| Валентина_Кочерова | Дата: Среда, 25 Янв 2017, 12:28 | Сообщение # 1 |
Группа: Администраторы
Сообщений: 7164
Статус: Offline | Интервью с Заслуженным артистом России Олегом Погудиным
- Недавно у Вас появилась новая программа, посвященная творчеству Исаака Шварца. Расскажите, пожалуйста, как эта музыка вошла в вашу и жизнь, и когда возникла эта идея?
- Музыка Исаака Иосифовича вошла в мою жизнь совершенно естественным способом. Хотя, кроме музыки к кинофильмам он оставил большое творческое наследие — музыка кино в общество проникает моментально и очень широко. Поэтому в этих мелодиях я не просто находился, — я рос вместе с этими мелодиями. Может быть, какой-то язык моего детства, во всяком случае, эстетическая часть моего взросления, пронизаны музыкой Шварца. Что касается уже взрослого, рабочего периода, — я давно пел две песни Исаака Иосифовича — “Любовь и разлука” и “Песенку кавалергардов” из кинофильма “Звезда пленительного счастья”. Кстати, тексты и там, и там Булата Окуджавы, и это второе имя, которое я также пишу вместе с именем Исаака Шварца. Так вот песня “Любовь и разлука” — это для меня своеобразный такой, я бы сказал, гимн.
В музыкальном смысле эта песня написана немножко как гимн. По крайней мере, начало — о подвенечном наряде и о хоре, который поет или не поет в нашу честь, оно как бы адресует к гимну. Ребята, — музыканты, с которыми я работаю, взяли аранжировку именно такого торжественного начала. Но в этом гимне есть одно замечательное качество, которое я бесконечно люблю, которому я привержен, и которое отстаиваю. Это песня нежная и изящная, при очень серьезных вопросах, великих, бескомпромиссных, почти вселенских запросах. Недаром — “вот уже что-то сияет пред нами, но что-то погасло вдали”, и фантастическое, прекрасное, и очень мощное поэтическое — “две вечных дороги любовь и разлука проходят сквозь сердце мое”. Но при всех этих громадных запросах и возможности ответить на эти запросы, это все-таки песня изящная, нежная, ласковая, очень душевная. По-моему, очень точное соединение с жанром романса.
Эта песня для меня своего рода девиз, и я ее пою очень часто, почти во всех сборных программах, и конечно в программах, посвященных творчеству Исаака Шварца. Обычно она завершает концерт, — и тут какая-то настройка на будущее, и восстановление физической усталости за время концерта.
А потом возникла дружба с Исааком Иосифовичем. Видались не часто, даже можно сказать, крайне редко, но мне посчастливилось бывать у него дома, несколько раз удавалось говорить с ним, услышать его благодарности и позитивные отклики, какие-то пожелания, — в том числе критические замечания. Это был, пусть недолгий, но все-таки очень интенсивный процесс общения. Наши встречи проходили только тогда, когда Исаак Иосифович сам приглашал, предлагал встретиться, поскольку лично я боялся отрывать у него это время — у человека, который в глубоком возрасте еще может очень много сделать. У меня есть некоторые его отзывы, причем от руки написанные, от сдержанных, радостных, до бесконечно щедрых и даже восторженных. Эти его автографы у меня лежат, и если когда-то придет к тому время и необходимость, я может, какие-нибудь из них предам более широкому вниманию. Слава Богу, когда он еще был жив, благодаря каналу “Культура” мы сняли программу, посвященную его 85-летнему юбилею, и там уже звучала почти вся программа, которая окончательно сложилась после его ухода. Тут уже была внутренняя необходимость, определенный императив, это надо было сделать. Поэтому программа в нынешнем году состоялась, и если мы будем здоровы, и все будет в порядке, она будет расширяться, так как есть еще несколько песен, которые я хотел бы включить в свой репертуар.
Очень большая печаль моя, что я не успел получить какие-то песни именно для себя. Исаак Иосифович мог и хотел что-то написать для того, чтобы я впервые исполнил эти песни, это было наше общее горячее желание. Но последние годы он все-таки уже часто чувствовал себя неважно и, к сожалению, это не состоялось.
Так или иначе, песни, которые я исполняю, и которые написаны очень давно, они до сих пор абсолютно живые. Я их люблю, их любит огромное количество людей, они будут жить еще очень, очень долго.
- Расскажите о вашей заграничной публике. Это русские эмигранты или иностранные зрители?
- В последнее время это почти всегда соотечественники, — эмигранты, можно так сказать. В 90-е годы это была сплошь национальная публика, местная. Самое последнее время, даже этот год, опять смешанные люди приходят.
Мы, в основном, во Франции и в Германии выступали, но все равно 70 % публики, а то и больше — это соотечественники. И где-то от 10 до 30 % местная публика. А эмигранты — название относительное. Это люди, которые просто живут в другой стране, но их ничего не отрезает от России. Поэтому, в принципе, это наша публика, моя публика, только за границей. Причем сформировалась эта публика еще здесь, это как раз те люди, которые уезжали в конце 80-х, в 90-х годах, и сейчас уезжают. И они уже приходят на артистов, которых любили в Отечестве. Не на жанр, как было в 90-х годах (тогда приходили на романс), а на артиста Олега Погудина. Это другая публика, другое качество. Но, кстати, выстраивается счастливое общение, очень доброе, очень хорошее.
- Вам когда-нибудь приходилось участвовать в сборных концертах?
Я почти всегда отказываюсь от участия в сборных концертах, и где-то заслужил себе такую не очень хорошую славу человека не сговорчивого, но это не от снобизма. Просто мне крайне неудобно в сборном концерте. Все-таки та история, которую я рассказываю во время сольного выступления, — всегда цельная длинная история, она требует определенного продолжения и продолжительности. Она требует единоличности, требует исповеди, требует на площадке одного лирического героя. Поэтому мои опыты по каким-то дуэтным выступлениям были крайне тяжелыми и неудачными.
Хотя я всегда был сам хозяином этих проектов, мне кажется, в романсе, в лирической песне это трудно. Потому что я это понимаю как исповедь, а исповедь нескольких человек сразу — это возможное явление, но для него необходимы категорические обстоятельства, которых в сборных концертах, как правило, не существует. Конечно, если это не концерты, посвященные Дню победы, новогодние концерты, к празднику 8 марта — там можно всегда с радостью поздравить людей. А так, сборные концерты я не люблю, мне в них тяжело, я ощущаю какое-то несоответствие жанра и формы выступления.
- А если это благотворительные концерты?
- Это как раз то, что мы с вами говорили — если есть какие-то категорические условия. Категорические не всегда трагические или сложные. Просто когда ты не можешь отказаться, и когда это должно быть, и может быть именно так.
А благотворительные концерты я и сольные давал и даю. Хотя времена все-таки меняются, я становлюсь все старше, и некоторые программы обрели абсолютную профессиональную законченность. Я, кстати, от этого горюю, — не потому, что я привержен дилетантизму, или я его отстаиваю, ни в коем случае. Просто выходя на сцену, причем на серьезную сцену, и получая за это часто достаточно неплохие гонорары, ты обязан быть профессионалом. Но, как ни грустно, мастерство и профессионализм очень серьезно редактируют искренность, очень серьезно ее ограничивают, иногда даже неволят. Причем это естественный процесс, то есть чем ты мастеровитее, тем труднее быть непосредственным. И иногда работа на сцене превращается в то, чтобы не дать профессии задушить искренность.
Для того, чтобы оставаться непосредственным, для того, чтобы реакции были непосредственными, для того, чтобы можно было говорить не просто от души – от сердцевины души - нужно прилагать определенные усилия и вне площадки, и на площадке.
- Скажите, пожалуйста, у вас была какая-то связь с бардовской средой?
- Глубокой связи не было. Я отношусь не просто с уважением, но даже с любовью к достойным и значительным авторам этого жанра.
Последнее время, к сожалению, стало появляться очень много наносного. Когда я был ребенком, подростком, юношей, — где-то 20-25 лет назад, многие ныне известные и любимые песни не могли в принципе появиться на площадке, на эстраде. Там все-таки тоже был отбор двоякого рода, и, конечно, что-то настоящее не могло прорваться к широкому слушателю из-за препятствий идеологического характера. Хотя самое главное, самое талантливое, — оно так или иначе пробивалось. Например, постоянно запрещаемый Высоцкий все-таки был почти в каждой квартире.
Окуджава, которому очень сильно досталось от режима, тоже был почти в любой интеллигентной семье, я на его песнях просто вырос. Родители как раз учились в Москве в 60-х годах, — они этим жили, болели, это было для них важное и иногда главное. Что касается Никитиных, Городницкого — все это входило в тогдашнюю жизнь, и с некоторыми из них я лично знаком.
Александру Городницкому я очень признателен за добрые и хорошие слова, которые он мне ни один раз говорил. Будучи человеком, очень серьезного положения именно в бардовской среде и просто очень известным и достойным человеком, он оказал мне истинную услугу такими отзывами. Это было достаточно давно, когда я был совсем молодым, начинающим артистом. Бардовская песня для меня — это все-таки, прежде всего стихи, распетые стихи. И если стихи достойные, то я могу простить массу несовершенств музыкальных, и, тем более, несовершенств исполнения. Но мне отчаянно грустно, больно, когда стихи не выдерживают критики, тогда как музыка в бардовской среде все равно всегда вторична. Само же движение бардовское вызывает у меня симпатию, уважение, но некоторое ностальгическое. Все-таки это 60-70 годы, основной такой мощный поток, молодой, счастливый и прогрессивный. Сейчас же очень часто это некоторый буржуазный рефлекс, — от того потока, который был когда-то.
В каком-то смысле российскую, по крайней мере, рок-культуру, рок-движение, тоже можно причислить, и я причисляю, к бардовскому движению. Потому что, опять же, в российской рок-н-рольной традиции слова категорически превалируют над музыкой, над материалом, вплоть до последнего времени. Сейчас, может быть что-то меняется, но для меня меняется тоже грустно, в более техническую сторону. Все равно мелодии, которые составляют суть песни, не рождаются, нет красивых мелодий, нет мелодий проникновенных, вместо этого изощрения формы. Есть изощрения, опять-таки аранжировок, сопровождений, музыкальные какие-то находки и даже очень порой хорошие, — но мелодий нет. И поэтому в смысле музыкальном, скорее даже обработочном, аранжировочном, явление российского рока несколько иное, но все-таки я отношу его к авторской песне. Долго пытался вырваться из понятия бардовской — авторской песни.
- Помню, год назад в Москве, во время концерта в центре Павла Слободкина, посвященного народной песне, Вы вышли на сцену с листом бумаги и прочитали финал поэмы Некрасова “Мороз, Красный нос”. А потом запели. Это произвело большое впечатление на публику, в зале воцарилась абсолютная тишина. Вы не думали серьезно объединить эти два жанра?
- Ну, это другая история. Там нет необходимости перевоплощения, это тот же монолог от первого лица, просто не пропетый, а сказанный. Это стихи, тем более, большие стихи, они обладают очень мощной внутренней мелодикой, иногда даже мелодией. Переходить от слова к песне достаточно естественно. Есть стихи, которым не нужна музыка, она может их немножко снизить. Те стихи Некрасова, которые я читал, они из этого же разряда, хотя есть и песни на его стихи потрясающие, очень хорошие. Он очень певуч, он точно слышал народную песнь, народную мелодию, и она передается в его сочинениях.
Есть у меня программа, в которой я достаточно много читаю. Программа называется “Лермонтов”, и там и романсы на стихи Лермонтова, и его стихи в чистом виде. Свои программы я всегда строю по драматургическим законам, безусловно, это так. И поэтому там вполне естественно включение каких-то иных жанров, можно было бы даже при необходимости, при желании включить пластические номера или танец. Но это должно быть не просто оправданно, это должно быть не просто необходимо, — это должно делать более совершенным тот материал, в котором я работаю. Это не так просто.
Безусловно, стихи Лермонтова, Некрасова, Пушкина, они могут сделать совершеннее программу, и поэтому я этим пользуюсь. Мне нравится, когда возникают синтетические представления, но когда все это достойно. А, тем не менее, иногда бывает неплохо пойти и послушать кого-то по настоящему из талантливых и профессиональных людей. В чтецком жанре они есть — в Филармонии этому посвящен целый абонемент.
- Когда Вы работаете над песней пластически, Вы фиксируете движения, или импровизируете?
- Импровизирую. Есть зафиксированных только несколько очень точных попаданий, которые просто по-другому не сделать. Но в принципе всегда импровизация. Тело идет за мыслью и за мелодией. Мелодия оформляет эти определенные движения, устанавливает манеру, но рождается движение вот сейчас, конкретно, в данный момент.
- Вы выступаете на разных площадках Москвы. Публика разная, или все-таки какой-то настрой один?
- Нет, публика та же, особенно, что касается Москвы. Она просто переходит с нами из зала в зал. У меня сформировалась публика, — за 20 лет сценической работы публика формируется. Если концерты проходят в больших залах, на крупных площадках, как в Кремлевском дворце, то там приходит довольно много непостоянной публики. В залах, которые от тысячи до двух тысяч мест, — это мои любимые залы, такие как концертный зал им. Чайковского, дом Музыки, театр Эстрады, — там уже не так много людей случайных. Но вообще, я думаю, что если бы концертов в Москве было больше, — из-за гастрольной занятости это просто невозможно — то и публика была бы разнообразнее. Слава Богу, я избалован тем, что залы полные, это огромная радость.
- Вы помните ваше первое сольное выступление, которое проходило в клубе “Восток”?
- Это трудно — слишком много времени прошло с точки зрения сценического пути. Во-первых, я был тогда студентом театрального института, и артистом меня можно было назвать с некоторой натяжкой. Но концерт был не ученический, а вполне себе настоящий концерт с настоящими билетами, настоящими афишами.
Концерт я помню в целом — он был удачный, состоял из романсов и песен Окуджавы. Было два отделения. Принимали и то, и другое радостно, Окуджаву даже несколько более радостно, что вполне понятно. В романсе я тогда хоть и жил всем сердцем, но где-то всего около трех лет, и на сцену я его толком никогда не выносил. А с песнями Окуджавы я прошел более половины жизни, и эти песни были уже как бы присвоены. Зал был небольшой, хотя, с другой стороны, для подростка — мне было 18 лет, это был серьезный зал, серьезный выход. Публика отнеслась очень по-доброму к этому концерту, поэтому у меня самые радостные воспоминания.
- Должен ли артист, художник, как-то реагировать на социально-политические, общественные события страны?
- Должен. Только мне бы хотелось, чтобы это было талантливо, потому что задача артиста — реагировать художественно. Не во внешнем проявлении, — формы могут быть самыми разными. Например, открытое письмо, какое совсем недавно написал Михаил Трухин. У меня вызвали уважение и гражданская позиция, и форма, в которую она была обличена.
Допустим, тому же Шевчуку вполне прилично и даже с точки зрения артистической формы правильно то, как он себя ведет вплоть до участия в митингах и прочее. Это абсолютно в его жанре, и, поэтому его позиция — правильно оформленная позиция. Хотя, я думаю, когда он хотел ее заявить, то не думал об оформлении, просто это тоже явление таланта.
Я реагирую на очень многое достаточно ярко, но всегда выношу это в программу концерта. Кстати, я всерьез наблюдаю за новостями, вернее, за событиями. И очень болею за страну, за Родину — вот здесь уместно это сказать без пафоса. Меня пугают какие-то перспективы, иногда отсутствие перспектив, я на это реагирую, и также выношу на сцену. Но, крайне редко я позволял себе со сцены говорить о моем отношении к тому, что происходит, открыто, прямо — не художественным образом, а именно публицистическим.
Чаще всего я так собираю репертуар, что людям на концерте понятно, о чем я хочу сказать, именно через такую подборку песен. Также важно, как это спето и как это подается. Поэтому вернусь к вашему вопросу — я считаю, что большой художник, — не обязательно популярный, известный, а именно большой художник в обязательном порядке должен реагировать на то, что происходит вокруг, в том числе и в обществе. Но, мое глубокое убеждение, пожелание всем творческим людям, чтобы все-таки их реакция по большей части оставалась адекватной и достойной художественному деланию, будет больше пользы. Хотя, бывают ситуации, когда необходимо выйти на улицу. И не важно, токарь ты или медик — это ситуации, в которых невозможно иначе поступить.
И то, что с большой долей вероятности Охта центр не будет торчать напротив Смольного собора — это как раз заслуга общественности, в том числе и художественной.
- Можете ли Вы кого-нибудь назвать своими учениками, продолжателями?
- Если говорить об учителях корректно, то в 42 года говорить об учениках, о последователях — немножко легкомысленно. Если дальше все будет хорошо, то я сейчас нахожусь пусть не в начале, но в первой половине творческого пути.
Даже за это время я многие вещи переоценил. Не глобально, не по сути, — по сути все остается также, а по форме выражения, по воплощению. У меня иные взгляды, чисто возрастные изменения. Ученики мои из театральной Академии все еще совсем юные, и я не учил их исполнять романс. Что касается последователей, то можно говорить не о моих последователях, а о людях, работающих в этом жанре, в этой традиции.
Должен еще оговориться — страна огромная, а известны в основном только те, кто в Москве и в Петербурге, совсем чуть-чуть те, кто в Екатеринбурге. И это тоже беда нашей страны — такая жесткая и всеподавляющая централизация. Люди есть талантливые и очень достойные на периферии, о которых мало кто знает, и я в том числе. Когда урывками что-то успеваю увидеть во время гастролей, я понимаю, что в культурных центрах нашей страны, а их много, есть своя очень мощная, интенсивная жизнь, но мы об этих артистах очень мало знаем, или почти не знаем. Но жанр романса, лирической песни не умирает, и никогда не умрет, пока будут появляться люди, к нему предназначенные, — лишь бы артисты сумели сделать правильный выбор, — это главное и необходимое.
Я думаю, что отчасти помогаю этому правильному выбору одним своим существованием, то, что этот жанр вместе со мной живет от крохотного зала центра оперного пения Галина Павловны Вишневской, где 300 зрительских мест, до шеститысячного Кремлевского дворца. И там, и там этот жанр существует, побеждает творчески, вызывает очень мощный отклик и зрительскую любовь. А это, все-таки, самое главное.
Беседовала Александра Васильева
http://www.musician.international/ru....B%D0%BC
|
| |
| |
