугачева, деление России на губернии, победы Суворова на суше и Ушакова на море, присоединение Крыма, Новороссии. Великий Ломоносов, великая литература, открытие русскими Антарктиды. С конца века - Павел I. Дворцовый переворот, убийство Павла. Время Александра I, затем Николая I. Его иногда называют пушкинской эпохой. Это время взлета русской культуры, литературы и музыки. Державин, Жуковский, Пушкин, Тютчев, Лермонтов, Глинка… Строительство храма Христа Спасителя, после революции взорванного, ныне возрожденного.
Благодаря связям со Святой горой Афон и у нас возрождается монашество и старчество. Свт. Тихон Задонский, Димитрий Ростовский, Фотий, Платон, преподобные Паисий Величковский, Серафим Саровский, затем Филарет Московский, Игнатий Брянчанинов, Феофан Затворник, старцы Оптиной пустыни - спасители России, ее молитвенные заступники, учителя. Но одновременно усиливается нашествие Запада на нас. Наполеон, а с ним «двунадесять языков», то есть вся Европа, пытались нас покорить, заставить жить по-своему. Бородинская битва (сентябрь 1812 г.). Восстание декабристов. Их имена долго внедряли в сознание как имена народных героев. На самом деле это были враги престола, значит, и враги России.
1961 год, отмена крепостного права. Гончаров, Достоевский. В XIX в. много войн. Все кавказские народы добровольно просят русского царя принять их в семью российских народов. Крымская война с французами и англичанами. Героическая оборона Севастополя. Канонизация русских святых при Николае II. Создание Нового Афона на Северном Кавказе (Абхазия) на месте мученической кончины великих святых, апостола Симона, свт. Иоанна Златоустого, там, где прошел и св. Первозванный апостол Андрей.
В начале XX века - Русско-японская война. Усиление революционной заразы. Проповеди св. батюшки Иоанна Кронштадского. Его противостояние учению Л.Толстого. Разнузданность журналистики. Первая мировая война. Большевики делают все, чтобы разложить армию, чтобы восстановить народ против царя, стараются внушить мысль о возможности построить рай на земле. После Февральской революции - Октябрьский переворот. Заключение под стражу, затем расстрел царской семьи. Расстрел новомучеников Владимира Киевского и Вениамина Петроградского. Гонения на священство. Всероссийский Собор, возвращение патриаршества в Россию. Священномученик патриарх Тихон. Его кончина. Всенародное горе. Соловки - место мучений священников. Но оно далеко. А вот Бутовский полигон - место расстрела - совсем близко от Москвы. Там захоронения, это только представить, свыше трехсот человек, которые причислены к лику святых. Конечно, там обязательно надо бывать и молиться этим святым - нашим ангелам-хранителям, заступникам за многострадальное наше Отечество.
Отечественная война (1941–1945 гг.) с обезбоженной Европой. Даже и время хрущевских гонений не смогло противостоять воле народной - открыто исповедовать веру во Христа. Времена Хрущева называют оттепелью. Какая оттепель, когда Хрущев обещал к 80-му году показать по телевизору последнего попа. Празднование 600-летия Куликовской битвы в 1980-м и Тысячелетия Крещения Руси в 1988 годах войдут в историю как незабываемые взлеты народного духа и единения во Христе. Прославление сонма российских новомучеников, в том числе преподобномученицы Елисаветы и инокини Варвары, царственных страстотерпцев Николая, Александры, Алексия, Ольги, Татианы, Марии, Анастасии, св. праведного Иоанна Кронштадского, блж. Ксении Петербургской, св. и праведной Матроны Московской, прп. Андрея Рублева и многих-многих, в Отечестве нашем просиявших. Мы должны сохранить и передать дальше, своим потомкам главный завет предков: РУСЬ СВЯТАЯ, ХРАНИ ВЕРУ ПРАВОСЛАВНУЮ!
Сейчас счастливое время возрождения святынь, крепнет вера Православная. Прошло время бесплодных попыток изгнать Бога из России. Россия - подножие Престола Царя Небесного, Россия - дом Пресвятой Богородицы. Велика Россия, а вся умещается в сердце. У нас она одна, нет запасной родины. Нас любит Бог, будем и мы любить Его!
МЕЖДУ ЗЕМЛЕЙ И НЕБЕСАМИ
Наша любимая Россия необъятна и непостижима. Когда в Калининградской обл. заканчивают вечернюю службу, на Камчатке звонят к утренней. Тут вечер, там утро, и это все в одно и то же время. Но это для нас есть время, а у Господа его нет, Он в вечности. У Господа все враз - и наше прошлое, и летящее настоящее, и будущее. Ведь и у нас не было понятия времени до грехопадения. По своей вине мы стали смертны. Не вразумились ни потопом, ни разрушением Вавилонской башни, ни огнями Содома и Гоморры. Но велика любовь Отца Небесного к Своим творениям - Единосущный Сын Божий взошел на Крест, взял на себя наши грехи и открыл дорогу к возвращению в вечность. Это главная Божия милость - возможность спасения души. Но душу без Церкви Христовой спасти невозможно. А что такое Церковь? Это молитва. А кто зовет к молитве? Колокола.
И как представить Россию без колокольного звона? Это невозможно, это все равно что небо без солнышка. Не случайно же памятник Тысячелетия Крещения Руси в Великом Новгороде сделан в форме колокола. А нечистая сила боялась колокольного звона. Все в России знали пословицу: «Ехал бес в Ростов, да испугался крестов», то есть знаменитых ростовских церквей.
А пуще того испугался колокольного звона знаменитой звонницы Успенского собора в Ростовском кремле. Высокая, на четыре сквозные арки, и в каждой свой набор колоколов. Когда колокола благовестили на Пасху и другие праздники, ликовали сердца, хорошели лица, высветлялись души... Обезголосели наши храмы после революции. Редко прорывался их голос по большим праздникам. Но даже и это досаждало бесам, и в 1930 г. колокольный звон был полностью запрещен. До слез, до боли сердечной доводят страшные кадры док. хроники - разрушение храмов. Как от фашистской бомбежки, оседают стены храмов, взвивается прах и пыль. Но особенно невыносимо видеть, как с колоколен свергаются колокола, беспомощно переворачиваются в воздухе, ударяются о землю, издают последний стон и разламываются на куски. И все это запредельное варварство преподносилось как исполнение воли народа. Составлялись от имени трудящихся (все, конечно, подтасовывалось) петиции, что колокольный звон мешает отдыхать трудящимся очередной пятилетки или же препятствует выздоровлению. Так, в Свято-Даниловом монастыре была больница, и больные якобы жаловались, что им от колокольного звона становится плохо. И замолчали колокола, и что же? Больные стали умирать гораздо дружнее, чем до этого.
Уже в наше время ученые доказали то, что православные давно знали - колокола не только не мешают здоровью человека, а улучшают и оберегают его. Частота колебания колокольных звуков смертельна для заразных микробов. История хранит сведения, когда напасти холеры, чумы, сибирской язвы обходили те города, села, приходы, где исправно звонили колокола. Да что говорить, сказано поэтом: «Чем ужасней бешенство стихий, тем слышней набат на колокольнях».
Как можно без колоколов, как? Вот ночь, метель, буря - как же в такой завирухе не сбиться с пути? Батюшка посылает звонаря или сам поднимается на колокольню и звонит, посылая путникам и ездокам сигнал о спасении. Этот звон - как маяк для моряков в штормовую погоду. Вот старинная и навсегда верная пословица о благовесте: «Первый звон - с постели вон, второй звон - из дому вон, третий звон - в церкви поклон»
У нас в селе была бесстрашная старуха, задолго до тысячелетия Крещения Руси требовала открытия храма, который занял дом культуры
- Какая культура? Бесы пляшут, - это культура? Верни звон! Вон, у петуха голова во сколь раз меньше твоей, а понимает больше тебя: встало солнышко - поет. - кричала она секретарю райкома.
В конце 80-х служба возобновилась. И какие у нас были колокола? Та же женщина где-то разузнала, что можно использовать большие газовые баллоны. Да, их звук был и глуховат, и резок, но они как могли помогали людям жить в Богом в душе. И тогда же начали собирать копеечки на покупку колоколов. И насобирали! И люди отдавали их на колокола гораздо охотнее, нежели на другое. Истосковалась душа по небесным звукам.
И ударили на Пасху колокола! Звенели, выговаривали: «Все идите в гости к нам, в гости к нам!». Или старинное: «Тень-тень, потетень, выше города плетень, а на том плетне петух-лепетун». Эта загадка-скороговорка как раз о колоколе. Вернулись и свадебные звоны, и звоны ко встрече архиерея, и, конечно, печально-редкие звоны прощания. Но как раз они помогали легче переносить скорбь утраты. А пасхальным звонам-трезвонам предшествовали звоны великопостные. А четкие звоны четверговой службы «Двенадцать Евангелий»… И теперь вновь возвращается понимание слов из русской классической литературы: «Мы опоздали, уже звонили к „Достойно есть“».
В письмах монаха Сергия Святогорца описывается прибытие на Святую гору Афон русских колоколов: «Греки не знали такого дива… Когда загудели колокола в стройных русских тонах и металлическая игра их отозвалась в далеком эхе и мелодических замирающих звуках по скатам прибрежных холмов и соседних гор, греки были вне себя от радости и удивления».
Но это воспоминание из 1-й половины XIX в. А потом была уже грустная колокольная история. О ней рассказал писатель-эмигрант В.Маевский в книге об Афоне, вышедшей в Париже в 1950 г.: «Где-то внизу, за неподвижными силуэтами кипарисов и каштанов, внезапно раздался удар колокола. Удар настолько гулкий и мощный, что порожденный им звук как бы сразу наполнил собою всю окрестность. Колокол, породивший этот звук, был, несомненно, настоящим богатырем среди ему подобных, подлинным великаном, столь близким русскому сердцу. Ухнув впервые, он вслед за первым ударом послал в пространство второй, за вторым - третий. А затем все последующие удары стали сливаться в одну сочную мелодию чудесной колокольной музыки. Рождаясь где-то очень далеко внизу, эта музыка, тотчас же нарастая, невидимыми волнами возносилась вверх, разливалась по всей Святой горе и затем постепенно и тихо таяла в просторах Эгейского моря. Очарование, меня окружавшее, увеличилось вдвое. Теперь я слышал не только едва уловимое монашеское пение, доносившееся из полутемного храма. Теперь с ним чудесно соединялась и эта новая, могуче-прекрасная мелодия, порожденная металлом невидимого колокола-гиганта, так властно напомнившего мне о иных, ему подобных, колоколах, оставшихся где-то далеко, на столь милой, великой и столь многострадальной родине».
Да, это был русский колокол, но он был пленен греческими властями и отдан греческому монастырю, хотя был послан в дар русским монахам из России. Но с нами на Афоне не считались. У нас не было Патриарха, только Синод. А тут война, тут революция. Еще диво дивное, Божия милость в том, что выжило русское присутствие на Афоне. И поныне Святую гору оглашают русские колокола. Как же я был счастлив увидеть в Андреевском скиту колокола - дар Афону вятских купцов Бакулевых, моих земляков. Время, разрушающее скалы, дома, денежные и гос. системы, ничего не смогло сделать с искусным литьем, узорами и надписями. Но главное - сохранилась чистота звука. А еще из афонских колокольных звонов вспоминаются маленькие колокольчики. Это их трели оглашают в темноте ночи коридоры монастырских гостиниц. Зазвенели они - значит, сейчас ударит колокол. Они похожи на валдайские поддужные колокольчики. Те говорят о дороге - и эти, монастырские, тоже. Здесь, в монастыре, они озвучивают путь к Богу.
Высоким слогом говорит митрополит Илларион в «Слове о Законе и Благодати» о приходе веры православной в Русскую землю: Во единое время вся земля наша восславила Христа Со Отцом и со Святым Духом.Тогда начал мрак идольский от нас отходить, Зори благовестия явились,Тьма бесовская погибла, Слово Евангельское землю осветило. Капища разрушались, церкви возводились, Идолы сокрушались, а иконы святых являлись, Бесы убегали - Крест грады освятил. Апостольская труба и евангельский гром. Всю Русь огласили, Фимиам, Богу воскуряемый, очистил воздух.
Апостольская труба и евангельский гром - это в том числе и о колокольном звоне. Историки приводят факты, когда колокола в тяжелые годины нашествия врагов снимали с колоколен и переплавляли на пушки. Но пора говорить и о том факте, что, бывало, и пушки переплавляли на колокола. То есть исполнялось евангельское: перекуем мечи на орала (плуги). И учебники истории искусств не должны обходить показ значения колокольного звона в искусстве. Как слушать оперу М.И. Глинки «Жизнь за царя» без финального триумфального колокольного торжества? А незабываемая симфония П.И. Чайковского «1812 год». И симфония С.В. Рахманинова «Колокола». Нет числа таким примерам. В спец. литературе можно найти множество сведений о производстве колоколов, о сплавах металла, о том, как и в какой пропорции составляются медь и олово и сколько нужно для улучшения звучания добавить серебра, но разве думаешь об этом, когда ударяет колокол и рука сама взлетает ко лбу для крестного знамения.
АЛЕШИНО МЕСТО
В нашей церкви долгие годы прислуживал батюшке Алеша, одинокий и, как казалось, несчастный горбун. Ему на войне повредило позвоночник, его лечили, но не вылечили. Так он и остался согнутым. Еще и одного глаза у него не было. Ходил он круглый год в валенках, жил один недалеко от церкви, в боковушке, то есть в пристройке с отдельным входом. Он знал наизусть все церковные службы: литургию, отпевание, венчание, крещение, был незаменим при водоосвящении, всегда точно и вовремя подавал кадило, кропило, выносил свечу, нес перед батюшкой чашу с освященной водой - одним словом, был незаменим.
Питался он раз в сутки, вместе с певчими в церковной сторожке. Казалось, что он был нелюдим, но я свидетель тому, как при крещении деточек озарялось радостью его лицо, как он улыбался венчающимся и как внимательно и серьезно смотрел на отпеваемых. Я еще помнил то время, когда Алеша ходил бодро, выдвигая вперед правое плечо, и казалось, что всегда неутомим и бодр, будет служить, но нет, во всем Господь положил предел, Он милостив к нам и дает отдохновение: Алеша заболел, совсем занемог, даже ходить ему стало трудно, не то что служить, и он поневоле перестал помогать батюшке.
Никакой пенсии Алеша не получал, даже и не пытался оформить ее. Деньги ему были совсем не нужны. Он не пил, не курил, носил одну и ту же одежду и растоптанную обувь. Никакие отделы соц. обеспечения о нем и не вспомнили. А вот военкомат не забыл. К праздникам и к Дню Победы в храм приходили открытки, в которых Алешу поздравляли и напоминали, что ему надо явиться за получением наград. Присылали талоны на льготы на все виды транспорта. Но Алеша никуда не ходил и ничем не пользовался. Кто его видел впервые, дивился на его странную, нарушающую, казалось, порядок фигуру, но мы, кто знал его давно, любили Алешу, жалели, пытались заговорить с ним. Он отмалчивался, благодарил за деньги, которые ему давали, и отходил. А деньги, не вникая в их количество, тут же опускал в церковную кружку.
Мы видели, как тяжело он переживал свою немощь. С утра с помощью двух костылей притаскивал себя в храм, тяжело переступал через порог, хромал к скамье в правом притворе и садился на нее. Место его было напротив Распятия. Алеша сидел во время чтения часов, литургии, крещения, венчания и отпевания, если они бывали в тот день, а потом уже уползал домой. Певчие жалели его и просили батюшку, чтобы Алеша обедал с ними. Конечно, батюшка разрешил. Да и много ли Алеша ел: две-три ложки супа, полкотлеты, стакан компоту, а в постный день обходился овсяной кашей и кусочком хлеба. Иногда немного жареной рыбки, вот и все.
Во время службы Алеша шептал вслед за певчими, дьяконом и батюшкой слова литургии, вставал, когда выносили Евангелие, причастную чашу, когда поминали живых и усопших. Стоя на службе, я иногда взглядывал на Алешу. Его, будто траву ветром, качало словами распева молитв: «Не надейтесь на князи, на сыны человеческия», Заповедей Блаженств, «Херувимской», и, конечно, он вместе со всеми, держась за стену, вставал и пел «Символ веры» и «Отче наш». Я невольно видел, как он страдал, что не может встать на колени при выносе чаши со Святыми Дарами, при начале причащения. Когда кончалась служба, батюшка подходил после всех к Алеше и благословлял его крестом. А еще у нас в храме была такая бойкая старуха тетя Маша. Очень она была непоседлива. Но и очень богомольна. Объехала много святых мест и продолжала их объезжать:
- Да разве это у нас вынос плащаницы? Вот в Почаевской лавре - там это вынос, а у нас как-то обычно. А что такое у нас чтение Андрея Критского? Пришли четыре раза, постояли, разошлись. Нет, вот в Дивеево, вот там это - да, там так продирает, там стоишь и рыдаешь. А уж Пасху надо встречать в Пюхтице. Так и возносит, так и возносит. А уж на Вознесение надо в Оптину. Вот где благодать. Там же и в Троицу надо быть. Сена накосят - запахи!
Когда Алеша был в состоянии сам ездить, она его упрекала, что он не посетил никаких святых мест, а мог бы - у него, фронтовика, льготы на все виды транспорта. Алеша только улыбался и отмалчивался. Думаю, что он никак не мог оставить службу в храме. А она у него была ежедневной. Даже в те дни, когда не было литургии, Алеша хлопотал в церковной ограде, помогал сторожу убирать двор, ходил за могилками у паперти. Тогда Маша, решив, чтоб зря не пропадали Алешины льготы, стала брать у него проездные документы. Поэтому, конечно, она так много и объехала. А уж когда Алеша совсем занемог, Маша окончательно взяла его проездные себе. И вот Алеша умер. И как-то так тихо, так умиротворенно, что мы и восприняли очень спокойно его кончину. Я пропустил два воскресенья, уезжал в командировку, потом пришел в храм, и мне сказали, что Алеша умер, уже похоронили. Я постоял над свежим золотистым холмиком его могилы, помолился и пошел поставить свечку за его поминовение.
Пришел в храм, а на месте Алеши сидела Маша.
- Наездилась, буду на Алешином месте сидеть. Теперь уж моя очередь.
Потом какое-то время я долго не был в храме, опять уезжал. А когда вернулся и пришел на службу, на Алешином месте сидела новая старуха, не Маша. Оказывается, и Машу уже схоронили. И Алешино место освободилось для этой старухи.
- С Алешиного места - прямо в рай, — сказала она.
Часто я вспоминаю Алешу. Так и кажется иногда, что вот он выйдет со свечой, предваряя вынос Евангелия, или сейчас поднесет кадило батюшке, будет стоять, серьезный и сгорбленный, при отпевании, и как же озарится его измученное, сморщенное лицо, когда закричит окунаемый в святую купель крещаемый младенец.
…И О ВСЕХ, КОГО НЕКОМУ ПОМЯНУТИ
Оттого, может быть, так тянет к себе кладбище, что оно означает для кого ближайшее, для кого отдаленное, но для всех неминуемое будущее. Ходишь по дорожкам, вроде как выбираешь себе место. Тихо, спокойно и на тесном городском, и, конечно, на просторном сельском. Кресты, памятники, оградки. Засохшие живые цветы и выцветшие искусственные. Особенно хорошо на кладбищах поздней осенью. Выпало немного снега, он лежит светлыми пятнами между могил. И всюду золотая пестрота умирающих листьев. Но ни мрамор памятников, ни громкие фамилии лежащих под ними так не останавливают и так не волнуют меня, как безымянные холмики чьих-то могил. Кто там, в земле? Кто-то же плакал здесь, кто-то же приходил сажать бессмертники, поливать цветы. И почему больше не приходят? Где они? Умерли и сами? Уехали? А может, просто так задавлены жизнью, что и умирать не думают, и сюда не ходят.
В Димитриевскую родительскую субботу отец Александр служил поминальный молебен. Я ему помогал. Перед началом написал большущий список имен своих родных и близких, уже ушедших в глубины земли. Но у самого батюшки списки поминаемых были вообще огромными, целые тетрадки имен усопших, убиенных за Царя и Веру, за страну нашу Российскую пострадавших. Батюшка читал и читал. Молящиеся все передавали и передавали ему через меня листочки - памятки. Торопливо взглядывал я на них: там значились имена воинов, младенцев, даже и безымянных младенцев, погибших до рождения и бесчисленные ряды имен, имен, имен… Иногда грамотно: Иоанна, Симеона, Евфимия, Иакова, а иногда просто: Фисы, Пани, Саши… Батюшка читал и читал. Вспомнил я иностранца, стоявшего со мною однажды на субботнем богослужении. Сказал он: «У нас все службы не более двадцати минут». А тут только зачитывание поминаемых имен заняло более получаса.
Так вот, зачем я все это вспомнил? Именно - из-за одних слов батюшки. Заканчивая поминовение, он, принимая в руки кадило и вознося его молитвенный дым, возгласил: - Молимся Тебе, Господи, и о всех православных, кого некому помянути.
И вот это «некому помянути» довело до слез.
Но как же некому? А мы? Мы, предстоящие престолу, в купели крестившиеся, как и те, безымянные для нас, но Господу ведомые? Мы же повторяем слова: «Имена же их Ты, Господи, веси». Мы же с ними встретимся, мы же увидимся. Будем поминать всех от века почивших. Как знать, может, и наши могилки травой зарастут. Вдруг да и нас, кроме Господа, будет некому помянути.
http://www.golden-ship.ru/_ld/21/2185_1817.htm
|
| |
| |
