|
БЕСЕДЫ С МИХАИЛОМ ПИОТРОВСКИМ
|
|
| Валентина_Кочерова | Дата: Пятница, 01 Июн 2012, 23:55 | Сообщение # 1 |
Группа: Администраторы
Сообщений: 7166
Статус: Offline | МИХАИЛ ПИОТРОВСКИЙ: «ДЛЯ МЕНЯ НИЧЕГО ПРЕСТИЖНЕЕ НАУКИ НЕТ»
Директор Эрмитажа любит лично показывать высоким гостям один из лучших музеев мира. В интервью он рассказал о том кто из них произвел на него впечатление, хотел ли он стать губернатором Петербурга и что коллекционировал в школе.
– Михаил Борисович, если я не ошибаюсь, кажется, только Эрмитаж имеет филиалы за границей?
– Не совсем так: выставочные центры за границей имеют Эрмитаж и Гуггенхайм. Это нас породнило, и поэтому у нас такой тесный альянс, поэтому мы объединяем свои усилия в разных мероприятиях, и нас можно назвать картелем. Выставочные центры Эрмитажа родились из наших постоянных выставок. Некоторые музеи имеют отделения в своих странах. Недавно в Японии закрылся филиал Бостонского музея, он прогорел финансово.
– А как же помощь спонсоров? У них же все помешаны на помощи культуре.
– Спонсоров ещё найти надо. Наши выставочные центры все финансируются в той стране, где они работают, часть доходов мы получаем с них. Единственный центр, который не нуждается в финансировании, – Лас-Вегас, прибыль там небольшая, но билеты окупают все затраты. В Лондоне и Амстердаме всё время надо искать спонсоров, но в Амстердаме на несколько лет вперёд всё в порядке.
– На днях вы открываете первый филиал Эрмитажа в Казани…
– Это будет не филиал, а выставочный центр, потому что он будет находиться на территории заповедника «Казанский кремль». Первая выставка будет о Золотой Орде.
– Насколько известно, Казанский кремль построен Иваном Грозным.
– Иван Грозный захватил казанское ханство в ходе крупнейшей империалистической игры России против остатков предыдущей империи. В Казани мы откроем несколько выставок, связанных с Золотой Ордой и её предками. Золотая Орда – одна из научных тем Эрмитажа. Мы вообще всегда делаем выставки с просветительскими идеями – не просто показать что-то, а чтобы люди задумались, увидев выставку. О той же Золотой Орде есть два стереотипа. Первый – это враг России; она 300 лет жила под ярмом орды, и вообще это ужас какой-то был, еле-еле от него избавились. Это неправильный стереотип. Потому что раздробленная Русь попала под контроль большого мирового государства, которое в плане цивилизации было на порядок выше Руси. Потом московские князья, используя Золотую Орду, окрепли и создали своё государство, которое пришло на смену Золотой Орде. Есть и другой стереотип. Дескать, была великая замечательная держава Золотая Орда, но пришли русские, кинулись на неё и уничтожили. На самом деле история так не развивается. В ходе монгольского нашествия возникли многие государства. Это была громадная степная империя, которая имела торговые связи с Ираном, Италией, Северным Кавказом, Крымом, Сибирью. Это государство приняло ислам и этим приобщилось к высокой культуре того времени. Её соседями были русские княжества, Литва, из которой должно было вырасти большое русское государство, но вырасти в супергосударство славян Литве помешали поляки. В истории много разных интересных вопросов, и хочется, чтобы их обсуждали, глядя на подлинные вещи. Подобной выставки о Золотой Орде ещё не было. На ней будут показаны образцы городской цивилизации Золотой Орды, которую, кстати, «золотой» прозвали сами русские от восторга перед роскошью. Тут есть, над чем думать. Газеты и телевидение насаждают в головы людей разные идеи. Но на выставке человек может плюнуть на то, что ему говорят другие, и самостоятельно разобраться: почему эти сосуды такие красивые? Или почему на стенах написаны персидские стихи? Это и есть важнейшая функция музея – показывать подлинные вещи, именно они дают возможность родиться мысли. Я понимаю, что выставка, посвящённая Золотой Орде, вызовет споры, будут и «за», и «против», и «с какой стати?»
– Будет ли представлен русский период развития Казани?
– Мы не будем рассказывать о Казани – она лишь маленькая часть Золотой Орды. В казанском выставочном центре будут такие же выставки, какие мы устраиваем всюду. Например, в Амстердаме у нас была выставка «Венеция», потому что Амстердам называют «северной Венецией». В Казани тоже будут выставки, и связанные с Казанью, и не связанные с ней; конечно, будут использоваться коллекции Эрмитажа. Можно сделать выставку и о России Ивана Грозного, но думаю, интереснее было бы сделать выставку о европейском искусстве.
– Не хочется никого обидеть, но как при открытии выставок вы решаете вопросы работы в провинции, которая всё-таки есть провинция?
– Это очень важный вопрос. У нас есть жёсткие требования. Например, мы ответили положительно на просьбу сделать Эрмитажный центр в Казани только после того, как провели там три выставки. Сначала президент Шаймиев попросил показать в Казани Перещепинский клад. Это редкие экспонаты из нашей золотой кладовой, памятник древних тюрок, которые считаются предками булгар. На просьбу Шаймиева я ответил, что мы Перещепинский клад не возим, и если можем привезти, то только при условии, если местный музей будет отремонтирован и будет соответствовать нашим требованиям. У нас есть такая поговорка: «Нам что Лондон, что Казань. Всё равно». Требования везде одинаковые – это и безопасность, и климат, и лекции, и торжественное отношение. У нас есть список 200 требований всех наших служб, и если исполняются все двести, тогда мы едем. Сейчас готовятся несколько выставок Эрмитажа по России, и везде соблюдены все 200 пунктов. Таким образом, мы ещё и помогаем «нашему брату» – денег дать не можем, но можем заставить власти сделать ремонт местных музеев. Иногда нам говорят: «Зачем нам эта выставка? Дорого же!» Но Эрмитажу никто ничего не платит за них. Но если не видим почтения и настоящего интереса – не едем. Ещё мы требуем, чтобы на выставке был обязательный цикл лекций, чтобы выставка стала настоящим событием, а не галочкой в отчете чиновника – «Я привёз Эрмитаж». Наша система работает и после наших выставок: остаются отремонтированные музеи. Например, в Липецке сейчас такой музей, что в нём могут проводить выставки и другие крупные музеи. В этом смысле провинциализм преодолён, а научного провинциализма, как такового, нет. Мы не должны опускаться до понимания того, что у кого-то нет условий для устройства выставки. В одном городе Сибири отменили выставку только потому, что устроители не хотели принять стандартное условие: хранители должны приехать со своими вещами. Нам сказали: «Пусть упакуют и пришлют, а мы тут сами разберёмся, что к чему». Извините, это мировое правило: хранители приезжают лично, сами кладут вещь в витрину и сами закрывают её. Это же касается и наших лекторов. Некоторые говорят: «Пришлите текст, и мы сами прочитаем». Нет! Мы создаем культурное событие для людей, которые приходят слушать лекции именно сотрудников Эрмитажа. Если нашу лекцию прочитает местный лектор, то не будет того эффекта, которого ждут люди. Нам нужен эффект, чтобы люди запомнили, не все же могут приехать в Петербург и прийти в Эрмитаж. Кстати, ещё одно из наших требований – чтобы на выставку привозили людей со всей округи, в первую очередь, школьников. И чтобы на открытии выставки обязательно присутствовали первые лица, ведь это должно быть событием.
– Эрмитаж – часть истории России. Можно ли говорить, что у него, как и у России, есть какая-то особая историческая миссия?
– Эрмитаж – это проявление особой миссии России. Эрмитаж – это музей, который не является национальным музеем русского искусства. У нас есть отдельно Русский музей, и есть Эрмитаж – музей мирового искусства, где представлены все страны, в том числе и Россия. Ещё при Екатерине всё собранное здесь показывалось вместе. Это одна из черт русской открытости, которая и есть культурная миссия России. Но есть и вторая высочайшая миссия Эрмитажа – это сохранение наследия, независимо от политических перемен. Причём сохранение не всегда выставленного наследия, мы должны быть готовы к тому, что оно будет востребовано. После выставки «Николай и Александра» один из наших политиков удивлялся: «Как вам удалось сохранить эти вещи, ведь всё уничтожалось?» На это я ответил: «Музей – это не выставочная галерея, многое в нём не выставляется, поэтому эти вещи и сохранились». В музее вещи не только сохраняются, но и изучаются. В Эрмитаже создаются условия, которые не дают нам стать Иванами, не помнящими своего родства. Наоборот, в нём собрана история нации.
– Вы всегда подчеркиваете консервативность Эрмитажа. Насколько этот консерватизм уместен сейчас, когда есть киберпространство?
- Я всегда подчеркиваю, что Эрмитаж консервативен, потому что мы не можем делать опрометчивых шагов. Мы – большой корабль, который поворачивается медленно, а если он повернется быстро, то может перевернуться. Мы должны работать с проверенными вещами. Иногда художники в шутку мне говорят: «Нужно умереть, чтобы быть выставленным в Эрмитаже». Именно проверенные временем экспонаты дают возможность Эрмитажу быть передовым музеем. Я уж не говорю о технике. У нас самый лучший сайт среди музеев мира, и мы используем столько техники, сколько не используют другие музеи, в России по крайней мере. Мы постоянно сотрудничаем с IBM, и Эрмитаж – самый передовой музей в мире в смысле использования новейших технологий. При этом мы поддерживаем консервативность и никаких фокусов и цирков не устраиваем. Если Эрмитаж показывает новое мировое искусство, то мы делаем это, учитывая, что оно должно сочетаться с нашей классикой. Поэтому имена художников, чьи картины мы показываем, абсолютно безупречны и признаны всем миром, вошли в энциклопедии. В этом плане мы – за авангард, но без авангардистского выпендрёжа и цирка. При этом наши выставки вызывают споры и дискуссии. Например, та же выставка про Золотую Орду. Или вот недавно мы делали выставку про Маннергейма. На неё приходили ветераны и спрашивали: «Как вы смеете делать выставку про этого военного преступника?» Во-первых, мы делали выставку о русском гвардейском офицере Маннергейме и вообще о судьбах русских гвардейских офицеров. К тому же Сталин лично вычеркнул его из списка военных преступников, а наш президент во время своего визита в Финляндию возложил венок на его могилу. Маннергейм – крупнейшая фигура в финской истории. Эрмитаж может позволить себе такие выставки, потому что репутация консерваторов позволяет быть уверенными, что всё тщательно проверено, и у посетителей есть возможность размышлять над увиденным.
- Как вы отнеслись к сцене встречи с отцом в «Русском ковчеге»? Много было репетиций?
– Репетиций было всего две, текст я знал, мне показали, когда входить и куда уходить. Ощущение, конечно, было трепетное. Но, понимаете, вот это стол моего отца, где под стеклом его фотография, это его кресло, и это его кабинет, я привык к таким встречам. Я принял от него некую эстафету и всегда сверяю с ним верность своих поступков.
– Насколько сочетаются музей и политика? Кроме царских вещей, есть что-то такое в Эрмитаже, что никогда не показывалось широкой публике?
– Было время, когда не показывали авангард – Пикассо, Матиса. Мы начали их показывать с большими скандалами, но обязательно в контексте французского искусства. Я ещё помню времена, когда гостей «угощали» посещением хранилища с картинами Кандинского. Какое-то время не показывали трофейные вещи, вывезенные из Германии. Правда, большую часть из них давно уже вернули. Больше ничего такого нет. Хотя есть такие вещи, например, бумага или костюмы, которые мы физически не можем часто показывать. Ещё есть много разной эротики, её тоже почти не показывали. Недавно в Амстердаме мы делали выставку «Из Эрмитажа – с любовью» и там был отдельный зал, эротический. Я водил на выставке королеву Нидерландов, и этот зал тоже показал ей. Никакого нездорового ажиотажа в Амстердаме эта выставка не вызвала. У них эротика есть на каждом углу, и поэтому наша выставка воспринималась как искусство.
– В 2002 г. были публикации о том, что вам предлагали стать губернатором Петербурга. Это просто разговоры или всё-таки у них были основания?
– Никогда. Это всё чепуха. Иногда кто-то говорит: «Вот бы нам такого губернатора», но серьёзно об этом никогда никто не говорил. У меня всегда были чудные отношения со всеми губернаторами.
– А Путину можете позвонить?
– Могу, конечно. У нас нормальные деловые отношения. Я могу попросить его, если нужно, о помощи, но, знаете, у него особая манера – он не сторонник телефонного права и резолюций «Выполнить немедленно». Он создаёт условия для того, чтобы человек мог себя проявить и что-то сделать. По блату он ничего делать не будет.
– Вы уже высказывали свои опасения, что в будущем музеи могут остаться без госпомощи, потому что из бюджета исчезла соответствующая строка. Как в этом случае вы решаете проблему с чиновниками из правительства?
– С ними надо бороться.
– С кем? С правительством?
– Это похоже на постоянное перетягивание каната. Сначала у правительства для нас не было никаких денег. Вместо денег нам дали свободу, и сейчас у музеев очень много свобод, в том числе мы имеем право распоряжаться теми деньгами, которые заработали сами, мы можем потратить их на развитие музея. Но для этого всё равно нужны гос.
субсидии. В 122-м Законе их уничтожили. Вместе с Союзом музеев России мы провели большую работу, и с помощью администрации президента и совета по культуре при нём подготовили ряд законопроектов, связанных с реформированием бюджетной сферы. Теперь они гораздо лучше, чем были вначале. Это был один из этапов борьбы за сохранение обязательств государства по содержанию культуры. Иногда наши интересы могут не совпадать с интересами чиновников, в таком случае надо сделать так, чтобы они совпали. Обычно это получается, но стоит больших усилий.
– Вы так свободно отзываетесь о чиновниках, Михаил Борисович. За вами кто-то стоит?
– За мной Эрмитаж и моя профессия. Я нахожусь в той ситуации, когда могу и обязан говорить то, что думаю. Слава Богу, что я стал директором в постсоветское время, и всегда говорю то, что думаю.
– Раньше приходилось говорить что-то другое?
– В советское время я ничем не руководил.
– Вам доводилось знакомить с Эрмитажем королей и королев, президентов и руководителей государств. Кто из них произвёл на вас неожиданно-приятное впечатление?
– Многие производили впечатление. Надо сказать, что в музее люди проверяются по-человечески. Произвели впечатление американские президенты, было заметно, как они готовились к посещению Эрмитажа. Это было заметно по беседам и с Клинтоном, и с Бушем, я всегда могу понять, знает что-то человек с детства или он готовился. Они готовились и знали, как и что спросить. Это большое качество. У нас сейчас это тоже появилось, тоже стали готовиться, в советское время такого не было. Большое впечатление произвёл и президент Ширак. Он хорошо знает культуры России и Востока, искусство Тибета, Сиама. Я водил его по восточным залам, куда мы обычно наших гостей не водим.
– А из российских?
– Шаймиев. Перещепинский клад просили его помощники, им я отказал, а потом приехал он сам. У нас есть Гербовый зал – на люстрах нарисованы все гербы российских губерний. Он спросил меня: «А где наш, казанский?», я сказал, что не знаю. «Пока не найду – не уйду», – сказал он и стал искать. Нашёл! Герб был на самой дальней люстре. И когда после этого он заговорил о возможности выставки, я уже не мог отказать.
– Вы ещё и Саддама Хусейна водили по этим залам…
– Его тоже. Он тогда был вторым человеком в Ираке. Но к искусству он относился безразлично, всё время говорил о революции.
– Как вы относитесь к разграблению иракских памятников культуры?
– Я состою в группе ЮНЕСКО по их сохранению, и достаточно много выступал по этому поводу, но, к сожалению, сейчас в Ираке нельзя провести вообще никакой инспекции. Там идёт настоящий грабёж памятников культуры, причём грабят в основном местные жители. Тоталитарные режимы, конечно, плохие, но они хотя бы держат в порядке местное население. А сейчас там настоящий грабеж – каждая семья имеет свой участок, и все они ковыряют, копают…
– Вы были в Нью-Йорке 11 сентября… Страшно было?
– Конечно. Всё это было что-то фантастическое – никто не мог ожидать, что такое может случиться. Я как раз пришёл в Гуггенхайм и видел, как упал первый небоскрёб. Страшно было от того, что никто не знал, что будет дальше.
– Вопрос как к арабисту. Почему нет буддийского или христианского экстремизма, но есть исламский?
– Христианский экстремизм есть, и он ничуть не лучше исламского. Что такое Ольстер, знаете? Католический экстремизм есть в том же Ольстере. Самый большой взрыв в США до 11 сентября был совершен в Оклахоме христианским экстремистом. В Америке их – христианских экстремистов – полно, и ужас в том, что они вооружены и не только обещают навести свой «порядок», но и частично наводят. Есть экстремизм и иудейский, есть мусульманский, но всё это неправильные названия. Экстремизм везде экстремизм, он может быть социалистический, религиозный, национальный, но к религии он никакого отношения не имеет, хотя этот ярлык наклеивается легче всего. Это уводит от размышлений о том, что же это есть на самом деле? На самом деле ситуация очень тяжелая – корни непонятны, а обострение есть. Мне кажется, что эта ситуация похожа на ситуацию с атомной бомбой и можно сказать «Доигрались!». Когда во всём мире был силен национализм и шла борьба за независимость стран Востока и Африки, они тянулись к социализму. С этими странами боролись с помощью религии. Афганистан – классический пример. Бжезинский в своё время сказал: «Мы победим Россию с помощью ислама». Бен Ладен был создан Америкой. Только теперь они получили обострённый религиозный экстремизм. Израильтяне поддерживали в Палестине «Хамас», чтобы подвинуть Арафата и других националистов. Что в итоге получилось? К сожалению, мы живём в эпоху резкого усиления политической роли религии, хотя на самом деле политика и религия должны быть далеко друг от друга.
– Вы были председателем совета директоров ОРТ…
– Сейчас уже просто член этого совета.
– Что вы скажете про отношение телевидения к культуре?
– Дело в том, что совет директоров никакого влияния на программы канала не имеет. Если мы собираемся, то для того, чтобы проверить финансовые дела. В этом плане Первый канал стал преуспевающей организацией, но программы о культуре там очень слабые, как и всюду на телевидении. С другой стороны, есть канал «Культура», и на Первом канале кивают на него. Но этого мало. К сожалению, культура выпала из сферы бизнеса, телевидение и культура живут сами по себе.
– Тема возвращения перемещённых ценностей для вас тоже больная?
– Она не больная, просто она не стоит того, сколько о ней говорят.
– И вас не удивляет, что эту тему часто поднимают чиновники от культуры?
– Вопрос не в том – вернуть или не вернуть. Это вопрос культурной политики. Во-первых, слово «вернуть» здесь не годится. Можно передавать или не передавать, и решать этот вопрос нужно конкретным образом. Есть Госдума, она может принять федеральный закон. Если она, представляющая нацию, примет закон о том, что какая-то вещь из нашего музея нужна Германии больше, чем нашей стране, то она может это сделать. Никакие чиновники таких решений принимать не должны. Такие решения надо принимать публично, обсуждая каждую ситуацию. Вот взять несчастное ангальтское серебро. Нам говорят, что хозяин вот был хороший человек, у него отняли, надо бы вернуть. Но дело в том, что отобрали не у него, а взяли в банке, а он был членом нацистской партии. Надо разбираться в каждом случае отдельно. Только вот не надо кричать: «Мы ничего не отдадим! Мы кровь проливали!» Кровь проливали не за это. И не надо кричать: «Мы должны всё отдать, потому что виноваты». Мы ни перед кем не виноваты. Есть интересы России и есть интересы музеев, и надо решать, что нам нужно, а что – нет.
– На чью же мельницу льют воду чиновники, говоря о необходимости возврата перемещённых ценностей?
– Видите ли, у нас все льют воду на чью-то мельницу. У всех свои интересы. Есть политические интересы, политические заказы, их используют как козырь. Это плохо. Однажды мы с директором музея в Берлине сказали: «Если вы все – политики и журналисты – отстанете от нас, то мы решим наши проблемы за десять минут». На нас потом все чиновники Германии обиделись за эти слова. Но почему никто не вспоминает, сколько Россия уже передала Германии? Если бы она в 60-е годы не передала Германии ничего, то сейчас просто не было бы половины музеев Берлина.
– Почему вы занялись востоковедением? Были уверены, что профессия прокормит, или совсем не думали о материальной стороне?
– О материальной составляющей не думал, потому что считал, что, занимаясь наукой, с голоду нельзя было умереть. Тем более, что в Советском Союзе востоковеду было, где работать – переводчиком, в университете или институте. Но я не думал об этом, тогда все жили одинаково.
– А престижность?
– Для меня ничего, престижнее науки, нет.
– Работники культуры никогда не имели достойных зарплат. Сейчас культура тоже во многом сохраняется на энтузиазме, в том числе и музейных сотрудников. Но в Эрмитаже работают большей частью и учёные. Насколько они социально защищены?
– Наши сотрудники имеют относительно большую зарплату, чем музейные сотрудники Эрмитажа при советской власти. У нас есть система социальной защиты, и она стоит во главе угла. Средняя зарплата наших сотрудников – 13 тысяч рублей, для музейных учреждений сегодня это прилично. Кроме того, что мы оплачиваем им транспорт и питание, они в любом случае социально защищены лучше, чем их коллеги в провинции.
– Правда, что музейные работники не имеют права ничего коллекционировать?
– Таких законов, конечно, нет, и каждый сам решает. Я считаю, что лучше не коллекционировать. Не потому, что что-то можно украсть, а потому, что когда будет выбор, то какую-то вещь человек может купить себе, а не музею. Спокойнее, когда не коллекционируют.
– И вы тоже?
– Сейчас я ничего не коллекционирую. В школе собирал монеты, марки.
– Вы видели того сумасшедшего, который облил «Данаю» кислотой?
– Нет, и не хотел бы. Таких людей вообще надо поскорее забывать.
– Коран до сих пор по утрам читаете?
– Да, но не только его, у меня в кабинете есть и арабские рукописи, «Тысяча и одна ночь» ХVIII века – их тоже почитываю, как и суры из Корана.
– А сегодня что читали?
– Сегодня ничего не читал. Сегодня я лекцию в Летней школе читал.
Андрей Морозов
09.09. 2005. газета "Новые известия"
http://www.dailytalking.ru/intervi....190
СОВОК - ЭТО ЛЮБОВЬ К ХАЛЯВЕ
- Михаил Борисович, заметил, что зимой на Эрмитаже не было ни одной сосульки…
- Приятно, что Эрмитаж в этом году выглядит лучше остальных. Мы постоянно сбрасываем с крыш снег и сосульки, и на это потрачено много денег. Это во-первых. Во-вторых, мы выиграли суд у компании, которая в прошлом году после тендера получила заказ на уборку снега у нас. Когда снег пошел, ее представители сказали: «Нам не под силу убрать столько снега, мы этого делать не будем». Мы возмутились, пришлось в форс-мажорных обстоятельствах нанимать другую компанию. С первой судились, и недавно выиграли последний суд. Мы ведем активную работу с поставщиками, чтобы другим было неповадно. Мы все задыхаемся от 94-го закона, по которому получается так: кто предлагает меньшую сумму, тот и получает заказ.
- Ситуация с уборкой снега в Петербурге уже вторую зиму вызывает серьезные нарекания со стороны горожан.
- Ждете, что буду ругать губернатора? Не буду. Действительно, ситуация очень тяжелая. Так много снега никогда не было. Кроме того, город запустили. Откуда все эти сосульки?
- На доме, в котором живете тоже есть сосульки?
- Есть, но их довольно часто сбивают городские службы. В прошлом году у нас были проблемы с чердаками – начались протечки. Чердаки стали обогреваться, а слишком утепленный чердак создает неправильный обмен, и снег накапливается на крыше. В результате, после таяния вода протекает на чердак. Самое обидное, недавно мы совместно с другими музеями и гостиницами создали целую программу для привлечения туристов зимой – фестиваль «Белые дни». Летом в Эрмитаже не протолкнуться, а зимой почти никого нет. Когда мы начинали программу, зимы были теплые, и ничего особенно красивого не было. И вот уже два года, как зимы стали снежными, но ехать не советуют, потому что мы оказались не готовыми к ним.
- В начале века с вашей подачи появилась идеология экспансии Эрмитажа. Его центры открылись в Амстердаме, Казани, Лас-Вегасе, Выборге. Почему потом все застопорилось?
- Не застопорилось.
- Но в такой большой России всего два Эрмитажных центра.
- Россия очень большая и очень маленькая. Эрмитажный центр – штучная вещь. У нас до сих пор жив советский подход: если кто-то что-то сделал, то это нужно сделать всем. Когда мы открывали центр в Казани, нас спрашивали: почему именно там? Потому что Казань – это единственное место, где такое можно было сделать. Эрмитажный центр – штучный товар, делается он на определенный срок, требует больших финансовых затрат от принимающей стороны. Такой центр требует и серьезного внимания руководства региона, он не может быть создан ради галочки в отчете чиновника местного отдела культуры. Шаймиев оказался именно таким президентом. Потом нужно и внимание публики, которая будет ходить на выставки, лекции. Поэтому когда мне говорят: «Давайте сделаем центр там-то или там», в ответ говорю: «Для начала давайте сделаем выставку, и посмотрим». Потом оказывается, что нет денег даже на выставку. Особенно, когда заходит речь о страховках. Легко говорить: «Что это к нам не приезжает Эрмитаж?». Хотя в прошлом году у нас было 10 выставок в России, и мы участвовали еще в 11 российских выставках. Для Эрмитажного центра это целая политика. В Выборге было огромное желание у местной власти, мы довольно долго готовили там центр. Сейчас в центре вторая выставка. Там получилась такая же схема, как в Амстердаме и Казани. Есть большой интерес, гарантии, что центр будет существовать долгий срок. Пока мы в России не видим других мест для появления новых Эрмитажных центров. Есть другие варианты. В музее Великого Новгорода часть залов условно называются «эрмитажные». Раз в полтора года мы делаем выставки в Калининграде. Открытие центра – дело затратное, и партнер должен быть надежный.
- Получается, что местные власти не очень надежные?
- Получается, так. Пока дело не доходит до денег, они все надежные. Поэтому мы всех проверяем. Как правило, уже одна выставка показывает, кто может, а кто нет. Сделать выставку сегодня довольно трудно. Это в советское время было: сказали привезти и – привезли. Сегодня мы предлагаем двести вопросов принимающей стороне – по температурному климату, гарантии, транспортировка, страховка. Многое изменились. Теперь мы можем принимать большие выставки. Недавно была выставка Пикассо, открылась выставка Прадо. Они с громадными расходами, и большая часть из них уходит на страховку. Сегодня рыночная экономика, и все надо страховать. В России нет гарантий государства, которые заменяли бы страховку. Во всем мире есть, а у нас нет. Например, мы принимаем госгарантии Франции, Англии, Италии, других стран. Это дает возможность не тратить деньги на страховые компании. На выставке Пикассо страховка составила миллион долларов, примерно столько же Прадо. Для этих выставок были приняты межгосударственные соглашения, они принимаются только на один раз. На другие выставки нужно искать деньги на коммерческое страхование. Когда мы предлагаем создать у нас систему госарантий, в Минфине нам говорят: «Выставка – коммерческое предприятие. Значит, и страховка должна быть коммерческой». Выставка вовсе не коммерческое предприятие, она не приносит доходов. Минфин понять можно – лобби страховых компаний работает. Мы предлагали и другие схемы Минкультуры. Кстати, система гарантий должна существовать и для выставок, которые едут по России, потому что на них тоже требуется коммерческое страхование. Такие проблемы возникают каждый раз. С Казанью их нет, гарантии дает правительство республики. Вот опять вспоминается 94-й Закон. Выставка из Эрмитажа должна была ехать в Саратов. На страхование нужно проводить тендер. Открываем газету, читаем: «В Саратов едет выставка из Эрмитажа. Общая сумма страховки такая-то. Вещей из золота столько-то. Вещей из серебра столько-то. Перевозка наземным транспортом». Как вам это нравится? Мы были в ужасе. В итоге пришлось усиливать охрану. Вот вам и 94 закон в действии.
- В России столько городов-миллиоников, и ни один из них не тянет на создание Эрмитажного центра?
- А почему в них должны быть Эрмитажные центры? Там есть свои прекрасные музеи, их надо развивать. Делать всюду наши центры не нужно. Они возникают там, где есть потребность. Надо делать что-то уникальное, а не открывать повсюду филиалы. У музея Искусства Востока есть филиал в Майкопе, там своя экспозиция, и она существует сама по себе. В Эрмитажном центре каждый раз проходят новые выставки. Пока мы еще не получили ни одного предложения о создания наших центров в России, на которые мы смогли бы ответить положительно.
- У вас была замечательная идея: организовать в освободившемся после переезда военно-морского музея, в здании Биржи музей Геральдики. Недавно стало известно, что правительство решили отдать здание нефтяной бирже. Значит, поезд ушел?
- Насколько мне известно, это решение еще не окончательное, но это очень деликатный вопрос, освещающий нашу ситуацию. Как всегда, победили деньги, победила полная неграмотность. Межу тем что представляла из себя биржа в XVIII в., и тем чем она является сейчас, ничего общего нет. Тогда там был порт, в нем торговали пенькой, поэтому и была биржа. Когда военно-исторический музей стал переезжать в новое здание, стало ясно, что не нужно делать в новую биржу. Мы сделали предложение исходя больше из интересов города, чем собственных, потому что нам нужно здание недалеко от Эрмитажа. Например, здание гвардейского корпуса на Дворцовой площади. Там можно сделать музей гвардии, чтобы воспитывать подрастающее поколение. В здании Биржи мы предложили сделать музей Геральдики. Получилось бы по-столичному. Что такое музей Геральдики? Это музей все геральдики, и в первую очередь российской – все ордена, все знамена. С воспитательной точки зрения это было бы очень мощно. Если исходить из настоящего патриотизма, то это важнее, чем урок непонятно какого предмета «Россия в мире». В таком музее можно было бы проводить торжественные церемонии награждения президентом, и это было бы, как мне кажется, в сто раз лучше, чем в кремле. Для города передачи здания Биржи музею Геральдики было бы столичным решением. Если просто сделать там нефтяную биржу – это провинциальное решение. Логика минэкономразвития, которое не хочет отдавать Биржу под музей, понятна. Там думают: «Если мы отдаем это здание музею, то мы должны заплатить деньги за реставрацию. Вот нефтяники сами смогут это сделать». Во-первых, все кончится тем, что реставрировать все равно будет государство. Во-вторых, они сами говорят, что здание нужно для представительских целей. Значит, там будут гостиницы, рестораны, дискотека. Мне кажется, что такое решение - в ущерб культуре. Мы не настаиваем на нашем предложении. Для развития Эрмитажа у нас есть другие планы. Обидно, что у государства нет желания сохранять культурное наследие. Это его обязанность. Когда делается выбор в пользу того, чтобы не платить деньги на реставрацию, то это не самый лучший вариант для города и нации. Но это логика значительной части наших экономических решений – все ради мелкого бизнеса.
- Говорят, что сегодня музеям нужны больше руководители-менеджеры, а не ученые. Вы ученый, но также вы можете подробно можете рассказать и о причинах появления сосулек, и как с ними бороться, и тонкостях 94-го закона. Как вам удается совмещать в себе и ученого, и менеджера?
- Если начинать сначала, то руководить музеями нужно назначать не менеджеров. В музее должны работать ученые. Надо выбирать тех, которые умели бы организовывать работу. Например, большой опыт в этом дает участие в археологических раскопках. Те, кто организовывали такие экспедиции, умеют не только находить деньги, но и потратить, и отчитываться за них. Мнение, что менеджеры – это такая профессия, с которой человек может работать где угодно, не совсем верно. Мы уже это проходили в прежние времена. Тогда считалось, что тот, кто умеет руководить людьми (партийный работник), сможет руководить чем угодно, хоть заводом, хоть музеем. Некоторая логика тут есть, но нужно понимать особенности сферы культуры. В культуре нельзя делать некоторые вещи, даже если в книжках по менеджменту написано, что это правильно. Правила менеджмента относятся к миру экономики, где есть критерий прибыли. В культуре нельзя делать какие-то шаги ради прибыли, потому что задача учреждения культуры другая. Его задача – собирать культурное наследие и сохранять его. Я не знаю рецепта, как ученый может руководить музеем. Им может руководить и не ученый. Что касается меня, то у меня есть опыт участия в археологических экспедициях. Приходится во все вникать, все знать, какие-то дела передаю другим людям, но решение всегда принимает директор.
- Если правильно понял, то вы можете принять решение даже в ущерб финансовой выгоды?
- Безусловно. Поэтому мне и не нравится 94 закон. Не все, что дешево надо покупать. Конечно, ущерба я не допускаю. У нас есть понятие «упущенная выгода». Например, спрашивают: «Почему вы повезли выставку в Метрополитен-музей, и не взяли с них компенсацию? Вы же могли повезти эту выставку в такую-то, к примеру, японскую деревню, где вам могли бы заплатить миллион долларов компенсации». Приходится объяснять, что мы обмениваемся с Метрополитен-музеем – даем им свои экспонаты на выставку, и не берем никакой компенсации, потому что они дают нам свои экспонаты, и не берут с нас никакой компенсации.
- Вас королями не удивишь – стольким из них вы показывали Эрмитаж. Что за люди монаршие особы?
- Обыкновенные, нормальные люди. Как правило, очень образованные, и очень понимающие свое место рядом с культурой. В музее они ведут себя не как монархи, много знают и понимают величие Эрмитажа, Зимнего дворца. Они не только хорошо знают искусство, но продолжают традиции собирательства. Недавняя выставка Прадо не просто выставка, это доказательство того, как испанские монархи покровительствуют искусству. Они интересны еще и тем, что первыми приютили Ростроповича, когда его лишили советского гражданства.
- Так если они нормальные, может, стоит и нам, в России возродить монархию? Этот вопрос периодически обсуждается.
- Где взять наследника? У нас нет никого из Романовых, кто имел бы законное право на престол.
- А Георгий?
- Все это боковые ветви. Прямые наследники уничтожены. Монархия, как форма правления, ничем не хуже, чем демократия. И в том, и в другом случае принимаются решения, и также они могут быть правильными или неправильными. Большинство не всегда право. Думаю, что сложившаяся на западе система конституционной монархии вполне хороша. Она удовлетворяет эстетическое чувство – людям приятно иметь человека, который символизирует страну.
- Как арабист следите за революциями на Востоке?
- Естественно.
- Насколько их последствия могут сказаться на России?
- Для России они дали несколько уроков. Первый. Не надо устраивать митинги там, где музей. Второй. Надо давать людям отдушину в виде митингов. У египтян митинги – часть культуры. Это было и когда я учился в Каире при Насере.
|
| |
| |
| Валентина_Кочерова | Дата: Суббота, 02 Июн 2012, 09:01 | Сообщение # 2 |
|
Группа: Администраторы
Сообщений: 7166
Статус: Offline | В последнее время эту отдушину закупорили, в итоге прорвало… Что касается России, то поживем – увидим. В отличие от прежних времен, никаких имперских интересов у нас там нет. На самом деле, правильно, что Россия сдержанно ведет себя в отношении событий.
- Политологи пугают общество исламскими революциями…
- На самом деле, в исламской революции ничего страшного нет. Сейчас в Египте есть армия и братья-мусульмане. В 1952 году после победы Насера было такое же противостояние, и тогда победила армия. В такой стране, как Египет, процесс перемен может пройти не так болезненно, как в Иране. Исламизация в какой-то момент может стать нормальной. Это как социализм – может быть большевистский, а может быть шведский. Ислам может благословлять светскую жизнь, например, как в Иордании или Египте, но эти страны никогда не переставали быть мусульманскими.
- Если не все так страшно, то почему так много говорят про исламский терроризм?
- Это выдуманный штамп. Всякий экстремизм страшен. Существует общая мировая тенденция усиления роли религии в обществе. Это не очень хорошая тенденция. Исламский вариант самый яркий. В Израиле тоже есть резкое усиление религиозных организаций, они противостоят светскому, и размывают социалистическую природу израильского государства. Американские протестанты – совершенно жуткая публика, и первые религиозные террористы появились именно в Америке. Даже такие тихие люди, как буддисты, и те устраивают беспорядки на религиозной почве. У нас тоже заметно усиление роли религии, особенно православия. Религия должна быть отделена от государства. В исламе она пронизывает все элементы жизни, и по существу является образом жизни. Ислам может стать формой социального протеста, который не всегда можно объяснить. Например, в Египте сейчас живут лучше, чем в шестидесятые, когда я там учился. Тем не менее, получилась революция. Значит, дело сложнее.
- Европейские лидеры заявили недавно о провале политики мультикультурности. Получается, что выходцы из арабского мира не могут прижиться в Европе…
- Они сначала их заманивали, предполагали, что дадут им подачку, и все будет в порядке. У нас тоже думают, что дай дешевой рабочей силе работу, и она будет сидеть тихо. Она не будет тихо сидеть. Когда один работает за маленькие деньги, а другой за большие, то у первого появляется желание отделиться и восторгаться своей особенностью. Не желанием стать, например, французом, как было сначала, а именно тем, что он араб, марокканец или турок. Отсюда вместо мультикультурности появляются гетто. У американцев, кстати, с этим все в порядке, они черных интегрировали в общество. Это тоже может рвануть рано или поздно, но тем не менее это так. У нас есть русский рецепт общения с исламом. Ислам всегда был второй религией, большая часть территорий в России бывшие исламские – Сибирь, Поволжье – Золотая Орда. Потом появилась Русь, она сначала подчинялась Орде, потом Орда подчинялась Руси, и был выработан рецепт общения, жесткий, но он выработался. Петр Первый обращал мусульман в христианство, Екатерина Вторая создала духовное управление мусульман. Рецепт России – полномочия до определенного уровня, то есть внутренние дела, а все, что дальше решалось госаппаратом. Запрещались внешняя политика и военные дела. По-моему, так и надо – не слишком мягко, но и не слишком жестко. В общественных местах никто не носит национальные костюмы. Поэтому необходим определенный дресс-код: тут можно носить хиджаб, а тут – нет. это же правила поведения в общественных местах. Не должно быть политических религиозных организаций.
- Может ли провалиться политика мультикультурности в России?
- У нас немного по-другому, мы ищем свои пути. У нас есть большой опыт Советского Союза, его тоже надо учитывать.
- Но и там ничего не получилось.
- Конечно, не получилось. Наша благородная политика привела к краху многонационального государства. Процесс самоопределения и культурной автономии привел к становлению новых народов. Ладно, если это прибалтийские республики, но ведь надо понимать, что Латвии и Эстонии не было. Совсем другое дело Литва, она была великой державой с великой историей. Но в Средней Азии не было обособленных казахов, узбеков, киргизов. Были созданы образования, в рамках которых разные племена превратились в народы. В Советском союзе они получили права, сформировалась нация, а потом нация не захотела быть культурной автономией, хотелось большего. Тут оказалось, что у правящих элит не совпадают интересы. Это исторический процесс, но мне кажется, что можно было бы использовать «русский рецепт».
- Насколько прав Жириновский, предлагая отменить национальное деление России, и вернуться к краям и губерниям?
- Об этом говорил и Солженицын. От этого сейчас не уйти. Думаю, что это имперское деление по областям было бы нормальным. Положение, когда внутренние автономии обладают какими-то правами, только обостряет ситуацию. Важно найти точное сочетание между гетто и апартеидом, который вообще-то не преступление, а рецепт – жить нужно отдельно. Так делали и движения черных в Америке – жили отдельно от белых, сами к ним не ходили, и их не пускали к себе. Но это один из рецептов. У меня нет своего, но надо искать, пробовать, чтобы не распалось государство.
- Как вы думаете смогут ли нынешние гастарбайтеры в России стать такой же силой, как арабы в Европе?
- Все может статься. Причина не только в гастарбайтерах. У нас сейчас все отношения напряжены, так получилось, что народ очень озлобленный. По-моему, сильное раздражение и по поводу гастарбайтеров есть, но расистские выступления происходят не из-за них. Они ведь не так много занимают рабочих мест, а только те, на которых никто у нас не хочет работать. Люди раздражены самой жизнью, и гастарбайтеры, как чужой элемент, становятся козлами отпущения. Есть молодежная безработица, работу не могут найти молодые специалисты с образованием. Есть большой разрыв в доходах населения, это тоже вызывает раздражение. Мне кажется, нужно смотреть на эту проблему исторически, и пытаться интегрировать людей в наше общество.
- Вы знаете как?
- Я знаю, как это можно сделать в нашей сфере. Когда Британскому музею напоминают о возвращении экспонатов в страны Африки и Азии, то его администрация отвечает: «В Лондоне выходцев из этих стран не менее, чем в городах у них на родине». Британский музей устанавливает связи с общинами, живущими в Лондоне, те проводят у них праздники своих племен. В Эрмитаже есть разделы Кавказы, Армении, Азербайджана, и мы приглашаем к сотрудничеству представителей общин. Взаимоотношения с ними важны, это тоже часть культуры. С татарами вообще особый разговор, они живут в Петербурге испокон века. Наша мечеть самая красивая в Европе. Где еще в мире было такое, чтобы мечеть строили в центре города, да еще напротив царского дворца. Она построена в одну небесную линию в Петропавловским собором. Ее архитектором был русский поляк, финансировал строительство бухарский эмир. Купол мечети взяли с образа самаркандской мечети, а основа здания сделана в стиле северного модерна, получился интересный синтез. Мы можем давать рецепты только в той сфере которой занимаемся. Кстати, мы поддерживаем отношения со всеми музеями бывших советских республик. Одно время мы «отдыхали» друг от друга, а сейчас снова появилась потребность в связях. На конгрессе музейщиков СНГ получился интересный и душевный разговор, удалось наладить много связей. Сейчас к нам приезжают на стажировку сотрудники музеев из Средней Азии.
- В этом году исполняется 20 лет, как не стало СССР. Насколько изменилась музейная политика без коммунистов? И – много ли совка осталось в обществе?
- Совок у нас всегда остается, в частности, это любовь к халяве. Это одна их самых тяжелых советских психологических вещей: «Дайте мне бесплатный билет в музей и без очереди». Если без шуток, то по большому счету, музеи сберегли в жуткую бурю приватизации свои коллекции. Они сберегли свои позиции культурного учреждения, и у них появились новые функции. Музеи в России сейчас – это культурные центры воспитания молодежи, в них проводится множество разных мероприятий, которые раньше проводили в домах культуры. Голос музеев стал слышен, когда они требуют сохранения архитектурных памятников. Даже у нас, в Петербурге Эрмитаж так громко не звучал в советское время, как сейчас. Музеи стали институцией, с которой надо считаться. Например, Русский музей в советское время числился по ведомству РСФСР, и его почти не замечали. Сегодня все иначе. Конечно, нет идеологического контроля, но вместо него появился финансовый контроль, и необходимость искать деньги.
- Но выставлять можете все или есть определенные запреты?
- Сейчас нельзя показывать кощунственные с точки зрения религии вещи. Есть запрет на книги, которые проповедуют терроризм. А сколько раньше мы читали книг, которые потом объявлялись проповедующими терроризм! В том же Коране можно найти похожие фразы, а если взять Библию, то там вообще сплошные убийства. Начинается что-то похожее на советский спецхран. Главное, что музеи получили больше свободы, которая создает проблемы. Когда ты свободен, у тебя больше ответственности. Это хорошо, это некая автономия, которую надо защищать. Сейчас мы защищаем свои права на принятие решения. Времена, когда музеи выжили благодаря решениям принятым еще в советское время, кончились. Мы стали сами распоряжаться заработанными деньгами, решения принимаются музеями на месте. Сейчас опять все потихонечку меняется. Есть Бюджетный кодекс, с помощью которого хотят прибрать наши заработанные деньги. Есть Гражданский кодекс, который оставляя свободу музейных работников и директоров, вводит много новых министерских правил. Есть некое естественное наведение порядка, но желание бюрократии такое: средний руки бюрократ хочет командовать руководителями культурных учреждений так, как это было в советское время. Мы сопротивляемся этому. да и время не то, как раньше.
- Такое вот понимание вертикали власти.
- Примитивное. Она должна быть, но при этом должно быть четкое понимание: что нам нужно? Если бы государство содержало нас на сто процентов, тогда мы должны были бы подчиняться любому писку. Сейчас государство финансирует Эрмитаж на шестьдесят процентов, остальные сорок мы зарабатываем сами, и это позволяет нам быть автономными в принятии решений.
- Вертикаль власти нынче в моде. В Эрмитаже она тоже есть?
- Эрмитаж всегда был самым тоталитарным учреждением культуры в мире. У нас есть Попечительский совет, но он помогает, а не управляет. У нас есть совещательные органы, но они не управляют музеем, а принимает решения, которые утверждает Дирекция. Есть Дирекция, и есть директор, которого может уволить правительство в любую секунду. Директор даже в суд не может пойти, как обычный человек. При этом для такого музея, как Эрмитаж, права для принятия решений очень большие. Например, дирекция принимает решение, но на конечном этапе все равно есть контроль – разрешение на вывоз экспонатов на основании всех документов выдает Минкультуры. То есть контроль есть на ключевых позициях, в остальном у нас тоталитаризм. У нас пытаются его уничтожить, ведут борьбу с ним. Вертикаль власти может быть демократической, а может быть и строгой вертикалью.
- А вы член партии?
- Какой? В КПСС был, и был вполне хорошим коммунистом. С меня достаточно.
- Сегодня кино можно смотреть в интернете, читать книги в электронном варианте, посмотреть коллекции музеев на диске. Есть ли угроза музеям в новых технологиях?
- Посмотрите какие очереди в музеи. И в Лувр, и в Эрмитаж, и в Британский музей - везде очереди. В музеях подлинные вещи, и их значение нельзя заменить никакой виртуальной реальностью. Значение подлинной вещи возрастает и потому, что люди живут в мире полном лжи. Вокруг нас много виртуального. Телевидение делает с нами, что хочет, сейчас многие понимают, что интернет тоже используют для манипуляций. В музее никто не промывает мозги человеку. Он сам может посмотреть на подлинную картину, ее не заменит никакая картинка в компьютере. Новые технологии могут лишь дополнять информацию. Я терпеть не могу в музеях этикетки под картинами, они мешают человеку смотреть ее. Информацию можно получить через аудиофон. Человек может слушать его и смотреть картину, ему не надо наклоняться и читать о ней этикетку. Некоторые, прочитав ее, уже не смотрят на саму картину. Новые технологии дают возможность увидеть то, что просто так нельзя увидеть. Например, в гугловском разрешении «Возвращение блудного сына» можно увидеть все мазки, которые есть на картине. С помощью новых технологий можно соединять несколько картин, и сравнивать: как они соотносятся. Все музеи мира работают над новыми технологиями. В Эрмитаже много электронных киосков, и все они имеют свои функции. Например, для того, чтобы в зале Индия можно было понять что-то в индийских богах. Наш сайт был лучшим в мире. Теперь он второй, первым стал сайт Лувра. Мы ищем деньги, чтобы сделать наш сайт еще лучше.
- В чем тогда может быть опасность для музеев сегодня?
- Думаю, в отсутствии дифференциации. У нас часто не понимают, что входит в понятие «культура». Кажется, до сих пор цена телесигнала у финансистов входит в раздел «Культура». Шоу-бизнес тоже часть культуры, ничего не имею против него, но это совершенно другая категория производства. У культуры есть свои права, которые никто не хочет признавать. Сколько уже мы бьемся с Декларацией Д.С. Лихачева. Может, что-то и получится сделать. Не все решают деньги. Культуру нельзя назвать товаром. Когда картины едут через таможню, то к ним должно быть особое отношение. У нас есть большая возрастная прослойка людей, которые мало ходят в музей. С молодежью, старшим поколением у нас полный порядок. Но вот для среднего поколения музей непривычное место. Если они приходят, то их начинают раздражать очереди. У них нет привычки жить музейной атмосферой, понимать, чем хорош музей. Это очень заметно в разговорах о менеджменте и менеджерах. Когда они приходят из бизнеса в политику, то у них интерес, как у менеджеров. Нет ощущения госинтереса, госзадачи, как самой первой. Конечно, это влияет на культуру. В последние годы в госдокументах слово «культура» почти не упоминается.
- Следя за дискуссией о передаче церковных ценностей, понимаешь, что правы и те, и другие – и церковники, и музейщики. Что вы думаете об этом процессе?
- Сейчас во всем мире существует мощная тенденция – рейдерское движение на музеи. Страны типа Египта требуют от европейских музеев вернуть им «свое». Немцы требуют от России вернуть то, что мы вывезли после войны в качестве компенсации. Украина требует вернуть скифское золото. Иран требует вернуть китайский фарфор, который был в сокровищнице шейха Сафи ад-дина, и его якобы взял Паскевич (на самом деле его в России нет). Суд в Америке присуждает хасидам право на библиотеку Шнеерсона, которая была национализирована. После чего наше Мин накладывает эмбарго на все выставки в США. Такого не было даже во времена холодной войны. Кстати, в России тоже есть хасиды, которые могли бы пользоваться этой библиотекой. Это очень сложные вопросы, и когда начинается эмоциональный спор – справедливо или несправедливо оставлять ценности музеям, то, мне кажется, тут надо решать вопрос рационально. Музей - это высшая категория, куда вещи попадают на хранение. Они никуда не должны уходить из музеев. Нельзя давать пистолет из музея, чтобы из него стреляли. С церковными экспонатами в музее все в порядке. Иконы в музее выполняют несколько другую функцию, попав в музей, они становятся общемировым, народным достоянием. Говорят, что некоторые иконы чудотворные, и они не будут творить чудеса в музеях, только в церкви. Тут все понятно. Мне кажется, что может быть использована такая же схема, когда мы говорили о филиалах и центрах Эрмитажа. Только музей должен решать: может ли он выдавать временно для экспозиции вещи, которые в нем хранятся? Именно музей, а не какой-то начальник. Это решение должно исходить из политики самого музея. Мы уже выставляли иконы на выставке в Италии. Большую часть икон, которые не считаем нужными для Эрмитажа, отдали в обменный фонд. Мы можем давать иконы и в храмы, но – с полной гарантией возврата, а не так, как получилось с Торопецкой иконой. И еще мы будем требовать, чтобы икона находилась в приспособленных условиях. Никаких разговоров о возвращении и справедливости не нужно. Мы уже это проходили, и справедливость дело обоюдоострое. Сегодня справедливо одно, а завтра другое. Церкви тоже грабили под лозунгом справедливости. Иконы, которые есть в музеях, были спасены не ради церкви, а потому что музеи смогли доказать, что это культура, и эти иконы представляют ценность не как религиозный объект. Сейчас мы открыли большую выставку в Амстердаме, на ней мы рассказываем, как православное искусство было возрождено и стало восприниматься как искусство в девятнадцатом веке. До этого иконы были черными досками в окладах.
- Не может ли случиться, что церковные деятели пролоббируют закон о возвращении церкви национализированного ее имущества?
- Они уже пролоббировали один закон, а мы отлоббировали его обратно. Теперь на музейные фонды этот закон не распространяется. Но сейчас предстоит борьба – надо бороться за автономию музеев, чтобы никакие госрешения не были для них окончательными. Мы же знаем, что постановлением советского правительства была продана значительная часть коллекции Эрмитажа за границу. Продавали за пушки, определенную пользу это принесло. Но это все равно преступление против отечественной культуры. Кстати, в царское время иконы отдавались в музеи, чтобы они лучше сохранились, и давали возможность большего доступа к ним. Главная коллекция была собрана именно в царское время – это и византийские иконы, из Афона привозили чуть ли не разбитыми.
- Во дворце Николая Николаевича, ныне дворец Труда, есть домовая церковь, она сейчас действующая. Планируется ли возобновить службы в домовой церкви Зимнего дворца?
- В музее церковь нормально функционировать не может. В музее есть свой режим, как минимум нельзя жечь свечи. Другое дело, что в ней могут проходить отдельные богослужения, молебны. У нас есть проект восстановления церкви Большого Зимнего дворца. Мы хотим восстановить иконостас, и предполагаем, что один раз в году будет богослужение. Это будет 25 декабря, в день изгнания Наполеона из России. Вся Дворцовая площадь – это памятник победы над Наполеоном. Нам уже предлагали устроить приходскую церковь. Но ведь сразу начнутся свечи, венчание, крестины, отпевания, и – пошло-поехало. Церковь находится внутри музея, и это невозможно из-за особого режима.
- У вас столько почетных званий и обязанностей. Какая из них самая любимая?
- Давать интервью (смеется). Если серьезно, то почетные звания даются мне за работу. Я постоянно работаю, моя специальность - арабист, и написание, чтение лекций и есть моя работа.
- Слышал от ваших коллег из других музеев, что ваши сотрудники вас чуть ли не боготворят. Правда, что должности в Эрмитаже передаются чуть ли не по наследству?
- Правда, если считать, что я наследовал место своего отца. На самом деле должности у нас не передаются по наследству, но Эрмитаж для всех сотрудников, как родной дом. Некоторые работают из поколения в поколение. Все сотрудники приводят сюда своих детей, они учатся в эрмитажных кружках, потом приходят сюда на работу, знакомятся, женятся, семейственность у нас мощная. Мои замы Матвеев и Вилинбахов когда-то носили воду в такелажной команде, были простыми рабочими. Им, тогда студентам, хотелось приобщиться к Эрмитажу, постепенно они вживались. У нас много людей, чьи родители работали у нас. Не знаю, как меня боготворят, но есть ощущение, что мы одна семья. Иногда появляются люди, которые этого не понимают.
- В семье не без урода?
- Конечно, но мы выжигаем это каленым железом. Интересы Эрмитажа должны стать для всех сотрудников выше собственных.
- Что за история с исчезновениями экспонатов, которая несколько лет назад остро обсуждалась в СМИ? Не было ли это заказом?
- История темная. Есть большое рейдерское движение на Эрмитаж, и музеи вообще. Сначала нам предлагали сотрудничество какие-то СП: «Будем продавать билеты, буклеты, издавать книги, тра-та-та». Им очень хотелось распоряжаться выставками и музейными вещами. Мы сразу отклонили все подобные предложения, после чего были столкновения.
- Какие?
- Разговоры на повышенных тонах. Потом появились другие способы захватить музеи - проверки. Липовые, заказные. У нас была проверка под видом серьезного учреждения, она должна была «выявить» кражу. На самом деле никакой кражи не было, и мы это доказали. Видимо, получилось так: не хотите такую «кражу», получите настоящую. Так в Эрмитаже появился человек, который крал. Но я не верю, чтобы человек смог вынести из нашего музея более двухсот разных вещей. Конечно, хранителей проверяют не каждый раз, но все-таки проверяют. И уж ни за что не поверю, чтобы такой хранитель сдавал украденное в ломбард за копейки. Да еще при этом хранил квитанции. В этой истории много вопросов. Думаю, что скоро мы докопаемся до истинных причин, продолжаем следить за расследованием. С другой стороны, после этих событий был настоящий информационный взрыв в СМИ, похожий на наезд. Я все-таки думаю, что это был заказ, направленный против Эрмитажа. Потому что у нас в стране осталось два неприватизированных учреждения культуры – музейный фонд и имущество Академии наук, все остальное уже в третий раз меняет владельцев. У некоторых есть странное представление о музеях. Дескать, там лежат несметные, безумные сокровища. Кому-то очень хочется распоряжаться ими. Таких людей много.
- Читал, что вы каждый день начинаете с обхода всего музея. Это так?
- Обход делаю, но не всего Эрмитажа, на это нужно несколько часов. Утро начинаю с доклада службы безопасности, о том, что произошло за ночь.
- Бывает, что хочется задержаться у картин?
- Во время обхода нет. Чаще замечаю трещины на них, или что картина не так висит.
Андрей Морозов
22.02. 2011. Daily Talking
http://www.dailytalking.ru/intervi....347
Нина_Корначёва:
КУЛЬТ И КУЛЬТУРА
«Культура существует для того, чтобы воспитывать сложных людей, живущих в сложном обществе» (Михаил Пиотровский)
Михаил Борисович Пиотровский – одна из самых заметных персон в российской культуре. Доктор исторических наук, профессор, гендиректор Государственного Эрмитажа с 1992 года, член-корреспондент РАН, действительный член Российской Академии Художеств. Кроме того – председатель Союза музеев России, президент Всемирного клуба петербуржцев, главный редактор журнала «Христианский Восток», председатель Попечительского совета Европейского университета в Санкт-Петербурге. Как все лидеры российской культуры, Пиотровский хорошо знаком с Псковом, много раз бывал в Псковской области. Эта встреча с ним состоялась в Санкт-Петербурге, в Государственном Эрмитаже, и повод для неё был достаточно срочным – события в связи с передачей собора Рождества Богородицы Снетогорского монастыря с фресками XIV в. монастырской общине для богослужебных целей. Конечно, разговор не мог ограничиться и не ограничился одним поводом, и получился достаточно обширным.
– Два года назад в российском обществе обострилась не завершенная до сих пор дискуссия о взаимоотношениях между культурным, музейным сообществом и сообществом церковным в связи с появившимся тогда в проекте, а теперь уже действующим Федеральным законом «О передаче религиозным организациям имущества религиозного назначения, находящегося в государственной или муниципальной собственности». Этот Закон принес много нового в отношения между властью и церковью, властью и музеями. Прошло почти два года с момента появления этого Закона. Как он показал себя?
– Хорошо, что Закон был несколько ограничен, и музеев он пока не очень касается, но все время речь идет о том, чтобы распространить его на музеи. Я думаю, что этот Закон не создал пока никаких условий для мирной совместной работы, он создал условия некоего мирного сосуществования. Параллельно с принятием этого Закона был образован спецкомитет по реставрации религиозных памятников, которые передаются церкви. Этот комитет создал возможность реставрации очень большого количества памятников, которые никогда не были бы отреставрированы. И это тот плюс, который появился в результате Закона. В то же время реставрируются теперь только памятники религиозного назначения, а другие не реставрируются. Этот Закон придал некую напористость процессу, он подкреплен материально и создается ощущение, что вообще-то всё может быть по определенной грамотной схеме не так и плохо, как могло быть. Ничего другого этот Закон пока что не решил. И понимания того, что религиозные памятники являются еще и памятниками искусства, культового искусства, в обществе нет. И дело, я думаю, не в законах. Я не фанатик и не фетишист законов. Я понимаю, что законы делаются людьми, людьми они нарушаются и людьми меняются. Главная суть в том, что за законами стоит. А за законами пока не стоит понимание того, что культ и культура – это разные вещи.
- Закон обострил дискуссию о том, что выше – религия или культура?
- Я думаю, что особого обострения нет. Закон действительно ничего не решил, он не разрешил эту дискуссию. На самом деле сейчас уже нет таких дискуссий, идут ходы и шахматные партии, а не дискуссии. Вот вам, пожалуйста, псковский собор Рождества Богородицы Снетогорского монастыря, вот Государственный исторический музей, вот Новодевичий монастырь – это уже партии, а не дискуссии. Представления о том, что культ и культура – это разные вещи, но они должны существовать вместе, нет. На самом деле здесь есть две стороны. И культура, и культ – это часть духовной жизни нации, это культурное наследие, и только всё вместе создает нормальную нацию. А, с другой стороны, культы приходят и уходят. И когда культы сменяются или меняются идеологии, то единственным способом спасти часть их культурного наследия является причисление этих вещей к искусству и передача их в музей. Другого способа нет. Христиане уничтожали античные памятники, и чтобы их спасти, должно было появиться ощущение искусства и появиться коллекционирование этих вещей музеями. Протестанты уничтожали католические памятники, Французская революция уничтожала памятники предыдущей эпохи, и в какой-то мере тот же Лувр как музей возник для того, чтобы спасать уничтожаемые памятники. Русская революция уничтожала памятники, и только музеи сохранили их. Это совершенно естественная вещь. Об этом надо всегда думать. Появляется такая еретическая мысль: а в следующий раз мы не будем брать иконы в музей. Раз есть такая реакция церкви на музеи, то в следующий раз не будем брать. Когда привозились в музеи иконы возами, их просто брали, чтобы спасти. Долго по времени было все записать, поставить на инвентарный учет. Брали до записи, до постановки на учет, брали всё, потому что надо было спасать, надо было сохранить. И сохранили. Но если теперь такое отношение к музеям, то в следующий раз – не будем брать. Мы сейчас живем в ситуации такой атаки на Русскую православную церковь, которая говорит, что в принципе все еще может сложиться по-разному. Церкви есть над чем думать. Сейчас нет понимания той важнейшей роли, которую уже сыграла культура, чтобы включить в свою сферу памятники религиозного назначения. До тех пор, пока эти памятники остаются сугубо культовыми памятниками, они в сферу искусства не входят, это надо четко понимать, они вырваны из контекста искусства. Но когда они входят в сферу искусства, тем самым, если смотреть глобально, они спасаются и приобретают новые функции. Вот этого важного понимания до сих пор нет. Нет понимания даже элементарных вещей: что список с иконы для ритуальных целей столь же ценен, а иногда даже лучше, чем подлинная старая икона. Всё это происходит потому, что, к сожалению, кроме культа и культуры, существует еще и материальная ценность. Слово ценность у нас сейчас стало пониматься именно как ценность материальная. А культурная ценность? Но опять слышим: а сколько это стоит в долларах? У нас плохо с менталитетом и с общественным самосознанием потому, что это тоже – вопросы культуры. Потому что культура не просто существует для чего-то, она существует для того, чтобы воспитывать сложных людей, живущих в сложном обществе. У нас нет ни общества, ни сложных людей, всё как бы выветривается, становится всё проще и проще. И это – проблема, с которой не может справиться одна культура. А могли бы справляться вместе с церковью, потому что хорошей церкви тоже нужны сложные люди.
- Почему не получается вместе? Казалось бы, все условия должны быть созданы.
- Ещё не все условия созданы. Есть, во-первых, какое-то стремление чем-то отыграться, есть ощущение обиженных, хотя месть или компенсация – это совершенно неправильные, неинтеллигентные вещи, и для церкви они тоже не должны существовать, но мы видим, что такие вещи есть. На мой взгляд, сейчас вокруг Русской православной церкви много происходит вещей не совсем правильного порядка. Ситуация может по-разному обернуться. Целый ряд вещей совершается, которые церкви только вредят. Безусловно, передача собора Рождества Богородицы – это типичный пример решения, которое подрывает авторитет церкви. Потому что совершенно ясно: этот собор нужно или забелить и тогда использовать, либо сохранить. А сохранять не будут. Это место, которое должно существовать только в очень жесткой музейной схеме, как «Тайная вечеря» Леонардо да Винчи: 20 человек входят, потом промежуток времени, и только потом еще кто-то входит. Вот совершенно ясная схема. И когда такое достояние требуется и передается с шумом и треском, то это только подрывает и авторитет церкви вообще, и авторитет разумных людей в церкви, которые, безусловно, есть и которых, наверное, больше.
- Почему в большинстве этих конфликтов светские власти выступают на стороне религиозной организации, а не на стороне госмузеев, которые являются хранителями памятников культуры?
- Это от неграмотности. У церкви есть язык, чтобы говорить с неграмотными. А у музеев нет языка. Ведь христианская церковь изначально рассчитана на неграмотных, она обращается к чувствам, и неграмотный человек что-то понимает. А музей не рассчитан на неграмотного. Я всегда люблю цитировать директора Эрмитажа Д.Толстого, который говорил: не надо здесь водить экскурсии, при библиотеке же нет курсов по ликвидации неграмотности!
Тем не менее, абсолютное непонимание того, что такое музей, въелось в голову. Для нас музей – это средство досуга и средство добывания денег от туристов. Но ни то, ни другое не является никакой большой функцией музея! Это – только небольшое ответвление от того, чем на самом деле занимается музей. Музей занимается хранением памяти, воспитанием, наукой и созданием культурного продукта, который может быть использован в том числе и для досуга, и для туристов, уж если люди привыкли к тому, что это досуг.
- То, что сейчас происходит с музеями как институтом сохранения и развития культуры – это застой или кризис?
- Это не застой и не кризис, я думаю. Потому что у нас в России кризис всегда, тем более то, что мы переживали 20 лет назад, это был кризис, и в музеях тоже был кризис, а сейчас, я думаю, это борьба в виде перетягивания каната и борьба в виде шахматных партий, а иногда игра в покер. Трагедии нет, но всё плохо, потому что нет понимания того, как и что делать дальше, чтобы культура стала в большей степени религией, не превращаясь в церковь. Учреждения культуры не должны стать учреждениями вроде церкви, православной христианской церкви, где есть иерархия. В культуре никакой иерархии не должно быть, а должна быть автономия, но автономия не в примитивном смысле. У нас есть закон об автономных учреждениях и все эти глупости. Мы говорим: нам нужна автономия, а нам говорят: вот вам закон с автономией…
- Возьмите и зарабатывайте…
- Да, возьмите и зарабатывайте, вот вам автономия, вот вам ваша свобода. Но нам нужна другая автономия – нужна возможность принятия ответственных решений. Очень много непониманий, но я думаю, что постепенно-постепенно мы это поменяем.
- Почему получается так, что в ситуации общественного конфликта, можно уже сказать кризиса, когда именно ценности культуры могли бы стать ценностями, объединяющими народ в целое, государство оставляет культуру на абсолютно последнем плане внимания с точки зрения госполитики, с точки зрения бюджета, с точки зрения статуса людей, работающих в культуре, их обеспеченности, возможностей для их профессиональной деятельности? Как говорится: вот они, спасители, помогите им, и они спасут страну.
- Это наша трагедия, которая объясняется тем, что у нас никакого государства нет, у нас есть госаппарат. Мы привыкли по-советски смотреть на государство, которое всем владеет и, соответственно, оно – это все мы. А теперь этого государства нет, но есть госаппарат, который распределяет деньги, исполняет отдельные функции, относящиеся к государству, но у этого аппарата свой уровень понимания проблемы. Им легче, они сами простые, им не нужна сложность. А культура – это сложно.
- Они сознательно не воспроизводят сложные пространства?
- Я думаю, что не совсем сознательно, но им в принципе трудно воспроизводить сложные ситуации. А культура сложна. Ты должен прилагать усилия, чтобы культура заработала на тебя. А досуг сам работает на тебя, можно детей с женой куда-то повести, и заработать на туризме тоже можно. Поэтому сейчас такой психоз вокруг туризма. А культура – это образование, причем то непрерывное образование, которое должно быть в XXI в., это создание атмосферы, в которой может рождаться творчество, могут рождаться инновации. Культура – это ситуации, где дважды два – пять, а не четыре. Дважды два далеко не всегда четыре, и культура учит тому, что могут быть разные варианты. Это трудно воспринять определенной публике, а, главное, что трудно «употребить в дело», хотя, на самом деле, это куда более мощное оружие государства. Если вспомнить историю, то правители всякие-разные – и хорошие, и плохие – понимали, как можно мощно использовать культуру. А сейчас такое ощущение, что как бы и использовать не хотят.
- Есть Минкультуры России, есть Минкультуры регионов, госкомитеты, управления культуры. Казалось бы, туда должны приходить люди с особыми потребностями, с особым видением, люди, понимающие сложности и понимающие потребности этой сферы жизни. Вместе с тем огромный ущерб делу культуры, учреждениям культуры, работникам культуры приходит от профильных государственных ведомств: министерств, департаментов, комитетов, управлений. Это парадокс?
- Во-первых, одной из причин тому – идея менеджерства, что якобы есть менеджеры, которые могут сделать все. Это как партийный работник во времена КПСС – он мог работать везде. И сейчас есть такое ощущение, что каждый чиновник может работать где угодно, и люди уже не считают нужным знать ту сферу, в которую они приходят. Им не приходит в голову сесть и две недели книжки читать: как это делалось и как должно было бы делаться. Вторая сторона – это управление госаппаратом, начиная с Минкультуры. У нас вообще-то была административная реформа, исходящая из хороших и правильных вещей, но ничего не получилось, потому что она все ненужные вещи в госаппарате тоже оставила. Грубо говоря, нам не нужно Минкультуры. Нам нужно учреждение, которое пробивает правильные законы, нам нужно учреждение, которое распределяет деньги, но не занимается никакой политикой внутри культуры, и нужно учреждение, которое жестко контролирует деньги и перемещения объектов культуры и искусства. Нужны три таких учреждения, которые все должны заключить договор с музеем: мы вам то, а вы нам это, и всё. И тогда получится автономность.
|
| |
| |
| Валентина_Кочерова | Дата: Суббота, 02 Июн 2012, 09:05 | Сообщение # 3 |
|
Группа: Администраторы
Сообщений: 7166
Статус: Offline | Но после реформы, когда было создано федеральное агентство по культуре, у нас осталось еще и Минкультуры, которому непонятно было что делать. Агентство занималось деньгами, была создана Росохранкультура, которая замечательное по идее учреждение. На него возлагались такие надежды, а его взяли и вообще уничтожили. И теперь все опять вернулось в Минкультуры, происходит усиление бюрократизации и усиление желания мелочной опеки, которая бессмысленна и не нужна. А четкого понимания, где предел контроля и где начинается автономия, нет. Это опять к тому, что у нас не государство, а госаппарат, который должен понимать свои ограничения, и бюрократические тоже. Нужно верить в учреждения культуры, в их возможность самим существовать. Были тяжелые 20 лет, но из них примерно лет 15 мы знали, что мы сами все будем решать, и полагали, что так и должно быть, и не надо причитать по этому поводу. Теперь постепенно нарастает бюрократизация, на каждую мелкую вещь нужно давать распоряжения, распоряжения, распоряжения. Давайте каждый мелкий чиновник будет давать распоряжения! Самое ужасное, что это приводит к бюрократизации внутри учреждений культуры. Мы теперь тоже пишем такое количество бумажек, каждый день какие-то бесконечные бумаги. Я уже сам говорю сотрудникам: пишите докладную записку. Это очень плохо влияет. Хотя как найти правильную схему между свободой и регулированием, я не знаю, но, наверно, должна быть правильно сформулирована госполитика именно как политика, а не как набор правил госаппарата, что нужно аппарату.
- Музеи в последнее время почти выключены из процесса школьного образования. Да, есть экскурсии, остались какие-то традиции, музейная педагогика на практике существует, но её ресурсы практически не востребованы. В учебных программах исчезает региональный компонент в части истории и культуры, люди уже перестают знать, где они живут. Почему эта система провалилась?
- Это провалилось потому, что стали меньше об этом думать. Причем в школе музейная педагогика еще есть, тут нужно только желание, а в университетском образовании ее теперь нет совсем. Я уже упоминал, что XXI век – это век непрерывного образования, а его дает музей. Я думаю, что здесь есть нормальное решение, оно уже видно: это дистанционное обучение, это лекции. Сейчас уже по телевидению лекции читают, кругом люди читают лекции. Не только у нас, во всем мире это есть. И люди с удовольствием их слушают, хотя иногда и чепуха какая-то бывает. Но жанр широких публичных лекций возрождается, и не для просто студентов возрождается. Мы сейчас как раз когда обсуждаем Эрмитажный сайт и думаем, в какой степени можно сделать некий проект дистанционного обучения с лекциями и с какими-то другими интерактивными вещами. Даже просто с хорошими лекциями хороших людей в хороших местах. Мы можем причитать о падении интереса к культуре и музеям, но надо по-новому заинтересовывать людей. Учитывая, что есть интернет и появились люди, которым удобно сидеть и смотреть, это нужно делать.
- Уважение к культурному наследию – это уважение к корням. Что заставляет людей почувствовать потребность узнать корни? Это даже не отношение к предшествующим поколениям, это притяжение к чему-то иногда иррациональному. Невозможно сказать, что в буквальном виде твои предки создавали это произведение искусства. Иногда это чувство корней в людях долго спит, и вдруг оно просыпается. Как, на Ваш взгляд, происходит процесс просыпания этого чувства в людях?
- Какое-то время это чувство было вогнано внутрь, но, в принципе, корни – это религия людей. Главная единственная религия людей – это культ предков. И музей, прежде всего, – это институт культа предков, это его главная функция. Это сидит в крови, потому что предки как бы внутри нас. Есть еще такое понятие как заслуги предков, оно присутствует в иудаизме, исламе и христианстве. Это заслуги предков, которые нам позволяют жить. Это представление о том, что мы имеем благодаря заслугам предков, и я только потому чего-то достоин, что у меня есть заслуги моих предков. Это сидит в человеческой психике, потому что это отличает человека от животного. Это – не генетическое. И вся культура – это не генетическая память поколений, а привносимая. Культура приносит нам все эти заслуги, чтобы узнать их и усвоить. Они могут быть заслугами моих предков, заслугами народа, заслугами страны. У людей проявляется некая внутренняя потребность узнать это. Люди стараются, ищут – кто откуда, что отчего – и так можно понять себя или наоборот – всё отринуть.
- Хочу вернуться к влиянию личности на спасение культуры.
- При Александре II в 1859 г. была основана Императорская археологическая комиссия, в 1861 г. – Московское общество древнерусского искусства, в 1864 г. – Московское Императорское археологическое общество, вслед за ним – многие региональные археологические общества, в том числе Псковское (1880 г), в 1872 г. – Церковно-археологическое общество при Киевской духовной академии и, как следствие нового подхода, уже при Николае Втором в последнем десятилетии XIX века были массово образованы церковно-археологические комиссии в епархиях.
Фактически это были государственно-общественные институты сохранения объектов культурного наследия. Была проявлена высшая воля, и она была реализована. Результаты были значительными. Многие памятники культуры были спасены, было организовано культурное просвещение священства.
- Кем сейчас должна быть проявлена воля для того, чтобы культурное наследие сохранялось, в том числе в вопросах отношений культуры с действующей церковью? Кто должен проявить волю?
- Император. Без императора плохо (смеётся). Просто законом ничего не получается. Закон у нас вполне хороший. Массовое образование культурных людей не получается, это длится долго и опять же – этого мало. Нужно повышать образование узкого круга людей, которые отвечают за культуру. Нужно возвращать эффективный механизм Росохранкультуры, воссоздавать это ведомство с хорошими полномочиями, потому что воочию видишь, что происходит, в частности, с археологическими памятниками. Памятники надо охранять, надо хватать и карать тех, кто их разрушает. Нельзя просто уповать на волю президента, правительства.
- Немного фаталистический вопрос. На Ваш взгляд, прошли ли мы как страна, как культура точку невозврата в отношении к нематериальным ценностям, в понимании ценностей культуры, гуманитарных ценностей, ценностей духовного развития?
- Я думаю, не прошли. Таких точек невозврата нет. Никуда культура не денется. Мы – люди, а люди без культуры существовать не могут. Все-таки человечество еще не до такой степени озверело, что вообще перестанет быть человечеством. Есть подъемы, падения, спуски и, я думаю, что еще много хорошего будет в нашем будущем, которого мы сейчас не видим. Нужно больше говорить на эту тему.
Беседовал Лев Шлосберг
09.08. 2012. газета "псковская губерния"
http://gubernia.pskovregion.org/number_604/03.php
Я ДУМАЮ, ЧТО ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ ДАВНО УЖЕ НЕТ
К числу потерь, пережитых страной за минувшее столетие и чувствительно повлиявших на состояние российского общества, принято относить и русскую интеллигенцию. Дореволюционные учителя, доценты, профессора, врачи, священники, инженеры, офицеры, юристы, чиновники… Кто-то из них как классово чуждый элемент был ликвидирован в период красного террора. Кто-то поднялся на борт "философского парохода". Кто-то стал жертвой сталинских чисток. А кто-то проделал глубокую эволюцию. Эту эволюцию особенно впечатляюще воплотил собой автор крамольных "Несвоевременных мыслей", вскоре перековавшийся в зачинателя ленинианы и отца крылатой фразы "если враг не сдается, его уничтожают". Такую же эволюцию, только в обратную сторону, проделал советский интеллигент - от страстного требования "убрать Ленина с денег" до сжигания партбилета в прямом эфире. Сегодня этот вечно мятущийся персонаж выражает "неоднозначное отношение" к репрессиям и величает Сталина "эффективным менеджером". Мы действительно потеряли интеллигенцию?
- Слова "интеллигент" и "интеллигенция" вошли в ряд европейских языков исключительно как русские. Во всем мире для обозначения людей с высоко развитым интеллектом и аналитическим мышлением оперируют понятием "интеллектуалы". Может, и нам стоит придерживаться мировых стандартов и не нагружать это понятие дополнительными смысловыми опциями?
- Я думаю, что понятие "интеллигенция" в значительной степени выдумано. Недаром же его нет нигде в мире. Хотя в какие-то моменты истории интеллигенция в России существует. Она существует тогда, когда есть высокое почтение к таким профессиям, как учитель, врач, преподаватель университета, ученый, журналист. Но меняется время, и эти профессии теряют уважение общества, а их представители - самоуважение. Вообще слово "интеллигенция" я не очень употребляю. Так же как слово "патриотизм".
- А что же такое "петербургская интеллигенция"? В ее-то реальное существование вы, коренной петербуржец и почетный гражданин Петербурга, верите или нет?
- Верю. Потому что действительно существуют и "петербургский" склад характера, и "петербургская" манера поведения, и "петербургская" вежливость. И это не лакейская вежливость, а вежливость, за которой некая сила, уверенность в себе. Это готовность слышать другие мнения. Это такая мягкость, за которой угадывается внутренний стержень. Мне кажется, что в результате революции и переезда столицы в Москву Петербург стал хранителем лучших традиций царской России, а не только традиций русской интеллигенции. Его образу стала присуща некая мягкость. Дореволюционный Петербург был жесткий, мерзкий, бюрократический. Это все ушло. И остался Петербург Серебряного века, Петербург времен Петербургского университета.
- Тому Петербургу, о котором вы сейчас говорите и который у вас связывается с понятием "интеллигентность", решительно не идет слово "Питер". Вы как к нему относитесь?
- Я не переношу это слово. Потому что оно неинтеллигентное. Оно всегда употреблялось как простонародное. Потом стало употребляться как литературное. Потом опять вернуло себе простонародный оттенок. А теперь даже приличные люди говорят "Питер".
- Считается, что слово "интеллигенция" в социальном его значении первым употребил Петр Бобырыкин. Он определял интеллигенцию как лиц "высокой умственной и этической культуры", а не как "работников умственного труда". По его мнению, интеллигенция в России - это чисто русский морально-этический феномен. К интеллигенции в этом понимании относятся люди разных профессиональных групп, принадлежащие к разным политическим движениям, но имеющие общую духовно-нравственную основу. Вы согласны с такой трактовкой этого понятия?
- Мне все-таки представляется, что определяющим признаком интеллигента является профессия. А наличие совести у врача или, скажем, ученого - это само собой.
- Символом уничтожения русской интеллигенции стал "философский пароход". Судьба тех, кто был выслан или сам уехал из страны, и тех, кто остался, трагична, хотя и по-разному. Из дневника Вс.Иванова, ставшего "правильным" писателем: "Писал переломанными руками, соображал истоптанным мозгом". Но, если позволительно такое сравнение, кому, на ваш взгляд, больше "повезло" - тем, кто уехал, или тем, кто остался?
- Я думаю, по-своему повезло и тем и другим. Первые обманули судьбу, вторые - власть. Эмигранты первой волны, оказавшись в Европе, сохранили память о России, о русских, проявили себя патриотами в годы Второй мировой войны. Они сохранили русскую культуру, русскую литературу, русский язык. Причем сохранили сознательно. Эмиграция обострила в них желание быть хранителями русского культурного наследия. Но и те, кто остались в советской России, тоже, хотя и бессознательно, хранили традиции русской культуры, когда, пользуясь для обмана цензуры эзоповым языком или иными ухищрениями, создавали прекрасные произведения. Потом цензуру отменили, но достижений духовной культуры, вопреки ожиданиям, не прибавилось. Появилась даже теория, что шедевры создаются только в обстановке притеснения. На самом же деле многие мастера умели наряду с госзаказом, а иногда даже в рамках его, писать талантливые романы, снимать превосходные фильмы.
- Вы согласны, что приспособленчество было свойственно советской интеллигенции как никакому другому социальному слою и что в этом ей не было равных?
- Не согласен. Просто в советское время между властью и интеллигенцией шла такая игра: кто кого перехитрит. Приспосабливались все. Потому что всем нужно жить. Но можно жить на сто процентов так, как от тебя требуют, и на большее не претендовать. А можно жить и писать книги. Или жить и учить студентов. Или просто высказываться не всегда прямо, но так, чтобы доходило до тех, кто понимает. Да, есть власть. От нее надо получить возможность существования. Иногда - хорошего существования. Но при этом есть и кое-что поважнее. Можно жить в ладу с властью, но при этом честно делать свое дело. У одних это получалось, у других - нет. Есть множество интеллигентных профессий. Ты можешь быть учителем, инженером, врачом. Это служба, и тебе за нее платят. А дальше уже от тебя самого зависит, сумеешь ли ты реализовать себя. По-моему, в России интеллигенция в конечном итоге перехитрила советскую власть.
- В своем знаменитом эссе "Образованщина" Солженицын язвительно критиковал советскую интеллигенцию, сравнивая ее с дореволюционной, причем в пользу последней. С тех пор слово "образованщина" обозначает не что иное, как только видимость образования, видимость культуры, попросту говоря - ложную интеллигентность. А для вас в чем различие между интеллигентностью и "образованщиной"?
- Я думаю, Солженицын распространял термин "образованщина" лишь на определенную часть советской интеллигенции, которую власть - подчас не без оснований - называла "гнилой интеллигенцией". Солженицын ощущал свою полную непричастность к этой интеллигенции. Конечно, интеллигент - это человек образованный. Но иметь высшее образование и быть действительно образованным, культурным человеком - это не одно и то же. Солженицын это понимал, потому и ополчился на "образованщину".
- Интеллигент - это определенный тип мышления? Определенный тип чувствования?
- Я думаю, это все-таки определенный тип воспитания. Для интеллигента существует свод правил и приличий. Начиная с речи. О чем можно говорить громко, а о чем вполголоса. Что можно сказать человеку в лицо, а что нельзя. Или, например, что считать доносом. Публичная критика - это донос или нет? Журналистское расследование - это донос или нет? Если ты нарушаешь некие негласные установления, ты тем самым предаешь свое воспитание и образование. Интеллигент обязан соответствовать тому, что в него заложили родители, школа, университет. У него должна быть система внутренних тормозов.
- Интеллигенция - это исключительно русский феномен?
- Похоже, что да. Хотя, может, нам просто всегда кажется, что у нас "особенная стать", что мы во всем единственны и неповторимы.
- Можно ли сказать, что отличительная особенность интеллигенции - независимость от партийных, идеологических, религиозных установок?
- Я думаю, что да, хотя с неким ограничением, конечно. То есть, ты можешь зависеть от своей религии, если ты верующий, но при этом оставаться интеллигентом, этого никто у тебя не отнимет.
- Почему народ не любит интеллигенцию?
- Народ вообще много чего не любит. Например, терпеть не может современное искусство. Оно слишком сложно для него. Я думаю, что с интеллигенцией то же самое. Она слишком сложные для всеобщего понимания вещи говорит. Но в тех случаях, когда народ понимает сложное, он относится к интеллигенции хорошо.
- По данным фонда "Общественное мнение", российские граждане отмечают сокращение числа тех, кого раньше, не экономя на пафосе, называли "властителями дум". Моральные авторитеты уходят со сцены? Общество их не востребует?
- Сегодня странно было бы назвать кого-то "властителем дум". Вот Лев Толстой - да, он был, безусловно, "властителем дум". При этом то, чему он учил, большинством не разделялось.
- Современное российское общество пребывает в брожении, универсальных, разделяемых всеми идей, объединяющих ценностей большой дефицит. Может, поэтому и нет общепризнанных авторитетов?
- И слава богу, что их нет. Не нужны они. Сегодня опасность распространения тоталитарного мышления гораздо выше, чем была в XIX веке.
- Почему интеллигент, как его понимают в России, - это обязательно гражданская позиция, причем публично выражаемая? Кто не имеет гражданской позиции или не заявляет о ней, тот вроде и не интеллигент вовсе.
- Я думаю, это идет из XIX века, причем "довеховского" периода. Гражданская позиция интеллигента тогда заключалась в том, что обязательно надо быть против царя, против правительства.
- Сегодня - наоборот. Именно конформизм чаще всего ставят в упрек большинству представителей этого социального слоя.
- Я думаю, упрек несправедлив. Люди живут в определенном обществе и должны принимать его условия. Если ты ненавидишь мир, уходи в монахи. Если ненавидишь политический строй, начинай с ним бороться, но имей в виду, что на этом пути тебя ждет тюрьма. И это и другое - крайности. А то, что в промежутке, и есть конформизм. Ты должен приспосабливаться и жить. Как бы там ни было, ученый все равно занимается наукой, врач лечит людей, композитор пишет музыку. Культурная традиция должна сохраняться. А для того, чтобы ее сохранить, нужно существовать, иметь кусок хлеба. И в определенный период - чтобы не расстреляли. Сохранять себя ради сохранения культурной традиции - в этом высокий смысл интеллигентского конформизма.
- Это вечная тема - интеллигенция и власть. Принято считать, что место интеллигенции в оппозиции, что походы интеллигенции во власть добром не кончаются, причем для обеих сторон.
- На самом деле власть заинтересована в том, чтобы интеллигенция была немножко в оппозиции. Власть нуждается в оппозиции, но - в интеллигентной. Потому что неинтеллигентная оппозиция - это несанкционированные митинги, уличные беспорядки... Интеллигенция старается добиться от власти своего, власть от интеллигенции - своего. Должна же быть какая-то борьба. Вот она и происходит. Но это не вражда. Это необходимое сопротивление материала. Постоянное перетягивание каната.
- Лично вам на посту директора главного госмузея трудно дается компромисс между должностью и, скажем так, вашими внутренними побуждениями?
- Нет, не сказал бы, что особенно трудно.
- Многие догадываются, что вы думаете о некоторых событиях и явлениях нашей жизни, но по понятным причинам не можете сказать.
- Я не всегда говорю то, что хотел бы сказать, но никогда не говорю то, чего говорить не хочется.
- Последнее время вам часто приходится отбивать атаки определенного сорта. Так было с выставкой Фабра, так было с защитой Исаакиевского собора. Это трудно дается?
- Это дается нелегко, но это те случаи, когда между моей должностью и моим нравственным долгом не может быть никаких компромиссов. Правда, какие-то вещи следует говорить предельно аккуратно.
- Ничего себе - аккуратно: "Только идиоты могут считать, что выставка оскорбляет крест... Что искусство, а что нет, определяет только музей, а не уличная публика". Ваши слова?
- Мои. Не смог отказать себе в праве назвать идиотов идиотами. Хотя, наверное, это не вполне интеллигентно.
- Вам приходилось говорить "нет", когда вас просили подписать какое-то письмо в поддержку власти или принять участие в травле кого-нибудь?
- У меня таких ситуаций почти что не было. Начать с того, что я вообще не подписываю коллективных писем. Никаких. Я могу выступать только лично от себя, что и сделал, например, когда написал телеграмму в поддержку К.Серебренникова. Но не по бумаге, которую предлагали мне адвокаты. Я написал отдельное письмо судье. Не думаю, что оно подействовало, тем не менее обошлось домашним арестом. Время от времени я такие письма пишу. Для этого нужно иметь глубокое собственное убеждение, что а) я имею право выразить это мнение; б) от этого будет какая-то польза, а не просто я буду красиво выглядеть.
- И все-таки... Мы теряем интеллигенцию?
- Мы теряем интеллигентность и должны постараться ее сохранить.
- А интеллигенцию?
- Я думаю, что ее давно уже нет. Интеллигентность же кое-где еще остается. И прежде всего в Петербурге.
Валерий Выжутович
Визитная карточка: М.Пиотровский - родился в 1944 г. в Ереване. После окончания школы в 1961 г. поступил на отделение арабской филологии восточного факультета Ленинградского университета, которое окончил с отличием в 1967 г., прошел годичную (1965-1966) стажировку в Каирском университете. В 1967-1991 гг. - сотрудник Ленинградского отделения Института востоковедения АН СССР, где окончил аспирантуру и прошел все должности от лаборанта до ведущего научного сотрудника. В 1973-1976 гг. - переводчик, а также преподаватель йеменской истории в Высшей школе общественных наук в Народной Демократической Республике Йемен. С 1992 г. - директор Государственного Эрмитажа. Академик РАН. Президент Союза музеев России. Лауреат Госпремии РФ (2017) и премии президента РФ (2003). Сын выдающегося археолога, многолетнего директора Эрмитажа, академика Б.Пиотровского.
28.02. 2018 РГ
https://rg.ru/2018....hu-ego.
|
| |
| |
| Валентина_Кочерова | Дата: Среда, 10 Авг 2022, 23:21 | Сообщение # 4 |
|
Группа: Администраторы
Сообщений: 7166
Статус: Offline | ПОЧТИТЕЛЬНО И С ЛЮБОВЬЮ
О том, как Эрмитаж отметит юбилей Петра, в чем уникальность первого российского императора, а также о своем отношении к нему рассказал директор Эрмитажа, академик РАН М.Пиотровский. В известном смысле они коллеги. Ведь помимо того, что Петр был императором, военачальником, кораблестроителем, плотником, токарем и прочая, прочая, прочая, он имел самое непосредственное отношение к музейной деятельности. Именно он основал первый в России музей - знаменитую Кунсткамеру, куда свез со всего мира самые невероятные диковины - от сложнейших механизмов до заспиртованных уродцев.
- Вы согласны с тем, что Петр I, помимо всего прочего, еще и первый российский музейщик?
- Конечно. И дело даже не только в том, что он основал Кунсткамеру - первый в России публичный музей. Петр много занимался вопросами, как бы мы сейчас сказали, музейного маркетинга. Отсюда - всем известная легенда, что он для того, чтобы привлечь посетителей в созданную им Кунсткамеру, приказал всем входящим туда выдавать по стопке водки. Давали в действительности водку или нет - этого никто точно не знает. Но сама по себе эта история говорит о том, что Петр понимал: сначала нужно завлечь в музей, а уж потом брать за это деньги с посетителей. Некоторое время назад мы открыли очень интересную петровскую выставку - это китайские вещи, которые царь и покупал, и получал в подарок. И часто приказывал их зарисовывать, что также выдает в нем прирожденного музейщика. Кроме того, он заказывал вещи для своей коллекции. То есть занимался музейным строительством. Петр I заложил традицию: он основал Кунсткамеру, самую лучшую в тогдашней Европе; вслед за ним Екатерина Великая создала частную коллекцию произведений искусства, самую лучшую на тот момент; потом Николай I превратил эту коллекцию в общественный музей, Эрмитаж тоже самый лучший. Но у истоков стоял Петр, безусловно…
- До Петра же никаких музеев у нас не было?
- Не было. Музей - чисто европейское изобретение. Оно родилось в Александрии, где возник Музеум, затем - в возрожденческой Италии, а в дальнейшем по всей Европе стали появляться кунсткамеры. Разного рода царские сокровищницы - это другое дело, это не в счет. Мы, музейные работники, ведем отсчет с Петра.
- Когда начала формироваться эрмитажная коллекция петровских предметов?
- Сразу после его смерти. Все началось с так называемой восковой персоны, которая была создана в те дни, - и сама идея ее создания свидетельствует о намерении современников сохранить память об этом великом человеке. Все понимали значение первого императора для страны, понимали, что надо запечатлеть, запомнить его образ, сберечь память. И дальше коллекция продолжала расширяться за счет подлинных вещей Петра. Огромную роль в этом сыграл Николай I: сохранение памяти об основателе империи было частью его общей идеологии формирования национальной исторической памяти.
- Экспонаты, связанные с жизнью Петра Великого, всегда были представлены в Эрмитаже. Это одна из важнейших традиций и задач музея - сохранение памяти о нем…
- Да, так было всегда. Хотя сама Петровская галерея немножко путешествовала по залам Эрмитажа (например, сейчас на ее первоначальном месте находится Галерея портретов Романовых), она никогда не переставала быть важной частью нашего музейного пространства. В какой-то момент решено было делать новую экспозицию - после того как мы обрели Зимний дворец Петра I. Его ведь не было очень долгое время. Вернее, он существовал, погребенный под зданием Эрмитажного театра. И одним из великих результатов реставрации театра стали раскопки, в ходе которых был открыт петровский Зимний дворец \- последний его дворец, в котором он и скончался. Эта находка сразу все поменяла, потому что туда переехала часть экспозиции Галереи Петра Великого - переехали его станки, восковая персона.
Я вообще считаю, что Зимний дворец Петра сам по себе является отдельным экспонатом. Его обнаружение стало важным шагом к сохранению памяти о нем. Сейчас мы обсуждаем вопрос о том, как все-таки обозначить место смерти первого императора.
- В каком смысле?
- В самом прямом. Он ведь умер в своем Зимнем дворце, но та часть здания, где он умирал, была срезана архитектором Дж. Кваренги, построившим в 1780-х годах на месте петровского дворца Эрмитажный театр. Поэтому сегодня на том месте, где умирал Петр - небольшой закуток с внешней стороны Эрмитажа, рядом с Зимней канавкой, где часто паркуют автомобили. Мы давно думаем, как увековечить память об этом месте. Сделать это внутри здания или снаружи? Наверное, все-таки мы установим какой-то памятный знак на улице, еще подумаем, как это лучше сделать…
- Что стало основой той петровской экспозиции, которую открыли в начале этого года?
Это та же самая Галерея Петра Великого, но теперь она сформирована по-новому. В том числе потому, что часть вещей переехала в Зимний дворец Петра. Сейчас уже открыты 4 зала. Планируется, что дальше эта экспозиция естественным образом будет переходить в залы, посвященные Елизавете Петровне. К концу года мы их тоже откроем. Это будет роскошное перетекание из Петровской эпохи и петровских реалий в елизаветинское время. Ну и, конечно, поменялась концепция экспонирования. Прежде всего появились новые возможности витринные, и у нас сейчас в 3-м зале главная вещь просто засверкала. Это паникадило, люстра, вырезанная из разных вариантов кости - слоновой, моржовой, панциря черепахи. Ее резал сам Петр с помощниками. В известном смысле это памятник ему самому - его трудолюбию, его любознательности, его стремлению все потрогать, все сделать своими руками. Мы реставрировали петровское паникадило, так что это еще и блестящий памятник реставрации. Нам удалось сделать витрину с хорошим светом, и люстра вся заиграла…
Люстра (паникадило) на 27 свечей, изготовленная при участии Петра I. 1723–1726 г.
- Вы рассказали про паникадило, а ведь рядом лежат и навигационные инструменты, и зубоврачебные. Это уникальный случай для того времени, чтобы монарх имел столь разные интересы?
- Я считаю, уникальный. С одной стороны, он был великий человек, который обладал потрясающей способностью все схватывать на лету, сочетавшейся с удивительной тягой все узнать, все увидеть, все запомнить. Ему все было интересно, и при этом он все понимал и быстро осваивал. С другой стороны, безусловно, все это соотносилось с самой эпохой. Это было начало эпохи Просвещения, когда в Европе всем все было интересно, когда узнавать новое было очень модно, когда люди из высших кругов интересовались наукой и видели в ней какие-то новые возможности для саморазвития. В этом смысле Петр был не один такой. Но при этом он, конечно, был уникальный человек - настоящий самородок, который все это, включая модные веяния своей эпохи, впитывал. Мы постарались показать 2 образа Петра. Это и любимый еще с советских времен образ царя-работника, много чего умевшего делать своими руками. В том числе царя-плотника: здесь у нас и его плотницкая одежда, и инструменты. А справа другой образ - это император, царь, который ориентировался на роскошь Людовика XIV и построил свой Версаль, который заказывал себе костюмы в Париже по лекалам - сами лекала ему привозили из столицы Франции. На самом деле его поездка в Париж - это не путешествие в Амстердам, где он учился одновременно и зубы рвать, и строить, и всяким наукам, а поездка за разными вещами, за роскошью. Костюмы, которые он там себе приобретал, во всех смыслах дорогого стоят. Он был, в общем-то, щеголь, его французский камзол по новейшей моде сделан. Впрочем, у этого камзола такой отложной воротник, который был удобен только ему. То есть Петр, несомненно, следовал моде, но даже и тут делал так, как хотел сам. Во 2-м зале у нас прекрасные батальные картины его эпохи, впервые отреставрированные к 350-летию со дня рождения императора. Это ведь начало нашей батальной живописи. Здесь же замечательный портрет Феофана Прокоповича в архиерейском облачении - такой большой, хороший портрет, глядя на который начинаешь задумываться о том, что это был за человек такой - Феофан Прокопович…
В Галерее Петра Великого представлены портреты его сподвижников и мемориальные предметы, связанные с императором
- Он страшный на этом портрете!
- Очень страшный! Настоящий Торквемада. Но этот портрет передает колорит эпохи, появляются новые акценты: время-то было непростое. 1-й зал делает акцент на имперскости. Седло Карла XII. «Полтавская баталия» кисти Луи Каравака. И коль скоро мы заговорили о Северной войне, обращу ваше внимание на то, как интересно порою меняются ситуации и оценки. Лет 25 назад мы придумали и провели блестящую выставку и у нас, и в Швеции - «Петр Первый и Карл XII». Идея состояла в том, что уже прошло время и можно обо всех этих историях говорить спокойно: это уже эпические герои, которые когда-то были врагами. Нам это особенно легко было, потому что все равно победили-то мы. Но и в Швеции эта идея была очень хорошо воспринята. Тогда был такой период в шведской историографии, когда они благословляли Бога за то, что русские их разбили при Полтаве.
Петр I - победитель шведов. Декоративная скульптура. 1-я четверть XVIII в.
Ведь в итоге Швеция утратила всякие имперские амбиции и стала обыкновенной или, как принято говорить в таких случаях, нормальной процветающей страной. Тогда шведы даже сделали некий интерактив для детей: им была предоставлена возможность сыграть в Полтавскую битву и понять, был ли шанс у Карла выиграть. Получалось, что никакой возможности победить у него не было: как ни играй, все равно не удастся одолеть русских. Сейчас такой совместный проект со Швецией не прошел бы. Шведская историография уже много лет занимает националистическую и антироссийскую позицию, как будто Полтавская битва только-только завершилась…
- Петр превратил Россию в великую державу, в империю, возложив на нее достаточно серьезно и фактически навсегда «имперское бремя». Как вы к этому относитесь?
- Как к исторической судьбе. Потому что Россия не Швеция, у нашей страны нет никаких естественных границ, и поэтому она обречена быть чем-то вроде империи - больше, меньше, в какой-то степени, но империи. Петр это осознал. Без этого она бы распалась. Впрочем, при всем величии его фигуры я все-таки, будучи воспитан по-марксистски как историк, думаю, что он действовал, подчиняясь некой логике исторического процесса. Многополярность по-петровски.
- Что еще в планах на этот год?
- Вообще у нас юбилейная программа большая, но, пожалуй, главным событием в конце года станет грандиозная выставка костюмов Петра. У нас в Старой Деревне есть новое хранилище костюмов, где созданы уникальные условия для показа царских нарядов. В Эрмитаже ведь огромная коллекция, причем мы очень много чего отреставрировали к юбилейному году. В том числе костюмы, которые считались руинированными, потерянными навсегда. Мы думали, что никогда их показывать не будем - это неприлично, невозможно - и ничего с ними сделать нельзя. Но оказалось, что можно при теперешних технологиях. И поэтому на выставке будет много костюмов, которые мы просто никогда не продемонстрировали бы в том виде, в каком они были. Так что это совершенно замечательная выставка, на которой будет представлено уже упомянутое нами сочетание простоты и шика, столь свойственное Петру. Там будут и очень странные костюмы - костюмы членов его Всепьянейшего собора, например.
- В основе выставки - костюмы самого Петра?
Парадный костюм Петра I с лентой ордена Андрея Первозванного. 1724 .
- Да, самого Петра. Сохранился громадный его гардероб. Кстати, костюмы царя-реформатора есть не только в Эрмитаже. Обычно все говорят про Елизавету Петровну: мол, у нее сотни платьев. Но от этих сотен платьев мало что осталось. А костюмов Петра очень много. Оцените сам момент: он умер, он уже почти святой, но поскольку в реальности церковные обычаи уже были немножко притуплены, то все это отразилось на посмертной судьбе вещей первого императора - началось собирание реликвий, связанных с ним. Ну и недавно мы открыли в Арапском зале выставку, посвященную Китаю. Она называется «Диковинный и дорогой Китай». Арапский зал - он тоже не просто так был выбран. Вспомните арапа Петра Великого, потомком которого был А.Пушкин. На самом деле история с Абрамом Ганнибалом приобретает сейчас новые аспекты восприятия. На фоне того, что все в Европе и Америке каются в том, как они угнетали негров, петровская история предстает в совершенно ином свете. Такого почти не было в Европе. Примерно 2 года назад Исторический музей Амстердама делал выставку, как раз посвященную негритянским сюжетам, угнетению и всему прочему, и там все начиналось с портрета Ганнибала в роскошной одежде - не раба на плантациях или галерах, а ближайшего соратника русского царя. Поэтому Арапский зал. Там будет серия небольших выставок - каждая по 3 мес.. Разные сюжеты. Та, что действует сейчас, - Китай. Потом будут «Дипломатические дары Петра» - это вся его дипломатия. Потом скульптура из его коллекции - это же потрясающе, ведь он очень активно скупал итальянскую скульптуру! И наконец, выставка книг, напечатанных в петровское время.«Китайская» выставка замечательная, потому что, ну, во-первых, это очень актуально, а во-вторых, мы постоянно говорим, что Петр - это европейский выбор России, твердый и насильственно навязанный и оказавшийся правильным. Но при этом уже тогда был некий противовес и баланс с Востоком, и наша выставка показывает, какое количество изумительных китайских вещей присылали в подарок императору, она напоминает, сколько было посольств и сколько было заключено договоров, которые и сегодня важны и актуальны, сколько Петр сам покупал китайских вещей. Причем молодой Петр. У нас есть гравюра: зал во дворце Франца Лефорта, который весь увешан китайскими тканями. И первые русские знамена - из китайского шелка…
- Эдакая многополярность XVIII в.?
- В известном смысле - как говорится, с поправкой на время и место. Мне кажется, Петр это всегда понимал. Со стороны он мог казаться низкопоклонствующим перед Западом, а на самом деле он все-таки что хотел, то и делал. Есть, к слову, потрясающая история с Венерой Таврической. Даже 2 истории, и обе - как раз про это качество Петра. Известно, что Венеру Таврическую купили для него в Риме, но папа запретил ее вывозить, потому что это древность, раритет. И есть байка о том, как Петр ее в итоге получил якобы через своих представителей папа предложил обменять Венеру на мощи св. Бригитты. 0 католической святой, которая родом из Швеции. На эти мощи папский престол будто бы готов был обменять изваяние языческой богини. И хотя достать эти мощи Бригитты было невозможно, поскольку они находились на шведской территории, Венера все-таки каким-то образом оказалась в России. То есть русским как-то удалось обхитрить католиков. Но есть и другая история, считающаяся более достоверной, согласно которой на самом деле велись переговоры о том, чтобы царь разрешил проповедникам-иезуитам проехать по своей земле в Китай. Петр согласился, и за это Венеру Таврическую ему и подарили. Очень похоже, что так и было. Но иезуиты в итоге в Китай не попали, потому что якобы китайский император закрыл им въезд в страну. При этом Венеру мы уже получили - Петр своего добился.
- Споры о Петре идут 300 лет. Для кого-то он построил город на костях, для кого-то - возвел великий город. Для кого-то он гений, для кого-то - тиран. Что лично вам импонирует в нем и что, наоборот, отталкивает?
- Петр построил наш город, и, вы абсолютно правы, это великий город. На мой взгляд, это было самым главным его творением, потому что строительство Санкт-Петербурга сыграло громадную роль в истории России. Поэтому уже только за одно создание города на Неве я к Петру отношусь очень хорошо - почтительно и с любовью. Что касается кровавого, жестокого правления… Но в России всегда так было. Не знаю, может быть, Екатерина II до Пугачева была более мирной, чем другие, но потом стала точно такой же. А насчет города на костях, то костей этих было положено не больше, чем при строительстве любого крупного города той эпохи. Хотя, конечно, не скрою: я лично с ним общаться не хотел бы - ни в качестве директора музея, ни в любом другом качестве. Думаю, он был сложным в общении человеком. Но вообще-то и не так много исторических фигур, с которыми хотелось бы пообщаться. При этом Петр надолго остался ориентиром. На него все время ориентировались, ориентируются и будут ориентироваться. И Екатерина Великая, и Николай I, и даже в Советском Союзе он был единственным царем, которого почитали, а не обливали грязью. На него ориентируется и постсоветская Россия.
- Собственно, постсоветская Россия и начинается с переименования Ленинграда в Санкт-Петербург.
- Да, причем это было сделано тоже волевым усилием, по-петровски, потому что на самом деле никакого однозначного результата у референдума по переименованию города не было. Мнения разделились почти поровну, да и вообще референдум был не про это. Но решение приняли по-петровски: несмотря ни на что, Петербургу быть! И сейчас, когда мы строим новую Россию, мы опять смотрим на Петра, пытаясь понять, что с нами происходит.
- Есть ли у вас любимый памятник Петру? Это Медный всадник или все-таки нет?
- Нет, не Медный всадник. Я как раз недавно снова проходил мимо него: он, конечно, замечательный, таких памятников больше нет. Но мне больше нравится наша восковая персона. А еще я очень люблю растреллиевский памятник около Михайловского замка. Мне он очень нравится - торжественный, имперский, передающий характер самого Петра. С момента основания Санкт-Петербурга Петр I сменил там 4 адреса. Сначала он жил в бревенчатом домике возле Петропавловской крепости, потом - в чуть большем, но тоже деревянном доме на месте нынешнего Эрмитажного театра, а после свадьбы с Екатериной поселился в построенных здесь же каменных Свадебных палатах. Это скромное здание не могло конкурировать с растущими вокруг роскошными дворцами вельмож, и в 1716 г. немец-архитектор Георг Маттарнови по приказу Петра начал строить рядом, возле Зимней канавки, новый царский дворец.
Украшением двухэтажного здания, выходящего фасадом на Неву, стал герб, увенчанный короной. Залы и покои отделали красным мрамором и дубовыми панелями. Хотя в разгар строительства архитектор умер, дворец был завершен в 1720 г. и назван Зимним - в отличие от Летнего дворца в Летнем саду. Правда, еще до переселения в него стало ясно, что он будет расширяться, и в 1723-м была построена новая дворцовая часть, где Петр и скончался. После этого дворец продолжал достраиваться, но с переездом двора в Москву был заброшен. При Елизавете Петровне там находились казармы Лейб-кампании, а в конце XVIII в. на этом месте выстроили Эрмитажный театр.
Владимир Рудаков
журнал "Историк"
https://историк.рф/posts/2022/06/07/pochtitelno-i-s-lyubovyu.html
МИХАИЛА ПИОТРОВСКОГО ПЕРЕНАЗНАЧАЛИ НА ДОЛЖНОСТЬ ГЕНДИРЕКТОРА ЭРМИТАЖА
Председатель Правительства М.Мишустин подписал распоряжение о переназначении М.Пиотровского гендиректором Эрмитажа. Его полномочия на этом посту подтверждены ещё на 3 года. В Эрмитаже М.Пиотровский работает с 1991 г. Вначале он был замдиректора по научной работе, а с 1992-го занял должность директора музея.
М.Пиотровский – доктор исторических наук, академик РАН, член президиума РАН, действительный член РАХ. Он входит в состав Совета при Президенте РФ по культуре и искусству и Совета при Президенте по науке и образованию. В числе госнаград, которых удостоен М.Пиотровский, ордена «За заслуги перед Отечеством» IV, III и II степени, орден Александра Невского и орден Дружбы. В 2003 г. награждён Президентской премией в области литературы и искусства, а в 2017 г. – Госпремией РФ в области литературы и искусства.
23.09. 2022. Сайт правительство России
http://government.ru/news/46609/
|
| |
| |
