[ Правила форума · Обновленные темы · Новые сообщения · Участники · ]
  • Страница 1 из 2
  • 1
  • 2
  • »
НЕ ТОЛЬКО О ПОЭЗИИ...
АнастасияДата: Среда, 16 Дек 2009, 11:47 | Сообщение # 1
Admin
Группа: Администраторы
Сообщений: 236
Статус: Offline
Однажды приходит Ученик к своему Учителю и говорит: - Учитель, я устал, у меня такая тяжёлая жизнь, такие трудности и проблемы, я всё время плыву против течения, у меня нет больше сил … Что мне делать? Учитель вместо ответа поставил на огонь три одинаковые кастрюли с водой. В одну бросил морковь, в другую положил яйцо, а в третью насыпал зёрна кофе. Через некоторое время он вынул из воды морковь и яйцо и налил в чашку кофе из третьей кастрюли.
- Что изменилось? – спросил он Ученика.
Яйцо и морковь сварились, а зёрна кофе растворились в воде, - ответил он.
- Нет, - сказал Учитель, - это лишь поверхностный взгляд на вещи. Посмотри – твёрдая морковь, побывав в кипятке, стала мягкой и податливой. Хрупкое и жидкое яйцо стало твёрдым. Внешне они не изменились, они лишь изменили свою структуру под воздействием одинаковых неблагоприятных обстоятельств – кипятка. Так и люди – сильные внешне могут расклеится с тать слабаками , там, где хрупкие и нежные лишь затвердевают и окрепнут …
- А кофе?
– спросил ученик?
- О! Это самое интересное! Зёрна кофе полностью растворились в новой враждебной среде и изменили её – превратив кипяток в великолепный ароматный напиток. Есть особые люди, которые не изменяются в силу обстоятельств – они изменяют сами обстоятельства и превращают их в нечто новое и прекрасное, извлекая пользу и знания из ситуации.


- А что это у тебя в руке?
- Счастье...
- А почему такое маленькое?
- Оно только моё. Зато какое лучистое и красивое...
- Да, восхитительно!
- Хочешь кусочек?
- Наверное...
- Давай ладошку, я поделюсь с тобой.
- Ой, оно такое тёплое!
- Нравится?
- Очень...спасибо! Знаешь, мне намного лучше, когда счастье в руке...
- Так всегда бывает.
- А если я с кем-то поделюсь?
- Тогда у тебя прибавится своего!
- Почему?
- Сама не знаю. Только потом оно станет ещё более тёплым.
- А руки об него обжечь можно?

- Руки обжигают об боль...Об счастье их обжечь нельзя! Поделись своим кусочком счастья, со всеми, кому ты его желаешь! и не важно сколько вернется, ведь счастье не продается...


Женщина вышла из своего дома и увидела на уличном дворике троих стариков с длинными белыми бородами. Она не узнала их. Она сказала : - Наверное, вы мне не знакомы, но вы должно быть, голодны. Пожалуйста, входите в дом и поешьте.
- А муж дома ?
 - спросили они.
- Нет. - ответила она. - Его нет.
- Тогда мы не можем войти.
 - ответили они.
Вечером, когда её муж вернулся домой, она рассказала ему о случившемся.
- Иди и скажи им, что я дома и пригласи их в дом! - сказал муж.
Женщина вышла и пригласила стариков.
- Мы не можем пойти в дом вместе - ответили они. "
- Почему же?
 - удивилась она. Один из стариков объяснил:
- Его зовут Богатство. - сказал он, указывая на одного из своих друзей, и сказал, указывая на другого - А его зовут Удача. А меня зовут Любовь.
После чего добавил:
- Сейчас иди домой и поговори со своим мужем о том, кого из нас вы хотите видеть в своем доме.
Женщина пошла и рассказала мужу о том, что услышала. Ее муж был очень обрадован.
- Как хорошо! - сказал он. - Если уж надо сделать выбор, давай пригласим Богатство. Пусть войдет и наполнит наш дом богатством!
Его жена возразила:
- Дорогой, а почему бы нам не пригласить Удачу?
Их дочь слушала все сидя в углу.Она подбежала к ним со своим предложением:
- А почему бы нам лучше не пригласить Любовь? Ведь тогда в нашем доме воцарит любовь!"
- Давай-ка согласимся с нашей девочкой.
 - сказал муж жене. - Иди и попроси Любовь стать нашим гостем.
Женщина вышла и спросила и троих стариков:
- Кто из вас Любовь? Заходи в дом и будь нашим гостем.
Старик по имени Любовь пошёл в направлении дома. Другие два старика последовали за ним. Удивлённая, леди спросила Богатство и Удачу:
- Я же пригласила только Любовь, почему вы идёте?
Старики ответили:
- Если бы вы пригласили Богатство или Удачу, другие два из нас остались бы на улице, но так как вы пригласили Любовь, куда она идёт, мы всегда идём за нею. Там, где есть Любовь, всегда есть и Богатство и Удача!

ПРИТЧА О ЖЕНЩИНЕ
Когда Бог создавал женщину, он заработался допоздна на шестой день. Ангел, проходя мимо, сказал: Почему ты так долго над ней работаешь?
Господь ответил: А ты видел все те параметры, в соответствии с которыми я должен ее создать? Она должна быть моющейся, но быть сделана не из пластмассы, иметь более 200 подвижных деталей, и все они должны быть заменяемыми, она должна функционировать на любой еде, быть в состоянии обнять нескольких детей одновременно, своим объятием исцелять все - от ушибленного колена до разбитого сердца, и все это она должна делать, имея всего лишь одну пару рук.
Ангел был поражен: Всего лишь одну пару рук это невозможно! И это стандартная модель?! Слишком много работы на один день, оставь, доделаешь ее завтра.
- Нет,
 - сказал Господь.  - Я так близок к завершению этого творения, которое станет моим самым любимым.
Ангел подошел ближе и потрогал женщину: Но, Господь, ты ее сделал такой нежной.
- Да, она нежна, - сказал Господь, но я также сделал ее сильной. Ты даже представить себе не можешь, что она способна вынести и преодолеть.
- А думать она умеет?
 - спросил ангел. Господь ответил: Она умеет не только думать, но и убеждать и договариваться. Ангел коснулся женской щеки: Господь, похоже это создание протекает! Ты возложил слишком много тягот на нее.
- Она не протекает, это слеза"
, - поправил ангела Господь.
- А это для чего?" - спросил ангел. И сказал Господь: Слезами она выражает свое горе, сомнения, любовь, одиночество, страдания и радость.
Это необычайно впечатлило ангела: "Господь, ты гений. Ты все продумал. Женщина и вправду изумительное творение!"
И это действительно так! В женщине есть сила, которая изумляет мужчину. Она может справиться с бедой и вынести тяготы жизни. Она несет счастье, любовь и понимание. Она улыбается, когда ей хочется кричать, поет, когда хочется плакать. Плачет, когда счастлива, и смеется, когда боится. Она борется за то, во что верует. Восстает против несправедливости. Не принимает отказа, когда видит лучшее решение. Она отдает всю себя на благо семьи. Ведет подругу к врачу, если та боится. Любовь ее безусловна. Она плачет от радости за своих детей. Радуется успеху друзей. Умиляется рождению ребенка и свадьбе. Сердце ее разрывается от горя, когда умирают родные или друзья. Но она находит в себе силы продолжать жить. Она знает, что поцелуй и объятие могут исцелить разбитое сердце. У нее лишь один недостаток: Она забывает о своих достоинствах.

Владимир Богомолов
"КРУГОМ ЛЮДИ"
Она дремлет в электричке, лежа на лавке и подложив руку под голову. Одета бедно, в порыжелое кургузое пальтишко и теплые не по сезону коты; на голове - серый обтерханный платок. Неожиданно подхватывается: "Это еще не Рамень?"- садится и, увидев, что за окном дождь, огорченно, с сердитой озабоченностью восклицает: Вот враг! Ну надо же! Грибной дождик - чем он вам помешал?
Она смотрит недоуменно и, сообразив, что перед ней горожане, поясняет: - Для хлебов он теперь не нужон. Совсем не нужон. - И с мягкой укоризной, весело: Чай, хлебом кормимся-то, а не грибами!

Невысокая, загорелая, морщинистая. Старенькая-старенькая - лет восьмидесяти, но еще довольно живая. И руки заскорузлые, крепкие. Во рту спереди торчат два желтых зуба, тонкие и длинные. Поправляет платок и, приветливо улыбаясь, охотно разговаривает и рассказывает о себе. Сама из-под Иркутска. Сын погиб, а дочь умерла, и родных - никого. Ездила в Москву насчет "пензии", причем, как выясняется, и туда и обратно - без билета. И ни багажа, ни хотя бы крохотного узелка.
- Как же так, без билета? И не ссадили? - удивляются вокруг. - А контроль? Контроль-то был?
- Два раза приходил. А что контроль? - слабо улыбается она. - Контроль тоже ведь люди. Кругом люди!
 - убежденно и радостно сообщает она и, словно оправдываясь, добавляет: Я ведь не так, я по делу. В этом ее "Кругом люди!" столько веры в человека и оптимизма, что всем становится как-то лучше, светлее...

Проехать без билета и без денег половину России, более пяти тысяч километров, и точно так же возвращаться - уму непостижимо. Но ей верят. Есть в ней что-то очень хорошее, душевное, мудрое; лицо, глаза и улыбка так и светятся приветливостью, и столь чистосердечна - вся наружу, - ей просто нельзя не верить. Кто-то из пассажиров угостил ее пирожком, она взяла, с достоинством поблагодарив, и охотно сосет и жамкает, легонько жамкает своими двумя зубами. Меж тем за окном после дождя проглянуло солнышко и сверкает ослепительно миллионами росинок на траве, на листьях и на крышах. И, оставив пирожок, она, радостная, сияющая, щуря блеклые старческие глаза, смотрит как завороженная в окно и восторженно произносит: Батюшки, красота-то какая! Нет, вы поглядите...
1963

Дина Рубина
"БЕССОНИЦА"
Давид сам приехал в аэропорт встретить Мишу, и тому это было приятно и лестно. Давид Гудиани возглавлял созданный им много лет назад Музей современного искусства, в котором висели и несколько Мишиных картин из цикла «На крышах Тбилиси». Они не виделись больше 20 лет. Когда в 70-х Миша уехал в Америку, сгинув в Зазеркалье навсегда, – никто из них не надеялся, что однажды обнимет другого. И вот они обнялись – тесно, крепко, обхлопывая спину и плечи друг друга, чуть не плача от радости. Давид, конечно, постарел, поседел, – все мы не мальчики, – но был по-прежнему горяч, поджар и чертовски остроумен. Не человек, а бенгальский огонь. Миша знал, что 10 лет назад у Давида произошла трагедия – в авиакатастрофе погибли жена и сын. Он читал некролог в «Советской культуре», привезенной в Нью-Йорк одним общим знакомым несколько месяцев спустя после их гибели, – Нина Гудиани была известной балериной… Говорили, Давид чуть не умер, год валялся по психушкам, пил горькую, но выкарабкался. Единственно, не летал, и аэропорты объезжал за много верст. Именно поэтому Миша был удивлен и растроган, что Давид приехал встретить его сам, хотя мог послать любого из своих подчиненных. И вот, энергичный и подтянутый, он уже с места в карьер везет старого приятеля смотреть свое детище, Музей современного искусства. – Мы еще с тобой ого-го, старик! – повторял он, хохоча и кося коричневым глазом из-под полей элегантной шляпы. – Мы еще дадим бабам пороху! Я тебя познакомлю здесь с такими девочками! Ты останешься, поверь мне, останешься!!!

…Весь тот первый день они мотались по мастерским и выставкам, а вечером, прихватив двух молодых художников и трех неизвестно откуда возникших девиц, поехали за город – обедать в какую-то модную таверну, потом успели на презентацию новой книги известного прозаика и в конце концов завалились до глубокой ночи к одной знаменитой актрисе, приятельнице Давида… Часу в 5-м утра оказались дома, и Миша – в чем стоял – рухнул на диван в кабинете хозяина, мгновенно уснув. Но Давид вошел, растормошил его, приговаривая: «Хватит спать, дома спать будешь!» – сварил кофе, и они проболтали до утра – о друзьях, разбросанных по странам, об искусстве, о современной живописи, которой оба по-разному служили всю жизнь. А наутро повторилось все то же – явились художники и два поэта, все поехали в театр на прогон новой пьесы, потом очутились на открытии конференции, посвященной бог знает чему, затем оказались в мастерской какого-то скульптора… А вечером Давид пригласил к себе целую компанию, которая гуляла всю ночь и разошлась только под утро. На третьи сутки ошалевший от буйных и бессонных празднеств Миша взмолился:
– Давид, дай хоть эту ночь поспать по-человечески. Ну нет же сил!
Тот сник, опустил плечи, пробормотал:
– Да… Да, конечно, отдыхай… Отдыхай, дорогой…
Вышел и тихо прикрыл за собой дверь. Мише показалось, что друг обиделся, он вскочил и пошел за ним на кухню. Давид обрадовался, засуетился:
– Хочешь, кофе тебе сварю?
– Да я уже весь трясусь от твоего кофе!
 – воскликнул Миша. – Давид, Давид!.. Неужели ты не видишь, что болен?! Что с тобой творится? Ты страшно возбужден, ты совсем не спишь!
– Не сплю
, – согласился тот. – Совсем не сплю. Никогда.
– Почему?!

Давид отвернулся и, помолчав, обронил тихо:
– Боюсь…

Он всегда был любимцем женщин и всегда изменял жене, и это не значило ровным счетом ничего: семья составляла для него стержень жизни, и день был хорош или не очень в зависимости от того, в каком настроении Нина просыпалась. Дочь знаменитого тбилисского адвоката, прима-балерина гос. театра оперы и балета, маленькая, с царственно прямой спиной и тихим властным голосом, – когда она появлялась перед людьми, Давид переставал быть центром внимания и становился просто – мужем Нины. Тем августом они собирались всей семьей погостить у друзей в Ленинграде. Билеты были куплены задолго – 12-летний сын и сама Нина давно мечтали об этой поездке. Но за день до полета позвонили из музея: в одном из центральных залов прорвало батарею, и, хотя картины вовремя эвакуированы, надо срочно что-то решать с ремонтом. Нина расстроилась, хотела сдать билеты, но Давид уговорил ее лететь, – он догонит их в Питере дня через 3-4, как только наладит здесь работу ремонтной бригады.

Было еще одно обстоятельство, из-за которого он втайне желал остаться один на пару дней: ему предстояло отремонтировать кое-что еще, вернее, наоборот, разрушить до основания. Всегда осторожный и осмотрительный в отношениях с женщинами, он, похоже, на этот раз заигрался. Очередная пассия, хорошенькая аспирантка местного университета, заявила, что претендует на большее в его жизни, чем мимолетный роман, закатывала истерики, грозилась позвонить Нине. Взбешенный Давид, разумеется, оборвал эту связь, но девица оказалась опытным тактиком: глубокой ночью или ранним утром в квартире раздавались звонки… Он бросался к телефону… Трубка молчала. Совершенно истерзанный Давид не знал, что делать – то ли убить мерзавку, то ли молить ее о пощаде. На сей раз звонок раздался буквально за 5 мин. до выхода из дома – такси в аэропорт уже ждало их у подъезда. Как он мог прозевать момент, как мог допустить, чтобы Нина подошла к телефону?! Она стояла к нему спиной – он так любил ее гордую спину, маленькую аккуратную голову, склонившуюся к трубке! Молча слушала, не прерывая. Наконец сказала:
– Вы ошиблись номером. Вычеркните его из записной книжки. Здесь живет семья Давида Гудиани и собирается жить еще много лет в том же составе.
– Кто это?!
 – крикнул он, обмирая от страха. – Кто?!
– Никто
, – ответила она спокойно, не глядя на него. – Ты же слышал – ошиблись номером… Резо, не забудь куртку. Твоя кепка у меня в сумочке…
И до самолета не проронила ни слова, что было для него самым страшным. Он проводил их до трапа, расцеловал сына, повернулся к жене и сказал хрипло и умоляюще:
– Нина, душа моя…
Она молча пошла вверх по трапу. Он смотрел вслед, бессознательно, сквозь сжимающий сердце страх любуясь ее великолепной осанкой. На последней ступени она обернулась и сказала спокойно и властно: – Давид! Я жду тебя…
– …Понимаешь,
 – говорил он, – днем еще ничего. Друзья, суета, дела всякие… А ночи боюсь. Боюсь уснуть. Стоит мне закрыть глаза – она уходит от меня по трапу самолета. Ее царственная спина, прекрасней которой я не видел в жизни. И каждую ночь она оборачивается… Она оборачивается и говорит мне:
– Давид! Я жду тебя…




Как-то раз один человек вернулся поздно домой с работы, как всегда усталый и задёрганный, и увидел, что в дверях его ждёт 5-летний сын.
- Папа, можно у тебя кое-что спросить?
- Конечно, что случилось?
- Пап, а сколько ты получаешь?
- Это не твоё дело!
 - возмутился отец. - И потом, зачем это тебе?
- Просто хочу знать. Пожалуйста, ну скажи, сколько ты получаешь в час?
- Ну, вообще-то, 500. А что?
- Пап, - сын посмотрел на него снизу вверх очень серьёзными глазами. - Пап, ты можешь дать мне в долг 300?
- Ты спрашивал только для того, чтобы я тебе дал денег на какую-нибудь дурацкую игрушку?
 - закричал тот. -Немедленно марш к себе в комнату и ложись спать!.. Нельзя же быть таким эгоистом! Я работаю целый день, страшно устаю, а ты себя так глупо ведешь.

Малыш тихо ушёл к себе в комнату и закрыл за собой дверь. А его отец продолжал стоять в дверях и злиться на просьбу сына. Да как он смеет спрашивать меня о зарплате, чтобы потом попросить денег? Но спустя какое-то время он успокоился и начал рассуждать здраво: Может, ему действительно что-то очень важное нужно купить. Да чёрт с ними, с тремя сотнями, он ведь ещё вообще ни разу у меня не просил денег. Когда он вошёл в детскую, его сын уже был в постели.
- Ты не спишь, сынок? - спросил он.
- Нет, папа. Просто лежу, - ответил мальчик.
- Я, кажется, слишком грубо тебе ответил, - сказал отец. - У меня был тяжелый день, и я просто сорвался. Прости меня. Вот, держи деньги, которые ты просил.
Мальчик сел в кровати и улыбнулся.
- Ой, папка, спасибо! - радостно воскликнул он.
Затем он залез под подушку и достал еще несколько смятых банкнот. Его отец, увидев, что у ребенка уже есть деньги, опять разозлился. А малыш сложил все деньги вместе и тщательно пересчитал купюры, а затем снова посмотрел на отца.
- Зачем ты просил денег, если они у тебя уже есть? - проворчал тот.
Потому что у меня было недостаточно. Но теперь мне как раз хватит, - ответил ребенок. - Папа, здесь ровно пятьсот. Можно я куплю один час твоего времени? Пожалуйста, приди завтра с работы пораньше, я хочу, чтобы ты поужинал вместе с нами.

Мораль:  Морали нет. Просто хотелось напомнить, что наша жизнь слишком коротка, чтобы проводить её целиком на работе. Мы не должны позволять ей утекать сквозь пальцы и не уделять хотя бы крохотную её толику тем, кто действительно нас любит, самым близким нашим людям. Если нас завтра не станет, наша компания очень быстро заменит нас кем-то другим. И только для семьи и друзей это будет действительно большая потеря, о которой они будут помнить всю свою жизнь. Подумай об этом, ведь мы уделяем работе гораздо больше времени, чем семье.
http://strokisosmislom.ru/
Прикрепления: 6433496.png (1.1 Kb)
 

LadaДата: Суббота, 09 Янв 2010, 17:46 | Сообщение # 2
Группа: Проверенные
Сообщений: 21
Статус: Offline
НЕЛЬЗЯ УКРАСТЬ ЛУНУ
Рёнан, дзенский мастер, жил самой простой жизнью в маленькой хижине у подножья горы. Однажды вечером в хижину забрался вор и обнаружил, что там нечего украсть. В этот момент Рёнан вернулся и застал у себя вора. "Ты прошел долгий путь, чтобы навестить меня, - сказал он бродяге, - и ты не должен вернуться с пустыми руками. Пожалуйста, возьми в подарок мою одежду". Вор был ошарашен. Он взял одежду и тихонько ушел. ...Рёнан сидел нагой на пороге своего дома, любуясь луной. "Бедный парень, - задумчиво сказал он. - Мне бы так хотелось подарить ему эту прекрасную Луну..."

Вот ещё одна притча. Перечитывала этот рассказ и всё время перед глазами стоял Олег... Вот кто действительно умеет быть тем, кем является на самом деле...

Нил Дональд Уолш
МАЛЕНЬКАЯ ДУША И СОЛНЦЕ
Жила-была вне времени одна Маленькая Душа, которая сказала однажды Богу:
- Я знаю, кто я есть!
- Замечательно,
- ответил Бог, - и кто же ты?
И Маленькая Душа прокричала:
- Я есть Свет!
Бог улыбнулся своей большой улыбкой и сказал:
- Верно! Ты есть Свет!
Маленькая Душа была очень счастлива, так как поняла то, что рано или поздно понимают все души в Царстве Бога. - Ух, ты! - сказала Маленькая Душа, - а ведь это действительно круто!
Но скоро ей стало недостаточно одного знания того, кто она есть. Маленькая Душа почувствовала, как в ней начинается новый водоворот желания. Теперь она хотела быть тем, чем она являлась. И тогда Маленькая Душа вернулась к Богу (что само по себе, совсем не плохая идея для всех душ, которые хотят быть тем, Кто Они Есть на Самом Деле) и сказала:
- Привет, Бог! Теперь, когда я знаю, Кто Я Есть, можно ли мне быть этим?
И Бог ответил: - Ты хочешь сказать, что ты желаешь быть тем, Кем Ты Уже Являешься?
- Видишь ли, - ответила Маленькая Душа, - одно дело знать, Кто Я Есть, и совсем другое на самом деле быть этим. Я хочу ощутить и почувствовать, каково это быть Светом!
- Но ты и так уже являешься Светом,
- повторил Бог, снова улыбаясь.
- Да, но я хочу узнать это, почувствовав! - крикнула Маленькая Душа.
- Ну что ж, - сказал Бог посмеиваясь, - Я должен был бы догадаться об этом. Ты всегда отличалась страстью к приключениям, - но затем выражение Бога изменилось, - Только вот, есть тут одна вещь...
- Какая такая вещь?
- спросила Маленькая Душа.
- Не существует ничего иного, кроме как Свет. Видишь ли, я создал только то, чем ты и являешься; и получается, что простого пути познать себя как то, Кто Ты Есть у тебя не предвидится. Понимаешь, не существует ничего, чем бы ты ни была.
- Э-э-э... ,
- сказала Маленькая Душа, которая была теперь несколько озадачена.
- Подумай об этом вот как, - сказал Бог, - Ты подобна свече в лучах Солнца. Ты светишь вместе с миллионами, триллионами и триллиардами других свечей, которые и составляют Солнце. И солнце не было бы Солнцем без тебя. Попробовало бы оно стать солнцем без одной из своих свеч... оно бы просто не смогло бы быть нормальным Солнцем, потому что сияло бы уже не так ярко. И вот задача, как познать себя как свет, когда ты находишься в самом центре Света? Ничего себе задачка?
- Ну, ты же Бог,
- прищурилась Маленькая Душа, - придумай же что-нибудь!
И тогда Бог улыбнулся еще раз и сказал:
- Я уже придумал. Коль скоро ты не можешь увидеть себя как Свет, когда ты находишься в Свете, мы окружим тебя темнотой.
- А что такое темнота?
- спросила маленькая душа.
- Это то, чем ты не являешься, - ответил Бог.
- А станет ли мне страшно от этой темноты? - заплакала Маленькая Душа.
- Только, если ты выберешь испугаться, - ответил Бог, - На самом деле, не существует ничего, чего стоило бы бояться. И только, если ты решишь, что есть, ты станешь бояться. Видишь ли, мы всё равно придумываем всё это. Мы притворяемся.
- О,
- сказала Маленькая Душа, и после этого сразу почувствовала себя значительно лучше.

После этого Бог объяснил, что для того, чтобы познать в ощущениях или почувствовать вообще что-либо, должно появиться нечто прямо противоположное. Или, другими словами, если ты хочешь почувствовать что-то - ты рождаешь появление чего-то прямо противоположного.
- И это великий дар, - сказал Бог, - ибо без него ты бы не смогла ничего познать или почувствовать. Ты не можешь узнать, что такое Тепло без Холода, Верх без Низа, Быстро без Медленно. Ты никогда бы не смогла узнать, что такое Лево без Право, Здесь без Там, Теперь без Тогда. Таким образом, - продолжил Бог, - когда ты будешь окружена темнотой, не возноси кулак к небесам и не доводи свой голос до крика, и не проклинай темноту. Но вместо этого будь Светом в этой темноте и не сходи с ума по этому поводу. Тогда Ты и познаешь, Кто Ты Есть на Самом Деле, и все остальные ощутят это также. Позволь своему Свету сиять так ярко, что все и каждый смогут узнать, насколько ты необыкновенна!
- Ты хочешь сказать, что это нормально - позволить другим увидеть то, насколько я необыкновенна?
- спросила Маленькая Душа.
- Ну, разумеется! - засмеялся Бог, - это очень даже в порядке! Но помни, что "необыкновенный" не означает "лучше". Каждый является необыкновенным и особенным по-своему! При этом многие успели забыть об этом. И они поймут, что это нормально - быть особенным и необыкновенным, только когда ты увидишь, что это в порядке вещей для тебя - быть особенной.
- Ух, ты!
- сказала Маленькая Душа, принявшись танцевать, смеяться и прыгать от радости, - Я могу быть такой особенной и необыкновенной, какой захочу!

- Да, и ты можешь начать прямо сейчас,
- сказал Бог, который принялся танцевать и смеяться, и прыгать вместе с Маленькой Душой, - Какой частью особенного и необыкновенного ты хочешь быть?
- Как это, какой частью особенного и необыкновенного
? - повторила Маленькая Душа, - я не понимаю.
- Понимаешь,
- начал Бог, - быть Светом - значит быть особенным, а быть особенным, включает в себя много разных частей. Быть добрым - значит быть особенным. Быть нежным - значит быть особенным. Быть особенным - также значит быть творческим, изобретательным. Быть терпеливым - это тоже значит быть особенным. Можешь ли ты придумать какие-то иные способы быть особенным?
Маленькая Душа посидела немного в молчании.
- Я могу придумать множество способов быть особенной! - воскликнула она, наконец, - Быть поддерживающим - значит быть особенным. Быть отдающим - это быть особенным. Быть особенным - это и быть дружелюбным. И быть заботливым - это тоже значит быть особенным.
- Да!
- согласился Бог, - и ты можешь быть всем этим или любой другой частью особенного, какой пожелаешь в любой момент. Это и есть то, что означает быть Светом.
- Я знаю, чем я хочу быть, я знаю, чем я хочу быть!
- радостно объявила Маленькая Душа, - Я хочу быть той частью особенного, которая называется "прощающий". Правда ведь, что быть прощающей - это значит быть особенной?
- О, да,
- с уверенностью сказал Бог, - это очень особенно.
- Хорошо,
- сказала Маленькая Душа, - именно этим я и хочу быть. Я хочу быть прощающей. Я хочу познать себя как прощающая.
- Хорошо,
- сказал Бог, - но есть одна вещь, о которой тебе следует знать.

Маленькая Душа становилась немного нетерпеливой. Теперь ей казалось, что на каждом шагу её ожидают новые осложнения.
- Что же это такое? - спросила она со вздохом.
- Не существует никого, кого можно было бы простить.
- Никого?
- она едва могла поверить тому, что только что услышала.
- Никого! - ответил Бог, - всё, что я создал - совершенно. Нет ни одной другой души во всём, что Я создал, которая была бы менее совершенна, чем ты. Оглянись.
И именно тогда Маленькая Душа осознала, что вокруг собралась большая толпа других душ. Эти души собрались издалека и отовсюду и из самых разных уголков Царства, ибо все узнали, что Маленькая Душа ведёт необычайный разговор с Богом, и все и каждый желали знать, о чём идёт речь. Глядя на бесчисленное множество собравшихся душ, Маленькая Душа была вынуждена согласиться. Ни одна из душ не выглядела менее замечательно, менее великолепно или менее совершенно, чем она сама. Это было так удивительно, и настолько ярок был свет, исходящий от собравшихся душ, что Маленькой Душе приходилось даже немного прищуриваться, чтобы смотреть на них.
- Так кого же прощать? - спросил Бог.
- Ммм-да, - сказала Маленькая Душа, - повеселиться, похоже, не удастся. А я-то хотела познать себя как То, Что Прощает. Я хотела узнать, как это чувствуется, когда ты такой вот особенный.
И Маленькая Душа задумалась над тем, каково было бы ощущать себя, когда тебе грустно. Но именно тогда к ней подошла другая Дружелюбная Душа.
- Не стоит беспокоиться, Маленькая Душа, - сказала ей Дружелюбная Душа, - я помогу тебе.
- Правда? - засветилась Маленькая Душа, - но что же мне нужно сделать для этого?
- Да ничего - я просто создам для тебя кого-то, кого ты сможешь простить!
- Ты так можешь?
- Конечно!
- улыбнулась Дружественная Душа, - в следующем своём рождении, в следующей жизни я сделаю что-то, за что ты сможешь простить меня.
- Но зачем? Зачем тебе вдруг делать это?
- спросила Маленькая Душа, - Тебе, самому совершенному Творению! Тебе, которая вибрирует с такой скоростью, что рождается Свет, настолько яркий, что даже трудно смотреть на тебя! Что может заставить тебя захотеть так понизить свои вибрации, что твой яркий свет станет тёмным и тяжелым? Что может послужить причиной того, что ты, которая есть Свет; ты, которая танцует со звёздами и движется через Царство со скоростью мысли, захотела бы придти в мою жизнь и сделать себя настолько тяжёлой, что ты смогла бы сделать что-то плохое?

- Ответ очень прост,
- сказала Дружелюбная Душа, - я сделаю это, потому что я люблю тебя.
Маленькая Душа была удивлена, услышав такой ответ.
- Не стоит так удивляться, - сказала Дружелюбная Душа, - ты уже делала то же самое и для меня. Неужели же ты не помнишь этого? О, мы же столько раз уже танцевали вместе, ты и я. На протяжении эонов и сквозь века мы танцевали с тобой этот танец. На протяжении всего времени и во многих местах мы играли вдвоём с тобой. Мы обе были уже Всем Этим. Мы были и Верхом и Низом, и Левым и Правым. Мы уже были и Там и Здесь, Теперь и Тогда. Мы уже были Всем Этим. Мы были и мужчинами и женщинами, хорошим и плохим; мы обе уже бывали и жертвами и злодеями. Так мы и поступали прежде множество раз друг для друга, ты и я; и каждая создавала для другой точную и совершенную возможность для того, чтобы Проявить и Познать, то Кем Мы Являемся На Самом Деле.
- Таким образом, - стала объяснять Дружелюбная Душа дальше, - в этот раз в нашей следующей жизни я предстану перед тобой как "плохая". И я сделаю что-то действительно ужасное и тогда ты сможешь познать себя как Та, Которая Прощает.
- Но что же ты сделаешь?
- спросила Маленькая Душа, немного нервничая, - что будет этим действительно ужасным, что ты сделаешь?
- О,
- сказала Дружелюбная Душа, улыбаясь, - мы непременно придумаем что-нибудь.
Но после этого Дружелюбная Душа стала как-то серьёзнее и сказала тихим голосом:
- Знаешь, в одном ты определённо права.
- В чём?
- захотела узнать Маленькая Душа.
- Мне действительно понадобится замедлить мои вибрации и стать очень тяжёлой для того, чтобы сделать эту не очень приятную вещь для тебя. Мне придётся притворяться быть чем-то совершенно на меня не похожим. И теперь я хочу попросить тебя об одной ответной услуге.
- Да всё что хочешь! Всё, что ты пожелаешь!
- воскликнула Маленькая Душа, начав петь и плясать, - Я буду прощающей! Я буду прощающей! - и тут Маленькая Душа заметила, что Дружелюбная Душа продолжала оставаться молчаливой.

- Так что ты хочешь? - спросила Маленькая Душа, - Что я могу сделать для тебя? Ты просто ангел, согласившись сделать это для меня.
- Ну, разумеется, эта Дружелюбная Душа и есть ангел
! - прервал их беседу Бог, - Каждый и есть ангел. Помни всегда: Я посылаю вам только ангелов и никого кроме них.
И Маленькая Душа сгорала от нетерпения сделать что-нибудь для того, чтобы удовлетворить просьбу Дружелюбной Души:
- Так что же я могу сделать для тебя? - спросила она снова.
- Когда я стану бить тебя и причинять тебе боль, - начала Дружелюбная Душа, - в тот момент, когда я сделаю тебе худшее изо всего того, что ты только можешь себе представить... В этот самый момент...
- Да?
- прервала её Маленькая Душа, - так что же...?
Дружелюбная Душа молча взглянула на Маленькую Душу и затем молвила:
- Помни, Кто Я Есть На Самом Деле.
- О, ну конечно!
- воскликнула Маленькая Душа, - Я обещаю! Я всегда буду помнить тебя такой, какой вижу тебя здесь и сейчас.
- Хорошо
, - сказала Дружелюбная Душа, - потому что, видишь ли, в чём тут дело: Я буду очень сильно стараться притворяться, и я, скорее всего, забуду, кто я есть на самом деле. И если ты не будешь помнить то, Кто Я Есть На Самом Деле, я могу забыть об этом на очень долгое время. И если я забуду, Кто Я Есть, - ты можешь даже забыть Кто Ты Есть и мы обе потеряемся. И тогда нам потребуется еще одна душа, которая придёт и напомнит нам о том, Кто Мы Есть.
- Нет! Нам этого не потребуется!
- снова пообещала маленькая Душа, - Я буду помнить, кто ты есть! И я буду благодарна тебе за тот дар, который ты принесёшь мне - шанс познать и почувствовать то, Кто Я Есть.

И соглашение было заключено, и Маленькая Душа отправилась в свою новую жизнь, радостная оттого, что будет Светом, что само по себе было очень особенным; и вдвойне радостная оттого, что сможет быть той частью этого особенного, которая называется Прощение. И Маленькая Душа с нетерпением ждала, когда ей представится возможность ощутить и познать себя, как Прощение и принести благодарность той душе, которая сделает это возможным. И в каждый новый момент этой новой жизни, когда новая душа появлялась на сцене, чтобы эта новая душа не приносила в жизнь Маленькой Души - радость или печаль, и в особенности, если это была печаль, Маленькая Душа думала о том, что сказал ей Бог:
- Всегда помни: Я всегда посылаю вам только ангелов, и никого кроме них...


Сообщение отредактировал Lada - Четверг, 07 Янв 2010, 20:40
 

Валентина_КочероваДата: Понедельник, 24 Май 2010, 19:02 | Сообщение # 3
Группа: Администраторы
Сообщений: 7247
Статус: Offline
КЛОУН С ОСЕНЬЮ В СЕРДЦЕ
Леонид Енгибаров


Грустный клоун с осенью в сердце, как говорили о нем. Это не была маска, а свойство души, отношение к миру. Он оставил множество рассказов, миниатюр, эссе.
Л.Енгибаров – клоун, литератор, боксер – относится к блистательной плеяде молодой творческой интеллигенции, заявившей о себе в начале 60-х, в недолгие годы первой оттепели. Среди друзей Енгибарова и единомышленников – Г.Шпаликов, Е.Камбурова, В.Высоцкий.

Вот свидетельство М.Влади, также одной из поклонниц творчества Енгибарова. Предлагаемая цитата взята из книги «Владимир, или Прерванный полет». В этой книге Влади мысленно обращается к Высоцкому: «Среди твоих любимых артистов есть один, нежность к которому у тебя безгранична. Его зовут Енгибаров. Он молод, в нем все прекрасно. Он тоже своего рода поэт, он заставляет смеяться и плакать публику – и детей, и взрослых. Этот волшебник украл пальму первенства у стареющего О.Попова и других традиционных ковровых клоунов. Он работает в минорных тонах. Никаких тортов с кремом в лицо, красных носов, полосатых штанов, огромных ботинок, Разбивая тарелки, он переключает публику с бешеного хохота на полную тишину, а потом удивляешься, что у тебя стоит ком в горле, – и вот уже люди вынимают носовые платки, чтобы украдкой вытереть слезы. Этот удивительный атлет творит чудеса на арене, и если тебе удается на несколько секунд сделать « крокодила на одной лапе», то он без видимого усилия может больше минуты оставаться в таком положении. Мы часто встречаемся в цирке в компании добряка Никулина, который так любит детей, что десятками катает их на своей машине по Москве. В ваших отношениях чувствуется взаимное восхищение. Однажды тебе звонят, и я вижу, как у тебя чернеет лицо. Ты кладешь трубку и начинаешь рыдать, как мальчишка, взахлеб. Я обнимаю тебя, ты кричишь:« Енгибаров умер!»

М.Влади не ошиблась. Енгибаров был поэтом. Грустный клоун. «Клоун с осенью в сердце» - как говорили о нем. Это была не маска, а свойство души, отношение к миру. Может быть, поэтому подававший большие надежды боксер Енгибаров – ученик знаменитого маэстро бокса Льва Сегаловича и не достиг всего, что мог, на ринге. Л.Енгибаров оставил немало рассказов, миниатюр, эссе…
http://engibarov.ucoz.ru/load/2-1-0-6

ОСЕННИЕ ЛИСТЬЯ...
На гибких ветвях человеческих жизней - узорчатые зеленые листочки. Листья Добра - их больше всего, нежные листья Любви и листья Страха - они обычно растут где-то внизу, их мало. Листья Верности, может быть, не самые красивые, но наверняка самые необходимые... Есть листья не похожие на другие, ни в каких гербариях не описанные, они встречаются редко, и их надо особенно беречь. Качаются под ветром живучие гибкие ветви, но рано или поздно приходит осень, облетают пожелтевшие от времени листья, и очень важно, чтобы узор ковра, который они выстелют на земле, был светлым, звонким и чистым. Это очень важно для будущей Весны.

ЗВЕЗДЫ
Безлунной ночью окна больших городов похожи на звёзды. Звёзды вспыхивают и гаснут. Жизнь на них то разгорается, то замирает на какое-то время, чтобы возродиться опять, и даже если кто-нибудь умирает - это, к сожалению, может случиться,- то приходят другие люди и снова зажигают звёзды...
Созвездия - этажи, галактика - кварталы, тысячи обитаемых миров. Только не надо путать звёзды-окна со звёздами уличных фонарей: фонари необитаемые, они только освещают путь от одной звезды до другой. Бывают звёзды, вокруг которых живёт помногу людей: бывает, что около звёздочки живет только один человек, и это всегда грустно, потому что ему некому рассказать про звёзды в лунную ночь, что похожи на окна в большом городе. Но я хочу ему сказать: "Не нужно отчаиваться, потому что на одной из звёзд, вполне возможно, кто-то тоже одинок и ждет тебя. И ещё нужно обязательно верить, что звёзды над вашей головой - это, может быть, всего-навсего окна ночного города, а переехать из города в город - это ведь совсем просто".

НА СТАНЦИИ ДЕТСТВО
Занимая на станции Детство место в поезде Жизни, не пытайтесь обязательно протиснуться к окну. Слишком поверхностное будет впечатление. И совсем неважно, какой у вас вагон, хотя некоторые считают чуть ли не трагедией, если они едут не в мягком. В конце концов каждому, у кого есть билет - свидетельство о рождении, - место обеспечено. Важно другое: чтобы на многочисленных остановках - Юность, Зрелость, Творчество, Неудача и, может быть, Счастье и многих других, радостных, но, к сожалению, коротких, все сделали бы всё возможное, чтобы после, когда придет время для вас, прощаться на тихом полустанке...

СКАЗОЧНИК
Всю ночь в огромном доме светилось одно окно. За окном жил сказочник (некоторые называли его поэтом); он писал сказки и дарил их людям, потому что без сказок людям живется трудно. У него на столе лежало много разноцветных карандашей. Страшные сказки он писал черными карандашами, а веселые - красными, желтыми, зелеными, белыми. Но однажды какой-то злой и неумный человек взял и похитил все эти карандаши. Он оставил сказочнику только черные и белые и, уходя, сказал: «Вот теперь он будет писать так, как надо!» Долго стоял опечаленный художник у своего опустевшего стола, потом поднял воротник куртки, погасил лампу и вышел. Он шел, не зная куда. Он медленно шел под дождем по своему городу. Когда он устал и остановился, к его щеке прилип мокрый березовый листок и он увидел, что листок темно-зеленый, затем он увидел, что асфальт серебристо-серый, горизонт уже светло-голубой, а крыши чистые, черепично-красные. Он улыбнулся, собрал все эти краски и вернулся домой. Он снова пишет. Он снова счастлив.

ЛУЧИК
Как одиноко фонарю ночью на улице. Как далеко ему до другого такого же фонарика, на том же улице. Уже холодно, и в городе ноябрь. Подойди к желтому лучику, согрей его, прислонившись плечом - ему будет не так одиноко. Помоги фонарю на пустой улице ночью. Ты думаешь, это легко - всю ночь стоять одному, покачивать желтый блик на талом снегу и замирать от страха, как бы ветер не оборвал провода-нервы? Не бойся! Подойди к фонарю. Вдвоем будет легче.

ТОЙ, КОТОРАЯ ВПЕРВЫЕ УЗНАЛА, ЧТО ТАКОЕ ДОЖДЬ
Дождь - это значит мы дома, одни, дома, на нашей маленькой земле, плотно закрытой мягкими тучами. Нам ничего не страшно, мы вместе у огня, зажженного солнцем много-много веков тому назад и, тихо кружась на уютной Земле, можем отдохнуть, а потом снова проверить, что там за... Дождь - это твои мокрые волосы, капли чистой воды, драгоценные, как капли изумрудов. Их просто дарят нам тучи, мы промокли, нас напоил дождь, дал нам своей шелест. Мы одни за стеной дождя. Как уютно у нас на влажной Земле. Дождь, наш добрый земной Дождь. Если бы не было на Земле дождя, мы бы сбежали отсюда, сбежали туда, где идет Дождь. Дождь. Дождь. Ты спрашиваешь, за что я люблю дождь?.. Дождь - это когда мы вдвоем. Нам не нужно идти в гости, и никто не придет к нам, потому что - Дождь. Дождь, и никто не мешает нам целовать влажные губы.

Дождь, и тебе необходимо мое тепло, без меня тебе холодно, потому что Дождь. Дождь - это только наше, земное. Солнце на всех планетах - на черном, земном, оранжевом небе - то же самое Солнце. А дождь бывает только у нас, у нас на Земле. Теплый дождь. Хорошо тебе у нас, ты не улетишь? Правда? Уютно и легко жить на Земле. Правда?.. Ты грустишь. Тебе рассказали, что дожди на земле бывают разные: бывают свинцовые, бывают из облака, похожего на гриб. Да, это правда. Так бывает. А ты не верь, не верь, любимая, не вспоминай, не рассказывай об этом у себя дома. А когда ты прилетишь обратно ко мне навсегда, обещаю - все будет совсем по-другому. Я клянусь тебе: у нас это не повторится, а я приготовлю для тебя длинные полосы солнца, пропущенные сквозь кружево светлых облаков, а в них раздроблю миллионы капель хрусталя.  Прилетай!

НЕ ОБИЖАЙТЕ ЧЕЛОВЕКА
Зря, просто так обижать человека не надо. Потому что это очень опасно. А вдруг он Моцарт? К тому же ещё не успевший ничего написать, даже " Турецкий марш ". Вы его обидите, он и вовсе ничего не напишет. Не напишет один, потом другой, и на свете будет меньше прекрасной музыки, меньше светлых чувств и мыслей, а значит, и меньше хороших людей. Конечно, иного можно и обидеть, ведь не каждый человек Моцарт, и всё же не надо: а вдруг... Не обижайте человека, не надо. Вы такие же, как он. Берегите друг друга, люди!

Я СНОВА ОДИН


Я снова один. Это мучительно. Это жутко, будущее кажется совсем беспросветным. Удивительно трудно, да не очень-то это ново - быть одному. Нет близкого человека, женщины, которая бы поверила, согрела бы тебя, и уже, наверное, больше не будет. Это горькая истина. А завтра мучительно трудная, каторжная работа, настоящую цену которой знаешь только ты сам. И так ничтожен будет успех, если он только будет; зато как страшно поражение! Мой зритель, я верю в то, что ты должен быть добрым. О чем ты сегодня, сейчас, в этот вечер, думаешь, ты, который завтра придешь меня смотреть? Наверное, уж не обо мне. А если и обо мне, тебе ведь и в голову не придет, как тоскливо, как не хочется жить этому клоуну, как ему одиноко. Да и голодно тоже. Как же так, что любовь и громадная требовательность в любви приводят к разрыву?
Разве тебе придет в голову, что я совсем, понимаешь, абсолютно одинок. Как мне объяснить, что я не могу простить любимой женщине ее обычного человеческого женского прошлого, потому что для меня прошлое, настоящее и будущее моей любимой - это одно, потому что я любил ее в тот день, когда она родилась, и буду любить до дня ее смерти, и все, что с ней произойдет в этот промежуток, касается меня, все я воспринимаю, как если бы это случилось сегодня утром. Не понимаю, ничего не понимаю, не понимаю ваших законов, вашей морали, вашей любви, взрослые! Не знаю, как я буду жить. В вашем мире я жить не смог, а в своем - я совсем один.
Прикрепления: 6506355.jpg (13.6 Kb) · 0468588.jpg (11.8 Kb)
 

Валентина_КочероваДата: Четверг, 17 Май 2012, 23:27 | Сообщение # 4
Группа: Администраторы
Сообщений: 7247
Статус: Offline
В моей жизни был довольно большой отрезок времени – 12 лет, которые я проработала в рекламном агентстве «Лео Бернетт» (Великобритания) Это было очень счастливое время, поскольку это был не просто сплоченный дружный коллектив - это фактически была одна семья, где работали настоящие профессионалы своего дела. А таких руководителей, которые были у нас, больше не встретить никогда. Они ценили и уважали своих людей и всегда по достоинству оценивали их труд. Так мало того, что они были сами проффи в своем деле, так к тому же они обладали еще и театрально-режиссерскими задатками. Какие устраивались костюмированные вечера – их даже все и вспомнить невозможно! А какие женские праздники придумывали нам ребята – это ж была самая настоящая сказка… А какие праздники молодого сыра или молодого вина проходили у нас… Но всему хорошему когда-то приходит конец: бизнес – вещь жестокая. На смену им пришли другие люди, с которыми очень многие из нас сработаться уже не смогли…
Несмотря на то, жизнь развела нас всех в разные стороны, но то, что было, никто из нас забыть не может, и поэтому каждый год в апреле месяце мы все собираемся в ресторане «Тинькофф».
И это всегда такая радость встречи, такие воспоминания, словно, ничего и не изменилось и завтра вновь мы придем в наш офис…А вот это последняя наша встреча в этом апреле…


Почему я пишу все это? На первом плане вы видите смеющуюся женщину. Ее зовут Лариса Черная. Прекрасный руководитель, высокий профессионал своего дела, кстати, бывший геолог. Волевой характер, мужской склад ума – сколько лет проработала с ней, но даже не могла предположить, что она еще и пишет. И вот некоторые ее рассказы мне захотелось сегодня выложить у себя…

ВЕСНА
В этот первый погожий выходной весенний день Андрей во дворе возился с машиной. Сняв куртку, в одном свитере, в хлопковых рабочих перчатках он менял колеса не торопясь, вдумчиво. Периодически что-то шурудил в багажнике, иногда заглядывал под капот. Как только он снял левое заднее колесо и поставил его в сторонку, он снова увидел эту девушку. Она свободно шла на него в своем коротком пальтишке, в джинсах и улыбалась солнцу, хорошему дню и просто, видимо, веселому настроению. Ее взгляд упал прямо на него, когда он на корточках сидел у колеса. Она приветливо улыбнулась глядя ему в глаза и прошла мимо.
«Сейчас или никогда!» - мелькнула мысль у Андрея. Он резко выпрямился и рванул за ней.
- Девушка, добрый день!
- Добрый день
, - приостановилась она, оглядываясь на него и по-прежнему улыбаясь, но уже несколько озадаченно. Он поддался первому импульсу и теперь не знал, что надо говорить:
- Вы меня извините, я вас тут часто вижу. Вы живете здесь? – рискнул Андрей.
- Я вас тут тоже часто вижу, - задорно рассмеялась она и ответила вопросом на вопрос: – Вы, видимо, тоже тут живете?
- Да, я в четвертом подъезде,
- несколько смутился он.
- А я в первом, - снова улыбнулась она. И вдруг протянула ему руку: – Маша.
Он протянул свою, потом увидел, что рука в перчатке, лихорадочно попытался ее снять, а рука под перчаткой была грязная. Так он в нерешительности и замер перед Машей с полупротянутой рукой.
Она увидела его замешательство, еще сильнее вытянула свою руку, взяла его кисть и крепко пожала.
- А-Андрей, - почти заикаясь произнес он.
- Андрей? – переспросила она, и после его утвердительного кивка сказала: - Приятно познакомиться.
В любой другой день Андрей после этого уже бы быстро ретировался, но сегодня, видимо, что-то такое витало в воздухе, что он, стоя как приклеенный, набрал в грудь воздуха и внутренне зажмурясь вдруг спросил:
- Маша, а у вас какие планы на сегодня?
- Да уже собственно никаких, я только что закончила все дела

Андрей понимал, что сейчас надо сказать что-то этакое, чтобы она совсем не ушла, но оглядываясь на свою машину и незаконченные дела, он с ужасом понимал, что не может бросить все в таком виде. Но весенний день – есть весенний день, и на него будто снизошло озарение:
- А может, вы мне поможете управиться с машиной? А после этого мы с вами куда-нибудь сходим. В кафе там, или в кино…
- Я?
– искренне удивилась она. – Из меня помощник по машинам никакой вообще-то.
- А ничего делать и не надо
– обрадовался Андрей продолжению диалога. – Вы просто посидите рядом. Я вам что-нибудь расскажу, вы мне что-нибудь расскажете. И я так быстрее все закончу и тоже буду свободен.
- Ну что ж, хорошее предложение.

И Маша, развернувшись, подошла к снятому колесу и села рядом с ним на низенькую ограду. Андрей надел перчатку, взял другое колесо и покатил ставить его на машину. Маша спокойно сидела все время, пока он менял колеса, расспрашивала его о машине, рассказывала истории. Андрей отвечал ей на вопросы, внимательно слушал и думал, что нынче удивительно удачный день. Погода, солнце, весна, красивая девушка и он рядом с ней и своей машиной. Все так тихо-спокойно, что хочется, чтобы это еще долго не кончалось. Наконец, все колеса были поставлены, машина закрыта, руки вымыты. Андрей присел рядом с Машей на ограду и произнес:
- Ну вот, теперь и я свободен. Что мы можем делать?
У него самого не было никаких мыслей на этот счет. Он так давно не знакомился с девушками на улице, да практически никогда не знакомился, что не представлял, что можно предложить. Кино-кафе – было как-то банально.
- А давайте пойдем куда-нибудь погуляем. – вдруг предложила Маша. – Сегодня такой хороший день, жалко его просиживать в каком-нибудь душном месте.
- Тогда, может быть, в сквер?
– осмелился предложить Андрей.
Сквер был у них рядом. Он был достаточно большой, его границы проходили с двух противоположных сторон по двум крупным магистралям. Но внутри было тихо и уютно. Скамейки, аллеи, детская площадка. Иногда в сквере устраивались небольшие выставки фоторабот или конкурсы рисунков на асфальте. А поскольку был выходной, то скорее всего там что-нибудь такое сегодня было.

В сквере мамочки прогуливались с колясками, бабушки сидел и на лавочках, а на центральной аллее шел детский конкурс «Вылепи весну из пластилина». Андрей в детстве очень любил лепку и поинтересовался, могут ли в конкурсе принять участие взрослые? Оказалось, что нет. Но вне конкурса взрослые могут что-нибудь слепить, и организаторы дали им с Машей коробку пластилина.
- Я совсем не умею лепить, - смутилась она.
- Ну что ж, - первый раз за все время вдруг рассмеялся Андрей. – Значит, сегодня у меня День грязных рук.
- А у меня – День историй
, - улыбнулась Маша. И пока, присев на ближайшую скамейку, Андрей что-то лепил, Маша тут же рядом рассказывала ему историю этого сквера, историю их города и истории из своей жизни. Сдав свою работу и остатки пластилина, Андрей с Машей завернули перекусить в ближайшее кафе, потом пошли гулять по улицам города. И Андрей шел и думал, что никогда ему еще не было так легко и хорошо весной, как в этот прекрасный, но ужасно короткий день и, наверное, это и называется счастьем. И даже спустя несколько лет Андрей с Машей любили вместе посидеть на скамеечке в сквере или прогуляться по этим улицам, вспоминая тот счастливый погожий весенний день, когда они вдруг случайно познакомились во дворе собственного дома, и который на долгие годы свел их друг с другом.
***
В погожий весенний выходной день Андрей во дворе занимался машиной. Он снял левое заднее колесо, как вдруг снова увидел эту девушку, которая в своем коротком пальто и джинсах шла мимо него, приветливо улыбаясь. Улыбнулась она и ему. «Сейчас или никогда – мелькнуло в голове Андрея, и сразу же: - Что за чушь! Займись делом». И он покатил другое колесо уже к машине. Девушка прошла мимо. А в сквере на конкурсе поделок из пластилина «Весна» победила миниатюра, на которой одна фигура, мужская, меняла колесо у машины, а вторая, женская, сидела рядом на ограде и, улыбаясь, смотрела на машину и мужчину.
http://desertstone.livejournal.com/25682.html#cutid1

ВРЕМЯ СОБИРАТЬ КАМНИ…
Помните, раньше сегодняшний день назывался День дурака? Это сейчас его переделали в более политкорректное – День смеха. Меня всегда занимал вопрос – дураком в этот день считают тех, кто устраивает дурацкие шутки или тех, кто их не понимает и не принимает? Никогда не любила этот день. Всегда считала и считаю, что шутить надо не по заказу, а когда есть повод и настроение. И уж совсем точно шутка должна быть доброй, иначе это уже не шутка, а насмешка, и только дураки, действительно, смеются над насмешками. А еще теперь у нас принято считать дураками всех, чьи взгляды и образ жизни отличаются от твоего. Ты не умеешь двигаться вперед, расталкивая всех на своем пути, - ну и дурак. Ты хочешь иметь много детей – дурак. Тебе не нужно много денег, потому что ты их зарабатыванию предпочитаешь занятие любимым делом – совсем дурак!

Если бы такое отношение было только по молодости, то это было бы всем понятно – сами такими были. Но что-то в последнее время, из юношеского возраста вдруг перестали выходить и довольно взрослые дяди и тети, которые теперь считают свою точку зрения единственно верной. Ну да я не совсем об этом. А о том, что по календарному совпадению сегодня оказался еще и День геолога. Геологи всегда отличались некой странностью от остальных. Я конечно же имею в виду геологов по призванию. Люди, предпочитающие общаться с камнями, а не с другими людьми, согласные ездить куда-то подальше от комфорта и дома, отнюдь не за большие деньги, и верящие в дружбу и честность, потому что без этого им не выжить. Этакие романтики в нашем насквозь прожженном мире. Геологи не любят, когда их называют романтиками. И я сейчас открою вам страшную правду – очень многие из них терпеть не могут песни под гитару у костра. И они вовсе не бородаты, особенно женщины. Но как еще можно назвать людей, которые независимо от возраста, своего теперешнего места работы и даже места жительства всегда и везде первое воскресенье апреля считают своим профессиональным праздником. Всегда стараются его отметить и поздравить коллег настоящих или бывших по телефону или интернету. И я, разумеется, не исключение. Делает нас такими время учебы или только такие приходят и остаются учиться этому ремеслу – сие мне неведомо. Но что о себе могу сказать точно – жизнь поворачивается всяко и вынуждает нас делать то, что не хотелось бы – но я очень тоскую по геологии, все те почти пятнадцать лет, что уже не занимаюсь ей. Мне снятся сны о камнях. И я, несмотря на время и утопичность мыслей, всегда мечтаю вернуться к разрезам, колонкам, микроскопу... И сегодня я поздравляю с профессиональным праздником всех причастных и сочувствующих. Пусть нам всегда сопутствует хорошая погода и удача. И пусть мы в глазах других не всегда выглядим нормальными людьми, но именно сегодня наступило наше время. Время собирать камни.
http://desertstone.livejournal.com/25521.html

НЕЗАМКНУТЫЙ ТРЕУГОЛЬНИК
Он положил в сумку последнюю футболку и свою бритву. Окинул взглядом всю комнату. И застегнул полупустую сумку. Все, что он мог позволить себе взять, он забрал. Остальное он оставляет здесь. И часть своей жизни тоже. Такси ждало его у дома. По пути к выходу ему никто не встретился. Все специально разошлись, чтобы не видеть его отъезд. В последний раз пройдя мимо своего газона, он решительно открыл дверцу и сел в машину. Мыслями он был уже не здесь, хотя сердце немного подрагивало, и на душе было муторно. На автомате пройдя регистрацию, досмотр, паспортный контроль и посадку, машинально отвечая на какие-то вопросы службы безопасности и работников авиакомпании, он прокручивал в голове последние дни своей жизни. Тяжелые разговоры, разрывающие душу, и робкие мечты, ее согревающие. Откинув голову на подголовник и закрыв глаза, он отпустил себя в мир воспоминаний и грез.

Он видел легкий поворот ее головы и профиль, волнующий своей детскостью и обаянием. Он слышал ее заливистый смех и вспоминал губы в ироничной улыбке. А ее фигура! Ее божественная фигура! Не полная и не худая, крепко сбитая, дышала задором и здоровьем. Он знал, что это здоровье обманчиво, он знал о ней очень много. И он любил ее. Долго пытаясь отказаться от этого чувства, он вытравливал ее из своей памяти, он больше времени проводил с семьей и друзьями, он занимался работой круглые сутки – все это только для того, чтобы не оставаться один на один со своими мыслями. С мыслями о ней. Но человек слаб, а он – человек. И не выдержал.
- Я люблю ее. – Боже, как же было глупо сказать об этом собственной жене. Когда-то любимой и до сих пор близкой и родной женщине, с которой они прожили полжизни. Ему было больно. И он не нашел лучшего выхода, как поделиться этой болью с ней. С той, которая в этом совершенно не виновата.
- Ты любишь ее? – тихо переспросила она.
- Да, больше жизни.
- И даже больше нас?
– его голос слегка дрожал, а лицо окаменело.
- Не знаю, наверное. Поверь, я пытался. Я пытался ее забыть. Ты сама видела, я все время был с вами. Я не звонил ей, я не общался с ней, я не видел ее. Но я не смог. Прости.
- Ты уверен? А она? Ты говорил с ней?
- Она ничего не знает. Я просто позвонил ей и сказал, что прилетаю. Она должна меня встретить. Тогда и скажу. Но я знаю, я чувствую, что она меня ждет. И мне кажется, что она меня любит.
- Кажется?
– глаза начали становиться влажными – А если это неправда? Если ты ей не нужен? Если она выгонит тебя? Ты уже не сможешь сюда вернуться. Я не могу тебя удержать, но и простить я тебя не смогу. Подумай. Ты готов потерять все ради призрачной надежды?
- Да. Я готов. Поверь, я очень долго думал. Я перестал жить после того как встретил ее. Я все делаю не осознавая. И думаю только о ней. Прости, я не хочу мучить тебя еще больше рассказами о себе. Я не брошу вас. Я готов приезжать, видеться и с тобой, и с детьми. Помогать всем. Во всем. Но мне нужно уехать. К ней. И я не вернусь. При любых раскладах.
- Ты уже все решил. Ты понимаешь, что сделал мне так больно, как никто никогда в жизни не делал? Уезжай. С детьми я поговорю, они уже достаточно взрослые. Пусть пройдет время, и я потом позвоню. Когда мне станет легче. Но пока не звони нам. Я попытаюсь удержаться, чтобы не возненавидеть тебя. Прощай!
– жена ушла в спальню, где они провели вместе столько счастливых ночей, и плотно закрыла за собой дверь.
- Я сам поговорю с детьми – произнес он ей в спину.

Он даже представил, как она с размаху бросилась на кровать, и зажав голову в подушку рыдала, пытаясь, чтобы ни один звук не вышел наружу. Тяжесть на сердце и одновременно гора с плеч. Он все сказал, он все решил. Ругая себя такими словами, которые в жизни и в слух-то не произносил, он отправился собирать вещи. Самолет уже шел на посадку, а он все еще пытался представить себе какова будет встреча, и что он сможет сказать той, ради которой бросил все и решил начать все сначала.
Будильник поднял ее в 5 утра. Быстро одевшись, посмотрев в онлайне табло прилетов и выпив чаю, она вышла, завела машину и поехала в аэропорт. Раннее утро воскресенья радовало своими пустыми дорогами, в плеере играл Гару «Я ждал только вас». Она подпевала «je n’attendais que vous, je n’espérais que vous…» и пыталась понять как себя вести при встрече. Его звонок три дня назад совершенно выбил ее из колеи. Она даже не подозревала, что у него есть ее телефон.
- Привет! – раздалось из трубки таким знакомым, но нереально далеким голосом. Боясь ошибиться, она ответила:
- Привет, а это кто?
И ей пришлось сесть, когда она услышала ответ.
- Это я. Я прилетаю в Москву в воскресенье. Встретишь? – и он назвал номер рейса и аэропорт.
- Не вопрос. Конечно. Ты в отпуск или по делам?
- В отпуск по делам
– последовал лаконичный ответ.
Она еще раз уверила его, что обязательно встретит. Они попрощались и положили трубки. И тут началось. Ей хотелось плакать и смеяться. Неосознанные и несформированные мысли проносились в ее голове. Где-то между «что делать» и «я его увижу» мелькали «сказать-не сказать», «он один или нет», «надолго ли». Она долго ходила по комнате из угла в угол, а потом на работе была довольно рассеянной, за что не раз пришлось извиняться перед коллегами.

Она любила его. И поняла это сразу, как только увидела. Это был ее мужчина. Сильный, высокий, немногословный. Его красивые руки были созданы, чтобы обнимать ее, а его голос проникал и вызывал вибрации где-то под грудной клеткой. Ни словом, ни взглядом, ни жестом (по крайней мере, она на это очень надеялась) она не показала своих чувств. Старалась быть естественной – ни больше, ни меньше. Он был счастливо женат, а она хоть и свободна, но достаточно порядочна, чтобы не лезть в чужой монастырь. Ни со своим уставом, ни без оного. Просто не лезть. Иногда ей казалось, что он как-то по-другому смотрит на нее, или как-то странно к ней прикасается. Но она списывала это все на недавнее с ним знакомство – вдруг это просто его привычка – и изо всех сил старалась не обращать на это внимание. И только уже после своего отъезда, она дала волю своим чувствам. Она вспоминала каждый его жест и прикосновение, каждый его взгляд и слово, обращенные к ней, его прощальное объятие. Во снах она хотела видеть только его. Ей очень хотелось, чтобы ее чувства были взаимными. И она очень боялась этого, предпочитая жить воспоминаниями и страдать в одиночку. В конце концов – время лечит, только его осталось мало. И другая любовь лечит, - но пока ты любишь, в это совсем не верится. Ей так хотелось, чтобы он появился – в телефоне, в Интернете, в жизни. Но чтобы она делала, если бы он вдруг возник – она не знала. Признаться ему во всем? Зачем? Чтобы потерять даже свои грезы? Все это скопление мыслей и вопросов так мешало ей, что она пыталась не оставаться наедине с собой, или заниматься тем, что ее отвлекает от таких мыслей. И тут его звонок.

Как она пережила эти три дня до выходных? Она и сама бы не вспомнила, что она делала и где была. В голове была только одна мысль: «Он приезжает утром в воскресенье, и я еду его встречать!». Оставив машину на парковке, она поднялась в зал прилета международных рейсов. Как всегда выход заполонили таксисты и встречающие с табличками. Она протиснулась к ограждению, посмотрела на табло (рейс уже приземлился) и стала ждать. Ей очень мешали руки – она не знала куда их деть. То, запихивала их в карманы брюк, то опускала по швам, то складывала в замок. Ей было страшно. И тут она увидела его. Он был один. Он шел из конца коридора такой же, каким она его запомнила. Прекрасный и долгожданный. С небольшой и, видимо, нетяжелой сумкой. «Ненадолго» - подумала она и закрыла руками рот и нос, на глазах против воли выступили слезы, и она вышла к нему из-за заграждения. Он увидел ее, вначале замедлил шаг, как будто все еще не веря, что это она, а потом пошел гораздо быстрее, протягивая к ней руки. Она тоже оторвала свои руки от лица и протянула их к нему ладошками вверх. Он бросил сумку к ее ногам, ударил слегка своими руками по ее ладошкам, и тут же потянул за них, притягивая ее к себе и заключая в объятия. И так, только закинув сумку на плечо, обнимая, он вывел ее из зоны ограждения. Он остановились, он поднял ее голову к себе и начал целовать лоб, щеки, шею. А потом ласково дотронулся до ее губ. Она ответила ему таким же ласковым желанием. Он еще сильнее сжал ее и они, закрыв глаза и забыв обо всем, слились в нежнейшем поцелуе, пытаясь им рассказать о своих чувствах. И все-таки бесконечных поцелуев не бывает. Они чуть-чуть оторвались друг от друга, чтобы перевести дух. Только тут он отстранился, чтобы посмотреть на нее, и увидел слезы.
- Почему ты плачешь?
- Я думала, что никогда тебя больше не увижу. И до сих пор не могу поверить.
- Когда я об этом подумал, то понял, что не смогу этого допустить. Я люблю тебя!
- Мы не можем… Это неправильно…
- Можем! Я все рассказал жене. Я приехал к тебе, чтобы больше не расставаться. Я не могу без тебя.
- Ты все рассказал жене?! Что все?
- Я сказал, что люблю тебя, что не могу без тебя жить и думаю только о тебе.
- И?
- И она меня отпустила. Я так боялся ехать к тебе. Вдруг ты меня не любишь. Вдруг мне все показалось. Но не поехать, чтобы узнать я вообще не мог. Скажи, ты любишь меня? Ты будешь жить со мной? Ты мне так нужна…

В этот момент зазвонил телефон. Но она не могла взять трубку, она должна была сказать ему все, что так долго держала в себе
- Конечно же, я люблю тебя. И всегда любила с момента нашей первой встречи. Но как ты узнал? Я же так пыталась скрыть это. Я так мечтала встретиться с тобой, жить с тобой, любить тебя в открытую, наяву, а не только в снах.
А телефон звонил и звонил. «Мне надо снять трубку» - промелькнуло в голове.

И она открыла глаза. За рассветным окном медленно догорала осень. Телефон звякнул и замолк. «Кто не успел – тот опоздал» - подумала она, окончательно просыпаясь. Сердце колотилось как всегда от неожиданного пробуждения. «Опять это был всего лишь сон» - запоздалое сожаление, и телефон зазвонил вновь. Медленно, нехотя она потянулась за трубкой:
- Алло!
- Ты!.. Он… Ты убила его! Он любил тебя! Он летел к тебе! Ему надо было остаться с нами! –
истошный крик незнакомого женского голоса в трубке сорвался на захлебывающиеся рыдания.
- Постойте. Кто это? Вы о ком? – сердце начало вторить коротким гудкам в трубке.
Смутно о чем-то догадываясь, дрожащими руками она шарила под подушкой в поисках пульта от телевизора. В глазах потемнело, а стук сердца перерос в нескончаемый гул в ушах. Потом бесконечные секунды не могла нажать кнопку новостного канала. На экране отображалась бегущая строка. «Самолет Ил-86 , следующий рейсом Мюнхен-Москва, разбился на границе Воронежской и Белгородской областей». Она с облегчением закрыла глаза, руки покрылись холодным потом, а сердце начало успокаиваться. У нее не было знакомых в Мюнхене. И никто из ее близких в последнее время туда не летал.
http://desertstone.livejournal.com/20357.html

ПРОШЛО РОВНО ДВА ГОДА...
Мне не спалось в эту ночь. Мне снились какие-то сумрачные места, непонятные люди и тяжелое ощущение. Я проснулась на полтора часа раньше чем нужно и заснуть уже не смогла. А за 5 минут до будильника мне позвонил брат и сказал, что умер дед. Деда… Я его звала всегда так. Не дед Сергей, как звал его брат, в честь него названный, не дедушка, как обычно зовут внуки свое старшее поколение, а именно деда. Всегда. И в 5 лет, и в 35. А он меня называл Ларочка,дорогая моя внученька. Теперь никто меня уже так не назовет, он был последним… И единственным у меня, так как второй дед умер за месяц до моего рождения. А я была единственной у него. Внученькой. Я была первая его внучка, среди всех потомков, появившихся позже. ОН ругался с моим отцом-своим сыном, когда тот при нем пытался меня воспитывать. Он остужал мне блины, которые только что испекла бабушка, и клал мне на тарелку. Он подкладывал мне разные варенья и сладости к чаю. Кушай, внученька. Расти здоровой. Я помогала ему качать на даче из колонки воду и смотрела, как он курит папиросы, присаживаясь на скамеечку. А еще он курил на балконе. В начале на Ботсаду, потом на Башне. Пойду, покурю, а то уши опухли – это его присказка.

Когда я появилась он был в расцвете лет – ему было слегка за 40. Он работал геологом, в Каргоске, Нефтеюганске, а мы с бабушкой летали к нему на самолетах-вертолетах, смотрели места, где он работает, общались с его коллегами. Он привозил мне с «северов» шубы и валенки, покупал золотые серьги, когда мне было лет 5, а уши я проколола лишь в 18. Он одевал на меня папино сомбреро и шел со мной в булочную за хлебом, и покупал мне там посыпушку или рожок за 5 копеек. Или брал санки и вел кататься с горок в Заельцовский парк. И горка эта заканчивалась у незамерзающего даже в сибирские морозы ручья, в который я очень боялась перевернуться. Но деда всегда меня ловил. А потом я поступила учиться на геолога. Как он гордился! Мы обсуждали с ним профессиональные темы на одном уровне – я юная студентка, и он умудренный опытом, не только в профессии, но и в жизни геолог. А кроме профессиональных тем мы обсуждали политику, спорт, моих родителей, а потом и моего сына, его правнука. Тоже первого. Мы очень давно с ним не виделись. Лет 6. Последнее время он часто болел, а я редко приезжала к родителям. Да и они не хотели меня везти к нему. А, может, он не хотел. Не хотел, чтобы я его видела таким. Ведь он мой деда. Я все это понимала.

Я редко звонила ему, с годами все реже и реже. В последний год мы все понимали, что дело идет к концу. Еще лет 10 назад мы обсуждали с братом, какой у деда молодой голос по телефону.
Позвонив и услышав его в первый раз, я даже испугалась, что не туда попала. А 5 лет назад умерла бабушка. Они давно уже жили отдельно. Но дед ее все равно любил, и меня, наверное, в том числе, потому что я на нее похожа. И деду стало одиноко на земле. Мои родители его навещали, но он вел очень уединенный образ жизни, а последние пару лет вообще перестал выходить из дома.
И голос деда постарел. Но когда я ему звонила, на первое старческое еле слышное хриплое алле и мой возглас Деда здравствуй, он весь приободрялся и говорил уже бодро, расспрашивал про жизнь, работу, правнука. Правда, последнее время говорил о близкой смерти, о том, что он задержался на этой земле, и что уже пора. А мне было очень неловко это слушать. Я не знала и до сих пор не знаю, как реагировать на такие разговоры. Я думаю, он устал куковать один и надеялся там встретить бабушку.

Он перенес 2 инфаркта, задыхался и намаялся перед смертью. Но, Господи, он уже искупил все свои грехи, даже если они у него были. Искупил такой старостью. Пусть же теперь у него все будет хорошо, он встретит бабушку, земля ему будет пухом и он будет спокойно радоваться, глядя на нас оттуда, сверху. А мы постараемся его не огорчать.
Деда, передавай привет бабе Томе. Она уже давно тебя простила. Я рада, что вы там вместе. Ты заслужил свой покой. Я буду помнить тебя. И немного поплачу, потому что стала совсем взрослая, и никто на этой земле уже не назовет меня "дорогая моя внученька".
http://desertstone.livejournal.com/12658.html
Прикрепления: 2856786.jpg (139.3 Kb)
 

Валентина_КочероваДата: Понедельник, 21 Май 2012, 22:57 | Сообщение # 5
Группа: Администраторы
Сообщений: 7247
Статус: Offline
А.П. Чехов
"КТО ТАКИЕ ВОСПИТАННЫЕ ЛЮДИ"
«Недостаток же у тебя только один - это твоя крайняя невоспитанность. Воспитанные люди должны удовлетворять следующим условиям. Они уважают человеческую личность, а потому всегда снисходительны, мягки, вежливы, уступчивы... Они сострадательны не к одним только нищим и кошкам... Они уважают чужую собственность, а потому и платят долги. Они чистосердечны и боятся лжи, как огня. Не лгут даже в пустяках. Из уважения к чужим ушам, они чаще молчат. Они не унижают себя с той целью, чтобы вызвать в других сочувствие. Они не суетны. Их не занимают такие фальшивые бриллианты, как знакомство со знаменитостями. Делая на грош, они не носятся со своей папкой на 100 рублей. Если они имеют при себе талант, то уважают его. Они жертвуют для него покоем, женщинами, вином, суетой... Они воспитывают в себе эстетику. Они не могут уснуть в одежде, видеть на стене щели с клопами, дышать дрянным воздухом, шагать по оплёванному полу».
(Из письма брату Николаю)
https://www.vzov.ru/2018/03-05/16.html

Юлия_Михайловна:
А.П. Чехов
"СВЯТОЙ НОЧЬЮ"
Я стоял на берегу Голтвы и ждал с того берега парома. В обыкновенное время Голтва представляет из себя речонку средней руки, молчаливую и задумчивую, кротко блистающую из-за густых камышей, теперь же предо мной расстилалось целое озеро. Разгулявшаяся вешняя вода перешагнула оба берега и далеко затопила оба побережья, захватив огороды, сенокосы и болота, так что на водной поверхности не редкость было встретить одиноко торчащие тополи и кусты, похожие в потемках на суровые утесы. Погода казалась мне великолепной. Было темно, но я все-таки видел и деревья, и воду, и людей... Мир освещался звездами, которые всплошную усыпали всё небо. Не помню, когда в другое время я видел столько звезд. Буквально некуда было пальцем ткнуть. Тут были крупные, как гусиное яйцо, и мелкие, с конопляное зерно... Ради праздничного парада вышли они на небо все до одной, от мала до велика, умытые, обновленные, радостные, и все до одной тихо шевелили своими лучами. Небо отражалось в воде; звезды купались в темной глубине и дрожали вместе с легкой зыбью. В воздухе было тепло и тихо... Далеко, на том берегу, в непроглядной тьме, горело врассыпную несколько ярко-красных огней... В двух шагах от меня темнел силуэт мужика в высокой шляпе и с толстой, суковатой палкой.
- Как, однако, долго нет парома! - сказал я.
- А пора ему быть, - ответил мне силуэт.
- Ты тоже дожидаешься парома?
- Нет, я так.
.. - зевнул мужик, - люминации дожидаюсь. Поехал бы, да, признаться, пятачка на паром нет.
- Я тебе дам пятачок.
- Нет, благодарим покорно... Ужо на этот пятачок ты за меня там в монастыре свечку поставь... Этак любопытней будет, а я и тут постою. Скажи на милость, нет парома! Словно в воду канул!

Мужик подошел к самой воде, взялся рукой за канат и закричал: - Иероним! Иерони-им!

Точно в ответ на его крик, с того берега донесся протяжный звон большого колокола. Звон был густой, низкий, как от самой толстой струны контрабаса: казалось, прохрипели сами потемки. Тотчас же послышался выстрел из пушки. Он прокатился в темноте и кончился где-то далеко за моей спиной. Мужик снял шляпу и перекрестился. - Христос воскрес! - сказал он. Не успели застыть в воздухе волны от первого удара колокола, как послышался другой, за ним тотчас же третий, и потемки наполнились непрерывным, дрожащим гулом. Около красных огней загорелись новые огни и все вместе задвигались, беспокойно замелькали.
- Иерони-м! - послышался глухой протяжный крик.
- С того берега кричат, - сказал мужик. - Значит, и там нет парома. Заснул наш Иероним.
Огни и бархатный звон колокола манили к себе... Я уж начал терять терпение и волноваться, но вот наконец, вглядываясь в темную даль, я увидел силуэт чего-то, очень похожего на виселицу. Это был давно жданный паром. Он подвигался с такою медленностью, что если б не постепенная обрисовка его контуров, то можно было бы подумать, что он стоит на одном месте или же идет к тому берегу.
- Скорей! Иероним! - крикнул мой мужик. - Барин дожидается!
Паром подполз к берегу, покачнулся и со скрипом остановился. На нем, держась за канат, стоял высокий человек в монашеской рясе и в конической шапочке.
- Отчего так долго? - спросил я, вскакивая на паром.
- Простите Христа ради, - ответил тихо Иероним. - Больше никого нет?
- Никого...


Иероним взялся обеими руками за канат, изогнулся в вопросительный знак и крякнул. Паром скрипнул и покачнулся. Силуэт мужика в высокой шляпе стал медленно удаляться от меня, значит, паром поплыл. Иероним скоро выпрямился и стал работать одной рукой. Мы молчали и глядели на берег, к которому плыли. Там уже началась "люминация", которой дожидался мужик. У самой воды громадными кострами пылали смоляные бочки. Отражения их, багровые, как восходящая луна, длинными, широкими полосами ползли к нам навстречу. Горящие бочки освещали свой собственный дым и длинные человеческие тени, мелькавшие около огня; но далее в стороны и позади них, откуда несся бархатный звон, была всё та же беспросветная, черная мгла. Вдруг, рассекая потемки, золотой лентой взвилась к небу ракета; она описала дугу и, точно разбившись о небо, с треском рассыпалась в искры. С берега послышался гул, похожий на отдаленное ура.
- Как красиво! - сказал я.
- И сказать нельзя, как красиво! - вздохнул Иероним. - Ночь такая, господин! В другое время и внимания не обратишь на ракеты, а нынче всякой суете радуешься. Вы сами откуда будете?
Я сказал, откуда я.
- Так-с... радостный день нынче... - продолжал Иероним слабым, вздыхающим тенорком, каким говорят выздоравливающие больные. - Радуется и небо, и земля, и преисподняя. Празднует вся тварь. Только скажите мне, господин хороший, отчего это даже и при великой радости человек не может скорбей своих забыть?
Мне показалось, что этот неожиданный вопрос вызывал меня на один из тех "продлинновенных", душеспасительных разговоров, которые так любят праздные и скучающие монахи. Я не был расположен много говорить, а потому только спросил:
- А какие, батюшка, у вас скорби?
- Обыкновенно, как и у всех людей, ваше благородие, господин хороший, но в нынешний день случилась в монастыре особая скорбь: в самую обедню, во время паремий, умер иеродьякон Николай...
- Что ж, это божья воля!
- сказал я, подделываясь под монашеский тон. - Всем умирать нужно. По-моему, вы должны еще радоваться... Говорят, что кто умрет под Пасху или на Пасху, тот непременно попадет в царство небесное.
- Это верно.

Мы замолчали. Силуэт мужика в высокой шляпе слился с очертаниями берега. Смоляные бочки разгорались всё более и более.
- И писание ясно указывает на суету скорби, и размышление, - прервал молчание Иероним, - но отчего же душа скорбит и не хочет слушать разума? Отчего горько плакать хочется?
Иероним пожал плечами, повернулся ко мне и заговорил быстро:
- Умри я или кто другой, оно бы, может, и незаметно было, но ведь Николай умер! Никто другой, а Николай! Даже поверить трудно, что его уж нет на свете! Стою я тут на пароме и всё мне кажется, что сейчас он с берега голос свой подаст. Чтобы мне на пароме страшно не казалось, он всегда приходил на берег и окликал меня. Нарочито для этого ночью с постели вставал. Добрая душа! Боже, какая добрая и милостивая! У иного человека и матери такой нет, каким у меня был этот Николай! Спаси, господи, его душу!

Иероним взялся за канат, но тотчас же опять повернулся ко мне.
- Ваше благородие, а ум какой светлый! - сказал он певучим голосом. - Какой язык благозвучный и сладкий! Именно, как вот сейчас будут петь в заутрени: "О, любезнаго! о, сладчайшаго твоего гласа!" Кроме всех прочих человеческих качеств, в нем был еще и дар необычайный!
- Какой дар?
- спросил я. Монах оглядел меня и, точно убедившись, что мне можно вверять тайны, весело засмеялся.
- У него был дар акафисты писать... - сказал он. - Чудо, господин, да и только! Вы изумитесь, ежели я вам объясню! Отец архимандрит у нас из московских, отец наместник в Казанской академии кончил, есть у нас и иеромонахи разумные, и старцы, но ведь, скажи пожалуйста, ни одного такого нет, чтобы писать умел, а Николай, простой монах, иеродьякон, нигде не обучался и даже видимости наружной не имел, а писал! Чудо! Истинно чудо!
Иероним всплеснул руками и, совсем забыв про канат, продолжал с увлечением:
- Отец наместник затрудняется проповеди составлять; когда историю монастыря писал, то всю братию загонял и раз десять в город ездил, а Николай акафисты писал! Акафисты! Это не то что проповедь или история!
- А разве акафисты трудно писать?
- спросил я.
- Большая трудность... - покрутил головой Иероним. - Тут и мудростью и святостью ничего не поделаешь, ежели бог дара не дал. Монахи, которые не понимающие, рассуждают, что для этого нужно только знать житие святого, которому пишешь, да с прочими акафистами соображаться. Но это, господин, неправильно. Оно, конечно, кто пишет акафист, тот должен знать житие до чрезвычайности, до последней самомалейшей точки. Ну и соображаться с прочими акафистами нужно, как где начать и о чем писать. К примеру сказать вам, первый кондак везде начинается с "возбранный" или "избранный"... Первый икос завсегда надо начинать с ангела. В акафисте к Иисусу Сладчайшему, ежели интересуетесь, он начинается так: "Ангелов творче и господи сил", в акафисте к пресвятой богородице: "Ангел предстатель с небесе послан бысть", к Николаю Чудотворцу: "Ангела образом, земнаго суща естеством" и прочее. Везде с ангела начинается. Конечно, без того нельзя, чтобы не соображаться, но главное ведь не в житии, не в соответствии с прочим, а в красоте и сладости. Нужно, чтоб всё было стройно, кратко и обстоятельно. Надо, чтоб в каждой строчечке была мягкость, ласковость и нежность, чтоб ни одного слова не было грубого, жесткого или несоответствующего. Так надо писать, чтоб молящийся сердцем радовался и плакал, а умом содрогался и в трепет приходил. В богородичном акафисте есть слова: "Радуйся, высото, неудобовосходимая человеческими помыслы; радуйся, глубино, неудобозримая и ангельскима очима!" В другом месте того же акафиста сказано: "Радуйся, древо светлоплодовитое, от него же питаются вернии; радуйся, древо благосеннолиственное, им же покрываются мнози!"

Иероним, словно испугавшись чего-то или застыдившись, закрыл ладонями лицо и покачал головой.
- Древо светлоплодовитое... древо благосеннолиственное... - пробормотал он. - Найдет же такие слова! Даст же господь такую способность! Для краткости много слов и мыслей пригонит в одно слово и как это у него всё выходит плавно и обстоятельно! "Светоподательна светильника сущим..." -сказано в акафисте к Иисусу Сладчайшему. Светоподательна! Слова такого нет ни в разговоре, ни в книгах, а ведь придумал же его, нашел в уме своем! Кроме плавности и велеречия, сударь, нужно еще, чтоб каждая строчечка изукрашена была всячески, чтоб тут и цветы были, и молния, и ветер, и солнце, и все предметы мира видимого. И всякое восклицание нужно так составить, чтоб оно было гладенько и для уха вольготней. "Радуйся, крине райскаго прозябения!" -- сказано в акафисте Николаю Чудотворцу. Не сказано просто "крине райский", а "крине райскаго прозябения"! Так глаже и для уха сладко. Так именно и Николай писал! Точь-в-точь так! И выразить вам не могу, как он писал!
- Да, в таком случае жаль, что он умер, -
сказал я. - Однако, батюшка, давайте плыть, а то опоздаем...
Иероним спохватился и побежал к канату. На берегу начали перезванивать во все колокола. Вероятно, около монастыря происходил уже крестный ход, потому что всё темное пространство за смоляными бочками было теперь усыпано двигающимися огнями.
- Николай печатал свои акафисты? - спросил я Иеронима.
- Где ж печатать? - вздохнул он. - Да и странно было бы печатать. К чему? В монастыре у нас этим никто не интересуется. Не любят. Знали, что Николай пишет, но оставляли без внимания. Нынче, сударь, новые писания никто не уважает!
- С предубеждением к ним относятся?
- Точно так. Будь Николай старцем, то, пожалуй, может, братия и полюбопытствовала бы, а то ведь ему еще и сорока лет не было. Были которые смеялись и даже за грех почитали его писание.
- Для чего же он писал?
- Так, больше для своего утешения. Из всей братии только я один и читал его акафисты. Приду к нему потихоньку, чтоб прочие не видели, а он и рад, что я интересуюсь. Обнимет меня, по голове гладит, ласковыми словами обзывает, как дитя маленького. Затворит келью, посадит меня рядом с собой и давай читать...


Иероним оставил канат и подошел ко мне.
- Мы вроде как бы друзья с ним были, - зашептал он, глядя на меня блестящими глазами. - Куда он, туда и я. Меня нет, он тоскует. И любил он меня больше всех, а всё за то, что я от его акафистов плакал. Вспоминать трогательно! Теперь я всё равно как сирота или вдовица. Знаете, у нас в монастыре народ всё хороший, добрый, благочестивый, но... ни в ком нет мягкости и деликатности, всё равно как люди простого звания. Говорят все громко, когда ходят, ногами стучат, шумят, кашляют, а Николай говорил завсегда тихо, ласково, а ежели заметит, что кто спит или молится, то пройдет мимо, как мушка иди комарик. Лицо у него было нежное, жалостное...
Иероним глубоко вздохнул и взялся за канат. Мы уже приближались к берегу. Прямо из потемок и речной тишины мы постепенно вплывали в заколдованное царство, полное удушливого дыма, трещащего света и гама. Около смоляных бочек, уж ясно было видно, двигались люди. Мельканье огня придавало их красным лицам и фигурам странное, почти фантастическое выражение. Изредка среди голов и лиц мелькали лошадиные морды, неподвижные, точно вылитые из красной меди.
- Сейчас запоют пасхальный канон... - сказал Иероним, - а Николая нет, некому вникать... Для него слаже и писания не было, как этот канон. В каждое слово, бывало, вникал! Вы вот будете там, господин, и вникните, что поется: дух захватывает!
- А вы разве не будете в церкви?
- Мне нельзя-с... Перевозить нужно...
- Но разве вас не сменят?
- Не знаю... Меня еще в девятом часу нужно было сменить, да вот, видите, не сменяют!.. А, признаться, хотелось бы в церковь...
- Вы монах?
- Да-с... то есть я послушник.


Паром врезался в берег и остановился. Я сунул Иерониму пятачок за провоз и прыгнул на сушу. Тотчас же телега с мальчиком и со спящей бабой со скрипом въехала на паром. Иероним, слабо окрашиваемый огнями, налег на канат, изогнулся и сдвинул с места паром... Несколько шагов я сделал по грязи, но далее пришлось идти по мягкой, свежепротоптанной тропинке. Эта тропинка вела к темным, похожим на впадину, монастырским воротам сквозь облака дыма, сквозь беспорядочную толпу людей, распряженных лошадей, телег, бричек. Всё это скрипело, фыркало, смеялось, и по всему мелькали багровый свет и волнистые тени от дыма... Сущий хаос! И в этой толкотне находили еще место заряжать маленькую пушку и продавать пряники! По ту сторону стены, в ограде, происходила не меньшая суетня, но благочиния и порядка наблюдалось больше. Тут пахло можжевельником и росным ладаном. Говорили громко, но смеха и фырканья не слышалось. Около могильных памятников и крестов жались друг к другу люди с куличами и узлами. По-видимому, многие из них приехали святить куличи издалека и были теперь утомлены. По чугунным плитам, которые лежали полосой от ворот до церковной двери, суетливо, звонко стуча сапогами, бегали молодые послушники. На колокольне тоже возились и кричали. "Какая беспокойная ночь! - думал я. - Как хорошо!"

Беспокойство и бессонницу хотелось видеть во всей природе, начиная с ночной тьмы и кончая плитами, могильными крестами и деревьями, под которыми суетились люди. Но нигде возбуждение и беспокойство не сказывались так сильно, как в церкви. У входа происходила неугомонная борьба прилива с отливом. Одни входили, другие выходили и скоро опять возвращались, чтобы постоять немного и вновь задвигаться. Люди снуют с места на место, слоняются и как будто чего-то ищут. Волна идет от входа и бежит по всей церкви, тревожа даже передние ряды, где стоят люди солидные и тяжелые. О сосредоточенной молитве не может быть и речи. Молитв вовсе нет, а есть какая-то сплошная, детски-безотчетная радость, ищущая предлога, чтобы только вырваться наружу и излиться в каком-нибудь движении, хотя бы в беспардонном шатании и толкотне. Та же необычайная подвижность бросается в глаза и в самом пасхальном служении. Царские врата во всех приделах открыты настежь, в воздухе около паникадила плавают густые облака ладанного дыма; куда ни взглянешь, всюду огни, блеск, треск свечей... Чтений не полагается никаких; пение, суетливое и веселое, не прерывается до самого конца; после каждой песни в каноне духовенство меняет ризы и выходит кадить, что повторяется почти каждые десять минут.

Не успел я занять места, как спереди хлынула волна и отбросила меня назад. Передо мной прошел высокий плотный дьякон с длинной красной свечой; за ним спешил с кадилом седой архимандрит в золотой митре. Когда они скрылись из виду, толпа оттиснула меня опять на прежнее место. Но не прошло и десяти минут, как хлынула новая волна и опять показался дьякон. На этот раз за ним шел отец наместник, тот самый, который, по словам Иеронима, писал историю монастыря. Мне, слившемуся с толпой и заразившемуся всеобщим радостным возбуждением, было невыносимо больно за Иеронима. Отчего его не сменят? Почему бы не пойти на паром кому-нибудь менее чувствующему и менее впечатлительному?
"Возведи окрест очи твои, Сионе, и виждь... - пели на клиросе, - се бо приидоша к тебе, яко богосветлая светила, от запада, и севера, и моря, и востока чада твоя..."
Я поглядел на лица. На всех было живое выражение торжества; но ни один человек не вслушивался и не вникал в то, что пелось, и ни у кого не "захватывало духа". Отчего не сменят Иеронима? Я мог себе представить этого Иеронима, смиренно стоящего где-нибудь у стены, согнувшегося и жадно ловящего красоту святой фразы. Всё, что теперь проскальзывало мимо слуха стоявших около меня людей, он жадно пил бы своей чуткой душой, упился бы до восторгов, до захватывания духа, и не было бы во всём храме человека счастливее его. Теперь же он плавал взад и вперед по темной реке и тосковал по своем умершем брате и друге.

Сзади хлынула волна. Полный, улыбающийся монах, играя четками и оглядываясь назад, боком протискался около меня, пролагая путь какой-то даме в шляпке и бархатной шубке. Вслед за дамой, неся над нашими головами стул, торопился монастырский служка. Я вышел из церкви. Мне хотелось посмотреть мертвого Николая, безвестного сочинителя акафистов. Я прошелся около ограды, где вдоль стены тянулся ряд монашеских келий, заглянул в несколько окон и, ничего не увидев, вернулся назад. Теперь я не сожалею, что не видел Николая; бог знает, быть может, увидев его, я утратил бы образ, который рисует теперь мне мое воображение. Этого симпатичного поэтического человека, выходившего по ночам перекликаться с Иеронимом и пересыпавшего свои акафисты цветами, звездами и лучами солнца, не понятого и одинокого, я представляю себе робким, бледным, с мягкими, кроткими и грустными чертами лица. В его глазах, рядом с умом, должна светиться ласка и та едва сдерживаемая, детская восторженность, какая слышалась мне в голосе Иеронима, когда тот приводил мне цитаты из акафистов.

Когда после обедни мы вышли из церкви, то ночи уже не было. Начиналось утро. Звезды погасли, и небо представлялось серо-голубым, хмурым. Чугунные плиты, памятники и почки на деревьях были подернуты росой. В воздухе резко чувствовалась свежесть. За оградой уже не было того оживления, какое я видел ночью. Лошади и люди казались утомленными, сонными, едва двигались, а от смоляных бочек оставались одни только кучки черного пепла. Когда человек утомлен и хочет спать, то ему кажется, что то же самое состояние переживает и природа. Мне казалось, что деревья и молодая трава спали. Казалось, что даже колокола звонили не так громко и весело, как ночью. Беспокойство кончилось, и от возбуждения осталась одна только приятная истома, жажда сна и тепла. Теперь я мог видеть реку с обоими берегами. Над ней холмами то там, то сям носился легкий туман. От воды веяло холодом и суровостью. Когда я прыгнул на паром, на нем уже стояла чья-то бричка и десятка два мужчин и женщин. Канат, влажный и, как казалось мне, сонный, далеко тянулся через широкую реку и местами исчезал в белом тумане.
- Христос воскрес! Больше никого нет? - спросил тихий голос.
Я узнал голос Иеронима. Теперь ночные потемки уж не мешали мне разглядеть монаха. Это был высокий узкоплечий человек, лет 35, с крупными округлыми чертами лица, с полузакрытыми, лениво глядящими глазами и с нечесаной клиновидной бородкой. Вид у него был необыкновенно грустный и утомленный.
- Вас еще не сменили? - удивился я.
- Меня-с? - переспросил он, поворачивая ко мне свое озябшее, покрытое росой лицо и улыбаясь. - Теперь уж некому сменять до самого утра. Все к отцу архимандриту сейчас разговляться пойдут-с.
Он да еще какой-то мужичок в шапке из рыжего меха, похожей на липовки, в которых продают мед, поналегли на канат, дружно крякнули, и паром тронулся с места. Мы поплыли, беспокоя на пути лениво подымавшийся туман. Все молчали. Иероним машинально работал одной рукой. Он долго водил по нас своими кроткими, тусклыми глазами, потом остановил свой взгляд на розовом чернобровом лице молоденькой купчихи, которая стояла на пароме рядом со мной и молча пожималась от обнимавшего ее тумана. От ее лица не отрывал он глаз в продолжение всего пути.
В этом продолжительном взгляде было мало мужского. Мне кажется, что на лице женщины Иероним искал мягких и нежных черт своего усопшего друга.
http://az.lib.ru/c/chehow_a_p/text_1886_svaytou_nochyu.shtml

«СТУДЕНТ»
Погода вначале была хорошая, тихая. Кричали дрозды, и по соседству в болотах что-то живое жалобно гудело, точно дуло в пустую бутылку. Протянул один вальдшнеп, и выстрел по нем прозвучал в весеннем воздухе раскатисто и весело. Но когда стемнело в лесу, некстати подул с востока холодный пронизывающий ветер, всё смолкло. По лужам протянулись ледяные иглы, и стало в лесу неуютно, глухо и нелюдимо. Запахло зимой. Иван Великопольский, студент духовной академии, сын дьячка, возвращаясь с тяги домой, шел всё время заливным лугом по тропинке. У него закоченели пальцы, и разгорелось от ветра лицо. Ему казалось, что этот внезапно наступивший холод нарушил во всем порядок и согласие, что самой природе жутко, и оттого вечерние потемки сгустились быстрей, чем надо. Кругом было пустынно и как-то особенно мрачно. Только на вдовьих огородах около реки светился огонь; далеко же кругом и там, где была деревня, версты за четыре, всё сплошь утопало в холодной вечерней мгле. Студент вспомнил, что, когда он уходил из дому, его мать, сидя в сенях на полу, босая, чистила самовар, а отец лежал на печи и кашлял; по случаю страстной пятницы дома ничего не варили, и мучительно хотелось есть. И теперь, пожимаясь от холода, студент думал о том, что точно такой же ветер дул и при Рюрике, и при Иоанне Грозном, и при Петре, и что при них была точно такая же лютая бедность, голод, такие же дырявые соломенные крыши, невежество, тоска, такая же пустыня кругом, мрак, чувство гнета, - все эти ужасы были, есть и будут, и оттого, что пройдет еще тысяча лет, жизнь не станет лучше. И ему не хотелось домой.

Огороды назывались вдовьими потому, что их содержали две вдовы, мать и дочь. Костер горел жарко, с треском, освещая далеко кругом вспаханную землю. Вдова Василиса, высокая, пухлая старуха в мужском полушубке, стояла возле и в раздумье глядела на огонь; ее дочь Лукерья, маленькая, рябая, с глуповатым лицом, сидела на земле и мыла котел и ложки. Очевидно, только что отужинали. Слышались мужские голоса; это здешние работники на реке поили лошадей.
- Вот вам и зима пришла назад, - сказал студент, подходя к костру. - Здравствуйте!
Василиса вздрогнула, но тотчас же узнала его и улыбнулась приветливо.
- Не узнала, бог с тобой, - сказала она. - Богатым быть.
Поговорили. Василиса, женщина бывалая, служившая когда-то у господ в мамках, а потом няньках, выражалась деликатно, и с лица ее всё время не сходила мягкая, степенная улыбка; дочь же ее Лукерья, деревенская баба, забитая мужем, только щурилась на студента и молчала, и выражение у нее было странное, как у глухонемой.
- Точно так же в холодную ночь грелся у костра апостол Петр, - сказал студент, протягивая к огню руки. - Значит, и тогда было холодно. Ах, какая то была страшная ночь, бабушка! До чрезвычайности унылая, длинная ночь!
Он посмотрел кругом на потемки, судорожно встряхнул головой и спросил:
- Небось, была на двенадцати евангелиях?
- Была,
- ответила Василиса.
- Если помнишь, во время тайной вечери Петр сказал Иисусу: «С тобою я готов и в темницу, и на смерть». А господь ему на это: «Говорю тебе, Петр, не пропоет сегодня петел, то есть петух, как ты трижды отречешься, что не знаешь меня». После вечери Иисус смертельно тосковал в саду и молился, а бедный Петр истомился душой, ослабел, веки у него отяжелели, и он никак не мог побороть сна. Спал. Потом, ты слышала, Иуда в ту же ночь поцеловал Иисуса и предал его мучителям. Его связанного вели к первосвященнику и били, а Петр, изнеможенный, замученный тоской и тревогой, понимаешь ли, не выспавшийся, предчувствуя, что вот-вот на земле произойдет что-то ужасное, шел вслед... Он страстно, без памяти любил Иисуса, и теперь видел издали, как его били...

Лукерья оставила ложки и устремила неподвижный взгляд на студента.
- Пришли к первосвященнику, - продолжал он, - Иисуса стали допрашивать, а работники тем временем развели среди двора огонь, потому что было холодно, и грелись. С ними около костра стоял Петр и тоже грелся, как вот я теперь. Одна женщина, увидев его, сказала: «И этот был с Иисусом», то есть, что и его, мол, нужно вести к допросу. И все работники, что находились около огня, должно быть, подозрительно и сурово поглядели на него, потому что он смутился и сказал: «Я не знаю его». Немного погодя опять кто-то узнал в нем одного из учеников Иисуса и сказал: «И ты из них». Но он опять отрекся. И в третий раз кто-то обратился к нему: «Да не тебя ли сегодня я видел с ним в саду?» Он третий раз отрекся. И после этого раза тотчас же запел петух, и Петр, взглянув издали на Иисуса, вспомнил слова, которые он сказал ему на вечери... Вспомнил, очнулся, пошел со двора и горько-горько заплакал. В евангелии сказано: «И исшед вон, плакася горько». Воображаю: тихий-тихий, темный-темный сад, и в тишине едва слышатся глухие рыдания...

Студент вздохнул и задумался. Продолжая улыбаться, Василиса вдруг всхлипнула, слезы, крупные, изобильные, потекли у нее по щекам, и она заслонила рукавом лицо от огня, как бы стыдясь своих слез, а Лукерья, глядя неподвижно на студента, покраснела, и выражение у нее стало тяжелым, напряженным, как у человека, который сдерживает сильную боль. Работники возвращались с реки, и один из них верхом на лошади был уже близко, и свет от костра дрожал на нем. Студент пожелал вдовам спокойной ночи и пошел дальше. И опять наступили потемки, и стали зябнуть руки. Дул жестокий ветер, в самом деле возвращалась зима, и не было похоже, что послезавтра Пасха. Теперь студент думал о Василисе: если она заплакала, то, значит, всё, происходившее в ту страшную ночь с Петром, имеет к ней какое-то отношение... Он оглянулся. Одинокий огонь спокойно мигал в темноте, и возле него уже не было видно людей. Студент опять подумал, что если Василиса заплакала, а ее дочь смутилась, то, очевидно, то, о чем он только что рассказывал, что происходило девятнадцать веков назад, имеет отношение к настоящему - к обеим женщинам и, вероятно, к этой пустынной деревне, к нему самому, ко всем людям. Если старуха заплакала, то не потому, что он умеет трогательно рассказывать, а потому, что Петр ей близок, и потому, что она всем своим существом заинтересована в том, что происходило в душе Петра.

И радость вдруг заволновалась в его душе, и он даже остановился на минуту, чтобы перевести дух. Прошлое, думал он, связано с настоящим непрерывною цепью событий, вытекавших одно из другого. И ему казалось, что он только что видел оба конца этой цепи: дотронулся до одного конца, как дрогнул другой. А когда он переправлялся на пароме через реку и потом, поднимаясь на гору, глядел на свою родную деревню и на запад, где узкою полосой светилась холодная багровая заря, то думал о том, что правда и красота, направлявшие человеческую жизнь там, в саду и во дворе первосвященника, продолжались непрерывно до сего дня и, по-видимому, всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле; и чувство молодости, здоровья, силы, - ему было только 22 года, - и невыразимо сладкое ожидание счастья, неведомого, таинственного счастья овладевали им мало-помалу, и жизнь казалась ему восхитительной, чудесной и полной высокого смысла.
https://ilibrary.ru/text/979/p.1/index.html


Как-то давно, темным осенним вечером, случилось мне плыть по угрюмой сибирской реке. Вдруг на повороте реки, впереди, под темными горами мелькнул огонек.Мелькнул ярко, сильно, совсем близко...
- Ну, слава богу! - сказал я с радостью, - близко ночлег!
Гребец повернулся, посмотрел через плечо на огонь и опять апатично налег на весла.
- Далече!
Я не поверил: огонек так и стоял, выступая вперед из неопределенной тьмы. Но гребец был прав: оказалось, действительно, далеко. Свойство этих ночных огней - приближаться, побеждая тьму, и сверкать, и обещать, и манить своею близостью. Кажется, вот-вот еще два-три удара веслом, - и путь кончен… А между тем - далеко!.. И долго еще мы плыли по темной, как чернила, реке. Ущелья и скалы выплывали, надвигались и уплывали, оставаясь назади и теряясь, казалось, в бесконечной дали, а огонек всё стоял впереди, переливаясь и маня, = всё так же близко, и всё так же далеко…
Мне часто вспоминается теперь и эта темная река, затененная скалистыми горами, и этот живой огонек. Много огней и раньше и после манили не одного меня своею близостью. Но жизнь течет всё в тех же угрюмых берегах, а огни еще далеко. И опять приходится налегать на весла… Но всё-таки… всё-таки впереди - огни!..
1900 г.
https://libking.ru/books....ki.html
Прикрепления: 2463861.jpg (3.3 Kb)
 

Валентина_КочероваДата: Вторник, 24 Июл 2012, 22:46 | Сообщение # 6
Группа: Администраторы
Сообщений: 7247
Статус: Offline
Халил Джебран
ДУША
...И отделил Бог Богов от сущности своей душу, и создал в ней красоту. И даровал он ей тонкость дуновений зари, и аромат полевых цветов, и нежность лунного света. И протянул он ей кубок радости, сказав: «Никогда не пей из него, если не хочешь забыть прошлое и пренебречь грядущим», и кубок печали, сказав: «Пей из него, и ты постигнешь сущность веселия жизни». И посеял он в ней любовь, которая разлучается с ней при первом вздохе удовлетворенности, и сладость, уходящую с первым произнесенным словом. И низвел он к ней с неба знание, чтобы направить к путям истины. И вложил в глубины ее зрение, видящее невидимое.И создал он в ней чувствительность, которая растекается вместе с фантазией и странствует вместе с призраками. И облек он ее в одеяние страсти, сотканное ангелами из дрожания радуги. Потом вложил в нее мрак смятения – тень света. И взял Бог огонь из горна гнева и вихрь, дующий из пустыни неведения, и песок с берега моря себялюбия, и прах из-под ног веков – и создал человека. И дал ему слепую силу, взрывающуюся при безумии и потухающую перед страстями. Потом вложил в него жизнь – тень смерти. И улыбнулся Бог Богов, и прослезился, и почувствовал любовь, которой нет конца и предела, – и соединил человека с его душой.

ПРЕД ТРОНОМ КРАСОТЫ
Я бежал от толпы и бродил по широкой долине, то выслеживая течение ручейка, то прислушиваясь к щебету птиц. Так я дошел до места, скрытого ветвями от взоров солнца, и сел там, беседуя со своим одиночеством и разговаривая с душой – душой жаждущей, для которой все видимое – только мираж, а все невидимое – утоляющий источник. Когда мое сознание вырвалось из темницы материи в пространство фантазии, я осмотрелся и вдруг увидел девушку-фею, стоявшую подле меня; одежду и украшения заменяли ей виноградная лоза, скрывавшая часть ее стана, и венок из анемонов, скреплявший ее золотистые волосы... Заметив по моим взглядам, что я смущен и растерян, она произнесла: "Я дочь лесов, не пугайся!" Сладость ее голоса вернула мне силы, и я сказал: "Разве подобная тебе может жить в пустыне, где царит уныние и обитают дикие звери? Заклинаю тебя жизнью твоей, скажи мне, кто ты и откуда пришла".
Она села на траву и отвечала: "Я символ природы. Я дева, которой поклонялись твои отцы – воздвигали мне жертвенники и храмы в Баальбеке, Афке и Джубейле".
"Эти храмы,
– возразил я, – давно разрушились, и кости моих дедов сравнялись с кожей земли. От следов их божеств и религий не осталось ничего, кроме немногих страниц в недрах книг".
Но она прервала меня: "Есть Боги, живущие жизнью своих почитателей и умирающие с их смертью. А другие живут божественной сущностью, вечной, нетленной. Моя божественная сущность почерпнута из красоты, которую ты видишь, куда ни обратишь свой взор. Красота же – это вся природа. С красоты начиналось счастье для пастуха, бродящего среди холмов, селянина, трудящегося на полях, кочевников, скитающихся меж горами и берегом. Красота была для мудреца лестницей к трону неуязвимой истины».

Биения моего сердца подсказали языку неведомые дотоле слова, и я воскликнул: «Но ведь красота – сила грозная и ужасная!» На губах ее цветком промелькнула улыбка, а во взоре отразились тайны жизни. "Вы, люди, – ответила она, – боитесь всего, даже самих себя. Вы боитесь неба, хотя оно источник мира, боитесь природы, хотя она ложе успокоения, боитесь Бога Богов и приписываете ему зависть и гнев, а он, если не любовь и милосердие, то ничто".
Наступила тишина, наполненная нежными мечтами. Потом я спросил ее: "Что же такое красота? Ведь люди по-разному определяют и познают ее и по-разному прославляют и любят!"
И дочь лесов отвечала: "Красота – то, к чему у тебя есть влечение в душе; то, что ты видишь и хотел бы дать, а не взять; при встрече с красотой ты чувствуешь, как тянутся к ней глубины твоей души. Красота – то, что тела считают испытанием, а души – благодеянием, – это союз между печалью и радостью. Красота – то, что ты видишь, хотя оно скрыто, узнаешь, хотя оно и неведомо, и слышишь, хотя оно немо. Это сила, зарождающаяся в святая святых твоего существа и кончающаяся за пределами твоей фантазии."
И дочь лесов подошла ко мне и положила свою благоуханную руку мне на глаза. Когда она ее отняла, я увидел себя в одиночестве, в той же долине. Я вернулся обратно, а душа моя повторяла слова: "Красота – то, что ты видишь и хотел бы дать, а не взять".

О ЛЮБВИ
Тогда просила аль-Митра: – Скажи нам о Любви. Он поднял голову, посмотрел на народ, и воцарилось молчание. Тогда он сказал громким голосом: – Если любовь путеводит вас, следуйте за ней, хотя дороги ее трудны и тернисты. Если она осенит вас своими крылами, не противьтесь, даже если вас ранит меч, скрытый в ее оперении. И если любовь говорит вам, верьте ей, даже если ее голос рушит ваши мечты, подобно тому как северный ветер опустошает сад. Ибо любовь венчает вас, но она вас и распинает. Она растит вас, но она же и подрезает. Она подымается к вашей вершине и обнимает ваши нежные ветви, трепещущие в солнечных лучах. И она же спускается к вашим корням, вросшим в землю, и сотрясает их. Как снопы пшеницы, она собирает вас вокруг себя. Она обмолачивает вас, чтобы обнажить. Она просевает вас, чтобы освободить от шелухи. Она размалывает вас до белизны. Она месит вас, пока вы не станете мягкими. А потом вверяет вас своему святому огню, чтобы вы стали святым хлебом для святого Божиего причастия. Все это творит над вами любовь, дабы вы познали тайны своего сердца и через это познание стали частью сердца Жизни. Но если, убоявшись, вы будете искать в любви лишь покой и усладу, то лучше вам прикрыть свою наготу и, покинув гумно любви, уйти в мир, не знающий времен года, где вы будете смеяться, но не от души, и плакать, но не всласть. Любовь дает лишь себя и берет лишь от себя. Любовь ничем не владеет и не хочет, чтобы кто-нибудь владел ею, ибо любовь довольствуется любовью.

Если ты любишь, не говори: «Бог – в моем сердце», скажи лучше: «Я – в сердце Божием». И не думай, что ты можешь править путями любви, ибо если любовь сочтет тебя достойным, она будет направлять твой путь. Единственное желание любви – обрести саму себя. Но если ты любишь и не можешь отказаться от желаний, пусть твоими желаниями будут: Таять и походить на бегущий ручей, что напевает ночи свою песню. Познавать боль от бесконечной нежности. Ранить себя собственным постижением любви. Истекать кровью охотно и радостно. Подниматься на заре с окрыленным сердцем и возносить благодарность за еще один день любви. Отдыхать в полдень и предаваться размышлениям о любовном экстазе. Возвращаться вечером домой с благодарностью. И засыпать с молитвой за возлюбленного в сердце своем и с песней хвалы на устах.


О БРАКЕ
Пророк: - ибо лишь рука Жизни может принять ваши сердца. Стойте вместе, но не слишком близко друг к другу,ибо колонны храма стоят порознь, и дуб и кипарис не растут один в тени другого.
Потом вновь заговорила аль-Митра:- Что скажешь ты о Браке, учитель? – спросила она.
И он ответил: – Вы родились вместе и вместе пребудете вечно. Вы будете вместе, когда белые крылья смерти развеют ваши дни. Вы будете вместе даже в безмолвной памяти Божией. Но пусть близость ваша не будет чрезмерной. И пусть ветры небесные пляшут меж вами. Любите друг друга, но не превращайте любовь в цепи, пусть лучше она будет волнующимся морем между берегами ваших душ. Наполняйте чаши друг другу, но не пейте из одной чаши. Давайте друг другу вкусить своего хлеба, но не ешьте от одного куска. Пойте, пляшите вместе и радуйтесь, но пусть каждый из вас будет одинок, как одиноки струны лютни, хотя от них исходит одна музыка.
Отдавайте ваши сердца, но не во владение друг другу.


ЛИЦА
Я видел лицо – тысяча выражений играли на нем, и другое лицо, которое, словно литое, хранило одно-единственное, застывшее на нем выражение. Я видел лицо, сквозь маску которого проступало таимое под нею уродство, и другое – лишь сняв с него маску, можно было разглядеть, сколь оно прекрасно. Я видел старое лицо, сквозь морщины которого проглядывало ничто, и другое, нежное, в чертах которого запечатлелось все. Я читаю по лицам и прозреваю подлинность, сокрытую в их глубине, потому что смотрю сквозь пелену, сотканную собственными глазами.

КОГДА РОДИЛАСЬ МОЯ ПЕЧАЛЬ
Когда родилась моя Печаль, я заботливо выхаживал ее и оберегал с нежностью и любовью. Моя Печаль росла, как и все живое, росла сильная, прекрасная, исполненная прелести и очарования. И мы с Печалью любили друг друга и любили окружавший нас мир, потому что у Печали было доброе сердце и мое рядом с нею становилось добрее. Когда мы с Печалью разговаривали, наши дни обретали крылья и сновидения обвивали наши ночи, потому что Печаль говорила ярким языком и мой язык становился рядом с нею ярче. Когда мы с Печалью пели, соседи садились у окон послушать нас, потому что наши песни были глубокими, как море, и их мелодии были полны причудливых воспоминаний. Когда мы шли вместе с Печалью, люди провожали нас нежным взглядом и шептали вслед самые ласковые слова. А иной раз посматривали на нас завистливыми глазами, потому что Печаль была благородна и я гордился ею. Но моя Печаль умерла, как умирает все живое, и оставила меня наедине с моими мыслями и раздумьями. И теперь, когда я говорю, слова свинцом падают с губ. Когда я пою, соседи не хотят слушать моих песен. Когда иду по улице, никто даже не взглянет на меня. И только во сне я слышу, как кто-то сочувственно говорит: – Глядите, вот лежит человек, чья Печаль умерла.

А КОГДА РОДИЛАСЬ МОЯ РАДОСТЬ
А когда родилась моя Радость, я взял ее на руки и, взойдя на кровлю дома, вскричал: – Приходите, соседи, посмотрите, что за Радость сегодня родилась у меня! Приходите, люди добрые, поглядите, как она беззаботно веселится и смеется под солнцем! Но, к моему великому изумлению, ни один из соседей не пожелал посмотреть на мою Радость. Семь месяцев подряд каждый день я всходил на кровлю дома и возвещал рождение Радости, однако никто не внимал моим словам. Так мы и жили, я и Радость, в полном одиночестве, и никому не было до нас дела. И вот лицо Радости сделалось бледным и печальным, потому что ничье другое сердце, кроме моего, не восторгалось ее очарованием и ничьи другие губы не касались поцелуем ее губ.
И вот Радость моя умерла – не вынесла одиночества. И теперь я лишь тогда вспоминаю умершую Радость, когда вспоминаю умершую Печаль. Но память – это осенний лист, который, прошелестев на ветру, умолкает навсегда.

«СКАЗАЛ ЛИСТ БЕЛОСНЕЖНОЙ БУМАГИ...»
Сказал лист белоснежной бумаги: – Чистым я сотворен и пребуду чистым вовеки. Пусть лучше меня сожгут и обратят в белесый пепел, чем я позволю чему-то темному или нечистому даже близко ко мне подойти, не то что прикоснуться!
Чернильница слышала, что говорила бумага, и в черном сердце своем смеялась над ней, однако приблизиться так и не посмела. Слышали ее и цветные карандаши, но подступить к ней тоже не отважились. И остался белоснежный лист бумаги чистым и неиспорченным навсегда – чистым и неиспорченным – и пустым.
http://svitk.ru/004_boo....0752524

Сергей Уткин
"ПРО МАРТ, НЕ УЗНАВШИЙ МЕНЯ"
Март застал меня в деревне. Заглянул, пролетая каплями талой воды с крыши, в окно дома и увидел, как я сижу в кресле возле книжного шкафа в гостиной в обществе приятной музыки. Кто доносился до этого светлого дня в ее звуках? Гений И.Шварца, подладивший свою музыку к стихам Пушкина, Бунина и Окуджавы. Все это литературное великолепие прошлого звучало голосом Олега Погудина.

Так мне казался понятным пришедший за нами март, а ему, марту, судя по веселой беззаботной капели, виделся понятным и ясным в своих раздумьях я. Но он, кажется, не заметил, как октябри и декабри изменил меня. Я узнаю март по походке времени, по его разбегающемуся ходу. Но надеюсь немного, что он не узнает меня и оставит в покое, не вторгаясь с шумом ручьев в мой внутренний монолог. Как пелось в одной давней песне: «Don’t bother me!» Вот и я прошу март не отвлекать меня от дела, от дум визгливым вороньем и птичьим гамом, суетным провинциальным грязным рынком, болтовней взбудораженных школьников. Пусть он, март, пройдет стороной и убежит потоками воды вдаль, неся весну в другие края и земли. Там, где его встретят другой музыкой...
http://www.darial-online.ru/2019_3/utkin.shtml

ИСКРЕННОСТЬ
Искренность – вот начало и конец совершенствования (Лао-цзы)

Он не слышал звука голосов, но видел самого себя и своего давнего врага, который из года в год приходил в тяжелых снах… Как и всегда, они о чем-то долго спорили, готовые убить друг друга, но потом что-то произошло… и они примирились…Враг шагнул из тени к нему навстречу … и вдруг самурай увидел лицо своего врага – это был он сам. Это было столь явственно, что самурай проснулся, но остался целиком под впечатлением сна. Видение не отпускало его и днем, словно в его сознании продолжалась какая-то тонкая внутренняя работа. Некоторые вопросы мучили его давно. Вероятно, есть вечные вопросы, которые будут волновать человека, заставлять страдать до тех пор, пока он жив. Самурай остро чувствовал, что высшие идеалы далеки от мира людей, как Небо от Земли: всегда рядом и всегда недостижимо далеко…Людям очень трудно преодолеть некоторую двойственность, заложенную в них: их поступки редко соответствуют идеальному, это также трудно, как художнику найти единственно верную линию или поэту нужное слово. Стремление к идеальной форме всего что делаешь – есть Буси-До… искусство жить подобное поэзии. Самурай стремился к осознанности всех поступков и мыслей, он повторял себе: «Сделай волевое усилие, заставь идеи не скользить по поверхности мыслей-образов, а заходить вглубь тебя. Продолжай размышлять, пытать себя мыслями до тех пор, пока не придет ответ».

В глубокой задумчивости самурай стал растирать тушь в маленькой коробочке. В его душе всегда шла какая-то изнурительная борьба… и вдруг этот сон принес какое-то непонятное умиротворение или, скорее, догадку, обещающую его принести. Часто ему казалось, что в нем живут два существа. Одно внешнее, словно оболочка. Оно ходит, говорит, участвует в каком-то движении кукол. Другое смотрит на все происходящее словно изнутри, откуда-то очень издалека. И это другое существо пытается вступить в контакт.Самурай взял в пальцы кисть и, обмакнув ее в тушь, единым росчерком, не думая в этот миг ни о чем, написал на тонкой рисовой бумаге то, что само собой выплеснулось из глубин его души… Это было слово «Искренность». Озарение пришло: именно понятие «Искренность» – есть ключ к давно мучившим его вопросам. Искренность превыше всего! Эта мысль дала сильнейший толчок его сознанию, и его мысли заработали быстро и слаженно, как трудолюбивые строители, получившие, наконец, план строительства здания…

Искренность избавляет нас от двойственности, от всего, что на самом деле не нужно… Искренность пробуждает голос совести и срывает фальшивые маски. Если в нас горит огонь искренности, нам уже не нужно думать о том, что хорошо или плохо, потому что душа сама указывает нам что должно делать... Истину можно услышать, но нельзя заставить замолчать. И следование идеалам Искренности неминуемо приводит в опасное состояние Чистоты, в котором не может быть компромисса. Жизненный путь становится подобен лезвию меча… Но только так мы обретаем способность чувствовать Жизнь, видеть Красоту, постигаем гармонию и обретаем способность любить. Лишь так мы обретаем способность Жить, а не существовать… Ведь самое невыносимое для человека – это жизнь вне равновесия с миром, когда теряется гармония отношений с окружающим. Равновесие с миром, самим собой достижимо лишь тогда, когда чувствуешь, что живешь и поступаешь правильно, когда совесть чиста и спокойна, когда ты искренен в своих мыслях и поступках. Это и есть самое возвышенное Бытие.

Путь Искренности дает нам возможность обрести внутреннее спокойствие и равновесие с миром. Лишь на этом Пути мы прозреваем и обретаем способность видеть истинную Реальность, скрытую от нас за пеленой иллюзий…Человек, почувствовавший Путь в своей душе, не отступит от него, потому что без Пути жизнь теряет смысл. Он страшится лишь одного – лишиться Благодати, лишиться сопричастности, сокровенной связи с Высшим Миром, который и называется Путь. Благодать исчезает тотчас, как идущий потеряет искренность, когда умолкнет голос совести и притупится чувствительность к происходящему. Реальность исчезает за пеленой иллюзии, Целостность рассыпается в мозаику бесконечных «маленьких дверей», к которым бесполезно искать ключи… Врата Реальности всегда рядом, но чтобы войти в них, необходима искренность… Искренность – вот начало и конец совершенствования…
А.Р. Басов
http://www.mysenses.ru/john-do....tp

Джон Кехо
ПОДСОЗНАНИЕ МОЖЕТ ВСЕ
Ваш мозг подобен саду, за которым можно ухаживать, а можно и запустить его. Вы - садовник и можете взрастить свой сад, или оставить его в запустении. Но знайте: вам придется пожинать плоды либо своего труда, либо собственного бездействия!

БЫТЬ ИСКРЕННИМ
Если вы говорите правду, вам не нужно ничего помнить.
(Марк Твен)

Для того чтобы управлять своими чувствами, их первым делом нужно принять. Впустить в свою реальность, в самое ядро своей реальности. Осознать их частью себя. И только тогда мы сможем получить контроль над чем-то в самом себе. Даже самое нежеланное и негативное свое проявление мы сможем контролировать, признав себя таковым. А это требует искренности в первую очередь перед самим собой. Быть искренним перед самим собой, значит проявить достаточно большую силу духа. На этом пути у нас есть один барьер, это страх социального неодобрения и осуждения. Это подавление внешней среды, которое мы всячески стараемся избежать. Вспомните себя, как вы действовали в экстремальных ситуациях? Вы отбросили страх осуждения и проявляли свое состояние по необходимости. Кто учил вас, как следует вести себя, чтобы отстоять свои позиции перед лицом опасности? Кто учил вас доказывать свою правоту, когда вас довели до предела? Кто учил вас, как очаровывать своего избранника и делать это так мастерски словно вы занимаетесь этим всю жизнь? Кто учит нас быть таким родителем, которого любят дети, а не боятся? Кто учит вас, как общаться в коллективе, чтобы быть душой компании? Ответ - никто. Вами руководило ваше искренне проявление своих чувств и эмоциональное состояние, которое в тот период времени вы испытывали.

Задумайтесь, неужели ваше истинное лицо уродливо, и ваша естественная реакция отвратительна? Почему мы не можем позволить себе быть искренними и естественными? Почему нам легче казаться, чем быть искренним? Мы проявляем свою активность и только лишь в том случае, когда мы действуем, искренне выражая то, что на самом деле испытываем, мы получаем результат. Нас воспринимают такими какими мы есть на самом деле. С нами тогда легко и у нас тогда получается просто. Мы выражаем свое настоящее эмоциональное состояние. В тот момент, когда мы влюбились в кого-то, и преодолев свою нерешительность очаровали избранника, мы были во власти чувств и действовали исходя из нашего эмоционального состояния. Не по технологии какого-то чудо-ловеласа обольщения, а по наитию. Тут не помогают никакие навыки, особенно с теми людьми, которые для нас имеют огромное значение. Навыки рождают неискренность, а это сразу читается.

В тот момент, когда вы стали центром настроения в коллективе, высказав колкую но безобидную шутку, вы действовали исходя из собственного эмоционального состояния, которое струилось через вас на всех и каждого. Это искреннее проявление себя, а не анекдот, который по технологии нужно рассказать во второй фазе общения. В тот момент когда ребенок искренне подошел и обнял вас с огромной глубиной чувств и безмерной радостью на душе, вы наверняка поступили исходя из того состояния, которое искренне вырывалось из вас, а не по методике супер-педагога. В искусстве быть родителем, как и в искусстве управления людьми, важно не то что мы делаем, а каковы мы есть!
Максим Невенчанный
http://em-razum.org/publika....
 

Валентина_КочероваДата: Понедельник, 08 Окт 2012, 18:50 | Сообщение # 7
Группа: Администраторы
Сообщений: 7247
Статус: Offline
Константин Паустовский


БУНТ ГЕРОЕВ
В старое время, когда люди переезжали с квартиры на квартиру, для переноски вещей нанимали иногда арестантов из местной тюрьмы. Мы, дети, всегда ждали появления этих арестантов со жгучим любопытством и жалостью. Арестантов приводили усатые надзиратели с огромными револьверами «бульдогами» на поясах Мы во все глаза смотрели на людей в серой арестантской одежде и серых круглых шапочках. Но почему-то с особенным уважением разглядывали мы тех арестантов, у которых были подвязаны ремешком к поясу звенящие тонкие кандалы. Все это было очень таинственно. Но самым удивительным казалось то обстоятельство, что почти все арестанты оказывались обыкновенными изможденными людьми и до того добродушными, что никак нельзя было поверить, что они злодеи и преступники. Наоборот, они были не то что вежливы, а просто деликатны и больше всего боялись кого-нибудь ушибить при переноске громоздкой мебели или что-нибудь поломать.

У нас, детей, по соглашению со взрослыми, был выработан хитрый план. Мама уводила надзирателей на кухню пить чай, а мы в это время торопливо засовывали в карманы арестантам хлеб, колбасу, сахар, табак, а иногда и деньги. Их нам давали родители. Мы воображали, что это рискованное дело, и были в восторге, когда арестанты благодарили нас шепотом, подмигивая в сторону кухни, и перепрятывали наши гостинцы подальше, во внутренние тайные карманы. Иногда арестанты незаметно давали нам письма. Мы наклеивали на них марки и потом шли всей гурьбой бросать в почтовый ящик. Перед тем как бросить письмо в ящик, мы оглядывались - нет ли поблизости пристава или городового? Как будто они могли доедаться, какое письмо мы отправляем. Среди арестантов я помню человека с седой бородой. Его называли старостой. Он распоряжался переноской вещей. Вещи, особенно шкафы и пианино, застревали в дверях, их трудно было развернуть, а иногда они никак не становились на предназначенное для них новое место, сколько арестанты с ними ни бились. Вещи явно сопротивлялись. В таких случаях староста говорил по поводу какого-нибудь шкафа: -Ставьте его там, где ему хочется. Что вы его мордуете! Я 5 лет перевожу вещи и ихний характер знаю. Раз вещь стоять здесь не желает, так сколько на нее ни жми - не уступит. Поломается, а не уступит.

Я вспомнил об этой сентенции старого арестанта в связи с писательскими планами и поступками литературных героев. В поведении вещей и этих героев есть что-то общее. Герои часто вступают в борьбу с автором и почти всегда побеждают его. Но разговор об этом еще впереди. Конечно, почти все писатели составляют планы своих будущих вещей. Некоторые разрабатывают их подробно и точно. Другие - очень приблизительно. Но есть писатели, у которых план состоит всего из нескольких слов, как будто не имеющих между собой никакой связи. И только писатели, обладающие даром импровизации, могут писать без предварительного плана. Из русских писателей таким даром обладал в высокой степени Пушкин, а из современных нам прозаиков - А.Н. Толстой. Я допускаю мысль, что писатель гениальный тоже может писать без всякого плана. Гений настолько внутренне богат, что любая тема, любая мысль, случай или предмет вызывают у него неиссякаемый поток ассоциаций. Молодой Чехов сказал Короленко: - Вот у вас стоит на столе пепельница. Хотите, я напишу сейчас же о ней рассказ. И он бы написал его, конечно. Можно представить себе, что человек, подобрав на улице измятый рубль, начнет с этого рубля свой роман, начнет как бы шутя, легко и просто. Но вскоре этот роман пойдет и вглубь и вширь, заполнится людьми, событиями, светом, красками и начнет литься свободно и мощно, подгоняемый воображением, требуя от писателя все новых жертв, требуя, чтобы писатель отдавал ему драгоценные запасы образов и слов. И вот уже в повествовании, начавшемся со случайности, возникают мысли, возникает сложная судьба людей. И писатель уже не в силах справиться со своим волнением. Он, как Диккенс, плачет над страницами своей рукописи, стонет от боли, как Флобер, или хохочет, как Гоголь.

Так в горах от ничтожного звука, от выстрела из охотничьего ружья начинает сыпаться по крутому склону блестящей полоской снег. Вскоре он превращается в широкую снежную реку, несущуюся вниз, и через несколько минут в долину срывается лавина, сотрясая грохотом ущелье и наполняя воздух искристой пылью. Об этой легкости возникновения творческого состояния у людей гениальных и к тому же обладающих даром импровизации упоминают многие писатели. Недаром Баратынский, хорошо знавший, как работал Пушкин, сказал о нем:
Пушкин молодой, сей ветреник блестящий,
Все под пером своим шутя животворящий…

Я упомянул о том, что некоторые планы кажутся набором слов. Вот небольшой пример. У меня есть рассказ «Снег». Перед тем как написать его, я исписал лист бумаги, и из этих записей и родился рассказ. Как же выглядят эти записи?

«Забытая книга о севере. Основной цвет севера - фольга. Пар над рекой. Женщины полощут белье в прорубях. Дым. Надпись на колокольчике у Александры Ивановны: „Я вишу у дверей, - звони веселей!“ „И колокольчик, дар Валдая, звенит уныло под дугой“. Их зовут „дарвалдаями“.
Война. Таня. Где она, в каком глухом городке? Одна. Тусклая луна за облаками, - страшная даль. Жизнь сжата в небольшой круг света. От лампы. Всю ночь что-то гудит в стенах. Ветки царапают о стекла. Мы очень редко выходим из дома в самую глухую пору зимней ночи. Это надо проверить… Одиночество и ожидание. Старый недовольный кот. Ему ничем нельзя угодить. Все как будто видно - даже витые свечи (оливковые) на ролле, но пока что ничего больше нет. Искала квартиру с роялем (певица). Эвакуация. Рассказ об ожидании. Чужой дом. Старомодный, по-своему уютный, фикусы, запах старого табака Стамболи или Месаксуди. Жил старик и помер. Ореховый письменный стол с желтыми пятнами на зеленом сукне. Девочка. Золушка. Нянька. Больше пока никого нет. Любовь, говорят, притягивает на расстоянии. Можно написать рассказ только об ожидании. Чего? Кого? Она сама не знает этого. Это разрывает сердце. На пересечении сотен дорог случайно сталкиваются люди, не зная, что вся их прошлая жизнь была подготовкой к этой встрече. Теория вероятности. Применительно к человеческим сердцам. Для дураков все просто. Страна тонет в снегах. Неизбежность появления человека. От кого-то все приходят на имя умершего письма. Их складывают стопкой на столе. В этом - ключ. Какие письма? Что в них? Моряк. Сын. Страх перед тем, что он приедет. Ожидание. Нет предела доброте ее сердца. Письма превратились в действительность. Снова витые свечи. В ином качестве. Ноты. Полотенце с дубовыми листьями. Рояль. Березовый дым. Настройщик, - все чехи хорошие музыканты. Закутанный до глаз. Все ясно!»


Вот то, что можно с большой натяжкой назвать планом этого рассказа. Если прочесть эту запись, не зная рассказа, то станет понятно, что это хотя и медленное и неясное, но упорное нащупывание темы и сюжета. Что же происходит с самыми точными, продуманными и выверенными писательскими планами? Правду сказать, жизнь у них большей частью короткая. Как только в начатой вещи появляются люди и как только эти люди по воле автора оживают, они тотчас же начинают сопротивляться плану и вступают с ним в борьбу. Вещь начинает развиваться по своей внутренней логике, толчок для которой дал, конечно, писатель. Герои действуют так, как это соответствует их характеру, несмотря на то, что творцом этих характеров является писатель. Если же писатель заставит героев действовать не по возникшей внутренней логике, если он силой вернет их в рамки плана, то герои начнут мертветь, превращаясь в ходячие схемы, в роботов. Эту мысль очень просто высказал Л.Толстой. Кто-то из посетителей Ясной Поляны обвинил Толстого в том, что он жестоко поступил с А.Карениной, заставив ее броситься под поезд. Толстой улыбнулся и ответил: - Это мнение напоминает мне случай с Пушкиным. Однажды он сказал какому-то из своих приятелей: «Представь, какую штуку удрала со мной Татьяна. Она замуж вышла. Этого я никак не ожидал от нее».

То же самое и я могу сказать про А.Каренину. Вообще герои и героини мои делают иногда такие штуки, каких я не желал бы! Они делают то, что должны делать в действительной жизни и как бывает в действительной жизни, а не то, что мне хочется. Все писатели хорошо знают эту неподатливость героев. «Я в самом разгаре работы, - говорил А.Н. Толстой, - не знаю, что скажет герой через 5 минут. Я слежу за ним с удивлением». Случается, что второстепенный герой вытесняет остальных, сам становится главным, поворачивает весь ход повествования и ведет его за собой. Вещь по-настоящему, со всей силой, начинает жить в сознании писателя только во время работы над ней. Поэтому в ломке и крушении планов нет ничего особенного и ничего трагического. Наоборот, это естественно и свидетельствует только о том, что подлинная жизнь прорвалась, заполнила писательскую схему и раздвинула, и сломала своим живым напором рамки первоначального писательского плана. Это ни в коей мере не опорочивает план, не сводит роль писателя лишь к тому, чтобы записывать все по подсказке жизни. Ведь жизнь образов в его произведении обусловлена сознанием писателя, его памятью, воображением, всем его внутренним строем.

РОДНИК В МЕЛКОЛЕСЬЕ
Многие русские слова сами по себе излучают поэзию, подобно тому как драгоценные камни излучают таинственный блеск. Я понимаю, конечно, что ничего таинственного в их блеске нет и что любой физик легко объяснит это явление законами оптики. Но все же блеск камней вызывает ощущение таинственности. Трудно примириться с мыслью, что внутри камня, откуда льются сияющие лучи, нет собственного источника света. Это относится ко многим камням, даже к такому скромному, как аквамарин. Цвет его нельзя точно определить. Для него еще не нашли подходящего слова. Аквамарин считается по своему имени (аква марин - морская вода) камнем, передающим цвет морской волны. Это не совсем так. В прозрачной его глубине есть оттенки мягкого зеленоватого цвета и бледной синевы. Но все своеобразие аквамарина заключается в том, что он ярко освещен изнутри совершенно серебряным (именно серебряным, а не белым) огнем. Кажется, что если вглядеться в аквамарин, то увидишь тихое море с водой цвета звезд. Очевидно, эти цветовые и световые его особенности и других драгоценных камней и вызывают у нас чувство таинственности. Их красота нам все же кажется необъяснимой. Сравнительно легко объяснить происхождение «поэтического излучения» многих наших слов. Очевидно, слово кажется нам поэтическим в том случае, когда оно передает понятие, наполненное для нас поэтическим содержанием.

Но действие самого слова (а не понятия, которое оно выражает) на наше воображение, хотя бы, к примеру, такого простого слова, как «зарница», объяснить гораздо труднее. Самое звучание этого слова как бы передает медленный ночной блеск далекой молнии. Конечно, это ощущение слов очень субъективно. На нем нельзя настаивать и делать его общим правилом. Так я воспринимаю и слышу это слово. Но я далек от мысли навязывать это восприятие другим. Бесспорно лишь то, что большинство таких поэтических слов связано с нашей природой. Русский язык открывается до конца в своих поистине волшебных свойствах и богатстве лишь тому, кто кровно любит и знает «до косточки» свой народ и чувствует сокровенную прелесть нашей земли. Для всего, что существует в природе, — воды, воздуха, неба, облаков, солнца, дождей, лесов, болот, рек и озер, лугов и полей, цветов и трав, - в русском языке есть великое множество хороших слов и названий. Чтобы убедиться в этом, чтобы изучить емкий и меткий словарь, у нас есть, помимо книг таких знатоков природы и народного языка, как Кайгородов, Пришвин, Горький, А.Толстой, Аксаков, Лесков, Бунин и мн. др. писатели, главный и неиссякаемый источник языка - язык самого народа, язык колхозников, паромщиков, пастухов, пасечников, охотников, рыбаков, старых рабочих, лесных объездчиков, бакенщиков, кустарей, сельских живописцев, ремесленников и всех тех бывалых людей, у которых что ни слово, то золото.

Особенно ясными для меня стали эти мысли после встречи с одним лесником. Мне кажется, что я где-то уже рассказывал об этом. Если это верно, то прошу простить меня, но придется повторить старый рассказ. Он имеет значение для разговора о русской речи. Шли мы с этим лесником по мелколесью. В незапамятные времена здесь было большое болото, потом оно высохло, заросло, и сейчас о нем напоминал только глубокий, вековой мох, небольшие окна-колодцы в этом мху да обилие багульника. Я не разделяю распространенного пренебрежения к мелколесью. В мелколесье много прелести. Юные деревца всех пород - ель и сосна, осина и береза - растут дружно и тесно. Там всегда светло и чисто, как в прибранной к празднику крестьянской горнице. Каждый раз, когда я попадаю в мелколесье, мне кажется, что именно в этих местах художник Нестеров нашел черты своего пейзажа. Здесь каждый стебелек и веточка живут своей отдельной живописной жизнью и потому особенно заметны и милы. Кое-где во мху, как я уже говорил, попадались маленькие круглые окна-колодцы. Вода в них казалась неподвижной. Но если приглядеться, то можно было увидеть, как из глубины оконца все время подымается тихая струя и в ней вертятся сухие листики брусники и желтые сосновые иглы. Мы остановились у одного такого оконца и напились воды. Она попахивала скипидаром.
- Родник! - сказал лесник, глядя, как из оконца всплыл и тотчас пошел на дно неистово барахтавшийся жук. - Должно, Волга тоже начинается из такого оконца?
- Да, должно быть,
 - согласился я.
- Я большой любитель разбирать слова, - неожиданно сказал лесник и смущенно усмехнулся. - И вот, скажи на милость! Бывает же так, что пристанет к тебе одно слово и не дает покоя.
Лесник помолчал, поправил на плече охотничье ружье и спросил:
- Вы, говорят, вроде книги пишете?
- Да, пишу.
- Значит, соображение слов у вас должно быть обдуманное. А я вот как ни прикидываю, а редко какому слову найду объяснение. Идешь по лесу, перебираешь в голове слово за словом, и так их прикинешь и этак: откуда они взялись? Да ничего не получается. Познаний у меня нет. Не обучен. А бывает, найдешь слову объяснение и радуешься. А чему радоваться? Мне не ребят учить. Я лесной человек, простой обходчик.
- А какое слово к вам привязалось сейчас?
 - спросил я.
-  Да вот этот самый родник. Я это слово давно приметил. Все его обхаживаю. Надо думать, получилось оно оттого, что тут вода зарождается. Родник родит реку, а река льется-течет через всю нашу матушку землю, через всю родину, кормит народ. Вы глядите, как это складно выходит, - родник, родина, народ. И все эти слова как бы родия между собой. Как бы родня! -повторил он и засмеялся. Простые эти слова открыли мне глубочайшие корни нашего языка. Весь многовековый опыт народа, вся поэтическая сторона его характера заключались в этих словах.

ЯЗЫК И ПРИРОДА
Я уверен, что для полного овладения русским языком, для того, чтобы не потерять чувство этого языка, нужно не только постоянное общение с простыми русскими людьми, но общение с пажитями и лесами, водами, старыми ивами, с пересвистом птиц и с каждым цветком, что кивает головой из-под куста лещины. Должно быть, у каждого человека случается свое счастливое время открытий. Случилось и у меня одно такое лето открытий в лесистой и луговой стороне Средней России - лето, обильное грозами и радугами. Прошло это лето в гуле сосновых лесов, журавлиных криках, в белых громадах кучевых облаков, игре ночного неба, в непролазных пахучих зарослях таволги, в воинственных петушиных воплях и песнях девушек среди вечереющих лугов, когда закат золотит девичьи глаза и первый туман осторожно курится над омутами. В это лето я узнал наново - на ощупь, на вкус, на запах - много слов, бывших до той поры хотя и известными мне, но далекими и непережитыми. Раньше они вызывали только один обычный скудный образ. А вот теперь оказалось, что в каждом таком слове заложена бездна живых образов. Какие же это слова? Их так много, что неизвестно даже, с каких слов начинать. Легче всего, пожалуй, с «дождевых».

Я, конечно, знал, что есть дожди моросящие, слепые, обложные, грибные, спорые, дожди, идущие полосами - полосовые, косые, сильные окатные дожди и, наконец, ливни (проливни). Но одно дело - знать умозрительно, а другое дело - испытать эти дожди на себе и понять, что в каждом из них заключена своя поэзия, свои признаки, отличные от признаков других дождей. Тогда все эти слова, определяющие дожди, оживают, крепнут, наполняются выразительной силой. Тогда за каждым таким словом видишь и чувствуешь то, о чем говоришь, а не произносишь его машинально, по одной привычке. Между прочим, существует своего рода закон воздействия писательского слова на читателя. Если писатель, работая, не видит за словами того, о чем он пишет, то и читатель ничего не увидит за ними. Но если писатель хорошо видит то, о чем пишет, то самые простые и порой даже стертые слова приобретают новизну, действуют на читателя с разительной силой и вызывают у него те мысли, чувства и состояния, какие писатель хотел ему передать. В этом, очевидно, и заключается тайна так называемого подтекста. Но вернемся к дождям.

С ними связано много примет. Солнце садится в тучи, дым припадает к земле, ласточки летают низко, без времени голосят по дворам петухи, облака вытягиваются по небу длинными туманными прядями - все это приметы дождя. А незадолго перед дождем, хотя еще и не натянуло тучи, слышится нежное дыхание влаги. Его, должно быть, приносит оттуда, где дожди уже пролились. Но вот начинают крапать первые капли. Народное слово «крапать» хорошо передает возникновение дождя, когда еще редкие капли оставляют темные крапинки на пыльных дорогах и крышах. Потом дождь расходится. Тогда-то и возникает чудесный прохладный запах земли, впервые смоченной дождем. Он держится недолго. Его вытесняет запах мокрой травы, особенно крапивы. Характерно, что независимо от того, какой будет дождь, его, как только он начинается, всегда называют очень ласково - дождиком. «Дождик собрался», «дождик припустил», «дождик траву обмывает». Разберемся в нескольких видах дождя, чтобы понять, как оживает слово, когда с ним связаны непосредственные впечатления, и как это помогает писателю безошибочно им пользоваться. Чем, например, отличается спорый дождь от грибного?

Слово «спорый» означает - быстрый, скорый. Спорый дождь льется отвесно, сильно. Он всегда приближается с набегающим шумом. Особенно хорош спорый дождь на реке. Каждая его капля выбивает в воде круглое углубление, маленькую водяную чашу, подскакивает, снова падает и несколько мгновений, прежде чем исчезнуть, еще видна на дне этой водяной чаши. Капля блестит и похожа на жемчуг. При этом по всей реке стоит стеклянный звон. По высоте этого звона догадываешься, набирает ли дождь силу или стихает. А мелкий грибной дождь сонно сыплется из низких туч. Лужи от этого дождя всегда теплые. Он не звенит, а шепчет что-то свое, усыпительное, и чуть заметно возится в кустах, будто трогает мягкой лапкой то один лист, то другой. Лесной перегной и мох впитывают этот дождь не торопясь, основательно. Поэтому после него начинают буйно лезть грибы - липкие маслята, желтые лисички, боровики, румяные рыжики, опенки и бесчисленные поганки. Во время грибных дождей в воздухе попахивает дымком и хорошо берет хитрая и осторожная рыба -плотва. О слепом дожде, идущем при солнце, в народе говорят: «Царевна плачет». Сверкающие на солнце капли этого дождя похожи на крупные слезы. А кому же и плакать такими сияющими слезами горя или радости, как не сказочной красавице царевне! Можно подолгу следить за игрой света во время дождя, за разнообразием звуков - от мерного стука по тесовой крыше и жидкого звона в водосточной трубе до сплошного, напряженного гула, когда дождь льет, как говорится, стеной.

Все это - только ничтожная часть того, что можно сказать о дожде. Но и этого довольно, чтобы возмутиться словами одного писателя, сказавшего мне с кислой гримасой: - Я предпочитаю живые улицы и дома вашей утомительной и мертвой природе. Кроме неприятностей и неудобств, дождь, конечно, ничего не приносит. Вы просто фантазер!
Сколько превосходных слов существует в русском языке для так называемых небесных явлений! Летние грозы проходят над землей и заваливаются за горизонт. В народе любят говорить, что туча не прошла, а свалилась. Молнии то с размаху бьют в землю прямым ударом, то полыхают на черных тучах, как вырванные с корнем ветвистые золотые деревья. Радуги сверкают над дымной, сырой далью. Гром перекатывается, грохочет, ворчит, рокочет, встряхивает землю. Недавно в деревне один маленький мальчик пришел во время грозы ко мне в комнату и, глядя на меня большими от восторга глазами, сказал: - Пойдем смотреть грома! Он был прав, сказав это слово во множественном числе: гроза была обложная, и гремело сразу со всех сторон. Мальчик сказал «смотреть грома», и я вспомнил слова из «Божественной комедии» Данте о том, что «солнца луч умолк». И тут и там было смещение понятий Но оно придавало резкую выразительность слову.

Я уже упоминал о зарнице. Чаще всего зарницы бывают в июле, когда созревают хлеба. Поэтому и существует народное поверие, что зарницы «зарят хлеб», - освещают его по ночам и от этого хлеб наливается быстрее. Рядом с зарницей стоит в одном поэтическом ряду слово «заря» - одно из прекраснейших слов русского языка. Это слово никогда не говорят громко. Нельзя даже представить себе, чтобы его можно было прокричать. Потому что оно сродни той устоявшейся тишине ночи, когда над зарослями деревенского сада занимается чистая и слабая синева. «Развидняет», как говорят об этой поре суток в народе. В этот заревой час низко над самой землей пылает утренняя звезда. Воздух чист, как родниковая вода. В заре, в рассвете, есть что-то девическое, целомудренное. На зорях трава омыта росой, а по деревням пахнет теплым парным молоком. И поют в туманах за околицами пастушьи жалейки. Светает быстро. В теплом доме тишина, сумрак. Но вот на бревенчатые стены ложатся квадраты оранжевого света, и бревна загораются, как слоистый янтарь. Восходит солнце.
Осенние зори иные - хмурые, медленные. Дню неохота просыпаться, все равно не отогреешь озябшую землю и не вернешь убывающий солнечный свет. Все никнет, только человек не сдается. С рассвета уже горят печи в избах, дым мотается над селами и стелется по земле. А потом, глядишь, и ранний дождь забарабанил по запотевшим стеклам. Заря бывает не только утренняя, но и вечерняя. Мы часто путаем два понятия - закат солнца и вечернюю зарю. Вечерняя заря начинается, когда солнце уже зайдет за край земли. Тогда она овладевает меркнущим небом, разливает по нему множество красок - от червонного золота до бирюзы и медленно переходит в поздние сумерки и в ночь. Кричат в кустах коростели, бьют перепела, гудит выпь, горят первые звезды, а заря еще долго дотлевает над далями и туманами. Северные белые ночи, летние ночи Ленинграда - это непрерывная вечерняя заря или, пожалуй, соединение двух зорь, вечерней и утренней. Никто не сказал об этом с такой поразительной точностью, как Пушкин:

Люблю тебя, Петра творенье,
Люблю твой строгий, стройный вид,
Невы державное теченье,
Береговой ее гранит.
Твоих оград узор чугунный,
Твоих задумчивых ночей
Прозрачный сумрак, блеск безлунный,
Когда я в комнате своей
Пишу, читаю без лампады,
И ясны спящие громады
Пустынных улиц и светла
Адмиралтейская игла,
И, не пуская мглу ночную
На золотые небеса,
Одна заря сменить другую
Спешит, дав ночи полчаса.


Эти строки - не только вершины поэзии. В них не только точность, душевная ясность и тишина. В них еще все волшебство русской речи. Если бы можно было представить, что исчезла бы русская поэзия, что исчез бы самый русский язык, а остались от него только эти несколько строк, то и тогда богатство и певучая сила нашего языка были бы ясны каждому. Потому что в этих стихах Пушкина собраны, как в магическом кристалле, все необыкновенные качества нашей речи. Тот народ, который создал такой язык, - поистине великий и счастливый народ.

ГРУДЫ ЦВЕТОВ И ТРАВ
Не только лесник искал объяснения слов. Ищут их многие люди. И не успокаиваются, пока не находят. Я помню, как меня поразило однажды слово «свей» в стихах у С.Есенина:
И меня по ветряному свею,
По тому ль песку
Поведут с веревкою на шее
Полюбить тоску.

Я не знал, что значит «свей», но чувствовал, что в этом слове заложено поэтическое содержание. Это слово как бы само по себе излучало его. Я долго не мог узнать значение этого слова, а все догадки ни к чему не приводили. Почему Есенин сказал «ветряный свей»? Очевидно, это понятие было как-то связано с ветром. Но как? Узнал я смысл этого слова от писателя-краеведа Юрина. Он был придирчиво-любопытен ко всему, что имело хотя бы малейшее отношение к природе, укладу жизни и истории Средней России. Этим он напоминал тех знатоков и любителей своего края, кропотливых исследователей и собирателей по зернышкам и по капелькам всяких интересных черт из краевой, а то и из районной, географии, флоры, фауны и истории, что еще сохранились по маленьким российским городам.

Юрин приехал ко мне в деревню, и мы пошли с ним в луга, за реку. Мы шли к мостушкам по чистому речному песку. Накануне был ветер, и на песке, как всегда бывает после ветра, лежала волнистая рябь.
- Вы знаете, как это называется? - спросил меня Юрин и показал на песчаную рябь.
- Нет, не знаю.
- Свей.
 Ветер свевает песок в эту рябь. Потому и такое слово.
Я обрадовался, как, очевидно, радовался лесник, когда находил разъяснение слову. Вот почему Есенин написал «ветряный свей» и упомянул про песок («по тому ль песку…».) Больше всего я был рад, что это слово выражало, как я и предполагал, простое и поэтическое явление природы. Родина Есенина - село Константиново было недалеко за Окой. В той стороне всегда садилось солнце. И мне с тех пор поэзия Есенина кажется наилучшим выражением широких закатов за Окой и сумерек в сырых лугах, когда на них ложится не то туман, не то синеватый дымок с лесных гарей. В этих, как будто безлюдных лугах было у меня много всяких случаев и неожиданных встреч.

Однажды я ловил рыбу на небольшом озере с высокими, крутыми берегами, заросшими цепкой ежевикой. Озеро обступили старые ивы и осокори. Поэтому на нем всегда было безветренно и сумрачно, даже в солнечный день. Сидел я у самой воды, в таких крепких зарослях, что сверху меня совершенно не было видно. По краю берега цвели желтые ирисы, а дальше в иловатой, но глубокой воде все время струились со дна пузырьки воздуха, - должно быть, караси копались в иле, отыскивали пищу. Наверху, надо мной, где по пояс стояли цветы, деревенские дети собирали щавель. Судя по голосам, там было три девочки и маленький мальчик. Две девочки изображали в разговорах между собой многодетных деревенских женщин. Каждая, должно быть, подражала своей матери. Это у них была такая игра. Третья девочка все помалкивала и только запевала тоненьким голосом:
Так во время воздушной трявоги
Народилась красавица дочь..

Дальше она слов не знала и, помолчав, снова заводила свою песню о воздушной тревоге.
- Трявога, трявога! - сердито сказала девочка с хрипловатым голосом. - Маешься цельный день, чтобы в школу их определить, всю эту ораву, всю братию, а чему они в школе научаются? Слово сказать и то не умеют по-людски! «Тревоги» надо говорить, а не «трявоги!» Вот скажу отцу, он тебя проучит.
- А мой Петька анадысь,
 - сказала другая девочка, - двойку приволок. По арифметике. Уж я его утюжила-утюжила. Аж руки замлели.
- Врешь ты все, Нюрка!
 - сказал басом маленький мальчик. - Петьку маменька утюжила. И то чуть.
- Ишь, сопливый!
 - прикрикнула Нюрка. - Разговаривай у меня!
- Слушайте, девочки! - радостно воскликнула хрипловатая. - Ой, что я вам сейчас расскажу! Где-то тут около Птичьего брода растет куст. Как ночь, так он весь, до самой макушки, как почнет гореть синим огнем! Как почнет! И так горит и не сгорает до самой зари. А подойти к нему страшно.
- А чего ж он горит, Клава?
 - испуганно спросила Нюрка.
- Клад показывает, - ответила Клава. - Клад под ним закопан. Золотой карандашик. Кто возьмет тот карандашик, напишет свои горячие желания - они тут же и сбудутся.
- Дай!
 - требовательно сказал мальчик.
- Чего тебе дать?
- Карандашик!
- Отвяжись ты от меня!
- Дай!
 - крикнул мальчик и неожиданно заревел противным, оглушительным басом. - Дай карандашик, дурная!
- Ах, ты так?
 - крикнула Нюрка, и тотчас же раздался звонкий шлепок. - Несчастье мое! На что я тебя породила!
Мальчик непонятно почему, но сразу затих.

- А ты, милая,  - сказала Клава притворным, сладеньким голосом, - не бей ребятишек своих. Недолго и паморки отбить. Ты вот как я действуй - учи их разуму. А то вырастут обалдуи - ни себе, ни людям никакой корысти.
- Чему его учить-то?
 -  с сердцем ответила Нюрка. - Попробуй поучи его! Он те дасть!
- Как не поучить!
 - возразила Клава. - Их всему надо учить. Вот увязался за нами, скулит, а кругом, гляди, один цвет не похож на другой. Их тут сотни, этих цветов. А что он знает? Ничегошеньки он не знает. Даже как зовется вот этот цвет - и то не знает.
- Курослеп
, - сказал мальчик.
-Да не курослеп это, а медуница. Сам ты курослеп!
- Мядуница!
 - даже с некоторым восхищением повторил мальчик.
- Да не «мядуница», а «медуница». Скажи правильно.
- Мядуница,
 - поспешно повторил мальчик и тут же спросил: - А это какой, розовый?
- Это мята. Повтори за мной: мята!
- Ну, мята,
 - согласился мальчик.
Ты не нукай, а чисто за мной повторяй. А вот это таволга. Такая пахучая-пахучая! Такая нежная-пренежная! Хочешь, сорву?
Мальчику, видимо, понравилась эта игра. Он, посапывая, добросовестно повторял за Клавой названия цветов. А она так ими и сыпала: - Вот, глянь, это подмаренник. А это купава. Вот та, с белыми колокольцами. А это кукушкины слезки.

Я слушал и только удивлялся. Девочка знала множество цветов. Она называла дрему, ночную красавицу, гвоздику, пастушью сумку, копытень, мыльный корень, шпажник, валерьяну, чебрец, зверобой, чистотел и много других цветов и трав. Но этот удивительный урок ботаники был неожиданно сорван.
- Я обстрекалси-и-и! - вдруг густо заревел мальчик. - Куды вы меня завели, дурные?! В самые колючки! Теперь я домой не дойду!
- Эй, девчонки!
 - крикнул издали стариковский голос. - Вы чего малого обижаете?
- Да он, дед Пахом, сам обстрекалси!
 - крикнула в ответ поборница чистого произношения Клава и добавила вполголоса: - У-у-у, бессовестный! Ты сам всякого изобидишь!
Слышно было, как к детям подошел старик. Он заглянул вниз, на озеро, увидел мои удочки и сказал: - Тут человек рыбу лавит, а вы калган подняли на весь свет. Мало вам, что ли, лугов!
- Где лавит?
 - поспешно спросил мальчик. - Пусть мне дасть поудить!
- Куда полез!
 - крикнула Нюрка. - Еще сорвешься в воду, неслух окаянный!
Дети вскоре ушли, и я их так и не видел. А старик постоял на берегу, подумал, деликатно покашлял и спросил неуверенным голосом: - У вас, гражданин, покурить не найдется?
Я ответил, что найдется, и старик со страшным шумом, цепляясь за петли ежевики, срываясь на откосе и чертыхаясь, спустился ко мне за папироской.

Старик оказался щуплый, маленький, но с огромным ножом в руке. Нож был в кожаном футляре. Сообразив, что я, чего доброго, обеспокоюсь из-за этого ножа, старик поспешно сказал: - Я лозу пришел резать. Для корзин да вентерей. Плету помаленьку. Я сказал старику, что вот какая тут была замечательная девочка - знает все цветы и травы.
- Это Клавка-то? - спросил он. - Да это колхозного конюха Карнаухова дочка. А чего ж ей не знать, когда у нее бабка первая травница на всю область! Вы с бабкой поговорите. Заслушаетесь. Да, -
сказал он, помолчав, и вздохнул. - У каждого цвета свое наименование… Паспортизация, значит.
Я с удивлением взглянул на него. Старик попросил еще папироску и ушел. Вскоре ушел и я. Когда я выбрался из зарослей на луговую дорогу, то увидел далеко впереди трех девочек. Они несли огромные охапки цветов. Одна из них тащила за руку маленького босого мальчика в большом картузе. Девочки шли быстро. Было видно, как мелькают их пятки. Потом донесся тоненький голосок:
Так во время воздушной трявоги
Народилась красавица дочь…

Солнце уже садилось за Окой, за селом Константиновым, и освещало косым красноватым светом тянувшиеся стеной на востоке леса.

ДАВНО ЗАДУМАННАЯ КНИГА
Довольно давно, больше 10 лет назад, я решил написать трудную, но, как я тогда думал, да думаю и сейчас, интересную книгу. Книга эта должна была состоять из биографий замечательных людей. Биографии должны были быть короткие и живописные. Я начал даже составлять для этой книги список замечательных людей. В эту книгу я решил вставить несколько жизнеописаний самых обыкновенных людей, с которыми я встречался, - людей безвестных, забытых, но мало, в сущности, уступавших тем людям, что стали известными и любимыми. Просто им не повезло и они не смогли оставить после себя хотя бы слабый след в памяти потомков. Большей частью это были бессеребренники и подвижники, охваченные какой-нибудь единой, страстью. Среди них был речной капитан Оленин-Волгарь - человеке феерической жизни. Он вырос в музыкальной семье и учился пению в Италии. Но ему захотелось обойти пешком всю Европу, он бросил учение и действительно обошел Италию, Испанию и Францию как уличный певец. В каждой стране он пел под гитару песни на ее родном языке.

Я познакомился с Олениным-Волгарем в 1924 г. в редакции одной из московских газет. Однажды после работы мы попросилиспеть нам несколько песенок из его уличного репертуара. Достали где-то гитару, и сухощавый невысокий старик в форме речного капитана вдруг преобразился в виртуоза, в удивительного актера и певца. Голос у него был совершенно молодой. Мы, замерев, слушали, как свободно лились итальянские кантилены, как отрывисто гремели песни басков, как ликовала вся в звоне труб и пороховом дыму «Марсельеза». После скитаний по Европе Оленин-Волгарь работал матросом на морских пароходах, выдержал экзамен на штурмана дальнего плавания, прошел много раз вдоль и поперек Средиземное море, потом вернулся в Россию и служил капитаном на Волге. В то время, когда я познакомился с ним, он водил пассажирские пароходы из Москвы в Нижний Новгород. Он первый за свой страх и риск провел через узкие и ветхие москворецкие шлюзы большой волжский пассажирский пароход. Все капитаны и инженеры уверяли, что это невозможно. Он первый предложил выпрямить русло Москвы-реки в знаменитых Марчугах, где река петляла так сильно, что даже от вида на карте ее бесчисленных поворотов могла закружиться голова.

Оленин-Волгарь написал много превосходных статей о реках России. Теперь эти статьи потеряны и забыты. Он знал все омуты, перекаты и карчи на десятках рек. У него были свои простые и неожиданные планы, как улучшить судоходство на этих реках. В свободное время он переводил на русский язык «Божественную комедию» Данте. Это был строгий, добрый и беспокойный человек, считавший, что все профессии одинаково почетны, потому что служат делу народа и дают каждому возможность проявить себя «хорошим человеком на этой хорошей земле». И еще был у меня один простой и милый знакомый - директор краеведческого музея в маленьком городке Средней России. Музей помещался в старинном доме. Помощников у директора не было, кроме жены. Они вдвоем не только держали музей в образцовом порядке, но сами ремонтировали дом, заготовляли дрова и делали всякую черную работу. Однажды я их застал за странным занятием. Они ходили по уличке около музея - тихой уличке, заросшей муравой, и подбирали все камни и битый кирпич, какие валялись вокруг. Оказывается, мальчишки выбили камнем в музее окно. Чтобы впредь у мальчишек не было под рукой метательных снарядов, директор решил собрать все камни с улички и снести их во двор.
Прикрепления: 4468760.jpg (11.7 Kb)
 

Валентина_КочероваДата: Понедельник, 08 Окт 2012, 18:57 | Сообщение # 8
Группа: Администраторы
Сообщений: 7247
Статус: Offline
Каждая вещь в музее - от старинного кружева или редкого плоского кирпича XIV в. до образцов торфа и чучела аргентинской водяной крысы нутрии, недавно выпущенной для размножения в окрестные болота, - была изучена и тщательно описана. Но этот скромный человек, говоривший всегда вполголоса, покашливая от смущения, совершенно расцветал, когда показывал картину художника Переплетчикова. Он нашел ее в закрытом монастыре. Правда, это был превосходный пейзаж, написанный из глубокой амбразуры окна, - белый северный вечер с уснувшими молодыми березками и светлой, как олово, водой небольшого озера.

Работать этому человеку было трудно. С ним мало считались. Работал он в тишине, ни к кому не приставал. Но даже если бы его музей и не приносил большой пользы, то разве самое существование такого человека не было для местных людей, особенно для молодежи, примером преданности делу, скромности и любви к своему краю? Недавно я нашел список замечательных людей, который я составлял для этой книги. Он очень велик. Я не могу привести его полностью. Поэтому я выберу из него наугад только несколько писателей. Рядом с именем каждого писателя я делал короткие и беспорядочные заметки о тех ощущениях, какие были связаны у меня с тем или иным писателем. Я приведу здесь для ясности некоторые из этих записей. Я привел их в порядок и увеличил.

ЧЕХОВ
Его записные книжки живут в литературе самостоятельно, как особый жанр. Он мало ими пользовался для своей работы. Как интересный жанр существуют записные книжки Ильфа, Альфонса Додэ, дневники Толстого, братьев Гонкур, французского писателя Ренара и множество других записей писателей и поэтов. Как самостоятельный жанр записные книжки имеют полное право на существование в литературе. Но я, вопреки мнению многих писателей, считаю их почти бесполезными для основной писательской работы. Некоторое время я вел записные книжки. Но каждый раз, когда я брал интересную запись из книжки и вставлял ее в повесть или рассказ, то именно этот кусок прозы оказывался неживым. Он выпирал из текста, как нечто чужеродное. Я могу это объяснить только тем, что лучший отбор материала производит память. То, что осталось в памяти и не забылось, - это и есть самое ценное. То же, что нужно обязательно записать, чтобы не позабыть, - менее ценно и редко может пригодиться писателю. Память, как сказочное сито, пропускает сквозь себя мусор, но задерживает крупинки золота. У Чехова была вторая профессия. Он был врачом. Очевидно, каждому писателю полезно было бы знать вторую профессию и некоторое время заниматься ею.

То, что Чехов был врачом, не только дало ему знание людей, но сказалось и на его стиле. Если бы Чехов не был врачом, то, возможно, он бы не создал такую острую, как скальпель, аналитическую и точную прозу. Некоторые его рассказы (например, «Палата № 6», «Скучная история», «Попрыгунья», да и многие другие) написаны как образцовые психологические диагнозы. Его проза не терпела ни малейшей пыли и пятен. «Надо выбрасывать лишнее, - писал Чехов, - очищать фразу от "по мере того", "при помощи", надо заботиться об ее музыкальности и не допускать в одной фразе почти рядом "стала" и "перестала"». Он жестоко изгонял из прозы такие слова, как «аппетит», «флирт», «идеал», «диск», «экран». Они вызывали у него отвращение. Жизнь Чехова поучительна. Он говорил о себе, что в течение многих лет выдавливал из себя по каплям раба. Стоит разложить фотографии Чехова по годам - от юношества до последних лет жизни, - чтобы воочию убедиться, как постепенно исчезает с его внешности легкий налет мещанства и как все строже, значительнее и прекраснее делается его лицо и все изящнее и свободнее его одежда.

Есть у нас в стране уголок, где каждый хранит часть своего сердца. Это чеховский дом на Аутке. Для людей моего поколения этот дом, как освещенное изнутри окно. За ним можно видеть из темного сада свое полузабытое детство. И услышать ласковый голос Марии Павловны, той милой чеховской Маши, которую знает и по-родственному любит почти вся страна. Последний раз я был в этом доме в 1949 г. Мы сидели с Марией Павловной на нижней террасе. Заросли белых пахучих цветов закрывали море и Ялту. Мария Павловна сказала, что этот пышно разросшийся куст посадил Антон Павлович и как-то его назвал, но она не может вспомнить это мудреное название. Она сказала это так просто, будто Чехов был жив, был здесь совсем недавно и только куда-то на время уехал - в Москву или Ниццу. Я сорвал в чеховском саду камелию и подарил ее девочке, бывшей с нами у Марии Павловны. Но эта беззаботная «дама с камелией» уронила цветок с моста в горную речку Учан-Су, и он уплыл в Черное море. На нее невозможно было сердиться, особенно в этот день, когда казалось, что за каждым поворотом улицы мы можем встретиться с Чеховым. И ему будет неприятно услышать, как бранят сероглазую смущенную девочку за такую ерунду, как потерянный цветок из его сада.

АЛЕКСАНДР БЛОК
У Блока есть ранние малоизвестные стихи: «Ночь теплая одела острова». В этих стихах есть одна строчка - протяжная и нежная, вызывающая в памяти всю прелесть туманной юности: «Весна моей мечты далекой…» Это - не обыкновенные слова. Это - озарение. Из таких озарений создан весь Блок.
Каждый раз, когда я бывал в Ленинграде, я хотел пойти (именно пойти пешком, а не поехать на автобусе или трамвае) на Пряжку, чтобы увидеть тот дом, где жил и умер Блок. Однажды я пошел и заблудился среди пустынных кварталов и затянутых тиной каналов и так и не нашел дом Блока. Но случайно я увидел в переулке, заросшем травой, мемориальную доску на кирпичном выцветшем доме. В этом доме, оказывается, жил Достоевский. Только недавно я нашел наконец дом Блока на набережной реки Пряжки. Поздняя осень засыпала черную реку ворохами сухих листьев. За Пряжкой начиналась рабочая портовая окраина города. Видны были заводы, верфи, мачты пароходов, дымы, бледное предвечернее небо. Но на Пряжке было пустынно и тихо, как в глубокой провинции. Это был странный приют для такого поэта, как Блок. Может быть, Блок искал эту тишину и близость моря потому, что она возвращает смятенному человеческому сердцу спокойствие.

АЛЕКСАНДР ГРИН
Во времена моей юности все мы, гимназисты, зачитывались выпусками «Универсальной библиотеки». Это были маленькие книги в желтой бумажной обложке, напечатанные петитом. Стоили они необыкновенно дешево. За десять копеек можно было прочесть «Тартарена» Додэ или «Мистерии» Гамсуна, а за двадцать копеек - «Давида Копперфильда» Диккенса или «Дон-Кихота» Сервантеса. Русских писателей «Универсальная библиотека» печатала только в виде исключения. Поэтому, когда я купил очередной выпуск со странным названием «Синий каскад Теллури» и увидел на обложке имя автора - Александр Грин, то, естественно, подумал, что Грин иностранец. В книге было несколько рассказов. Помню, я открыл книгу, стоя около киоска, где я ее купил, и прочел наугад: «Нет более бестолкового и чудесного порта, чем Лисс. Разноязычный этот город напоминает бродягу, решившего наконец погрузиться в дебри оседлости. Дома рассажены, как попало, среди нескольких намеков на улицы. Улиц в прямом смысле слова не могло быть в Лиссе, потому что город возник на обрывках скал и холмов, соединенных лестницами, мостами и узенькими тропинками. Все это завалено сплошной густой тропической зеленью, в веерообразной тени которой блестят детские пламенные глаза женщин Желтый камень, синяя тень, живописные трещины старых стен. Где-нибудь на бугрообразном дворе - огромная лодка, чинимая босоногим, трубку покуривающим нелюдимом. Пение вдали и его эхо в оврагах. Рынки на сваях под тентами и огромными зонтиками. Блеск оружия, яркое платье, аромат цветов и зелени, рождающий глухую тоску, как во сне, о влюбленности и свиданиях. Гавань - грязная, как молодой трубочист. Свитки парусов, их сон и крылатое утро, зеленая вода, скалы, даль океана Ночью - магнетический пожар звезд, лодки со смеющимися голосами - вот Лисс!»

Я читал, стоя в тени цветущего киевского каштана, читал не отрываясь, пока не прочел до конца эту причудливую, как сон, необыкновенную книгу. Внезапно я ощутил тоску по блеску ветра, по солоноватому запаху морской воды, по Лиссу, по его жарким переулкам, опаляющим глазам женщин, шершавому желтому камню с остатками белых ракушек, розовому дыму облаков, стремительно взлетающему в синеву небосвода. Нет! Это была, пожалуй, не тоска, а жестокое желание увидеть все это воочию и беззаботно погрузиться в вольную приморскую жизнь. И тут же я вспомнил, что какие-то отдельные черты этого блещущего мира я уже знал. Неизвестный писатель Грин только собрал их на одной странице. Но где я все это видел? Я вспоминал недолго. Конечно, в Севастополе, в городе, как бы поднявшемся из зеленых морских волн на ослепительное белое солнце и перерезанном полосами теней, синих, как небо. Вся веселая путаница Севастополя была здесь, на страницах Грина. Я начал читать дальше и наткнулся на матросскую песенку:
Южный Крест там сияет вдали
С первым ветром проснется компас.
Бог, храня корабли,
Да помилует нас!

Тогда я еще не знал, что Грин сам придумывал песенки для своих рассказов. Люди пьянеют от вина, солнечного сверкания, от беззаботной радости, щедрости жизни, никогда не устающей вводить нас в блеск и прохладу своих заманчивых уголков, наконец - от «чувства высокого». Все это существовало в рассказах Грина. Они опьяняли, как душистый воздух, что сбивает нас с ног после чада душных городов. Так я познакомился с Грином. Когда я узнал, что Грин русский и что зовут его Александр Степанович Гриневский, то не был этим особенно удивлен. Может быть, потому, что Грин был для меня к тому времени явным черноморцем, представителем в литературе того племени писателей, к которому принадлежали и Багрицкий, и Катаев, и мн. др. писатели-черноморцы.

Удивился я, когда узнал биографию Грина, узнал его неслыханно тяжкую жизнь отщепенца и неприкаянного бродяги. Было непонятно, как этот замкнутый и избитый невзгодами человек пронес через мучительное существование великий дар мощного и чистого воображения, веру в человека и застенчивую улыбку. Недаром он написал о себе, что «всегда видел облачный пейзаж над дрянью и мусором невысоких построек». Он с полным правом мог бы сказать о себе словами французского писателя Жюля Ренара: «Моя родина - там, где проплывают самые прекрасные облака». Если бы Грин умер, оставив нам только одну свою поэму в прозе «Алые паруса», то и этого было бы довольно, чтобы поставить его в ряды замечательных писателей, тревожащих человеческое сердце призывом к совершенству. Грин писал почти все свои вещи в оправдание мечты. Мы должны быть благодарны ему за это. Мы знаем, что будущее, к которому мы стремимся, родилось из непобедимого человеческого свойства - умения мечтать и любить.
http://ruslit.traumlibrary.net/....work003

Михаил Михайлович Пришвин


Многие любуются природой, но немногие ее принимают к сердцу, и даже тем, кто к сердцу принимает, не часто удается так сойтись с природой, чтобы почувствовать в ней свою собственную душу...

ДЕРЕВЬЯ В ЛЕСУ


худ. А.Егорнов

Снежная пороша. В лесу очень тихо и так тепло, что только вот не тает. Деревья окружены снегом, ели повесили громадные тяжелые лапы, березы склонились и некоторые даже согнулись макушками до самой земли и стали кружевными арками. Так вот и у деревьев, как у людей: ни одна елка не склонится ни под какой тяжестью, разве что сломится, а береза чуть что – и склоняется. Ель царствует со своей верхней мутовкой, а береза плачет. В лесной снежной тишине фигуры из снега стали так выразительны, что странно становится: «Отчего, думаешь, они ничего не скажут друг другу, разве только меня заметили и стесняются?» И когда полетел снег, то казалось, будто слышишь шепот снежинок, как разговор между странными фигурами.

РОЖДЕНИЕ МЕСЯЦА


Весь день в лесу был золотой, а вечером заря горела в полнеба. Это была северная заря, вся малиново-блестящая, как в елочных игрушках, бывало, в бомбоньерках с выстрелом, особая прозрачная бумага, через которую посмотришь на свет, и все бывает окрашено в какой-нибудь вишневый цвет. Однако на живом небе было не одно только красное посредине шла густо-синяя стрельчатая полоса, ложась на красном, как цеппелин, а по краям разные прослойки тончайших оттенков, дополнительных к основным цветам. Полный рассвет зари продолжается какие-нибудь четверть часа. Молодой месяц стоял против красного на голубом, будто он увидел это в первый раз и удивился.

СНЕГ НА ВЕТВЯХ


Невидимые звезды снега теперь спустились сверху, возле нас в воздухе блестят спокойным дождем искр, и остаются на сучках деревьев, и от этого дерево сверкает все от верху до низу каждой веточкой, каждой зимней нераскрытой почкой.

В ГОРОДЕ


Сегодня солнечный день и с морозом. Когда солнце зайдет за тучу, мороз пишет на стекле веточки тропических растений и водоросли теплых морей. Когда же солнце опять появляется, мороз бросает мечту свою невозможную о тропиках, плачет и разбегается по стеклу каплями. Эта игра солнца с морозом окончилась, когда все облака сбежали с неба и солнечные лучи не только высушили на стекле все капли, но даже и нагрели стекло. Морозу не за что было взяться на стекле, и когда солнце село и стало темно. Тогда пришел к нам гость и, поглядев в чистое стекло с шестого этажа на серые коробки домов, сказал: - Какой вид!

ЖИВЫЕ КАПЛИ


Вчера здорово подсыпало снегу. И немного таяло, но большие капли вчерашние замерзли, и сегодня не холодно, но и не тает, и капли висят, как живые, блестят, и небо серое на весу - вот-вот полетит… Я ошибся: капли на балконе - живые!

ЛЕСНОЕ ЗЕРКАЛО


В лесной луже на дороге более холодные частицы воды при остывании поднимались на поверхность, и мороз сколотил из них белую пленку и наузорил на ней какие-то нам неведомые тропические цветы. Разве поймешь, для чего у мороза цветы? А по себе если судить, так все понятно: мороз замечтался о далекой тропической стране, и, пока занимался узорами, теплая вода убежала под землю. Так и осталась от всей лужи тонкая, белая хрусткая пленочка с узорами тропических водорослей.

СНЕГУРОЧКА В ЛЕСУ


Вчера видел Снегурочку в лесу: одна сережка у нее из золотого листика, а другая еще зеленая.

ЛЕСНАЯ КОЛОКОЛЬНЯ


Ночной снег отяжелил ветви деревьев, а теперь снег медленно расходился по веткам каплями, и они понемногу поднимались. Когда к вечеру стало холоднеть, то мороз прежде, конечно, заморозил все капли, а из-под снега на ветках они все еще выбегали, живая капля на замерзшую, и тут все сами замерзали, удлиняя сосульки. Мороз остановил тающий снег, когда все дерево успело покрыться маленькими звонкими сосульками. Утром лесная поляна стала наполняться светом, в лучах солнца чудесными подарками засверкали елочки, и ветер-звонарь заиграл на своей лесной колокольне.

ЧУВСТВО СВОБОДЫ


Давно заметил, что когда ветерок, проникающий в лес, качает ветви деревьев, то в этом есть особенная глубокая прелесть. Давно ищу средства это изобразить. Может быть, соединить это с листопадом? Буду наблюдать. Монетки осени так промерзли или подсохли, что слышно, как в трепете друг о друга стучат. Трепещущие листики бьются друг о друга, стараясь оторваться и улететь. Но когда оторвутся, падают, обращаясь всей массой листвы в удобрение. Так листики, и много людей таких, но настоящий человек в чувстве свободы окрыляется и движется вперед и вперед.
http://www.skazayka.ru/vremena-goda/
Прикрепления: 7943376.jpg (9.0 Kb) · 6553143.jpg (8.1 Kb) · 8971348.jpg (8.7 Kb) · 0465734.gif (12.1 Kb) · 0427286.jpg (6.8 Kb) · 8694182.jpg (10.1 Kb) · 5974749.jpg (11.5 Kb) · 2406396.jpg (10.2 Kb) · 2256571.jpg (10.5 Kb) · 3434469.gif (296.0 Kb)
 

Валентина_КочероваДата: Четверг, 08 Ноя 2012, 23:03 | Сообщение # 9
Группа: Администраторы
Сообщений: 7247
Статус: Offline
Иван Алексеевич Бунин
КОСЦЫ
Мы шли по большой дороге, а они косили в молодом березовом лесу поблизости от нее - и пели. Это было давно, это было бесконечно давно, потому что та жизнь, которой все мы жили в то время, не вернется уже вовеки... Они косили и пели, и весь березовый лес, еще не утративший густоты и свежести, еще полный цветов и запахов, звучно откликался им. Кругом нас были поля, глушь серединной, исконной России. Было предвечернее время июньского дня... Старая большая дорога, заросшая кудрявой муравой, изрезанная заглохшими колеями, следами давней жизни наших отцов и дедов, уходила перед нами в бесконечную русскую даль. Солнце склонялось на запад, стало заходить в красивые легкие облака, смягчая синь за дальними извалами полей и бросая к закату, где небо уже золотилось, великие светлые столпы, как пишут их на церковных картинах. Стадо овец серело впереди, старик-пастух с подпаском сидел на меже, навивая кнут. Казалось, что нет, да никогда и не было, ни времени, ни деления его на века, на годы в этой забытой - или благословенной - богом стране. И они шли и пели среди ее вечной полевой тишины, простоты и первобытности с какой-то былинной свободой и беззаветностью. И березовый лес принимал и подхватывал их песню так же свободно и вольно, как они пели. Они были "дальние", рязанские. Они небольшой артелью проходили по нашим, орловским, местам, помогая нашим сенокосам и подвигаясь на низы, на заработки во время рабочей поры в степях, еще более плодородных, чем наши. И они были беззаботны, дружны, как бывают люди в дальнем и долгом пути, на отдыхе от всех семейных и хозяйственных уз, были "охочи к работе", несознанно радуясь ее красоте и спорости. Они были как-то стариннее и добротнее, чем наши, - в обычае, в повадке, в языке, - опрятной и красивей одеждой, своими мягкими кожаными бахилками, белыми ладно увязанными онучами, чистыми портками и рубахами с красными, кумачовыми воротами и такими же ластовицами.

Неделю назад они косили в ближнем от нас лесу, и я видел, проезжая верхом, как они заходили на работу, пополудновавши: они пили из деревянных жбанов родниковую воду, - так долго, так сладко, как пьют только звери да хорошие, здоровые русские батраки, - потом крестились и бодро сбегались к месту с белыми, блестящими, наведенными, как бритва, косами на плечах, на бегу вступали в ряд, косы пустили все враз, широко, играючи, и пошли, пошли вольной, ровной чередой. А на возвратном пути я видел их ужин. Они сидели на засвежевшей поляне возле потухшего костра, ложками таскали из чугуна куски чего-то розового. Я сказал:- Хлеб-соль, здравствуйте. Они приветливо ответили:- Доброго здоровья, милости просим! Поляна спускалась к оврагу, открывая еще светлый за зелеными деревьями запад. И вдруг, приглядевшись, я с ужасом увидел, что то, что ели они, были страшные своим дурманом грибы-мухоморы. А они только засмеялись: - Ничего, они сладкие, чистая курятина!
Теперь они пели: "Ты прости-прощай, любезный друг!" - подвигались по березовому лесу, бездумно лишая его густых трав и цветов, и пели, сами не замечая того. И мы стояли и слушали их, чувствуя, что уже никогда не забыть нам этого предвечернего часа и никогда не понять, а главное, не высказать вполне, в чем такая дивная прелесть их песни. Прелесть ее была в откликах, в звучности березового леса. Прелесть ее была в том, что никак не была она сама по себе: она была связана со всем, что видели, чувствовали и мы и они, эти рязанские косцы. Прелесть была в том несознаваемом, но кровном родстве, которое было между ими и нами - и между ими, нами и этим хлебородным полем, что окружало нас, этим полевым воздухом, которым дышали и они и мы с детства, этим предвечерним временем, этими облаками на уже розовеющем западе, этим свежим, молодым лесом, полным медвяных трав по пояс, диких несметных цветов и ягод, которые они поминутно срывали и ели, и этой большой дорогой, ее простором и заповедной далью. Прелесть была в том, что все мы были дети своей родины и были все вместе, и всем нам было хорошо, спокойно и любовно без ясного понимания своих чувств, ибо их и не надо, не должно понимать, когда они есть. И еще в том была (уже совсем не сознаваемая нами тогда) прелесть, что эта родина, этот наш общий дом была - Россия, и что только ее душа могла петь так, как пели косцы в этом откликающемся на каждый их вздох березовом лесу.

Прелесть была в том, что это было как будто и не пение, а именно только вздохи, подъемы молодой, здоровой, певучей груди. Пела одна грудь, как когда-то пелись песни только в России и с той непосредственностью, с той несравненной легкостью, естественностью, которая была свойственна в песне только русскому. Чувствовалось - человек так свеж, крепок, так наивен в неведении своих сил и талантов и так полон песнью, что ему нужно только легонько вздыхать, чтобы отзывался весь лес на ту добрую и ласковую, а порой дерзкую и мощную звучность, которой наполняли его эти вздохи. Они подвигались, без малейшего усилия бросая вокруг себя косы, широкими полукругами обнажая перед собою поляны, окашивая, подбивая округ пней и кустов и без малейшего напряжения вздыхая, каждый по-своему, но в общем выражая одно, делая по наитию нечто единое, совершенно цельное, необыкновенно прекрасное. И прекрасны совершенно особой, чисто русской красотой были те чувства, что рассказывали они своими вздохами и полусловами вместе с откликающейся далью, глубиной леса. Конечно, они "прощались, расставались" и с "родимой сторонушкой", и со своим счастьем, и с надеждами, и с той, с кем это счастье соединялось:
Ты прости-прощай, любезный друг,
И, родимая, ах да прощай, сторонушка!
-
говорили, вздыхали они каждый по-разному, с той или иной мерой грусти и любви, но с одинаковой беззаботно-безнадежной укоризной.
Ты прости-прощай, любезная, неверная моя,
По тебе ли сердце черней грязи сделалось!
-
говорили они, по-разному жалуясь и тоскуя, по-разному ударяя на слова, и вдруг все разом сливались уже в совершенно согласном чувстве почти восторга перед своей гибелью, молодой дерзости перед судьбою и какого-то необыкновенного, всепрощающего великодушия, - точно встряхивали головами и кидали на весь лес:
Коль не любишь, не мил - бог с тобою,
Коли лучше найдешь - позабудешь!

и по всему лесу откликалось на дружную силу, свободу и грудную звучность их голосов, замирало и опять, звучно гремя, подхватывало:
Ах, коли лучше найдешь - позабудешь,
Коли хуже найдешь - пожалеешь!

В чем еще было очарование этой песни, ее неизбывная радость при всей ее будто бы безнадежности? В том, что человек все-таки не верил, да и не мог верить, по своей силе и непочатости, в эту безнадежность. "Ах, да все пути мне, молодцу, заказаны!" - говорил он, сладко оплакивая себя, Но не плачут сладко и не поют своих скорбей те, которым и впрямь нет нигде ни пути, ни дороги.

"Ты прости-прощай, родимая сторонушка!" - говорил человек - и знал, что, все-таки, нет ему подлинной разлуки с нею, с родиной, что, куда бы ни забросила его доля, все будет над ним родное небо, а вокруг - беспредельная родная Русь, гибельная для него, балованного, разве только своей свободой, простором и сказочным богатством. "Закатилось солнце красное за темные леса, ах, все пташки приумолкли, все садились по местам!" Закатилось мое счастье, вздыхал он, темная ночь с ее глушью обступает меня, - и все-таки чувствовал: так кровно близок он с этой глушью, живой для него, девственной и преисполненной волшебными силами, что всюду есть у него приют, ночлег, есть чье-то заступничество, чья-то добрая забота, чей-то голос, шепчущий: "Не тужи, утро вечера мудренее, для меня нет ничего невозможного, спи спокойно, дитятко!" - И из всяческих бед, по вере его, выручали его птицы и звери лесные, царевны прекрасные, премудрые и даже сама Баба-Яга, жалевшая его "по его младости". Были для него ковры-самолеты, шапки-невидимки, текли реки молочные, таились клады самоцветные, от всех смертных чар были ключи вечно живой воды, знал он молитвы и заклятия, чудодейные опять-таки по вере его, улетал из темниц, скинувшись ясным соколом, о сырую Землю-Мать ударившись, заступали его от лихих соседей и ворогов дебри дремучие, черные тони болотные, носки летучие - и прощал милосердный бог за все посвисты удалые, ножи острые, горячие... Еще одно, говорю я, было в этой песне - это то, что хорошо знали и мы и они, эти рязанские мужики, в глубине души, что бесконечно счастливы были мы в те дни, теперь уже бесконечно далекие - и невозвратимые. Ибо всему свой срок, - миновала и для нас сказка: отказались от нас наши древние заступники, разбежались рыскучие звери, разлетелись вещие птицы, свернулись самобранные скатерти, поруганы молитвы и заклятия, иссохла Мать-Сыра-Земля, иссякли животворные ключи - и настал конец, предел божьему прощению.
Париж. 1921

ПОЛУНОЧНАЯ ЗАРНИЦА
Изба в густом майском лесу, перед ней поляна, среди поляны раскидистая яблоня, лесовка, вся белая и кудрявая от цвета. Солнце уже село за лесом, но еще долго будет светло. Все свежо, молодо, всего преизбыток - зелени, цветов, трав, соловьев, горлинок, кукушек. И сладко, лесом, цветами, травами, пахнет легкий холодок зари. За теми чащами, над которыми светлая пустота весеннего заката и которые спускаются в лесные овраги, розовеющим зеркалом сквозит пруд, и в нем иногда квохчет лягушка, томно, изнемогая от наслаждения. Соловьи низко перелетают над поляной, гоняются друг за другом, на лету цокают, трещат. Верховая лошадь, кажущаяся под седлом еще легче и красивее, стоит под яблоней. Она тянется мордой к мелкой листве среди белых цветов, обрывает ее и все время звучно жует. А я сижу на пне возле избы, и мне приятно, что я здоров, молод, что я хорошо езжу и что лошадь ценит это, любит меня, что она так женственна и породиста, что она с одинаковым удовольствием покоряется мне во всем - принимает на себя седло, чувствует крепко охватившие ее подпруги, идет крупным, вольным шагом или во весь опор скачет, стоит возле крыльца, на меже в поле, поддеревом в лесу... В избе, на лавке возле окошка, - девочка лет трех, в чепчике. Она занята тем, что бьет себя по губам: бам, бам, бам! За ней, внутри избы, черно и жарко. Широта и глубина светлого заката сократилась, померкла. В бездонной высоте, сереющей над поляной, парами налетают вальдшнепы, на мгновение останавливаются и летит дальше. Лягушка смолкла, - во всем лесу тишина, только щебечут где-то вблизи две птички, да и то как-то безжизненно, перед сном. И все чаще, все страннее смотрит вверх, на сереющую синеву, где уже мелко проступают первые зерна звезд, горбатая девка, смирно сидевшая весь вечер на траве неподалеку от яблони. Вверху - небо, вправо - померкшая заря, впереди, за яблоней, - далекие красноватые просветы в черных лесных низах. И я тоже смотрю - то в вышину, то на эти просветы, то на лошадь, то на девку - и тогда она, не глядя, тотчас чувствует мой взгляд и стыдливо подбирет ноги, оправляет платье. Она чисто и приятно одета. Лицо у нее слегка широкоскулое, но тонкое, озаренное прозрачной бледностью. Трогательно ее ожерелье на худых ключицах, девичья льняная сорочка, маленькие босые ноги - и странен, даже немного страшен ее частый и несмелый взгляде небо.
Подходит ее мать - воротилась из села, принесла мешочек пшена, связку кренделей. Поздоровавшись со мной, садится на порог избы, вздыхает: - Была в селе, купила кой-чего... А вы давно тут? Анютка не плакала? На нее надежды нету, - говорит она, разумея горбатую, которая слушает так, будто говорят не про нее, а про кого-то другого, - она у нас, сами знаете, какая...Я знаю, но баба подробно и не спеша рассказывает или, скорее, вслух передумывает все то, что я слышал уже много раз: - Что ж, дошло до того, что два раза из омута вынимали. Пришла я как-то из села, а она в пруде по горло, топиться хочет. А намедни с осинки сняла: собираю сушь в лесу, глядь, а она висит на суку, еле ногами травы касается, - уж краски по лицу пошли. "Все, говорит, ходит Он ко мне, душит, настигает." Ночью проснусь, а она задыхается, кричит: "Что ты? Что ты? Пусти, не хочу!" - А самой, по голосу слышу, лестно, сладко. Спать без того не ложится, - молится, приговаривает: "Не надейся, не надейся, с собой не положу! Всю постелю закрещу!" Тает, на нет сошла, осталось нарядить да в гроб положить. Уж я с ней работы и не спрашиваю, грех и спрашивать. Куда вся храбрость девалась, а прежде чистый огонь была, нежная, обидчивая. Дело молодое, тайное, какой только думки в голове нету! Иной раз проговорится, - глаза потупит, закраснеется и шепчет: "Ну что ж, ну, горбатая, а все лицом не хуже других. Ну и пускай никто не возьмет, постыдится с такой-то под венец стать. Найду себе получше дружка, потаенного, полуночного." Какой страшный грех говорит, a все думается - помрет, все господь простит.
Девка сидит прямо, неподвижно, не слушает, пристально и странно глядит в темноту леса. Домой еду полями. Земля залита темнотой, темнота поднимается снизу, затопляет далекую зарю, последний след ее. Свежо - пахнет и зеленью уже поднявшихся ржей, и росистой травой на межах, и всем тем полевым, ночным, среди чего я родился, вырос, чем так сладко живу... Баба говорила: "Я сплю с Анюткой на нарах, а она на конике, под святыми. Ночью проснусь - сидит, в окошечко, на звезды, на ночь, на лес смотрит... у меня, говорит, звезда любимая есть, верная, неизменная, Полуночная Зарница..." Полуночная Зарница. Звезда любви, Звезда предрассветная. Лошадь идет подбористо, точно чует мои думы, - видны ее настороженные уши на слабом свете зари. О, красавица, умница, любимая моя! Как передать словами нашу с тобой близость, нашу любовь, - нет тоньше, таинственней и чище этой любви, навеки безмолвной, навеки верной, не обманывающей, любви между человеком и животным! А этот, теперь уже темный и такой зловещий, лес и она, эта страшная и прекрасная горбунья? Мать, верно, уже спит, а она, живая покойница, сидит на лавке под святыми, глядит, слушает - одна во всем мире, - и все, кроме человека, все с ней и в ней - и ночь, и лес, и вся Вселенная, вся тайна ее - и уж так с ней и в ней, как нам никому не дано, потому что уже совсем вне нашего мира она, уже во власти этого Потаенного, Полуночного, чья дивная и грозная Звезда горит перед зарею над лесом... И я обнимаю и целую сильную атласную шею своей бессловесной возлюбленной, чтобы слышать ее грубый запах, чтобы чувствовать земную плоть, потому что без нее, без этой плоти, мне слишком жутко в этом мире, и натягиваю поводья, и лошадь тотчас же отвечает мне всем своим существом - и легко, горячо несет меня по темной дороге к дому.
Париж. 1921

НЕИЗВЕСТНЫЙ ДРУГ

7 октября
На этой carte-illustree (Почтовая открытка с видом (фр.) с таким печальным и величественным видом лунной ночи у берегов Атлантического океана спешу написать Вам мою горячую благодарность за Вашу последнюю книгу. Эти берега - моя вторая родина, это Ирландия, - видите, из какого далека шлет Вам привет один из Ваших неизвестных друзей. Будьте счастливы, и да сохранит Вас Бог.

8 октября
Вот еще один вид той одинокой страны, куда навеки забросила меня судьба. Вчера под ужасным дождем, - у нас вечный дождь, - ездила по делам в город, случайно купила Вашу книгу и читала ее не отрываясь на возвратном пути на виллу, где мы живем круглый год из-за моего слабого здоровья. От дождя, от туч почти темно, цветы и зелень в садах были необыкновенно ярки, пустой трамвай шел быстро, кидая фиолетовые вспышки, а я читала и, неизвестно почему, чувствовала себя почти мучительно счастливой. Прощайте, еще раз благодарю Вас. Хочется еще что-то сказать Вам, но что? Не знаю, не умею определить.

10 октября
Не могу удержаться и опять пишу Вам. Думаю, что Вы получаете таких писем слишком много. Но ведь все это отклики именно тех человеческих душ, для которых и творите Вы. Так зачем же мне молчать? Вы первый вступили в общении со мной, выпустив в свет, то есть и для меня, свою книгу... И нынче целый день сыплется дождь на наш неестественно зеленый сад, и в комнате у меня сумрачно, и с утра топится камин. Мне хотелось бы сказать Вам многое, но ведь Вы знаете лучше других, как это трудно, почти невозможно - высказывать себя. Я все еще под впечатлением чего-то непонятного и неразрешающегося, но прекрасного, чем я обязана Вам, - объясните, что это такое, это чувство? И что вообще испытывают люди, подвергаясь воздействию искусства? Очарование от человеческой умелости, силы? Возбужденное желание личного счастья, которое всегда, всегда живет в нас и особенно оживает под влиянием чего-нибудь, действующего чувственно, - музыки, стихов, какого-нибудь образного воспоминания, какого-нибудь запаха? Или же это радость ощущения божественной прелести человеческой души, которую открывают нам немногие, подобные Вам, напоминающие, что она все-таки есть, эта божественная прелесть? Вот я что-нибудь читаю, - иногда даже что-нибудь ужасное, - и вдруг говорю: боже, как это прекрасно! Что это значит? Может быть, это значит: как все-таки прекрасна жизнь! До свиданья, скоро еще напишу Вам. Думаю, что в этом нет никакой неделикатности, что это принято - писать писателям. Кроме того, Вы ведь можете и не читать моих писем... хотя, конечно, мне это будет очень грустно. Простите, это может прозвучать дурно, но не могу не сказать: я не молода, у меня дочь пятнадцати лет, совсем уже барышня, но я была когда-то не совсем дурна и не слишком резко изменилась с тех... Мне все-таки не хочется, чтобы Вы представляли себе меня не такой, какая я есть.

11 октября
Я написала Вам в силу потребности разделить с Вами то волнение, которое произвел на меня Ваш талант, действующий как печальная, но возвышенная музыка. За чем это нужно - разделить? Я не знаю, да и Вы не знаете, но мы оба хорошо знаем, что эта потребность человеческого сердца неискоренима, что без этого нет жизни и что в этом какая-то великая тайна. Ведь и Вы пишете только в силу этой потребности и даже более - Вы отдаете ей всего себя всецело. Я всегда много читала, - и много вела дневников, как все неудовлетворенные жизнью люди, - много читаю и теперь, читала и Вас, но мало, больше знала Вас лишь по имени. И вот эта Ваша новая книга. Как это странно! Чья-то рука где-то и что-то написала, чья-то душа выразила малейшую долю своей сокровенной жизни малейшим намеком, - что может выразить слово, даже такое, как Ваше! - и вот вдруг исчезает пространство, время, разность судеб и положений, и Ваши мысли и чувства становятся моими, нашими общими. Поистине только одна, единая есть душа в мире. И разве не понятен после этого мой порыв написать Вам, что-то высказать, что-то разделить с Вами, на что-то пожаловаться? Разве Ваши произведения не то же самое, что мои письма к Вам? Ведь и Вы что-то и кому-то высказываете, посылаете свои строки кому-то неведомому и куда-то в пространство. Ведь и Вы жалуетесь, чаще всего только жалуетесь, потому что жалоба, иными словами, мольба о сочувствии, наиболее неразлучна с человеком: сколько ее в песнях, молитвах, стихах, любовных излияниях! Может быть, Вы ответите мне, хотя двумя словами? Ответьте!

13 октября
Опять пишу Вам ночью, уже в спальне, мучимая непонятным желанием сказать то, что так легко обозвать наивностью, что скажется, во всяком случае, не так, как чувствуется. А хочется мне сказать, в сущности, очень немногое: только то, что мне очень грустно, очень жаль себя - и что я все-таки счастлива этой грустью и тем, что мне жаль себя. Мне грустно думать, что я где-то в чужой стране, на самых западных берегах Европы, на какой-то вилле за городом, среди осенней ночной темноты и тумана с моря, идущего вплоть до Америки. Грустно, что я одна не только в этой уютной и прелестной комнате, но и во всем мире. И всего грустней, что Вы, которого я выдумала и от которого уже чего-то жду, так бесконечно далеко от меня и так мне неведомы и, конечно, что бы я там ни говорила, так чужды мне и так правы в этом... В сущности, все в мире прелестно, даже вот этот абажур на лампе, и ее золотистый свет, и сверкающее белье на моей уже открытой постели, и мой халат, моя нога в туфле, и моя худая рука в широком рукаве. И всего бесконечно жаль: к чему все? Все проходит, все пройдет, и все тщетно, как и мое вечное ожидание чего-то, заменяющее мне жизнь... Очень прошу - напишите мне. Конечно, два-три слова, только для того, чтобы я знала, что Вы слышите меня. Простите мою настойчивость.

21 октября
Увы, письма от Вас нет. А прошло уже 15 дней с тех пор, как я написала Вам в первый раз. Но, может быть, Ваш издатель еще не переслал Вам моих писем? Может быть, Вас отвлекают срочные занятия, светская жизнь? Это очень грустно, но все же лучше, чем думать, что Вы просто пренебрегли моей просьбой. Думать так очень обидно и больно. Вы скажете, что я ire имею никакого права на Ваше внимание и что, следовательно, ни обиде, ни боли не может быть места. Но точно ли не имею я этого права? А может быть, оно уже есть у меня, раз я испытала известные чувства к Вам? Разве был, например, хоть один Ромео, который не требовал взаимности даже и без всяких оснований, или Отелло, который ревновал бы по праву? Оба они говорят: раз я люблю, как можно не любить меня, как можно изменять мне? Это не простое хотение, чтобы меня любили, это гораздо сложнее и больше. Раз и что-нибудь или кого-нибудь люблю, это уже мое, во мне... Впрочем, не умею объяснить Вам этого как следует, знаю только, что так казалось и кажется людям всегда... Впрочем, как бы там ни было, а ответа от Вас нет, а я опять пишу. Неожиданно выдумала, что Вы мне чем-то близки, - хотя опять-таки выдумала ли? - и сама поверила своей выдумке и упорно стала писать Вам и уже знаю, что чем больше буду писать Вам, тем все необходимее будет для меня делить это, потому что все более будет усиливаться какая-то связь между мною и Вами. Я Вас не представляю себе, совсем не вижу даже Вашего физического облика. Так кому же я пишу? Самой себе? Но все равно. Ведь и я - Вы.

22 октября
Нынче дивный день, на душe у меня легко, окна открыты, и солнце и теплый воздух напоминают о весне. Странный этот край! Летом дождливо и холодно, осенью, зимой дождливо и тепло, но порой выпадают такие прекрасные дни, что не знаешь: зима это или итальянская весна? О, Италия, Италия и мои восемнадцать лет, мои надежды, моя радостная доверчивость, мои ожидания на пороге жизни, которая была вся впереди и вся в солнечном тумане, как горы, долины и цветущие сады вокруг Везувия! Простите, знаю, что все это слишком не ново, но что мне до того? Может быть, Вы оттого не писали мне, что я для Вас слишком отвлеченна? Тогда вот еще несколько черт моей жизни. Я уже 16 лет замужем. Мой муж француз, я познакомилась с ним однажды зимой на французской Ривьере, венчалась в Риме, а после свадебного путешествия по Италии навсегда поселилась здесь. У меня трое детей, мальчик и 2 девочки. Люблю ли я их? Да, но все же не так, как чаще всего любят матери, видящие жизнь только в семье, в детях. Пока дети были маленькими, я за ними непрестанно ухаживала, разделяла с ними все их игры и занятия, но теперь они во мне больше не нуждаются, и у меня много свободного времени, которое я провожу в чтении. Родные мои далеко, наши жизни разошлись, и общих интересов у нас так мало, что мы даже переписываемся очень редко. В связи с положением моего мужа мне часто приходится бывать в обществе, принимать и отдавать визиты, бывать па вечерах и обедах. Но друзей и подруг у меня нет. На здешних дам я не похожа, а в дружбу между мужчиной и женщиной я не верю... Но довольно обо мне. Если ответите, скажите хоть что-нибудь о себе. Какой Вы? Где постоянно живете? Любите ли Вы Шекспира или Шелли, Гете или Данте, Бальзака или Флобера? Любите ли музыку и какую? Женаты ли Вы? Связаны ли Вы уже наскучившей связью или у Вас есть невеста в той нежной и прекрасной поре, когда все ново и радостно, когда еще нет воспоминаний, которые только томят, обманывают, будто было счастье, непонятное и неиспользованное?

1 ноября
Письма от Вас нет. Какое мучение! Такое мучение, что я иногда проклинаю день и час, когда решилась написать Вам. И хуже всего то, что из этого нет выхода. Сколько бы я ни уверяла себя, что мне нечего ждать, я все-таки жду: кто же может поручиться, что его действительно не будет? Ах, если бы твердо знать, что Вы не напишете! Я была бы и этим счастлива. Впрочем, нет, нет, надеяться все-таки лучше. Я надеюсь, я жду!

3 ноября
Письма нет, и мои мучения продолжаются. Впрочем, тяжелы только утренние часы, когда я с неестественным спокойствием и медлительность, но с холодными от скрытого волнения руками одеваюсь, выхожу к кофе, прохожу музыкальный урок с дочерью, которая разучивает его так трогательно прилежно и сидит за пианино так прямо, так прелестно прямо, как умеют это только девочки по 15-му году. В полдень приходит наконец почта, я бросаюсь к ней, ничего не нахожу - и почти успокаиваюсь до следующего утра. А нынче опять прелестный день. Низкое солнце ясно и кротко. В саду много голых, черных деревьев, цветут осенние цветы. И что-то тонкое, голубое, необыкновенно прекрасное в долинах, за ветвями сада. И в сердце благодарность кому-то и за что-то. За что? Ведь ничего нет и не будет, хотя так ли это, точно ли ничего нет, раз она есть, эта умиляющая душу благодарность? Благодарю и Вас за то, что Вы дали мне возможность выдумать Вас. Вы меня никогда не узнаете, никогда не встретите, но и в этом много печальной прелести. И, быть может, хорошо, что Вы не пишете, что Вы не написали мне ни слова и что я совсем не вижу Вас живым. Разве я могла бы говорить с Вами и чувствовать Вас так, как сейчас, если бы я Вас знала, даже если бы имела хоть одно письмо от Вас? Вы непременно были бы уже не такой, непременно чуть-чуть хуже, и мне было бы менее свободно писать Вам... Свежеет, а я все не закрываю окна и все смотрю в голубую дымку низменностей и холмов за садом. И это голубое мучительно прекрасно, мучительно потому, что непременно нужно что-то сделать с ним. Что сделать? Я не знаю. Мы ничего не знаем!

5 ноября
Это похоже на дневник, по это все-таки не дневник, потому что теперь у меня есть читатель, хотя бы и предполагаемый. Что побуждает писать Вас? Желание рассказать что-нибудь или высказать (хотя бы иносказательно) себя? Конечно, второе. Девять десятых писателей, даже самых славных, только рассказчики, то есть, в сущности, не имеют ничего общего с тем, что может достойно называться искусством. А что такое искусство? Молитва, музыка, песня человеческой души. Ах, если бы оставить после себя хоть несколько строк о том, что вот и я жила, любила, радовалась, что и у меня была молодость, весна, Италия... что есть далекая страна на берегах Атлантического океана, где я живу, люблю и все еще чего-то жду даже и теперь... что есть в этом океане дикие и бедные острова и дикая, бедная жизнь каких-то чуждых всему миру людей, ни происхождения, ни темного языка, ни цели существования которых не знает и никогда не узнает никто... Я все-таки жду, жду письма. Теперь это уже как бы навязчивая идея, род душевной болезни.

7 ноября
Да, все дивно. Письма, конечно, нет, нет и нет. И представьте себе: потому что нет этого письма, нет ответа от человека, которого я никогда не видала и не увижу, нет отклика на мой голос, брошенный куда-то вдаль, в свою мечту, у меня чувство страшного одиночества, страшной пустоты мира. Пустоты, пустоты! И опять дождь, туман, будни. И это даже хорошо, то есть обычно, так, как надо. Это меня успокаивает. До свидания, да простит Вам бог Вашу жестокость. Да, все-таки это жестоко.

8 ноября
Три часа, а уже совсем сумерки от тумана и дождя. А в пять у нас чай с гостями. Приедут под дождем, в автомобилях, из мрачного города, который в дождь еще чернее со своим черным мокрым асфальтом, черными мокрыми крышами и черным гранитным собором, острие которого уносится в дождь и мглу... Я уже одета и как бы жду выхода на сцену. Жду того момента, когда я буду говорить, все то, что полагается, буду любезна, оживленна, заботлива и только немного бледна, что так легко объяснить этой ужасной погодой. И, одетая, я как будто помолодела, чувствую себя старшей сестрой своей дочери и каждую минуту готова заплакать. Я все-таки пережила что-то странное, похожее на любовь. К кому? В силу чего? Прощайте, я уже ничего не жду - говорю это совершенно искренне.

10 ноября
Прощайте, мой верный друг. Кончаю свои безответные письма тем же, чем и начала, - благодарностью. Благодарю Вас, что Вы не отозвались. Было бы хуже, если бы было иначе. Что бы Вы могли сказать мне? И на чем могли бы мы с Вами, без чувства неловкости, прервать переписку? И что бы я нашла сказать Вам еще, кроме сказанного? Больше у меня ничего нет, - я все сказала. В сущности, о всякой человеческой жизни можно написать только две-три строки. О, да. Только две-три строки. Со странным чувством, точно я кого-то потеряла, - опять остаюсь одна, со своим домом, близостью туманного океана, осенними и зимними буднями. И опять возвращаюсь к дневнику, странную надобность которого, равно как и Ваших писаний, знает только бог. Несколько дней тому назад видела Вас во сне. Вы были какой-то странный, молчаливый, сидели в углу темной комнаты и были не видны. А все-таки я Вас видела. Я и во сне чувствовала: как можно видеть во сне того, кого никогда не видел в жизни? Ведь только бог творит из ничего? И мне было очень жутко, и я проснулась в страхе, с тяжелым чувством. Через 15-20 лет не будет, вероятно, ни меня, ни Вас в этом мире. До встречи в ином! Кто может быть уверен, что его пет? Ведь мы не понимаем даже своих собственных снов, созданий своего собственного воображения. Наше ли оно, это воображение, то есть, говоря точнее, то, что мы называем нашим воображением, нашими выдумками, нашими мечтами? Нашей ли воле подчиняемся мы, стремясь к той или иной душе, как я стремлюсь к Вашей? Прощайте. Или нет, все-таки до свидания.
Приморские Альпы. 1923

«В АВГУСТЕ»
Уехала девушка, которую я любил, которой я ничего не сказал о своей любви, и так как мне шел тогда двадцать второй год, то казалось, что я остался один во всем свете. Был конец августа; в малорусском городе, где я жил, стояло знойное затишье. И когда однажды в субботу я вышел после работы от бондаря, на улицах было так пусто, что, не заходя домой, я побрел куда глаза глядят за город. Шел я по тротуарам мимо закрытых еврейских магазинов и старых торговых рядов; в соборе звонили к вечерне, от домов ложились длинные тени, но было еще так жарко, как бывает в южных городах в конце августа, когда даже в садах, жарившихся на солнце целое лето, все покрыто пылью. Мне было тоскливо, несказанно тоскливо, а вокруг меня все замирало от полноты счастья, - в садах, в степи, на баштанах и даже в самом воздухе и густом солнечном блеске. На пыльной площади, у водопровода стояла красивая большая хохлушка в расшитой белой сорочке и черной плахте, плотно обтягивавшей ее бедра, в башмаках с подковками на босу ногу. Было в ней что-то общее с Венерой Милосской, если только можно вообразить себе Венеру загорелой, с карими веселыми глазами и с такой ясностью чела, которая бывает, кажется, только у хохлушек и полек. Наполнив ведра, она положила коромысло на плечо и пошла прямо навстречу мне, - стройная, несмотря на тяжесть плескавшейся воды, слегка покачивая станом и постукивая башмаками по деревянному тротуару... И помню, как почтительно я посторонился, давая ей дорогу, и как долго смотрел за нею! А в улицу, которая шла с площади под гору, на Подол, видна была огромная, мягко синеющая долина реки, луга, леса, смуглые золотистые пески за ними и даль, нежная южная даль...

Кажется, никогда не любил я так Малороссию, как в ту пору, никогда не хотел так жить, как в ту осень, а между тем толковал я тогда только о борьбе с жизнью, учился только бондарному ремеслу. И теперь, постояв но площади, я решил отправиться в гости к толстовцам, за город. Спускаясь под гору на Подол, я встретил много парных извозчиков, которые шибко везли пассажиров с пятичасового поезда из Крыма. Огромные ломовые лошади медленно тащили в гору гремящие телеги с ящиками и тюками, и запах москательных товаров, ванили и рогожи, извозчики, пыль и люди, которые ехали откуда-то, где должно быть хорошо, - все опять заставило мое сердце сжаться от каких-то мучительно-тоскливых и сладких стремлений. Я свернул в тесный переулок между садами и долго шел по предместью. «Панычи» этого предместья, мастеровые и мещане, дико и чудесно «гукали» в летние ночи по долине да пели хорами на церковный лад красивые и печальные казацкие песни. Теперь «панычи» молотили. На окраине, там, где голубые и белые мазанки стояли уже на леваде, при начале долины, мелькали на токах цепы. Но в затишье долины было жарко так же, как в городе, и я поспешил взобраться на гору, в открытую, ровную степь. Тихо, покойно и просторно было там. Вся степь, насколько хватало глаз, была золотая от густого и высокого жнивья. На широком, бесконечном шляхе лежала глубокая пыль: казалось, что идешь в бархатных башмаках. И все вокруг - и жнивья, и дорога, и воздух - сияло от низкого вечернего солнца. Прошел черный от загара, пожилой хохол в тяжелых сапогах, в бараньей шапке и толстой свитке цвета ржаного хлеба, и палка, которой он попирался, блестела на солнце, как стеклянная. Крылья грачей, перелетавших над жнивьем, тоже блестели и лоснились, и нужно было закрываться полями жаркой шляпы от этого блеска и зноя. Далеко, почти на горизонте, можно было различить телегу и пару волов, которые медленно влекли ее, да шалаш сторожа на бахчах... Ах, славно было среди этой тишины и простора! Но всю душу мою тянуло к югу, за долину, в ту сторону, куда уехала она...

В полуверсте от дороги, над долиной, краснела черепичная кровля маленького хутора - поместье толстовцев, Павла и Виктора Тимченков. И я пошел туда по сухому, колкому жнивью. Вокруг хаты было пусто. Я заглянул в окошечко - там гудели одни мухи, гудели целыми роями: на стеклах, под потолком, в горшках, стоявших па лавках. К хате был пристроен скотник; и там не оказалось никого. Ворота были открыты, и солнце сушило двор, запаленный навозом...
- Вы куда? - внезапно окликнул меня женский голос. Я обернулся: на обрыве: над долиной, на меже бахчи сидела жена старшего Тимченки, Ольга Семеновна. Не вставая, она подала мне руку, и я сел с ней рядом.
- Скучно? - спросил я, глядя ей прямо в лицо. Она опустила глаза на свои босые ноги. Маленькая, загорелая, в грязной рубахе и старенькой плахте, она была похожа на девочку, которую послали стеречь баштаны и которая грустно проводила долгий солнечный день. И лицом она была похожа па девочку-подростка из русского села. Однако я никак не мог привыкнуть к ее одежде, к тому, что она босыми ногами ходит по навозу и колкому жнивью, даже стыдился смотреть на эти ноги. Да она и сама все поджимала их и часто искоса поглядывала на свои испорченные ногти. А ноги были маленькие и красивые.
- Муж ушел на леваду молотить, - сказала она, - а Виктор Николаич уехал... Павловского опять арестовали за отказ от солдатчины. Вы помните Павловского?
- Помню,
 - сказал я машинально. И мы смолкли и долго смотрели на синеву долины, на леса, пески и меланхолично зовущую даль. Солнце еще грело нас; круглые, тяжелые арбузы лежали среди длинных пожелтевших плетей, перепутанных, как змеи, и тоже грелись.
- Отчего вы не откровенны со мной? - начал я. - Зачем вы насилуете себя? Вы любите меня.
Она съежилась, подобрала ноги и прикрыла глаза; потом сдунула волос, упавший на щеку, и с решительной улыбкой сказала: - Дайте мне папироску.
Я дал. Она затянулась раза два, закашлялась, далеко бросила папиросу и задумалась.
- Я с самого утра так сижу, - сказала она. - Куры приходят с самой левады расклевывать арбузы. И не знаю, почему нам кажется здесь скучно.
Над долиной, верстах в двух от хутора, куда я пришел на закате, я сел, снял шляпу. Сквозь слезы я смотрел вдоль, и где-то далеко мне грезились  южные знойные города, синий стенной вечер и образ какой-то женщины, который слипался с девушкой, которую я любил, но дополнял ее своею таинственностью и той детской печалью, которая была в глазах маленькой женщины на баштанах...
http://az.lib.ru/b/bunin_i_a/text_1240.shtml
 

АнастасияДата: Понедельник, 24 Дек 2012, 13:30 | Сообщение # 10
Admin
Группа: Администраторы
Сообщений: 236
Статус: Offline
ДВЕ КАПЛИ МАСЛА....
В один прекрасный день сын подошел к отцу и спросил:
- Папа, что нужно сделать, чтобы добиться успеха в жизни?
- Не знаю, сынок. Этот вопрос сложен для меня, иди, спроси у мамы.
- Не знаю, сынок,
– ответила мама, – иди, спроси у старого мудреца, который живет на высокой горе в старинном красивом замке.
Мальчик отправился в путь к старинному замку. Когда он зашел в замок, он встретил мудреца и спросил его: - Мудрец, ты очень умный и видел жизнь, скажи мне, что нужно для того, чтобы добиться успеха в жизни?
- Трудный вопрос
, – ответил мудрец. - Я обязательно отвечу тебе на него, но несколько позже. А пока ты иди и посмотри на красоты моего дворца, попробуй все яства, которые найдешь на кухне, послушай пение дивных птиц, которые живут в моих садах. А потом возвращайся за ответом.
Мальчик уж собрался было идти разглядывать дворец, но мудрец остановил его:
- Совсем забыл тебе сказать. Возьми эту ложку, в ней – две капли масла, и, смотри, не разлей, пока будешь рассматривать дворец.
Через некоторое время мальчик вернулся, и в руке он держал ложку с двумя каплями масла.
- Ну, как, – спросил мудрец, – понравился тебе мой дворец?
- Я ничего не видел – боялся разлить масло, – ответил мальчик. Мудрец отправил его рассматривать дворец вновь. Через пару часов мальчик, возбужденный и радостный, вернулся к мудрецу. Он с воодушевлением начал рассказывать, что в жизни не видел такой красоты! Когда мудрец попросил показать ему ложку, оказалось, что в ложке ничего нет.
- Ты спрашивал меня, как добиться успеха в жизни? Я могу ответить тебе на этот вопрос, - сказал ему старец.
- Мы рождаемся для того, чтобы радоваться жизни, наслаждаться ее красотами, впитываем в себя то, что видим и слышим. Со временем мы накапливаем опыт, который помогает нам в жизненных ситуациях. Одновременно с этим мы становимся осторожнее, осмотрительнее, боясь потерять то, что нажили, как те две капли масла, которые ты пролил, рассматривая красоты дворца. Секрет успеха заключается в том, чтобы помнить о тех каплях масла в своей ложке.

Ольга Рожнёва
"ДРУГОЙ ЧЕЛОВЕК"


Весеннее солнце грело ласково, на сугревках тянулась вверх молодая травка, а ветер приносил с огромного пруда волны холодного воздуха, серая рябь бежала по воде. «Самая простудная погода», – подумала баба Катя, поправляя шаль на голове. Скамейка у материнской могилки скособочилась, нуждалась в покраске, да и крест бы поправить не мешало. Только деда не дождешься - он больше по части бутылочки проворный. Вот и сейчас: специально позвала его на кладбище после Родительской, чтобы народу поменьше, чтобы не пошел старый по всем знакомым вкруговую, но он и тут уже ухитрился углядеть дармовую выпивку и пропал. Непутевый, одно слово… Как только с ним жизнь прожила? Каким был по молодости – таким и остался, ничуть не изменился. Улыбнулась сама себе: как же не изменился-то? И ростом ниже стал, и от кудрей черных ничего не осталось – плешина одна. А всё королем смотрит. Баба Катя вздохнула, не спеша стала прибирать могилку, убирать сухую траву. Солнышко пекло спину, но скидывать пальто она не стала – пусть застарелый радикулит прогреется как следует. Народу вокруг почти не было, все уже побывали, помянули, прибрались, лишь рядов за семь, далеко – не видно, сидела компания да слышался разговор чересчур громкий для кладбища – видимо, уже напоминались и хватили лишнего. Не туда ли старый отправился? Посмотрела вокруг: а кто же это совсем рядом с ней, в ближнем ряду, у Нины? К ней ходить было некому – никакой родни, разве подружки на минутку заглянут, и баба Катя присмотр за могилкой взяла на себя – уж очень хорошим человеком была эта Нина. Катерина вгляделась: мужчина, нестарый еще, весь седой, ставил небольшую оградку на могиле. Рядом лежали инструменты – видно, настроен серьезно. Кто бы это мог быть? Неужто Семён вернулся? Нет, вроде непохож…

Семён с Ниной жили в квартире напротив. Молодые еще – было им по тридцать или нет? Вроде и не было… Нина – добрейшей души человек, всегда Катерину выручала с деньгами до зарплаты, а также по-соседски угощала пирогами. Тогда, 20 лет назад, Катя еще работала – до пенсии оставалась пара годочков. И Семён был парень хоть куда, прямо как ее дед в молодости: красивый, высокий, крепкий. Работал на хорошем месте, Нину на машине возил. Детишек у них, правда, долго не получалось – но они надежды не теряли. А Господь, видимо, не зря детей не давал: как бы они потом без матери и отца росли?! Да, Семён-то всем был хорош, но вот имел один недостаток серьезный: заводился с пол-оборота. Гневливый, вспыльчивый – не свяжись. Чуть что не по нему – кровью нальется весь, как бык ноздри раздувает, каблуком землю роет. Правда, с женщинами никогда не связывался – это да. Мать свою любил, жену пальцем не трогал. А вот с мужиками… Идет, бывало, с работы, аж лицом темный, пыхтит как паровоз – это ему опять что-то не под нос сказали. Смотришь: полчаса прошло, на балкон выходит – уже лицо другое, не злое. А это Нина постаралась – ласковая, добрая, она ему, злющему-то, сразу – раз и тарелку с борщом под нос. По голове погладит, приласкает – его и отпустит. И вот как-то раз – дело к ночи уже, Катерина фильм по телевизору смотрела – в дверь ломятся, кулаками колотят. Она испугалась, деда с дивана подняла. Открыли – Семён бледный стоит: «Я Нину убил». Как так – убил?! Побежали на площадку, зашли в квартиру: лежит Ниночка на кухне на полу мертвая. Он, вишь, толкнул ее, да в недобрый час – она о табурет споткнулась, упала и об угол стола виском и ударилась.

Как же он горевал-то! На суде просил-требовал: дайте мне, дескать, высшую меру наказания! Посадили надолго, после этого о нем и не слышно было. Да что она сейчас думать-гадать будет – пойдет и узнает. Баба Катя набралась храбрости, тихонько подошла к мужчине, несмело поздоровалась: – Бог в помощь!
Седой оглянулся, после паузы негромко сказал:– Здравствуйте, тетя Катя.
– Семё-ён! Ты ли это?! Живой-здоровый...

Он не ответил. Посмотрел внимательно:– Не вы ли за могилкой ухаживали?
– Я…
– Спаси вас Господь!

Тяжело опустился на скамейку, сник головой: – Я-то живой… А Ниночка моя… В голосе слышалась застарелая мука. На тропинке и под скамьей пробивалась молодая крапива. Пели птицы. На ель рядом с могилкой опустилась здоровенная пестрая сорока, застрекотала весело – Семён не поднял низко склоненной седой головы. Баба Катя почувствовала, как острым кольнуло сердце, подошла ближе, присела рядом:
– Бедный ты мой Сёмушка… Что же ты? Как? Где живешь? Отсидел?
– Отсидел, тетя Катя.
– Как там, в тюрьме-то, тяжело тебе, чай, было?
– Всякое было. Да я радовался, когда тяжело. Ждал, что облегчение душе будет, если тело-то помучится. Не было облегчения. Стало легче, когда в Бога поверил. Теперь знаю, что в раю Нина. А я уже на земле свои мытарства начал проходить. Знаю, что молится она там за меня – по молитвам ее милосердной души Господь мне Себя открыл. Я вот сейчас всё вспоминаю – так это ведь не я был совсем. Будто не со мной это происходило… А отвечать – всё равно мне
.
Баба Катя задумалась:
– Так ты теперь верующий?! Что, и в церкву ходишь?
– Хожу. Я после зоны в монастырь поехал. Только там меня не взяли – и правильно сделали: куда мне с моими грехами в братию… Старец сказал: «В монастырь тебя пока не возьмем. Иди-ка ты в приют при обители – ухаживай за больными, за калеками». Я и пошел. Живу там, что скажут – делаю.
– И – как?
– Старец за меня молится – так думаю. Стараюсь потяжелее работу на себя взять, по ночам встаю к больным. За кем ухаживаю – тоже молятся. По их молитвам надежда появилась.
– На что надежда-то?
– На милость Божию. Простите, тетя Катя, отвык я много говорить – устал. Дай вам Бог здоровья! Сейчас еще поработаю да и пойду. Ненадолго приехал: могилку поправить, памятник поставить.
– Хорошо, сынок, работай… Я тоже пойду.

Вернувшись к себе, еще долго оглядывалась. От седого чуть тянуло ладаном, лицо его было светлым. И весь он – какой-то легкий, тихий – действительно, совсем не походил на прежнего мрачного, темнолицего Семёна.
– Катя-Катеринка, ты моя малинка!
– Пришел, старый! Где носило-то тебя?! Еле на ногах ведь держится – посмотрите на него!
– А кто там у Нины?
– Не узнал?! Это Семён!
– Какой Семён?! Совсем моя Катя-Катеринка слепая стала! Ничего общего с Семёном! Я что, соседа бывшего не узнаю, что ли?!
– Говорю тебе: Семён!
– А вот сейчас проверим!

И расхрабрившийся от стопки – пошел к седому. До растерявшейся бабы Кати доносилась только брань, которой потчевал ее дед соседа. Тот стоял молча, потом, не изменившись в лице, что-то ласково ответил.


Дед развернулся и поковылял назад. Вернулся – довольный:
– Я же говорил тебе: не Семён это! Кабы Семён был – я бы тут уже пятый угол искал! Я его и так и этак – а он хоть бы разок сругался! Отцом назвал… Другой это человек, Катерина!
И баба Катя не стала возражать мужу.
http://www.pravoslavie.ru/jurnal/78808.htm

Константин Церцвадзе
«Я СЧАСТЛИВ, МОЙ АНГЕЛОЧЕК!»
Дневник семилетнего Георгия

Когда мама маленького Георгия, имени которой я по ее просьбе не буду называть, показала мне и моей бабушке его предсмертные записки в дневнике, у меня оборвалось сердце. Затаив дыхание и глотая слезы, я не знал, что и как объяснить этой несчастной женщине. Я просто понял, что нам не дано постичь Божий Промысл.


03.11.1999
Здравствуй, мой ангелочек... Я так буду к тебе обращаться. Я знаю, что ты меня любишь. Я плохо себя чувствую. Сегодня меня повезли к врачу, и я много плакал. Я так боюсь уколов. Мне сказали, что ещё несколько раз должны сделать мне то же самое. Я хочу, чтобы мой папа и моя мамушка не нервничали. Сегодня я увидел, как мать плакала. Прошу, мой ангелочек, пусть она никогда больше не будет плакать. Больше ничего не хочу. Целую тебя в пушистые крылышки. Твой Георгий...

08.11.1999.
Мой ангелочек, здравствуй. Знаешь, я скучал по тебе. Я так счастлив. Я услышал, что у меня какое-то заболевание, которое называется именем морского животного − раком. После того, как доктора сказали это, все изменилось к лучшему... Все приносят конфеты, шоколад, сладости, а главное... главное − меня все обнимают и целуют. Все играют со мной. Я уже не один. Со мной даже папа играл. Он уже не такой занятой, как раньше. Мой старший брат, мой двоюродные братья и даже тот мальчик Коля, со двора. Спасибо, что ты мне помог заболеть этим, иначе со мной никто бы не играл. Ты же помнишь, как мне говорили, что им некогда, что они старшие. А сейчас всем захотелось. Я так счастлив. Спасибо Тебе, ангелочек. Скоро вернусь. В эти дни меня не будет дома, мне должны сделать много уколов. Да я и не боюсь их, потому что мой отец будет сидеть рядом и держать в своих руках мою руку. Мы вместе самые классные. Скоро вернусь. Твой Гио.

27.11.1999.
Мой ангелочек, здравствуй. Мне плохо, всё болит. Уже ходить не могу. Не могу играть. А столько желающих поиграть со мной. Я всё же благодарен Тебе, мой ангелочек. Несмотря на то, что я уже не могу играть, они все по очереди приходят ко мне и целуют меня, обнимают, рассказывают смешные сказки. Даже моя учительница пришла к нам и обняла меня... Ну и что, что не могу ходить. На дворе всё же лютая зима. Сегодня ездили в церковь, батюшка мне дал принять Кровь и Плоть Христа. Говорят, что Христос поможет. А я не сказал им, что Он уже помог. Пусть это останется моей с Тобой тайной. Мой белый и любимый ангелочек... Обнимаю. Твой Гио...

28.11.1999.
Ангелочек, мой любимый... Скоро наступит Новый год. Как хочу, чтобы я смог танцевать перед ёлкой. Помоги мне выздороветь, но если меня никто не будет тогда обнимать, то оставь меня таким, какой я сейчас.

03.12.1999.
Ангелочек, извини, что я тебя разбудил. Сейчас 3 часа ночи. Я попросил своего отца принести мне ручку. Знаешь, у меня руки болят. Не могу писать. Одно лишь скажу: я тебя люблю очень. Не думай, что я тебя забыл. Твой Гиоша крепко тебя обнимает.

08.12.1999.
Мой любимый ангелочек. Мне лучше после большого и долгого укола. Спасибо Тебе, я знаю, что без тебя я не чувствовал бы себя хорошо. Помнишь, моя бабушка говорила, что без воли Божией ничего не происходит. А ты же родственник Бога. Передай Богу, что я хочу Его обнять. Я ухожу, у меня ручки опять заболели. Целую твои пушистые крылышки. Твой Гио.

14.12.1999
Мой ангелочек... Я так счастлив. Я, оказывается, так здорово похудел. Вчера, когда меня нес мой отец на руках, я посмотрел в зеркало, и я был так рад. Меня уже не будут называть пухленьким, я уже как настоящий танцор, просто моих волос не хватает. Иногда так холодно голове, но ничего, все говорят, что я так более симпатичный, чем с волосами. Спасибо, что ты рядом. Мои одноклассники пришли вместе с учительницей и подарили мне большую икону Боженьки. Какая на самом деле любящая моя учительница, Анастасия. Раньше была строгая, а сейчас меня так обнимает... Я люблю твои нежные и сладкие крылышки. Твой Гио.

17.12.1999.
Сегодня день св. Варвары. Испекли лобиани, много чего, но я не смог ничего съесть. Не знаю, что со мной. В прошлом году, ты же помнишь, я так наелся лобиани (лепешки с фасолью), что еле ходил. Наверное, лучше так. Раз ты так хочешь, тогда я не буду есть. Ты же родственник Бога. Передал ли ты Ему, что я Его хочу обнять?! Люблю тебя. Твой Гиоша.

23.12.1999.
Ангелочек. Я не могу хорошо видеть, но я счастлив. Вчера мне приснился Иисус, Который обнял меня. Ты сказал Ему, я знаю. Прости, я пойду спать. Люблю тебя.

30.12.1999.
Ангелочек... Завтра уже Новый год. Мне получше. Я постараюсь станцевать для тебя, для мамы и для всех. Готовлю пригласительные открытки.

01.01.2000.
С Новым Годом, ангелочек... Мой любимый, спасибо Тебе, я смог станцевать. После танца у меня заболели ноги, руки, но всё стоило этого. Все были в восторге, даже плакали от радости. Столько у нас гостей. Я же об этом и мечтал. Как я счастлив. Люблю тебя, мой друг.

04.01.2000.
Мой ангелочек... Мне так больно. Всё болит. Не могу хорошо видеть. Помоги мне, пожалуйста, почувствовать себя хорошо. Я устал от боли... Я знаю, что мой Иисус меня любит, и, если я умру, ты же поможешь подойти к Нему и обнять Его крепко-крепко? Он же обнимет меня?! Твой Гиоша.
***
На этом дневник и земное общение с ангелом маленького Георгия оборвались. Его не стало 5 января, в два часа дня. До того с утра была агония, слезы, тяжелое дыхание... Прощался он со всеми только своими добрыми, детскими и усталыми от боли глазами. Глазами, которые в последние минуты жизни, не отрываясь, взирали на икону Господа нашего Иисуса Христа. Возможно, тайна Промысла приоткрылась в том, что именно неизлечимая болезнь семилетнего мальчика пробудила во многих проявления любви. Нашёл для него время и отец, который раньше был занят, а после печальных и страшных событий не отпускал его маленькую ручку из своих рук, обнимала чаще мать, выражали любовь друзья, родственники, соседи...

Плод всего этого - безмерная радость маленького Георгия, который вопреки болезни и боли наслаждался той теплотой, которая досталась ему в последние отмеренные минуты своей жизни. Он был настолько счастлив и чист, что в нём не было ни капли обиды. Он не задавался вопросом, почему ему не уделяли внимания до начала болезни. Он, осознанно или неосознанно, был благодарен Богу за всё. До последнего вздоха отдавал любовь, здоровье, доброту. Он был счастлив оттого, что смог из последних сил станцевать свой предсмертный танец и этим порадовать своих близких. Наверное, такого поступка не могут совершить многие даже взрослые люди, не говоря о маленьком ребёнке. Он общался с ангелом, укреплялся в вере, изливал из своего маленького сердца любовь и мечтал обнять Господа Нашего Иисуса Христа... И как же я уверен, что врата Царствия Небесного открылись для него, и он со своей детской искренностью воззвал к Иисусу: «Обними меня, Боже! Я так сильно Тебя люблю!»
http://www.pravoslavie.ru/95544.htm

СКАЗКА ПРО ДОМОВОГО


Домовой сидел у печки и тихонько вздыхал - хозяйка умирала. Старушке было почти 90. Раньше шустрая бабушка, в последнее время не вставала с постели, годы брали своё. Домовой сидел и вспоминал: вот хозяйка молодая - только женой в дом вошла, вот уже детишки бегают, а вот уже и старушка. И всегда чистоплотная, приветливая и очень хозяйственная. Домового любила и почему- то звала Мефодий, а иногда и Федей. Всегда ставила под печку блюдце с молоком, а то и ложила шоколадную конфету. Сейчас дом, как осиротел. Даже кот Степан это чувствует. Хоть и живёт тут пока сын хозяйки, а не то. Каждую ночь Мефодий подходил к кровати и смотрел с тревогой на хозяйку и облегченно вздыхал - жива ещё. Не за долго до болезни, она будто увидела его и сказала: - Федь, ты уж новых хозяев не обижай, если будут. А то я помру и дом умрёт следом. Жалко- дом хороший, да и ты живешь. Помогай, ладно? Ночь за окном, да и декабрь на дворе. Холодно сегодня и как-то неуютно. Полночь пробили часы. Раньше Мефодий их любил, с их боем дом будто оживал. А сейчас, казалось отсчитывают последние часы. К утру старухи не стало. Домовой затаился на печке в углу, и сопел, сопел...., а хотелось плакать. После поминок соседка баба Маня поставила под печь блюдце с угощением: - пусть помянет. Вера всегда ему блюдце с молоком ставила.
Вот и всё. Дом опустел. Все разошлись,разъехались. Часы остановили,кота соседка забрала. Тоскливо.... Это была самая длинная зима у Мефодия. Днями он отсиживался на холодной печи,а ночью,бродил по такому же холодному дому. Изредка выходя на улицу он обходил двор, а потом сидел на заснеженном крыльце с тоскою глядя на огни в окнах соседних домов. Он знал, что в деревне есть дом без домового, но не уходил- обещал хозяйке за домом смотреть. Кот тоже нагонял тоску,часто прибегал во двор и орал у двери.

Всё изменилось весной. В середине мая к дому подъехали две машины. Из одной вылез сын хозяйки, а из другой женщина лет шестидесяти и молодой мужчина. Домовой с жадностью и любопытством поглядывал в окно.
- Вот сад,тут пять яблонь, смородина и малина есть- объяснял сын хозяйки. Зашли во двор- тут вот сарай. Раньше мама козу держала, а сейчас всё дровами забито. Даже немного угля в брикетах есть. Ну, пошли в дом?
Дом приезжим понравился: чистенько, уютно, хоть и пахнет сыростью.
- Да нам на лето снять, у нас дачи нет...
- Да мне тоже дом жалко - я потому и объявление дал. Смотреть за домом некому. Я у матери один остался,да и то ,на север, на полгода уезжаю,а детям и внукам дом не нужен. Так, в подполе и картошку и всё найдете. Газ в баллонах есть. Телефон мой у вас имеется. Живите.
Когда стали выходить, женщина достала из кармана конфету и положила на печь. Мужчина заметил, улыбнулся: - Матушка так делала. Говорила - домовому.
Домовой снова остался один, но ненадолго. Через три дня снова подъехала машина. Кроме молодого мужчины и той женщины, вылезла девочка лет шести и ее мама. Девочка с любопытством оглядывалась по сторонам.
- Бабушка, а мы теперь тут жить будем?
- Да, тут и проведем лето. Давайте сумки выгружать, а то дел много.


Мефодий с любопытством наблюдал, как дом постепенно оживал. Затопили печь,чтобы прогреть дом. Вынесли сушить, подушки, перины, половички, поснимали - постирали занавески. Работа кипела: всё мылось,выбивалось. Домовой узнал, как всех зовут: старшую женщину Анна Михайловна, сын- Андрей, невестку - Лена, а внучку- Ниночка. Вечером уставшие сели ужинать. Анна Михайловна даже успела напечь блинов. Семья сидела, тихо переговаривалась, то ещё завтра надо сделать. Перед тем, как лечь спать, Анна Михайловна поставила под печь блюдце с чаем и кусочек блина: - Извини хозяин, молока сегодня нет.
Когда все уснули, домовой тихонько прошелся по дому, долго стоял перед часами. Они опять ходили и отбивали время, хотя Андрей сомневался, что они пойдут. В первые за долгие месяцы тоски и одиночества домовому было хорошо и спокойно. Через день Андрей и Елена уехали, а Нина с бабушкой остались. Жизнь в доме и во дворе продолжалась. Пришел даже кот Степан, сначала дичился, но через три дня, даже позволил Нине себя погладить. И сейчас, довольный жизнью развалился на крыльце. Постояльцы прижились, перезнакомились с соседями, стали брать у них молоко. Убрали потихоньку сад, насеяли везде цветов, за сараем нашли баньку - ещё хорошую. Успели вскопать и засадить грядки,под лук- огурцы. И каждый день Анна Михайловна ставила под печь блюдце с молоком. Однажды Ниночка спросила: - Бабуль, а ты зачем это делаешь?- бабушка улыбнулась
- Хозяину дома. Дом видишь, какой он нас хороший - внучка согласно закивала головой. - бывает дом и чистый и богатый а неуютно. Там или домового нет, или не смотрит он за ним. А есть дома старые, бедноватые, но зайдешь, и уходить не хочется. Значит хозяевам он - домовой помогает. Вот и надо его угощать. Заслуживает!
- А если я ему конфету дам, поможет?
 - Анна Михайловна улыбнулась
- Поможет. Только требовать нельзя, а попросить можно. Так меня моя бабушка учила.Нина посмотрела на печку:- А зовут- то его как? У него же имя есть?
- Есть. Время придет, сам подскажет.

Через два дня внучка опять спросила про имя домового. Бабушка сказала:- Вот , какое сегодня мужское имя услышим от чужих людей, так и будем звать. Весь день Нина ждала хоть каких гостей, но ни кого не было. Только вечером к ним в дом заглянула девушка.
- Ой, здравствуйте. Я внучка бабы Мани,мы вчера приехали. Кота с собой возим,а он куда-то сегодня убежал. К вам не забегал? Большой такой, дымчатый, Мефодием зовут.
- Нет, у нас только свой
 - Анна Михайловна показала на стул, где спал кот - а чужого не было. Когда девушка ушла, Нина бросилась к бабушке: - Бабуля,ты слышала? Мефодий! Домовой на печке улыбнулся и решил пошуметь, мол с именем угадали.

Дни проходили за днями,Мефодий привык к жильцам и уже не представлял дом без них. Андрей с женой приезжали на выходные. Починили крыльцо, подправили баньку. Даже стол Андрей сделал на улицу и теперь вся семья собиралась ужинать во дворе, под кустом черемухи. Мефодий заметил,что Анна Михайловна стала задумчивой, она делала дела, возилась с внучкой и о чем-то думала. Пока в следующий приезд сына не завела разговор.
- Андрей, Лена, мне надо с вами поговорить. Я хочу остаться тут жить. Вам в городе и без меня хорошо, я только мешаю.
- Мама!
- Подожди! Я много думала. Я устала от городской жизни. Я же деревенская, только деревни моей уже нет. А тут мне хорошо. Денег у меня немного есть и я думаю выкупить дом. Тут магазин есть, фельдшер есть, почта, соседи хорошие, райцентр рядом. А вам одним пожить надо, может ещё ребенка родите. А ко мне приезжать будете по возможности, ехать то почти три часа.

Разговоров в тот вечер было много, но Анна Михайловна осталась на своем, хочет жить тут- в деревне. Ну, раз тут, то в следующий приезд, дети ей собаку привезли:, лопоухого щенка, на трассе подобрали. Домовой радовался: дом нашел хозяев. Тихо вздохнув, он слез с печи и пошел бродить по дому. Кот Степан почуяв его - зашипел. - тихо ты - зашипел в ответ домовой, - дом разбудишь. Он посмотрел на часы - первый час ночи. Пошлепал к шифоньеру, нашел клубок пряжи, Анна Михайловна потеряла, Нине кофточку вязала,положил на видное место. Пошел дальше. Дошел до кровати Нины, поправил сползшее почти одеялко. Наклонился, поднял куклу, а то завтра наступит, когда вставать будет. Странная какая-то: длинная, худая, одни руки и ноги. Нина её Барби называла. Надо завтра на чердаке пошуметь (хозяйка там ещё не разбирала), там целый сундук с игрушками, будет чем Нине играть. Хорошо! Дом живой! Хозяева есть, можно и молока с пирогом поесть. И Мефодий пошлепал под печку - угощение есть и какой-то Чупа чупс Нинин...
https://fairytale4us.ru/blog....ihal...
Прикрепления: 0160706.jpg (8.6 Kb) · 4756259.jpg (11.4 Kb) · 6055432.jpg (8.9 Kb) · 1981336.jpg (10.1 Kb)
 

Валентина_КочероваДата: Вторник, 12 Фев 2013, 01:02 | Сообщение # 11
Группа: Администраторы
Сообщений: 7247
Статус: Offline
Г.Х. Андерсен
РОЖДЕСТВЕНСКАЯ СКАЗКА


Как холодно было в этот вечер! Шел снег, и сумерки сгущались. А вечер был последний в году - канун Нового года. В эту холодную и темную пору по улицам брела маленькая нищая девочка с непокрытой головой и босая.


Правда, из дому она вышла обутая, но много ли было проку в огромных старых туфлях? Туфли эти прежде носила ее мать - вот какие они были большие, - и девочка потеряла их сегодня, когда бросилась бежать через дорогу, испугавшись двух карет, которые мчались во весь опор. Одной туфли она так и не нашла, другую утащил какой-то мальчишка, заявив, что из нее выйдет отличная люлька для его будущих ребят.


Вот девочка и брела теперь босиком, и ножки ее покраснели и посинели от холода. В кармане ее старенького передника лежало несколько пачек серных спичек, и одну пачку она держала в руке. За весь этот день она не продала ни одной спички, и ей не подали ни гроша. Она брела голодная и продрогшая и так измучилась, бедняжка!


Снежинки садились на ее длинные белокурые локоны, красиво рассыпавшиеся по плечам, но она, право же, и не подозревала о том, что они красивы. Изо всех окон лился свет, на улице вкусно пахло жареным гусем, ведь был канун Нового года. Вот о чем она думала!


Наконец девочка нашла уголок за выступом дома. Тут она села и съежилась, поджав под себя ножки. Но ей стало еще холоднее, а вернуться домой она не смела: ей ведь не удалось продать ни одной спички, она не выручила ни гроша, а она знала, что за это отец прибьет ее; к тому же, думала она, дома тоже холодно; они живут на чердаке, где гуляет ветер, хотя самые большие щели в стенах и заткнуты соломой и тряпками.


Ручонки ее совсем закоченели. Ах, как бы их согрел огонек маленькой спички! Если бы только она посмела вытащить спичку, чиркнуть ею о стену и погреть пальцы! Девочка робко вытянула одну спичку и... чирк! Как спичка вспыхнула, как ярко она загорелась! Девочка прикрыла ее рукой, и спичка стала гореть ровным светлым пламенем, точно крохотная свечечка.


Удивительная свечка! Девочке почудилось, будто она сидит перед большой железной печью с блестящими медными шариками и заслонками. Как славно пылает в ней огонь, каким теплом от него веет! Но что это? Девочка протянула ноги к огню, чтобы погреть их, и вдруг... пламя погасло, печка исчезла, а в руке у девочки осталась обгорелая спичка.


Она чиркнула еще одной спичкой, спичка загорелась, засветилась, и когда ее отблеск упал на стену, стена стала прозрачной, как кисея. Девочка увидела перед собой комнату, а в пей стол, покрытый белоснежной скатертью и уставленный дорогим фарфором; на столе, распространяя чудесный аромат, стояло блюдо с жареным гусем, начиненным черносливом и яблоками! И всего чудеснее было то, что гусь вдруг спрыгнул со стола и, как был, с вилкой и ножом в спине, вперевалку заковылял по полу. Он шел прямо к бедной девочке, но спичка погасла, и перед бедняжкой снова встала непроницаемая, холодная, сырая стена.


Девочка зажгла еще одну спичку. Теперь она сидела перед роскошной рождественской елкой. Эта елка была гораздо выше и наряднее той, которую девочка увидела в сочельник, подойдя к дому одного богатого купца и заглянув в окно. Тысячи свечей горели на ее зеленых ветках, а разноцветные картинки, какими украшают витрины магазинов, смотрели на девочку. Малютка протянула к ним руки, но спичка погасла. Огоньки стали уходить все выше и выше и вскоре превратились в ясные звездочки. Одна из них покатилась по небу, оставив за собой длинный огненный след.


"Кто-то умер", - подумала девочка, потому что ее недавно умершая старая бабушка, которая одна во всем мире любила ее, не раз говорила ей: "Когда падает звездочка, чья-то душа отлетает к Богу"
Прикрепления: 4489314.jpg (13.6 Kb) · 5696469.jpg (12.4 Kb) · 5787839.jpg (13.8 Kb) · 6824568.jpg (11.9 Kb) · 1598300.jpg (14.0 Kb) · 5016007.jpg (12.0 Kb) · 0495948.jpg (12.2 Kb) · 1988951.jpg (15.6 Kb) · 4771577.jpg (10.4 Kb) · 1124790.jpg (11.7 Kb)
 

Валентина_КочероваДата: Вторник, 12 Фев 2013, 01:10 | Сообщение # 12
Группа: Администраторы
Сообщений: 7247
Статус: Offline

Девочка снова чиркнула о стену спичкой и, когда все вокруг осветилось, увидела в этом сиянии свою старенькую бабушку, такую тихую и просветленную, такую добрую и ласковую.
- Бабушка, -  воскликнула девочка, - возьми, возьми меня к себе! Я знаю, что ты уйдешь, когда погаснет спичка, исчезнешь, как теплая печка, как вкусный жареный гусь и чудесная большая елка!


И она торопливо чиркнула всеми спичками, оставшимися в пачке, - вот как ей хотелось удержать бабушку! И спички вспыхнули так ослепительно, что стало светлее, чем днем. Бабушка при жизни никогда не была такой красивой, такой величавой. Она взяла девочку на руки, и, озаренные светом и радостью, обе они вознеслись высоко-высоко, туда, где нет ни голода, ни холода, ни страха, - они вознеслись к Богу.


Морозным утром за выступом дома нашли девочку: на щечках ее играл румянец, на губах - улыбка, но она была мертва; она замерзла в последний вечер старого года. Новогоднее солнце осветило мертвое тельце девочки со спичками; она сожгла почти целую пачку.


Девочка хотела погреться, - говорили люди. И никто не знал, какие чудеса она видела, среди какой красоты они вместе с бабушкой встретили Новогоднее Счастье.


http://bogalub.ya.ru/replies.xml?item_no=1464


Когда Ваше сердце полно благодарности, любая дверь, которая кажется закрытой, может привести Вас к удивительным открытиям. Одна женщина пришла в деревню на закате. Она просила приюта. Но жители деревни захлопнули двери перед ней. Они выгнали ее из деревни. Ночь была холодна, и женщина осталась голодная, и без приюта. Вишня в поле дала ей приют. Ночью было по-настоящему холодно, и она все не могла заснуть. И это было опасно - дикие звери… В полночь она проснулась, дрожащая от холода, и увидела: в весеннем ночном небе распустившиеся цветы вишни улыбаются туманной луне. Переполненная, побежденная красотой она встала и сделала реверанс в сторону деревни: «Благодаря им, я осталась без ночлега, но нашла саму себя ночью под цветущей вишней и туманной луной!». С большой искренностью она благодарила этих людей, которые отказали ей в ночлеге; ведь иначе она спала бы под обычной крышей, и пропустила бы эти цветы вишни, этот шепот цветов и луны, и это молчание ночи, такое полное молчание ночи. Она не сердилась, она приняла это, не только приняла, она приветствовала это. Она чувствовала себя благодарной. Жизнь великолепна и каждый момент она приходит с тысячей и одним подарком для Вас. Но Вы так заняты, так поглощены мыслями с Вашим желающим умом, Вы так полны вашими мыслями, что Вы отвергаете все эти подарки.

ХРУПКИЙ ДАР
Как-то в одно селение пришёл и остался жить старый мудрый человек. Он любил детей и проводил с ними много времени. Ещё он любил делать им подарки, но дарил только хрупкие вещи. Как ни старались дети быть аккуратными, их новые игрушки часто ломались. Дети расстраивались и горько плакали. Проходило какое-то время, мудрец снова дарил им игрушки, но ещё более хрупкие. Однажды родители не выдержали и пришли к нему:
- Ты мудр и желаешь нашим детям cтолько добра. Но зачем ты делаешь им такие подарки? Они стараются, как могут, но игрушки всё равно ломаются, и дети плачут. А ведь игрушки так прекрасны, что не играть с ними невозможно.
- Пройдёт совсем немного лет, - улыбнулся старец, - и кто-то подарит им своё сердце. Может быть, это научит их обращаться с этим бесценным даром хоть немного аккуратней?


Некогда жил мудрец. Один из его учеников решил проверить его мудрость. Ученик задумал следующую хитрость: "Я спрячу в кулаке бабочку и спрошу у мудреца: "Живая бабочка или мертвая?". Если он скажет, что бабочка живая, я крепче сожму кулак и раздавлю её. А если скажет, что она мёртвая, я разожму пальцы и выпущу бабочку".
Ученик, как и задумал, задал вопрос мудрецу, на что мудрец ответил: "Тебе решать – жить бабочке или нет. Всё в твоих руках".

ПРИТЧА О СЧАСТЬЕ
Однажды три брата увидели Счастье, сидящее в яме. Один из братьев подошёл к яме и попросил у Счастья денег. Счастье одарило его деньгами, и он ушёл счастливый. Другой брат попросил красивую женщину. Тут же получил и убежал вместе с ней вне себя от счастья. Третий брат наклонился над ямой.
- Что тебе нужно? – спросило Счастье.
- А тебе что нужно? – спросил брат
- Вытащи меня отсюда, - попросило Счастье.
Брат протянул руку, вытащил Счастье из ямы, повернулся и пошёл прочь. А Счастье за ним побежало.


Один старец призвал однажды своих учеников и показал им лист чистой бумаги, в середине которого стояла черная точка.
- Что вы здесь видите? - спросил старец.
- Точку. - ответил один.
- Черную точку. - подтвердил другой.
- Жирную черную точку.-уточнил третий.
И тогда их любимый учитель сел в угол и заплакал.
- Скажи нам, о чем ты так горько плачешь? - удивились ученики.
- Я плачу о том, что все мои ученики увидели только маленькую черную точку и никто из них не заметил чистого белого листа...
Как часто мы судим о человеке только по его маленьким недостаткам, забывая о достоинствах.


Когда-то давно старый индеец открыл своему внуку одну жизненную истину: - В каждом человеке идёт борьба, очень похожая на борьбу двух волков. Один волк представляет зло - зависть, ревность, сожаление, эгоизм, амбиции, ложь. Другой волк представляет добро - мир, любовь, надежду, истину, доброту и верность.
Маленький индеец, тронутый до глубины души словами деда, на несколько мгновений задумался, а потом спросил: - А какой волк в конце побеждает?
Старый индеец едва заметно улыбнулся и ответил: - Всегда побеждает тот волк, которого ты кормишь.


Купил человек себе новый дом - большой, красивый - и сад с фруктовыми деревьями возле дома. А рядом в стареньком домике жил завистливый сосед, который постоянно пытался испортить ему настроение: то мусор под ворота подбросит, а то ещё какую гадость натворит. Однажды проснулся человек в хорошем настроении, вышел на крыльцо, а там - ведро с помоями. Человек взял ведро, помои вылил, ведро вычистил до блеска, насобирал в него самых больших, спелых и вкусных яблок и пошёл к соседу. Сосед, услышав стук в дверь, злорадно подумал: "Наконец-то я достал его!"
Открывает дверь в надежде на скандал, а человек протянул ему ведро с яблоками и сказал: - Кто чем богат, тот тем и делится!


Ослик шел по дороге, как вдруг начался дождик. Крупные капли били ослика по спине. "Больно", -подумал ослик. И спрятался под зонтик. Капли стучали по зонтику, и ослик подумал: "Теперь больно зонтику". И вместе с зонтиком он укрылся в домике. И услышал, как дождь падает на крышу. Теперь было больно домику. И тогда ослик залез на крышу и закрыл домик.
- Зачем ты это делаешь, ослик? - спросил его медвежонок. - Разве тебе не больно?
А ослик ответил: - Кому-то всегда бывает больно. Но я сильней, чем зонтик, и сильней, чем домик. А больно должно быть тому, кто сильный..."


Мальчик в толпе потерял маму и, плача, спрашивает у всех: - Вы не видели женщину, идущую без маленького мальчика, который очень похож на меня?

РАДОСТИ


Ребята сидели на лавочке и разговаривали.
- У меня радость, - сказала Аленка, - у меня новая лента, смотрите какая  - блестящая!
Она показала свою косу и новую ленту в косе.
- У меня тоже радость, - сказала Таня, - мне цветные карандаши купили. Целую коробку.
- Подумаешь, радости! - сказал Петя. - У меня вот удочка есть. Сколько хочешь рыбы наловлю. А что там карандаши какие-то? Испишутся, и все.
Тут и Демушка захотел похвалиться.
- А у меня синяя рубашка! - сказал Демушка и растопырил руки, чтобы все видели, какая у него красивая рубашка. Только Ваня слушал и ничего не говорил.
- А у Ванюшки даже никакой, хотя бы маленькой, радостинки нет, - сказала Аленка, - сидит и молчит.
- Нет, есть
, - сказал Ваня, - я цветы видел.
Все сразу стали спрашивать: - Какие цветы?
- Где?
-  В лесу видел, на полянке, когда я заблудился. Уже вечер, кругом темно. А цветы стоят белые и как будто светятся.

Ребята засмеялись.
- Мало ли в лесу цветов! Тоже радость нашел!
-  А еще я один раз зимой крыши видел,
 -  сказал Ваня.
Ребята засмеялись еще громче.
- Значит, летом ты крыши не видишь?
- Вижу. Только зимой на крышах был снег, и солнце светило. С одной стороны крыша синяя, а с другой - розовая. И вся блестит.
- Вот еще,
 - сказала Аленка. - Как будто мы снег на крышах не видели. А что он был синий да розовый, это ты выдумал.
- Да он просто так,
 - сказал Петя, - он нарочно!
- Может, у тебя еще какие радости есть?
 - спросила Таня.
- Есть, - сказал Ваня, - еще я видел серебряных рыбок.
- Где?
 - встрепенулся Демушка.
- Настоящих? Серебряных? - Петя даже вскочил. - В пруду? В речке?
- В луже
, - сказал Ваня.
Тут все так и повалились со смеху. А Петя проворчал: - Я так и знал. Он же все нарочно!
- Нет, не нарочно
, - сказал Ваня, - после дождя под яблоней была лужа. Голубая. А в нее солнце светило. И ветер был. Вода дрожала, и в ней серебряные рыбки играли.
- Вот болтун
, - сказала Аленка, - никакой у него радости нет, так он и придумывает.
Аленка смеялась. А Таня сказала задумчиво: - А может, у него этих радостинок побольше, чем у нас. Ведь он их где хочешь найдет...
Л.Воронкова
http://www.vzov.ru/2012/06-08/27.html
Прикрепления: 9659971.jpg (11.1 Kb) · 8472463.jpg (9.3 Kb) · 5883828.jpg (11.0 Kb) · 3261035.jpg (10.7 Kb) · 0334828.jpg (10.1 Kb) · 6729851.jpg (10.4 Kb) · 9199010.gif (39.6 Kb) · 9612979.png (1.1 Kb) · 0482091.jpg (7.7 Kb) · 3678943.jpg (8.8 Kb)
 

Валентина_КочероваДата: Четверг, 15 Авг 2013, 23:21 | Сообщение # 13
Группа: Администраторы
Сообщений: 7247
Статус: Offline
ЖЕМЧУЖИНА


Ранним утром, когда солнце только показало свои первые лучи и озарило гладкую поверхность воды ласковым золотистым светом, молодой парень купался в море. Он нырял с открытыми глазами и его переполнял восторг от увиденной красоты подводного мира. Стая серебристых рыбок тонким ручейком проплывала мимо, прячась в зарослях водорослей. Между камнями он увидел большую раковину. Поднялся к поверхности, чтоб вдохнуть побольше воздуха и вновь нырнул, подплывая к ней поближе. Недалеко от раковины он увидел перламутровую бусину.
- Жемчужина! – радостно прокричала мысль.
- Надо же какая большая! Никогда не видел таких!
Он аккуратно взял бусину и поспешил к своему дому по дороге, подпрыгивая от счастья. Молодой парень уже представлял, как обрадуется мать, как будет гордиться отец. Свою семью он застал за завтраком.
- Смотрите, родные мои, что я нашел в море! Вы видели когда-нибудь такую большую жемчужину? – с гордостью спросил он и протянул им находку.
- Ой, да это же целое состояние - тихо сказала женщина, боясь прикоснуться к чуду.
- Какая красота, да еще и небесно-голубая…
- Вот это находка! Молодец сынок!
– сказал отец, похлопывая парня по плечу.

До позднего вечера в доме все только и говорили о жемчужине, и приняли решение завтра же ехать к ювелиру. Парень долго не мог уснуть, перед глазами рисовались картинки его будущего… Вот он покупает новый дом для родных, вот выбирает маме золотой браслет, вот отправляется в путешествие на новой машине. Он так и уснул с улыбкой на лице. Утром парень поднялся вместе с солнцем, тихонько вышел из дома, чтоб никого не разбудить… Старый ювелир долго крутил находку в руках, смотрел и даже пробовал на вкус. Наконец он сказал: - Жаль. Обычное стекло. Даже не представляю как эта бусина оказалась в море. Пустышка…
Все потемнело вокруг, парень не верил своим ушам. - Не может быть! – крикнул он, выхватил бусину из рук ювелира и выбежал из лавки, не разбирая дороги. Несколько дней он блуждал по берегу моря, не решаясь вернуться домой. Горькое разочарование разрывало его сердце. Он вернулся к тому месту, где нашел ее и с силой кинул ее обратно…

Прошли годы… Многое изменилось, но все так же золотистые лучи солнца ласкали гладкую поверхность моря и стайки рыбок выводили причудливые узоры, прячась в зарослях водорослей. Седой старик сидел на берегу и смотрел вдаль. Он вдыхал морской воздух, погружаясь в воспоминания прожитых лет, и ощущал себя молодым парнем, которого переполняет восторг и радость… И ему вдруг так захотелось испытать тоже что и в юности… Он вошел в воду, привык к ее прохладе, провел руками по зеркальной поверхности и нырнул. Легкость и единение с миром охватило все его существо. Он нырнул глубже и увидел раковину. Сердце сжалось от предчувствия. И вот его ладонь уже коснулась перламутровой бусины. Он не спешил. Солнце поднялось выше, пригревая своими лучами.
- Точно как в юности, небесно-голубая - думал он, медленно поворачивая ее в ладони.
– Жемчужина ты или стекло - разве это важно? Ты моя,
- прошептал он, прижимая ее к сердцу. Он никогда не расставался с ней, как бы трудно не приходилось, она, словно, питала его силами, его сокровище, его сокровенная тайна… И только когда его не стало, его родные все же обратились к ювелиру. - Жемчужина! Невероятная! Невероятная жемчужина! – повторял ювелир не веря своим глазам.
А.Март

ЛЕС


Как можно не восхищаться и не любить лес? Я всей душой его люблю за тишину и пение птиц, люблю, когда ветер лохматит головы старым соснам, и елям, заставляя вспомнить их молодость. С огромным наслаждением ищу и рву ягоды, которые складываю в рот, ощущая изумительный и неповторимый аромат. Люблю слышать хруст сухих веток и смех в листве деревьев, когда маленький сорванец ветер играет с братьями в прятки. Люблю гулять и вдыхать запахи свежей травы, люблю наблюдать за переменами в лесной стране. Но больше всего я люблю осенний лес. Именно осень за ее спокойствие и буйство красок! В это время года я с наслаждением и волнением наблюдаю за природой. Дни становятся короткими и более прохладными. Стальные и темные цвета пришли на смену голубым краскам неба. Пения птиц становятся редкими и печальными - они готовятся покинуть свои гнезда в поисках привычного тепла и солнца. И только деревья, эти лесные великаны могут с радостью проводить летние дни. Осень, как гостеприимная хозяйка, щедро одарит их разноцветным убранством, с любовью и фантазией подбирая каждому его костюм. Люблю наблюдать за волнительным дуэтом, что совершает лист и ветер под музыку, которая слышна только им. Ветер, как настоящий кавалер, подхватывает лист и начинается танец. Это может быть утонченный и романтичный вальс или страстное танго. Танец завершается, несколько последних па… Ветер с нежностью и любовью кладет лист на землю. Последнее прикосновение, как прощальный поцелуй...
Дана

ТАМ, ГДЕ КРИЧАТ ДЕРЕВЬЯ


Какая странная вода! Моё лицо не отражается в ней. Сколько мне лет? Как выгляжу? Ладно, неважно. Главное – вспомнить заклинание. И тогда всё изменится. Люди вернутся в деревню. Я, молодая и румяная, иду с другом на годовой праздник. Красное платье, туфли-«лодочки», коса до пояса. Друг поглядывает весело. Он, кудрявый деревенский парень с глазами цвета гречишного мёда, недавно зачислен в университет. Я, приехавшая в гости к родным зеленоглазая горожанка, поступила в техникум. Учиться будем в разных городах, за 1000 км. друг от друга. Но это ничего. Июльский полдень. Звуки гармошки. Чья-то гостья звонко выводит частушку:
- Я тогда тебя забуду, мой милёнок дорогой,
Когда вырастет на камушке цветочек голубой!

Приближается голос разудалого мужичка. Он громко и старательно поёт в ответ:
- Я тогда тебя забуду, ягодиночка моя,
Когда вырастет на камушке зелёная трава!

Это отец моего друга. Уже наотмечался с утра. Но жена не ворчит – праздник же! Гостей из города и соседних деревень полно в каждой избе.

Как пахнут щи из русской печи! Томлёная возле зелёных щей пшённая каша покрыта плёночкой. По вкусу чем-то напоминает сгущённое молоко, но запах! Ароматы лугов, полей и недалёкого леса вплетаются в голоса людей, их еду, наполняют всё вокруг. Как пахнет июлем вода в пруду! Она чистая, отражает берёзовую семью и поблёскивает пятнышками солнца. Пьянит запах большой липы возле колодца. И кругом ходят, бегают, сидят с разговорами, обнимаются и смеются люди. Семнадцать дворов полны! В избах живут старики, мужики, бабы, румяные загорелые детишки… Как только вспомню заклинание – они вернутся. Нет, вы лжёте, деревья! Я – не стареющая ведунья. Смотрите: на мне красное платье! Я, вечно молодая, найду в памяти заклинание – и люди вернутся. Вам хорошо, ведь там остались берёзы, ивы, липы, яблони – вся ваша родня!

Там нет людей. Почти нет. Четыре жилых дома из семнадцати. Заросла дорожка вдоль деревни. В старом пруду некому больше купаться. Ещё немного – и деревни не станет. Знаю, что пропали уже сотни деревень в моей России! Вспомнить заклинание, вспомнить… Не верю, что нельзя вернуть. Ваши птицы – летучие мыши, а у зелёных и сиреневых бабочек нет рисунков на крыльях! У вас ненастоящие листья и стволы! Нет! Деревья шелестят, а не кричат! Мы с другом должны были остаться в избе и стать мужиком да бабой? И сейчас по деревне бегали бы наши потомки? Не верю! Я верну людей заклинанием… Какая странная вода. Почему лицо и руки не отражаются в ней? Сколько времени прошло? Неужели деревья кричат правду? Нельзя воскресить тела тех, кто переплыл реку забвения. Нельзя вернуть парня с глазами цвета тёмного мёда. Мы расстались тогда навсегда. И уже два года его нет на Земле. Неужели правда: это сон? Здесь кричат деревья, сбрасывая осенний наряд, и молчат мрачные птицы. Я, вечно молодая, могу бывать в таких снах. Но не могу вернуть в деревню посреди России людей. Хочу в тот июльский денёк, далёкое лето. Но пора вернуться в мой северный город и проснуться…
Е.Соломбальская

ВОСПОМИНАНИЯ О ДЕТСТВЕ


Все мы родом из детства… Точнее этой фразы вряд ли можно придумать. Мы вышли оттуда, ещё не зная, куда поведёт нас судьба, какие испытания готовит жизнь? И может поэтому шагали в неё смело, с гордо поднятой головой, уверенные что нам по плечу все великие и важные дела. Наивные, смешные. Мы хотели казаться взрослыми, ещё не понимая, что самое лучшее и светлое уже позади… Детство нельзя сравнить ни с юностью, ни с молодостью. В них тоже есть свои прелести, но детство отличается тем, что ты ещё не думаешь о будущем. Детство просто есть, оно для тебя бесконечно и никогда не закончится! А потом вдруг замечаешь, что тебе перестали нравиться детские игрушки и очень хочется велосипед. О, как я любил ездить на нём по лужам! Однажды отец пришёл домой с работы. Усталый, красивый и добрый человек! Подвыпивший, он молча сидел на табурете и смотрел на меня. В свои 10 лет я не понимал его взгляда, просто сидел на диване и болтал ногами. Он вдруг вздрогнул, махнул рукой:
- Сын, в магазине велосипеды есть?
- Есть! - я грустно вздохнул.
- Сегодня с Толькой смотрели. «Урал» завезли. Дорого, тридцать рублей!

А отец достал из кармана скомканные купюры, долго их разглядывал. Подал мне несколько бумажек и уверенно сказал: - Беги за своим «Уралом».

Кто хоть раз покупал в детстве велосипед, поймёт мои чувства! Сейчас трудно вспомнить первые часы моего счастья! Помнится только, как отец подтягивал все болтики и гаечки, как подгонял под меня сиденье и руль! Лужи, лужи… Сколько велосипедных колёс пронеслось через вас, сколько босых ребячьих ног разбрызгивали вашу воду? Вечером мама немного поворчала на отца, но видя мою чумазую и счастливую мордочку, тоже махнула рукой: - Транжиры!
Детство… Сейчас почти не верится, что хлеб тоже был по лимиту и его выдавали по две булки в руки: чёрную и белую… Я бежал в булочный киоск с авоськой, стоял в очереди почти засыпая, и мне хотелось плакать. Ну как было объяснить, что взрослые в это время уже выходили из дома, чтобы прошагать дальний путь на свою работу. Придя домой, я переодевался, брал портфель и брёл в школу.

В детстве всё почему-то красочнее и красивее. Разве можно забыть майских жуков? Сейчас всё это кажется далёким и фантастичным, но тогда прилёт этих жуков считался поселковым праздником. Это была замечательная картина, милая детскому сердцу, когда все - взрослые и дети выходили на гору при заходе солнца. Визг, крики, смех… Летит здоровенный дядька с фуражкой в руках! Девчушка с содранными коленками, не дотянувшись сачком до улетающего жука, всхлипывая, останавливается и ударяется в рёв. Тётки, сначала сдержанно наблюдающие за происходящим, тоже не выдерживают и бегут, сбивая снятыми косынками летящих насекомых. Это трудно забыть, и это тоже моё детство! Для чего ловили жуков? Кто-то говорил, что крылышки принимают в аптеку по несколько копеек за пару. Не знаю, правда ли, только каждый из нас приносил в школу спичечные коробки, которые шуршали, скребли, жужжали…
- Дай самца?
- Ага, разогнался! Ловить надо было!

Проходил май. Наступало лето. Две речки: Тумайка и Сызганка, окружавшие посёлок со всех сторон, притягивали всех своими прохладными водами. На выходные взрослые со своими чадами выходили на их берега. И это тоже был праздник! Что уж тут говорить о нас, пацанве? Прыгали со всего, с чего можно, не боясь ни омутов, ни мелководий. Купались до дрожи, до мурашек и так не хотелось идти домой. Но ведь каникулы! Такие ежедневные праздники бывают только летом…

Однажды я услышал возле дома звук мотора. Выскочил на крыльцо и обмер. Мотоцикл!
- Вот, купил! - довольный отец протирал тряпочкой чёрный, блестящий на солнце, ИЖ-56. Это был вполне современный мотоцикл. Тогда все ездили на ИЖ-49, а здесь модная техника! Родители часто после работы уезжали на нём, то в гости, то просто покататься. Как я завидовал им своим детским сердечком! Но настал день, когда отец и мне разрешил сесть за руль.
- Вот газ, вот рычаг скоростей, вот сцепление – наставлял он меня в первом самостоятельном выезде. Я волновался, поскольку ноги мои едва доставали до подножек, а вес мотоцикла в разы превышал мой собственный. И, всё-таки, я поехал! Это тоже было счастье – детское, наивное, но как же я его чувствовал! Однажды младшая сестрёнка попросила прокатить её. Я, естественно, как старший брат и опытный мотоциклист, наставлял её, как надо держаться за дужку. И мы поехали!
Делаю один круг за посёлком, 2-й, а потом на 3-м круге слышу явственно детский плач. Подъезжаю, ба! Это сестрёнка сидит на земле и плачет! Потом разобрались, что на 2-м круге, подпрыгнув на кочке, она слетела с мотоцикла. Я же, не заметив потерю, продолжил движение, а она сидела и ревела. А я, сидя на мотоцикле, с трудом удерживал его в вертикальном положении. Успокоил сестру, и мы договорились, что она ничего не расскажет родителям, потому, что отец больше не разрешит мне кататься, а сестрёнка уже никогда не сможет выехать со мной за посёлок.

Когда наступает отрочество и юность, мы забываем о детстве. Оно прячется где-то в уголке нашей памяти и старается иногда напомнить о себе. Но мы живём уже другим, живём настоящим и нет в этом времени нам дела до бывших мальчиков и девочек, ставших взрослыми людьми. А потом вдруг встрепенётся однажды жаворонком в груди, пахнёт васильковым запахом в самое сердце и затоскует душа, возвращаясь в то время, когда не было ни страха перед будущим, ни воспоминаний о прошлом.
Были молодыми мама и папа, была солнечная улица со скрипучими калитками, были друзья из соседних домов. Было детство, которое впоследствии вернётся щемящим чувством утерянного навсегда…
К.Еланцев

ВЫСЛУШАТЬ ЧЕЛОВЕКА


На городском рынке, за длинным прилавком, среди бойких девиц и деловитых старушек, торгующих цветами, одиноко сидел старик. Глаза его, когда-то голубые, теперь выцвели и стали неестественно светлыми; выцветшей от времени была и его одежда, старомодная, но по-прежнему аккуратная.
Старик продавал алоэ, и его цветок выглядел таким же одиноким среди пёстрого разноцветья комнатных растений, хотя, в отличие от своего хозяина, свысока взирал на все эти кактусы и фиалки. Дед отрешенно смотрел в одну точку, глубоко задумавшись о чем-то, как будто забыл, что пришел торговать. А ведь надо было, подобно другим продавцам, громко кричать, рекламируя свой товар: «Алоэ! Лекарство от всех болезней! Украшение любого дома!» А потом, цепко схватив за рукав зазевавшегося покупателя, доверительно шептать: «Отдам подешевле, берите!». Иначе ведь не продашь! Но старик не умел или не хотел торговать. Он тихонько сидел посреди шумного рынка и все смотрел на свой цветок, будто не видел его прежде. Много хороших слов слышала я об алоэ: и как лекарственное растение он незаменим, и обладает почти магическими свойствами - положительную ауру в доме создает. Люди, сведущие в траволечении, утверждают, что алоэ эффективен при лечении ожогов, гнойных ран и инфекций. К тому же мимо этого растения пройти было просто невозможно. Его мясистые стебли ярко-зеленого цвета резко выделялись на фоне других, на вид чахлых жителей городских подоконников и теплиц. Старинный горшок подчеркивал своеобразную красоту своего обладателя, которому было, конечно, не сто лет (ведь алоэ ещё называют столетником), но лет десять точно.

- Как Вы можете расстаться с таким чудом? - неожиданно даже для самой себя спросила я продавца. Старик посмотрел на меня с недоумением, немного помедлил с ответом. И вдруг я заметила, что в его светлых глазах блеснули слёзы. Оказалось, что этот цветок посадила жена старика несколько лет назад. Она всё ждала, когда пройдет 3 года и алоэ накопит лечебные свойства. Но не дождалась. А после её смерти стало понятно, что все в доме идет не так, как надо, как мечталось им двоим когда-то. Их единственный сын, красавец и умница, успешно окончивший вуз и получивший диплом инженера, оставил работу на заводе и решил заняться бизнесом. Конечно, в доме появились деньги, но не стало покоя, взаимопонимания, долгих вечеров с чаепитием и беспечными разговорами. Сын и сноха «делали деньги», а деньги, как известно, «должны работать». Постоянные отъезды и телефонные звонки, шумные люди, бесконечные кредиты и долги, коробки с товаром, что размещались в прихожей, детской, в ванной...

Комната деда, в которой он жил тихо, как мышь, чудом спасенная от евроремонта и ещё хранившая запах былой жизни и прежние воспоминания, была самой маленькой и не самой светлой. Здесь, сидя в одиночестве, старик часами перебирал старые письма и фотографии, вздыхая, смотрел на портрет жены, пришивал пуговицы к рубашкам. Одежды у него было много - сын отдавал ему почти новую, просто вышедшую из моды. Но почему-то отец предпочитал носить свою - ещё ту, которую покупала ему супруга. И продуктов было в доме много. Чтобы не мешать молодым - кухня тесновата - дед ждал, когда они без него позавтракают и разбегутся кто куда: на работу, в школу.
- Ешь, папаня, что хочешь! - заглянув перед уходом в его комнату, говорил сын, махнув рукой в сторону холодильника. Есть не хотелось. Открыв дверцу холодильника, старик внимательно изучал надписи на красивых баночках и пакетах с полуфабрикатами, рассматривал отборные, как на картинке, яблоки и апельсины. Потом пил чай и придумывал, чем будет заниматься днем. По вечерам сын и сноха обычно уходили в гости, а с детьми занималась учительница. Видя, как эта худощавая женщина, знающая несколько иностранных языков, изумленно смотрит на груды коробок с миксерами и кофемолками, стоящие в коридоре, старик приглашал её к себе в комнату и угощал чаем. Здесь гостья чувствовала себя комфортнее, и старик радовался, глядя, как учительница, подрабатывающая частными уроками, ест пирожные и шоколадные конфеты. Уходя, она каждый раз говорила одно и то же: - А внуки у вас хорошие. Все в дедушку!

И этот нехитрый комплимент наполнял душу старика гордостью. Больше ему общаться было не с кем. Когда в дом приходили гости, то, среди шумного застолья, уже изрядно выпив, сын распахивал дверь в комнату старика и басил: - Вот отец мой! На заслуженном отдыхе. Как сыр в масле катается. Комната у него отдельная, еды полно. Туфли вот недавно купил ему... австрийские.
Гости сына с вежливыми улыбками, как на доисторическое ископаемое, смотрели на деда, и дверь закрывалась. Старик ждал еще немного - а вдруг кто зайдет поговорить? - и доставал коробку с обувью. Австрийские туфли оказались на размер меньше, чем требовалось, но он все равно не уставал ими любоваться: в пору его молодости кожаная обувь была редкостью, да и стоила всегда дорого. Нет, дед не осуждал вечно занятого сына. Ему надо было кормить и обеспечивать семью. Но отчего-то тоскливо жилось в этом обеспеченном доме, и поговорить было не с кем.

Конечно, по традиции в день пенсии к дедушке в комнату приходили внуки, и он с гордостью выделял им деньги на карманные расходы. И замечал, что мальчики удивляются тому, какую маленькую пенсию заработал их дед, проживший честную трудовую жизнь. Так и получилось, что самым главным собеседником и самым понимающим существом в доме стал для пожилого человека кустик алоэ. Он ухаживал за цветком, поливал только теплой водой и удобрял землю. И растение, будто отзываясь на ласку, росло и зеленело всем на диво. Дед рассказывал своему единственному другу о прошедшей жизни, о своей жене, которую цветок просто не успел узнать - слишком был мал, делился своими опасениями насчет внуков - не вырастут ли тунеядцами? Они вместе радовались первому солнечному лучу и ласковому майскому дождику - дождинки иногда залетали в форточку! - грустили, когда за окном бушевала непогода. А по вечерам, как когда-то маленькому сыну, дед рассказывал алоэ сказки. Конечно, в этот день, как и всегда, я была очень занята. Меня ждала работа, вечером предстояла важная встреча, и ещё эти бесконечные домашние дела. Но я стояла у рыночного прилавка и слушала, слушала. Ах, такие истории сейчас не редкость! Но почему-то я не могла уйти, прервав старика на полуслове. Притихли, прислушавшись, и продавщицы, забывшие на время о своих азалиях, фикусах и пальмах. В их глазах я видела искорки сочувствия к чужой судьбе, судьбе живущего рядом человека, о котором они ничего не знали. А ведь старик не один день приходил на своё торговое место рядом с ними!

Сын, как всегда ненадолго, зашел в комнату старика и сообщил, оглядываясь по сторонам:
- Всё, отец, пришло время и нашлись средства, чтобы сделать ремонт и в твоей комнате. А то ведь живешь в таких условиях, что перед людьми стыдно.
- Может, я и так...
- заикнулся было дед, но его перебили на полуслове.
- Никаких «и так»! Высокопоставленные, понимаешь, люди приходят, всё должно быть на уровне.
- И колючку свою пусть с окна уберет,
- крикнула из кухни сноха. - Лучше на подоконник фиалки поставить, они так мило смотрятся! И цветут!
Сноха им досталась неплохая: хозяйка хорошая, заботливая мать, только вот алоэ она почему-то невзлюбила и упорно называла его колючкой. Дед долго думал, что делать с цветком, и решил его продать. Он давно копил деньги на похороны, чтобы не обременять сына лишними расходами. Вот и эта копейка пригодится.
- Но как же можно продать своего друга? - задала я очередной бестактный вопрос. - И с кем Вы теперь будете разговаривать?
- Да разговаривать, похоже, недолго осталось
, - как-то равнодушно сказал старик и отвел глаза в сторону.
- А хотите, я подарю алоэ Вам? - вдруг встрепенулся он. - Совсем бесплатно, просто так. Хороший цветок, смирный, и очень целебный. У Вас такие добрые глаза, Вы с ним обязательно поладите.
- Что Вы!
- удивилась я. - Наверное, он дорого стоит, да и за что такой подарок?
- Просто за то, что выслушали. Отдаю в добрые руки на добрую память
.
И, хотя я возражала, старик все протягивал мне чуть дрожащими руками своё последнее сокровище.
Теперь старинный цветочный горшок с алоэ стоит у меня на подоконнике. Но, несмотря на то, что я поливаю его теплой водой, а окно выбрала самое солнечное, вид у алоэ не такой горделивый, как прежде, а нижние листья пожелтели. Может быть, потому, что теперь некому разговаривать с цветком и рассказывать ему на ночь сказки?
Н.Кутуева

ХОЧУ, ЧТОБЫ ПОМНИЛИ...


Старое фото. Время на нем остановилось и донесло до наших дней один миг из жизни этих людей. Миг спокойной жизни, полной надежд. Для читателя это просто ещё одно чёрно-белое фото, но если я расскажу историю этой семьи, быть может, вы по другому вглядитесь в их лица. Жили они в селе Киселёвка Херсонской области. Глава семьи, Пётр Лянзберг, от своего отца перенял любовь к земле и труду. Его отец, Михал Лянзберг, всегда стремился иметь земли побольше. В селе его прозвали «дед нужда». Из-за того, что когда его спрашивали.
- Михал, как жизнь?
Он тяжело вздыхал и отвечал.
- Ох, нужда замучила… Землицы ещё бы хоть немного.
- Куда тебе ещё? У тебя и так тридцать десятин!
- Землицы много не бывает,
- отвечал он с улыбкой.
Привыкший к физическому труду, он и в старости не мог сидеть на месте. Еле передвигаясь по дому, шаркая ногами, он шёл в мастерскую и целыми днями там что-то строгал, стучал, пилил. Соседи спрашивали.
- Михал, что ты всё там стучишь? Мастеришь что?
- Хоромы себе делаю дубовые, ни у кого таких не будет.
- Гроб что ли?
– изумлялись они. – Побойся Бога, живи ещё, Михал!
- Дак, я помирать и не собираюсь, куда спешить? Мне ещё узоры вырезать, шлифовать, ого, сколько работы!

Больше года вырезал узоры на своём гробе Михал, а, как закончил, так и помер тихо.

Пётр построил большой светлый дом с просторными комнатами. Как же, ведь он всегда мечтал о большой семье. Жена его, Мария, спокойная женщина с добрыми глазами, всегда поддерживала мужа. Со временем дом наполнился детским смехом. Почти каждый год семья ждала пополнения. Пётр, трудолюбивый, хозяйственный, сам обрабатывал свою землю. Заработанные деньги не жалел на образование детей. Так как в Киселёвке проживали в основном поляки, дети учились в польской гимназии. Общительный жизнерадостный, Пётр был всегда душой компании, он играл на баяне, и ни одно мероприятие не проходило без него. Любовь к музыке он передавал и своим детям, и даже купил для них пианино – по тем временам это была невиданная роскошь. Мария качала головой, глядя на своего жизнерадостного мужа.
- Петенька, ты бы поосторожней, не гнал бы, детки ведь малые дома, - причитала она, смотря, как он запрягает пару лошадей в бричку.
- Не в первой! Чай и обгоним! А? Обгоним мы железяку?! – кричал он и ждал сигнала.
Железнодорожная станция Заселье находилась в трёх километрах от села. Подъезжая к станции, паровоз давал гудок, который и был сигналом к старту. Услышав сигнал, Пётр тут же выезжал на проселочную дорогу вдоль железнодорожного полотна, из всех сил погоняя лошадей. В селе это было целое событие. Люди выбегали из домов, поднимались на пригорок и наблюдали, обгонит Пётр паровоз или нет.
- Перегонит! Ещё немного осталось.
- Нет слабо, не обгонит, нет.
- Подожди сейчас, сейчас

Когда же в 1929 году проводилась коллективизация, Пётр одним из первых вступил в колхоз. Его назначили бригадиром. Он верил в доброе светлое будущее. И всё повторял:
- Жаль батя не дожил, он всё хотел землицы побольше, а теперь вся земля наша! Вся общая! Да мы теперь такое будущее построим для наших детей!!
Мария плакала и убивалась от горя, когда уводили коров, лошадей и всю остальную живность. Он её успокаивал: - Что ты, Маричка, не плачь, теперь у нас всё общее, как ты не поймёшь глупая, радоваться надо!
А в 1931 г. из города приехали люди в форме. Они долго ходили по селу, смотрели колхозное хозяйство. Затем собрали всех в клубе на собрание. С трибуны выступил председатель Егор Захарович. Трясущимися руками он налил себе стакан воды, выпил и начал.
- Товарищи! Все вы знаете, как мы тяжело трудимся на благо Родины, но в тоже время среди нас остались ещё люди, которые держатся за пережитки прошлого. Партия поставила нам задачу выявить кулацкий элемент и их прихвостней - кричал он, поглядывая в сторону людей из города. Те сидели с каменными лицами.
- Так вот,
- продолжил он, - кто из вас может назвать таких?

В зале воцарилась тишина. Люди боялись пошевелиться. Дело в том, что в селе практически все были связаны родством. В семьях было по 6-8 детей. А у Поплавских вообще было 16 дочерей, которые подрастая, выходили замуж за своих односельчан. Теперь же нужно было называть кого-то из своих.
- Хорошо… Я смотрю никто не хочет проявлять инициативу, - сказал Егор Захарович.
- Почему же никто, - послышался хриплый голос вечно подвыпившего Коли Бобенко, - все давно поняли кто у нас кулачара!
Он отдёрнул руку жены и продолжил.
- Да, да и пианина, и баян и барахло разное, даже болонка имеется у Петьки Лянзберга.
Люди в форме оживились, закачали головами. Председатель сразу выкрикнул
- Голосуем товарищи! – и первый поднял руку.
Несмело, поглядывая друг на друга, люди поднимали руки.
- Хорошо, товарищи. Единогласно! Теперь продолжим по списку, Скрицкие! Вишняковские!! – кричал он с трибуны. Люди с замиранием слушали новые фамилии, боясь услышать свою, и с тяжёлым сердцем поднимали руки…В дом вошли люди в форме они стали спокойно оценивать имущество…
- Так, пианино в школу и баян туда же, что тут ещё, глобус, и стол дубовый тоже в школу.
Плакали дети, голосила Мария, только Пётр стоял с бледным неподвижным лицом. Он теребил в руках шапку и молчал.
- А вы что стали? Собирайтесь, можете взять только одежду, всё остальное у вас конфискуется, через несколько дней вас проведут на станцию Заселье.
- Куда? Зачем? За что?
– кричала Мария, пытаясь перекричать плач детей.
- В Сибирь, красавица, в Сибирь, теперь там будете наслаждаться жизнью,- сказал молодой комиссар с насмешкой.
- Всё пошли!
Их стали толкать, выгоняя на двор.
- Куда же нам с детками на мороз? – спросила Марья.
- В свинарнике переночуете, там вам и место! Коля! Коля Бобенко, иди сюда, будешь их сторожить. Смотри, сбегут – пристрелю!

Всю ночь в селе слышались крики – людей выгоняли из домов, женщины и дети рыдали. На телеги грузили зерно, выгребая всё до последнего зёрнышка. Забрали даже колхозное зерно. Ночью сильный студёный ветер продувал дощатый сарай. Дети жались друг к другу, пытаясь хоть немного согреться. Пётр сидел неподвижно.
- Петенька, как же так? Что мы им сделали? Всё хозяйство отдали, землю, скотину. За что? – она посмотрела на него и замерла.
- Что c тобой, родной мой? – кинулась она к мужу.
По его щекам лились слёзы, он хрипел и с трудом дышал.
- Помогите! Человеку плохо!! Помогите!!! – она кричала и колотила в запертую дверь. – Сейчас, потерпи Петенька, потерпи родной.
-Коля! Коля, открой!!
– кричала она. Но её никто не слышал. Коля Бобенко, проверив надёжность засова, выпил и уснул в их же доме. Утром, когда открыли дверь свинарника, на полу лежало застывшее тело Петра.
- Завести на время в дом, пусть отогреются, а то все дуба дадут. Будем решать, что с ними делать, - сказал комиссар. Так как глава семьи умер, было решено отправку в Сибирь пока отложить. Марии с детьми разрешили пожить в свинарнике. Она оказалась в ужасном положении: потеряв мужа, осталась одна с 9-ю детьми. Старшему Станиславу было тогда 15, за ним Тина 13-ти лет, Франчишек, Ольга, Анна, Павел, Иосиф, София и годовалый Петенька.

В селе начался голод. Люди доедали последние крохи. От голода малыши опухли и всё время плакали. Мария пыталась найти хоть какое-то пропитание. От отчаянья она решилась пойти к председателю. Мария плакала и умоляла ей помочь.
- Что? – возмутился он. – У меня люди умирают от голода, а я буду кулацким ублюдкам помогать! Пошла вон отсюда!!
Рыдая, она выбежала от него, не зная, что ей делать. А ночью под снегом рыла землю в поле, в надежде найти опавшее зерно. Ей даже удалось отыскать несколько почерневших колосков. С ними её и поймали… Колоски отобрали, объявив её врагом народа. Но так как в селе свирепствовал голод, отпустили со словами: «Иди, всё равно сдохнешь».
Старшие дети Станислав и Тина, чтоб не умереть подались в город. Ночью, боясь, как бы их не поймали, они разошлись в разные стороны. Станислав подался в Николаев, а Тина в Херсон. Станислав устроился на завод. Смышлёный, грамотный парень он смог добиться там уважения, несмотря на то, что поляк и сын врага народа. Тина устроилась прислугой в семью инженера. В его доме она выполняла всю домашнюю работу. Он платил ей жильём и едой. Тина откладывала для мамы и малышей еду, сушила хлебные корочки. Наконец, она что-то собрала и в выходной день приехала в Киселёвку. С тревогой подошла к свинарнику, открыла дверь и ощутила запах смерти… На полу лежал распухший, мёртвый Франчишек, возле него на коленях стоял маленький Иосиф. Он дёргал Франчишека за ногу и слабым голоском просил, - Пошли, поиграем, ну же, пошли играть.
Тина прошла вглубь сарая. В самом углу на соломе лежала мертвая Мария, она обнимала холодное тельце Ольги. Боль и мука исказили её застывшее лицо. Рядом в разных позах лежали тела Софии, Анны и Павла. Петенька лежал сверху на матери и жадно сосал грудь, пытаясь выдавить из неё хоть каплю. Тина выпустила на пол узелок с хлебными корочками… Люди умирали массово. По улице, скрипя колёсами, медленно ехала телега до верха заполненная опухшими трупами людей. Тина укрыла Иосифа одеялом, подняла узелок и дала его малышу.

- На, держи, я сейчас приду, - сказала она и вышла. Заплаканная худенькая девчушка подбежала к телеге и попросила людей забрать мать и малышей, чтоб похоронить их. Когда она вернулась, Иосиф был мертв, ни одеяла, ни узелка рядом уже не было… Маленького Петю забрали в детский приют, который организовали в Киселёвке. Прошло несколько лет, голод закончился. К нему иногда приходила родственница, тётя Фильцианна. Приносила гостинцы, гладила малыша по кудрявой головке. Однажды когда она уходила, Петенька кинулся ей в ноги, обхватил их своими маленькими ручками и заплакал,- Тётенька заберите меня, пожалуйста! И она не смогла оставить его в приюте, взяв на воспитание к себе. Из большой, дружной семьи выжило только трое: Тина, Станислав и мой дедушка Петя.
Спасибо, Вам, что прочитали эту историю. Смотрю на фото, плачу и повторяю. - Хочу, чтобы помнили…
А.Март

ЕЖИК


В 1-ом классе Лере сменили 3-х преподавательниц по фортепьяно. Две из них ей категорически не нравились. Лерка бузила и саботировала уроки. Третья «приняла эстафету» за месяц до экзамена - симпатичная 27-летняя девушка с веснушками на вздернутом носике. Впервые Лера появилась в ее кабинете взъерошенная, настороженная. Шлепнула серую, с черными ручками-веревочками папку на крышку пианино. Вытащила учебники. Сыграла домашнее задание. Приготовилась к скучным поучениям, повторениям, одергиваниям. Вместо этого новая училка спросила, нравится ли девочке то, что она играет. И попала в точку. Пьесы Лерке выбирались без учета ее пожеланий. Лерку пренебрежение ее мнением ужасно злило. Остаток занятия они разговаривали о музыке, школе, весне, игрушках, поездках за город. В общем, болтали. На прощание Жанна Владимировна пообещала подобрать несколько новых пьес, на выбор – чего Леркина душенька пожелает. Впервые девчонка покинула класс в счастливом убеждении, что теперь все будет по справедливости: то есть так, как она хочет.

На следующем уроке Жанна сидела перед инструментом. Рядом, на столе – стопка раскрытых нот.
- У меня есть для тебя пьеска «Ежик». Надеюсь, тебе понравится.
Лера слушала и, ей казалось, как будто видела этого ежика. Вот он выскочил из травы на дорожку, спешит куда-то по своим «ежиным» делам. Двигается перебежками. У него гладкие иголки, остроконечные ушки. Черный нос принюхивается. Глазки-бусины «стреляют» по сторонам - можно ли чего вкусненького раздобыть? Нет ли какой опасности, чтоб вовремя свернуться в колючий клубок?.. Пересек дорожку, фыркнул несколько раз и исчез в высокой траве. 4 недели спустя Лера, без единого признака волнения, предстала перед экзаменационной комиссией. Взглянула на Жанну Владимировну, выдохнула, объявила: - «Е-ожик!» Исполняю… я! Сыграла. С достоинством, то ли поклонилась, то ли кивнула комиссии и стремительно вышла в коридор. Вскоре там появилась Жанна.
- Конечно же, это - «пять»! - говорила она Лериной матери. – Всем понравилось очень. И исполнение, и Лерочка.
Довольная мама кивала, бормотала слова благодарности. Спохватилась, что, от волнения, оставила в другом конце коридора букет, поспешила за ним. Жанна опустилась на корточки, обняла счастливую Лерку и тихо сказала: «Ты – мой ежик!»
Маэми
Прикрепления: 6246500.jpg (7.5 Kb) · 6431188.jpg (6.6 Kb) · 2701865.jpg (10.9 Kb) · 6211008.jpg (12.2 Kb) · 7095944.jpg (10.4 Kb) · 3133950.jpg (10.4 Kb) · 6969822.jpg (9.0 Kb)
 

Валентина_КочероваДата: Вторник, 21 Янв 2014, 23:02 | Сообщение # 14
Группа: Администраторы
Сообщений: 7247
Статус: Offline
МУЗЫКА ПАДАЮЩИХ ЗВЕЗД


Август. Мой самый любимый после мая месяц. Колдовство в самом названии – август – будто вздыхает кто-то восторженно «Ах!» Сижу на скамье под старой яблоней. Иногда раздается гулкий шлепок, сорвалось спелое яблоко, сработал закон земного притяжения. Со мной на скамье расположились Джейка, наша непутевая сторожиха, и рыжий кот Альберт, баловень и горе-охотник. Догорает багряный закат, окрашивая полоски редких перистых облаков и след пролетевшего лайнера ярким малиновым цветом. Где-то на лугу стрекочут цикады, вроде их время уже прошло, а вот, поди ты, стрекочут и стрекочут. После дневной жары вечер кажется приятно прохладным. Аромат доцветающих флоксов перемешался с ароматом маттиолы – ночной фиалки – светло-сиреневые цветки, которой раскрываются, как звездочки. Вечер густеет. Лиловое молоко ночи тонюсенькой струйкой стекает на луг, на крыши домиков, на яблоню, под которой уютно расположилась наша компания. Вот из-за раскидистой рябины на холме показался остренький серпик луны, а неподалеку от нее яркая точка Венеры. Одна за другой зажигаются звездочки на небе, будто любопытные девчонки, высыпали из своих светелок посмотреть, а кто это там внизу на скамейке сидит, в небо поглядывает. Чего сидят, чего ждут?..

И вдруг одна, особо шустрая и любопытная, выпрыгнула из светелки, да и полетела к земле, наигрывая на волшебной флейте прощальную мелодию оставшимся подружкам. Флейта плакала и смеялась, флейта недоумевала – что же делаешь ты, глупенькая? Куда и зачем сорвалась? А мы сидели и переживали: долетит – не долетит? Не долетела. Какая жалость! Ой, еще одна сумасшедшая прыгнула в Ничто. Милая, ну куда ты? Пропадешь ведь! Так и есть, прочертила небо наискосок огненным росчерком, сопровождая последний полет трогательной мелодией, и тоже погасла. А вот еще две отправились в притягательную неизвестность, ну, точно, как отчаянные неразумные девчонки, дуэтом исполняя свою песню. И чего вам не сидится на небе, кружили бы свой звездный хоровод, а мы восторженно любовались бы, и не загадывали бы глупые, несбыточные желания, не тешили бы себя иллюзиями. Нет, все-таки август – колдовской месяц. Ишь, какие фантазии наплел! Я-то знаю, что причина звездопадов в том, что в августе наша Земля пересекает орбиту пояса астероидов, между Марсом и Юпитером, (в школе на уроках астрономии учили.) Но как это скучно! Пусть уж лучше будут звездочки-девчонки, спешащие ко мне в гости, очертя голову бросаясь во влекущее своей таинственностью и неизвестностью Ничто.
Алла Нашивочникова

ДОМ НАДЕЖДЫ


Такая странная, настырная – живет у меня в душе, и не считается ни с разумом, ни с чувствами, ни с памятью. Не стремится узнать, разобраться в окружающем мире. Она не порхает в облаках, как её подружка Вера, что бы заглянуть тебе в глаза, пытаясь найти понимание. Не ищет оправдания своих замыслов. Она лишь спрашивает меня о моих заветных желаниях, и покорно подчиняет им все свое существо. Она не покидает мою душу никогда, поскольку знает, что уходя, мой дом души без неё рухнет... Хранительница иллюзий, она и сама не прочь создавать их из фантазий и домыслов. И обустраивая свою обитель, мою доверчивую душу, Надежда ведет меня в странный неопределенный мир, вдаль от реальности, вдаль от забот, проблем и душевных переживаний. Но что бы не угасать в одиночестве, Надежда всегда в компании со своими подругами: Уверенностью, Радостью, а иногда и с Печалью или Упрямством. Без них она бледна и безлика. У них Надежда учится, приобретая особые черты: то становясь упертой, то глупой, то наивной, то радостной. И в этой изменчивой компании незаметно пролетают дни того дома, где проживает Надежда.

Я знаю, что Надежду часто путают с Верой, считая их сестрами. Но это совершенно не правильно. Вера невероятно ранима, её легко обидеть и потерять. Вера всегда устремлена вдаль, она влечет в окружающий мир, зовет к не изведанному, туда, где смыкается Небо и Земля. А Надежда устойчива и непоколебима, она не стремится за горизонт. Её заботы связаны с наполнением своей обители, своего дома. И пусть эти заботы лишены всякого смысла, но она трудится не покладая рук. И я, порой, сомневаюсь. Я не знаю, как относиться к своей Надежде. Беречь её, любить и лелеять, или ненавидеть и проклинать. Ведь Надежда не разумна. Она не ведет, не освещает мой предстоящий путь. Она лишь сулит своими вымышленными иллюзиями. И, что бы я ни начинал делать, к чему бы ни прикасался, Надежда предвещает мне неизменный успех и свершение моих замыслов. Странно, но говоря о Надежде, я много раз применял отрицание: не освещает, не зовет, не стремится, не считается - словно этими отрицаниями я стремлюсь отстраниться от неё, изгнать из своей души, что бы в очередной раз не почувствовать разочарование от не сбывшегося, не оказаться обманутым. Но это не так. Я знаю, что отстраняясь от Надежды, я опустошаю свою душу, становясь пустым и нелюдимым. Расставаясь с Надеждой, я теряю последнее, что у меня есть...
Виктор Плашкин

СКАЗКИ..


Тихо, едва слышно, ветер гуляет по чистым полям, колыхая высокую траву. Солнце клонится к горизонту, сползая по голубому своду будто варенье с хлеба. Розово-красные лучи ласкают землю, стараясь согревать ее как можно дольше, чтобы та могла дарить свое тепло другим. Вокруг – тишина, над головой – небеса, под ногами – трава. Мне кажется, я уже когда-то была здесь, в этом самом месте, давно, может даже в детстве. Или в бессвязных снах и грезах. Я не помню, но знаю – все это было и есть рядом со мной, стоит закрыть глаза и отречься от суетливой реальности.

Где-то далеко, в отражениях воды и зеркал, прячется мир. Обычные люди называют его мимолетными видениями, но другие… Те, кто способен увидеть и ощутить его, нарекают Страной Чудес. Останавливаясь перед огромной витриной и всматриваясь в отражение, можно увидеть, как за спиной проскачет белый кролик. А над головой пролетит златокрылый дракон, весело подмигнув. Тебе покажется это всего лишь игрой света, но это не так. Заходя в переполненное вечно спешащими людьми метро, ты услышишь перешептывание цветов, ласковое пение тамошней принцессы и, может даже, если очень повезет, ты услышишь топот копыт и звон лат. Не волнуйся и не бойся – это Белые рыцари приветствуют тебя.

Сказки – реальность, а те, кто забыл об этом, навсегда обречен жить суетой и шумом. Дети самые счастливые, они верят в это, а взрослые… Взрослые слишком взрослые, чтобы ощутить эту грань и шагнуть за нее. Они не верят в случайности и совпадения, для них чудеса уже не чудеса… Им не ведом настоящий восторг, они не знают, что такое счастье… Настоящее, осязаемое счастье цвета лета. Мы спешим взрослеть и не осознаем, что пора детства самая прекрасная и самая искренняя.

Детство – время исполнений желаний и веры во все, что приносит улыбку. В детстве все картинки живые, а мир красочен и многолик. Для детей не существует границ, они гуляют по мирам, к их ногам ложатся все чудеса света, а тропинки стелятся красным ковром. Но иногда родители препятствуют этому – мешают мечтать, запрещают играть с «воображаемыми» друзьями, хотя те на самом деле сидят рядом и огорчаются. Детей, которых лишили возможности воображать, очень много. Кто создает сотни миров за раз? Кто способен вдохнуть жизнь в безжизненный камень или бесплодную землю? Ребенок. Это их дар – дарить жизнь, чудеса и радость. Так давайте же будем ценить это и не убивать, давайте будем мечтать вместе с ними и помогать детям взрослеть медленно и постепенно. Ведь ребенок – чудо каждого родителя и нужно оберегать его всеми силами от злобных чар. Иначе их дар может попасть в лапы злобной Жизни и тогда… Тогда сотня миров, ранее построенных и населенных, попросту исчезнут…
Тасия Лукина

ВОЛШЕБНОЕ ЯБЛОКО
В детстве я видел яблоки, только когда их привозили из Ленинграда. В нашем поселке они тогда не росли - десятилетия, миновавшего после войны, не хватало, чтобы ожила выжженная гвардейскими минометами поселковая земля. Правда, в окрестных деревнях яблони сохранились, но они уже окончательно одичали от безпросветной колхозной жизни, и на них росли кислые и твердые плоды, больше похожие на картофельные яблоки, чем на фрукты. Настоящие яблоки всегда были связаны с праздником и сами были праздником.


рис. Г.Дудичева

Помню, бабушка, взяв привезенное отцом яблоко в руки, задумалась, а потом сказала, что когда они только вернулись в Вознесенье из эвакуации - странник у них ночевал.
- Шурка-то наша не любила странников, но она на совещание была в Ленинград уехавши, - сказала бабушка. - Вот я и пустила человека… А он когда уходил, такое же яблоко подарил…
- Нет, мамаша - ревниво сказал отец. - Это из Крыма яблоко… А тогда война еще не кончилась, откуда у странника такое яблоко взялось?
- Дак ведь не с Крыма, Миша
 - вздохнув, согласилась бабушка. - Откуда в Крыму таким яблокам взяться? Сколько живу, а такого яблока больше не видела…
- Сладкое было?
 - спросил я.
- Наверное, сладкое, Миколя - сказала бабушка. - А главное - не кончалось…
- Как это не кончалось?!
- А так, Миколя… У нас-то хоть тебя и на свете еще не было, детей в дому несчитано жило. Домов в поселке почти не осталось, вот и селили эвакуированных друг к другу. По две, по три семьи в комнате жили. И все с ребятами. И все ребята это яблоко видели, потому что странник при всех его мне дал. Положил на стол, а сам в сторонку отошел. А детишки чего? Обступили меня и глядят на яблоко, глаз не спускают. Ну, я взяла тогда нож и каждому по ломтику отрезала. А половинку яблока в ящик буфета убрала, на вечер… И вот вечером открываю ящик, а там целое яблоко лежит, такое же, какое и было…
Подивилась я, конечно, но перекрестилась и снова половинку яблока на всех поделила, а половинку в шкаф спрятала. А утром снова целое яблоко нашла. И так я три дня дитёнков тем яблоком кормила. Иногда и по четыре раза в день им по ломтику давала, а яблоко не кончалось.

- А потом что?
- спросил я. - Кончилось?
- А не знаю, Миколя
 - вздохнула бабушка. - Тогда ведь Шурка с райцентра, с совещания вернулась. Первым делом она странника, квартиранта моего, выгнала, а потом увидела, как я соседских детей яблоком одаряю, выхватила его у меня из рук.
- Совсем
, - говорит, - с ума съехала, старая… Родные внучки без витаминов растут, а она чужих детей яблоками кормит… Спрятала яблоко, и больше я его не видела.
- Дак, может, Люся с Галей и ели его потом? - спросил я, когда бабушка, баюкая в руках привезенное отцом яблоко, замолчала.
- Не, Миколя…- бабушка покачала головой. - Когда Шурка вечером разрезала яблоко, червивое оно оказалось. Так и пришлось выбросить…
- Что же это было?
- А не знаю, Миколя…
 - бабушка аккуратно положила румяное крымское яблоко в вазу. - Откуда мне знать, если Шурка говорит, что никакого ума от старости не стало… Да и на что мне ум этот?
Николай Коняев, Санкт-Петербург
http://www.cofe.ru/blagovest/article.asp?heading=38&article=14079

БОГОМОЛ
Рассказ-исповедь

Подростки бывают очень жестокими. Иногда безпричинно, а иногда - нет. Это я по себе знаю. Вроде бы и зла никому не желаешь, и добро готов творить чуть ли не первому встречному-поперечному. В теории, конечно. А вот на практике так получается далеко не всегда. Часто - совсем не получается.


Но бывают ситуации, когда совершаешь настоящее злодейство, даже не осознавая этого, как-то бездумно и походя. То ли из-за врожденной дури, то ли из-за инфантильного озорства... С болью и омерзением вспоминаю один случай из далекого детства, который произошел четверть века назад.
Был август месяц. Копали картошку. Почти весь день я ползал на коленках, выбирая картошку из черной хорошо унавоженной земли. Дело это хоть и простое, но очень нудное. И хотя я родился в деревне и с малых лет познал многие тонкости крестьянского труда, выбирать картошку я все-таки не любил. Больше того, занятие это в то время я терпеть не мог. Наверное, как и многие дети, которых взрослые оторвали от безделья в самую благодатную летнюю пору. Деду и Бабушке было легче. Для них, не понаслышке знавших голод, жевавших лебеду вперемежку со слезами, копка картошки была настоящим праздником. Они заранее готовили инструмент. Всегда одевались в чистую одежду. Начинали трудиться утром, но не слишком рано, когда спадала роса.

«Господи, благослови», - говаривал Дед. Медленно, с одному ему понятной нежностью, он втыкал лопату в землю и неторопливо выкапывал первый рядок картошки. А за ним - второй, третий… пятидесятый… сотый. Напротив, Бабушка выбирала картошку с фантастической сноровкой. При этом она умудрялась не только переговариваться с Дедом и зорко следить за поведением непутевых внуков, но и сортировать картошку по каким-то ей одной ведомым признакам. Вся ее работа была похожа на красивую песню. При этом и Дед, и Бабушка не напоказ, тихо и проникновенно, но так, что при желании можно было расслышать, благодарили Бога за то, что послал хороший урожай. Ведь картошка - второй хлеб. И его посылает нам Господь. Так получалось, что я, младший внук, помогал Бабушке выбирать картошку. Хотя пользы от меня было не очень много. Я с грехом пополам выбирал один куст, а она пять! В это же время мой двоюродный брат, старший внук, с каким-то остервенением дергался на лопате, помогая Деду.

Удивительное дело: спокойный и рассудительный Дед никогда не резал лопатой картошку. Он ее выкладывал как на блюдечке, россыпью. Вся картошка оказывалась наверху. Выбирать картошку за Дедом было очень легко и приятно. Медлительность Деда в работе была лишь кажущейся. А вот с двоюродным братом было гораздо сложнее. Лопатой он разрезал картошку почти в каждом кусте. Картошка от него пряталась. За ним приходилось буквально рыть землю, срывая хрупкие ногти. К тому же он, человек избалованный, не приученный к домашнему труду, через некоторое время начинал заедаться, исподтишка кидаться комьями земли. Хотя и я почти всегда отвечал ему тем же, злом за зло. Поистине удивительный факт. Неразлучные друзья во всякого рода проказах, заслуживавших хорошего ремня, на огороде мы становились злейшими врагами. Жестокими и непримиримыми друг к другу. Хотя взрослые всячески старались этому помешать, настраивая нас на миролюбивый и деловой лад. Часа за 2 до окончания работы и старший, и младший внуки, словно по мановению волшебной палочки, успокаивались, начинали работать хорошо, всем своим видом показывая дружелюбие и солидарность. Приятно было смотреть на такую работу. Убедившись, что мы наконец-то испытываем братские чувства друг к другу, нас отпускали домой. Для вида нам давали очень важное поручение - разжечь костер и испечь картошку. И мы это делали с радостью.

В тот день все было как обычно. Был тихий летний вечер. В траве стрекотали кузнечики. Мы быстро принесли заготовленные дрова, разожгли костер. Однако эта пейзанская идиллия была нарушена внезапным появлением рядом с нами богомола, удивительного насекомого нежно-салатового цвета величиной с мизинец, с маленькой головкой и умильно сложенными верхними лапками. Старший внук поймал богомола, посадил его себе на ладонь, со всех сторон разглядел это диковинное насекомое, а потом сказал: «Дай-ка сюда листок бумаги». Он завернул богомола в протянутую мною бумагу, окунул ее в банку с остатками солярки, а затем бросил в пылающий костер. И мы оба с каким-то звериным любопытством следили, как языки пламени пожирали завернутое в бумагу невесомо хрупкое тельце…

Несколько лет назад мне довелось побывать в удивительном месте - Свято-Успенской Киево-Печерской Лавре. Неподалеку от Ближних пещер служили молебен о здравии. Набежал разночинный народ. В основном, конечно, болящие. Здоровых людей среди собравшихся практически не было. Из Ближних пещер вышел седенький дьякон, который привлек всеобщее внимание своей какой-то удивительной кротостью и добротой. На его плече сидел невесть откуда взявшийся нежно-салатовый богомол с молитвенно сложенными верхними лапками.
- Ой, кто это?- зашушукались люди, - Батюшка, кто у вас сидит на плече?
- Это мой брат
, - ответил Старец и как-то особенно, пронзительно посмотрел мне в глаза. Я невольно смутился. Боль и стыд зашевелились в сердце. У меня загорелось лицо. Я с большим трудом отстоял молебен, после которого был помазан елеем от мироточивых Глав. А потом я, дрожа от страха, исповедовался какому-то очень строгому Архимандриту, обратившись к нему со словами: «Батюшка, исповедуйте, грехи душу жгут…»
Немотивированное, ничем не обусловленное убийство созданных Богом живых существ - это ведь грех. Что и говорить о таких существах, которые как бы специально отмечены Господом - божьей коровке или богомоле…

Несколько дней назад я работал на огороде у своих родителей. Соленый пот застилал глаза. Сердце как-то странно трепыхалось в груди. Казалось, что мы до ночи не управимся с работой. «Господи, помоги!» - мысленно молился я. Решили отдохнуть. Присели на траву. Вдруг я ощутил какое-то легкое покалывание на своей правой ладони. На ней сидел… нежно-салатовый богомол. Посидев некоторое время на ладони, он быстро пополз по руке и замер, устроившись у меня на левом плече. Так и сидел минут пять. Пока я его не снял и осторожно не посадил в густую траву. Ну а работу мы доделали как-то легко, быстро и незаметно…
Анатолий Трунов
http://www.cofe.ru/blagovest/article.asp?heading=38&article=14070
Прикрепления: 8685945.jpg (9.7 Kb) · 9200591.jpg (11.9 Kb) · 6381924.jpg (8.3 Kb) · 0869309.jpg (11.6 Kb) · 2956179.jpg (9.7 Kb)
 

Валентина_КочероваДата: Понедельник, 09 Июн 2014, 18:11 | Сообщение # 15
Группа: Администраторы
Сообщений: 7247
Статус: Offline


Глава VI
Прежде, давно, в лета моей юности, в лета невозвратно мелькнувшего моего детства, мне было весело подъезжать в первый раз к незнакомому месту: все равно, была ли то деревушка, бедный уездный городишка, село ли, слободка, - любопытного много открывал в нем детский любопытный взгляд. Всякое строение, все, что носило только на себе напечатленье какой-нибудь заметной особенности, - все останавливало меня и поражало. Каменный ли казенный дом, известной архитектуры с половиною фальшивых окон, один-одинешенек торчавший среди бревенчатой тесаной кучи одноэтажных мещанских обывательских домиков, круглый ли правильный купол, весь обитый листовым белым железом, вознесенный над выбеленною, как снег, новою церковью, рынок ли, франт ли уездный, попавшийся среди города, - ничто не ускользало от свежего тонкого вниманья, и, высунувши нос из походной телеги своей, я глядел и на невиданный дотоле покрой какого-нибудь сюртука, и на деревянные ящики с гвоздями, с серой, желтевшей вдали, с изюмом и мылом, мелькавшие из дверей овощной лавки вместе с банками высохших московских конфект, глядел и на шедшего в стороне пехотного офицера, занесенного бог знает из какой губернии на уездную скуку, и на купца, мелькнувшего в сибирке на беговых дрожках, и уносился мысленно за ними в бедную жизнь их. Уездный чиновник пройди мимо - я уже и задумывался: куда он идет, на вечер ли к какому-нибудь своему брату, или прямо к себе домой, чтобы, посидевши с полчаса на крыльце, пока не совсем еще сгустились сумерки, сесть за ранний ужин с матушкой, с женой, с сестрой жены и всей семьей, и о чем будет веден разговор у них в то время, когда дворовая девка в монистах или мальчик в толстой куртке принесет уже после супа сальную свечу в долговечном домашнем подсвечнике. Подъезжая к деревне какого-нибудь помещика, я любопытно смотрел на высокую узкую деревянную колокольню или широкую темную деревянную старую церковь. Заманчиво мелькали мне издали сквозь древесную зелень красная крыша и белые трубы помещичьего дома, и я ждал нетерпеливо, пока разойдутся на обе стороны заступавшие его сады и он покажется весь с своею, тогда, увы! вовсе не пошлою, наружностью; и по нем старался я угадать, кто таков сам помещик, толст ли он, и сыновья ли у него, или целых шестеро дочерей с звонким девическим смехом, играми и вечною красавицей меньшею сестрицей, и черноглазы ли они, и весельчак ли он сам, или хмурен, как сентябрь в последних числах, глядит в календарь да говорит про скучную для юности рожь и пшеницу.

Теперь равнодушно подъезжаю ко всякой незнакомый деревне и равнодушно гляжу на ее пошлую наружность; моему охлажденному взору неприютно, мне не смешно, и то, что пробудило бы в прежние годы живое движенье в лице, смех и немолчные речи, то скользит теперь мимо, и безучастное молчание хранят мои недвижные уста. О моя юность! о моя свежесть!..
http://gogol.lit-info.ru/gogol/text/mertvye-dushi/dushi-6.htm


Нет ничего лучше Невского проспекта, по крайней мере в Петербурге; для него он составляет все. Чем не блестит эта улица - красавица нашей столицы! Я знаю, что ни один из бледных и чиновных ее жителей не променяет на все блага Невского проспекта. Не только кто имеет двадцать пять лет от роду, прекрасные усы и удивительно сшитый сюртук, но даже тот, у кого на подбородке выскакивают белые волоса и голова гладка, как серебряное блюдо, и тот в восторге от Невского проспекта.

А дамы! О, дамам еще больше приятен Невский проспект. Да и кому же он не приятен? Едва только взойдешь на Невский проспект, как уже пахнет одним гуляньем. Хотя бы имел какое-нибудь нужное, необходимое дело, но, взошедши на него, верно, позабудешь о всяком деле. Здесь единственное место, где показываются люди не по необходимости, куда не загнала их надобность и меркантильный интерес, объемлющий весь Петербург. Кажется, человек, встреченный на Невском проспекте, менее эгоист, нежели в Морской, Гороховой, Литейной, Мещанской и других улицах, где жадность и корысть, и надобность выражаются на идущих и летящих в каретах и на дрожках. Невский проспект есть всеобщая коммуникация Петербурга. Здесь житель Петербургской или Выборгской части, несколько лет не бывавший у своего приятеля на Песках или у Московской заставы, может быть уверен, что встретится с ним непременно. Никакой адрес-календарь и справочное место не доставят такого верного известия, как Невский проспект. Всемогущий Невский проспект! Единственное развлечение бедного на гулянье Петербурга! Как чисто подметены его тротуары, и, боже, сколько ног оставило на нем следы свои! И неуклюжий грязный сапог отставного солдата, под тяжестью которого, кажется, трескается самый гранит, и миниатюрный, легкий, как дым, башмачок молоденькой дамы, оборачивающей свою головку к блестящим окнам магазина, как подсолнечник к солнцу, и гремящая сабля исполненного надежд прапорщика, проводящая по нем резкую царапину, - все вымещает на нем могущество силы или могущество слабости. Какая быстрая совершается на нем фантасмагория в течение одного только дня! Сколько вытерпит он перемен в течение одних суток!

Начнем с самого раннего утра, когда весь Петербург пахнет горячими, только что выпеченными хлебами и наполнен старухами в изодранных платьях и салопах, совершающими свои наезды на церкви и на сострадательных прохожих. Тогда Невский проспект пуст: плотные содержатели магазинов и их комми еще спят в своих голландских рубашках или мылят свою благородную щеку и пьют кофей; нищие собираются у дверей кондитерских, где сонный ганимед, летавший вчера, как муха, с шоколадом, вылезает, с метлой в руке, без галстука, и швыряет им черствые пироги и объедки. По улицам плетется нужный народ: иногда переходят ее русские мужики, спешащие на работу, в сапогах, запачканных известью, которых и Екатерининский канал, известный своею чистотою, не в состоянии бы был обмыть. В это время обыкновенно неприлично ходить дамам, потому что русский народ любит изъясняться такими резкими выражениями, каких они, верно, не услышат даже в театре. Иногда сонный чиновник проплетется с портфелем под мышкою, если через Невский проспект лежит ему дорога в департамент. Можно сказать решительно, что в это время, то есть до двенадцати часов, Невский проспект не составляет ни для кого цели, он служит только средством: он постепенно наполняется лицами, имеющими свои занятия, свои заботы, свои досады, но вовсе не думающими о нем. Русский мужик говорит о гривне или о семи грошах меди, старики и старухи размахивают руками или говорят сами с собою, иногда с довольно разительными жестами, но никто их не слушает и не смеется над ними, выключая только разве мальчишек в пестрядевых халатах, с пустыми штофами или готовыми сапогами в руках, бегущих молниями по Невскому проспекту. В это время, что бы вы на себя ни надели, хотя бы даже вместо шляпы картуз был у вас на голове, хотя бы воротнички слишком далеко высунулись из вашего галстука, - никто этого не заметит.

В двенадцать часов на Невский проспект делают набеги гувернеры всех наций с своими питомцами в батистовых воротничках. Английские Джонсы и французские Коки идут под руку с вверенными их родительскому попечению питомцами и с приличною солидностью изъясняют им, что вывески над магазинами делаются для того, чтобы можно было посредством их узнать, что находится в самых магазинах. Гувернантки, бледные миссы и розовые славянки, идут величаво позади своих легеньких, вертлявых девчонок, приказывая им поднимать несколько выше плечо и держаться прямее; короче сказать, в это время Невский проспект - педагогический Невский проспект. Но чем ближе к двум часам, тем уменьшается число гувернеров, педагогов и детей: они наконец вытесняются нежными их родителями, идущими под руку с своими пестрыми, разноцветными, слабонервными подругами. Мало-помалу присоединяются к их обществу все, окончившие довольно важные домашние занятия, как-то: поговорившие с своим доктором о погоде и о небольшом прыщике, вскочившем на носу, узнавшие о здоровье лошадей и детей своих, впрочем показывающих большие дарования, прочитавшие афишу и важную статью в газетах о приезжающих и отъезжающих, наконец выпивших чашку кофию и чаю; к ним присоединяются и те, которых завидная судьба наделила благословенным званием чиновников по особенным поручениям. К ним присоединяются и те, которые служат в иностранной коллегии и отличаются благородством своих занятий и привычек. Боже, какие есть прекрасные должности и службы! как они возвышают и услаждают душу! но, увы! я не служу и лишен удовольствия видеть тонкое обращение с собою начальников.

Все, что вы ни встретите на Невском проспекте, все исполнено приличия: мужчины в длинных сюртуках, с заложенными в карманы руками, мамы в розовых, белых и бледно-голубых атласных рединготах и шляпках. Вы здесь встретите бакенбарды единственные, пропущенные с необыкновенным и изумительным искусством под галстук, бакенбарды бархатные, атласные, черные, как соболь или уголь, но, увы, принадлежащие только одной иностранной коллегии. Служащим в других департаментах провидение отказало в черных бакенбардах, они должны, к величайшей неприятности своей, носить рыжие. Здесь вы встретите усы чудные, никаким пером, никакою кистью не изобразимые; усы, которым посвящена лучшая половина жизни, - предмет долгих бдений во время дня и ночи, усы, на которые излились восхитительнейшие духи и ароматы и которых умастили все драгоценнейшие и редчайшие сорта помад, усы, которые заворачиваются на ночь тонкою веленевою бумагою, усы, к которым дышит самая трогательная привязанность их посессоров и которым завидуют проходящие. Тысячи сортов шляпок, платьев, платков, - пестрых, легких, к которым иногда в течение целых двух дней сохраняется привязанность их владетельниц, ослепят хоть кого на Невском проспекте. Кажется, как будто целое море мотыльков поднялось вдруг со стеблей и волнуется блестящею тучею над черными жуками мужеского пола. Здесь вы встретите такие талии, какие даже вам не снились никогда: тоненькие, узенькие талии, никак не толще бутылочной шейки, встретясь с которыми, вы почтительно отойдете к сторонке, чтобы как-нибудь неосторожно не толкнуть невежливым локтем; сердцем вашим овладеет робость и страх, чтобы как-нибудь от неосторожного даже дыхания вашего не переломилось прелестнейшее произведение природы и искусства. А какие встретите вы дамские рукава на Невском проспекте! Ах, какая прелесть! Они несколько похожи на два воздухоплавательные шара, так что дама вдруг бы поднялась на воздух, если бы не поддерживал ее мужчина; потому что даму так же легко и приятно поднять на воздух, как подносимый ко рту бокал, наполненный шампанским. Нигде при взаимной встрече не раскланиваются так благородно и непринужденно, как на Невском проспекте. Здесь вы встретите улыбку единственную, улыбку верх искусства, иногда такую, что можно растаять от удовольствия, иногда такую, что увидите себя вдруг ниже травы и потупите голову, иногда такую, что почувствуете себя выше адмиралтейского шпица и поднимете ее вверх. Здесь вы встретите разговаривающих о концерте или о погоде с необыкновенным благородством и чувством собственного достоинства. Тут вы встретите тысячу непостижимых характеров и явлений. Создатель! какие странные характеры встречаются на Невском проспекте! Есть множество таких людей, которые, встретившись с вами, непременно посмотрят на сапоги ваши, и, если вы пройдете, они оборотятся назад, чтобы посмотреть на ваши фалды. Я до сих пор не могу понять, отчего это бывает. Сначала я думал, что они сапожники, но, однако же, ничуть не бывало: они большею частию служат в разных департаментах, многие из них превосходным образом могут написать отношение из одного казенного места в другое; или же люди, занимающиеся прогулками, чтением газет по кондитерским, - словом, большею частию всё порядочные люди. В это благословенное время от двух до трех часов пополудни, которое может назваться движущеюся столицею Невского проспекта, происходит главная выставка всех лучших произведений человека. Один показывает щегольской сюртук с лучшим добром, другой - греческий прекрасный нос, третий несет превосходные бакенбарды, четвертая - пару хорошеньких глазок и удивительную шляпку, пятый - перстень с талисманом на щегольском мизинце, шестая - ножку в очаровательном башмачке, седьмой галстук, возбуждающий удивление, осьмой - усы, повергающие в изумление. Но бьет три часа, и выставка оканчивается, толпа редеет... В три часа - новая перемена. На Невском проспекте вдруг настает весна: он покрывается весь чиновниками в зеленых вицмундирах. Голодные титулярные, надворные и прочие советники стараются всеми силами ускорить свой ход. Молодые коллежские регистраторы, губернские и коллежские секретари спешат еще воспользоваться временем и пройтиться по Невскому проспекту с осанкою, показывающею, что они вовсе не сидели шесть часов в присутствии. Но старые коллежские секретари, титулярные и надворные советники идут скоро, потупивши голову: им не до того, чтобы заниматься рассматриванием прохожих; они еще не вполне оторвались от забот своих; в их голове ералаш и целый архив начатых и неоконченных дел; им долго вместо вывески показывается картонка с бумагами или полное лицо правителя канцелярии.

С четырех часов Невский проспект пуст, и вряд ли вы встретите на нем хотя одного чиновника. Какая-нибудь швея из магазина перебежит через Невский проспект с коробкою в руках, какая-нибудь жалкая добыча человеколюбивого повытчика, пущенная по миру во фризовой шинели, какой-нибудь заезжий чудак, которому все часы равны, какая-нибудь длинная высокая англичанка с ридикюлем и книжкою в руках, какой-нибудь артельщик, русский человек в демикотоновом сюртуке с талией на спине, с узенькою бородою, живущий всю жизнь на живую нитку, в котором все шевелится: спина, и руки, и ноги, и голова, когда он учтиво проходит по тротуару, иногда низкий ремесленник; больше никого не встретите вы на Невском проспекте.

Но как только сумерки упадут на домы и улицы и будочник, накрывшись рогожею, вскарабкается на лестницу зажигать фонарь, а из низеньких окошек магазинов выглянут те эстампы, которые не смеют показаться среди дня, тогда Невский проспект опять оживает и начинает шевелиться. Тогда настает то таинственное время, когда лампы дают всему какой-то заманчивый, чудесный свет. Вы встретите очень много молодых людей, большею частию холостых, в теплых сюртуках и шинелях. В это время чувствуется какая-то цель, или, лучше, что-то похожее на цель, что-то чрезвычайно безотчетное; шаги всех ускоряются и становятся вообще очень неровны. Длинные тени мелькают по стенам и мостовой и чуть не достигают головами Полицейского моста. Молодые коллежские регистраторы, губернские и коллежские секретари очень долго прохаживаются; но старые коллежские регистраторы, титулярные и надворные советники большею частию сидят дома, или потому, что это народ женатый, или потому, что им очень хорошо готовят кушанье живущие у них в домах кухарки-немки. Здесь вы встретите почтенных стариков, которые с такою важностью и с таким удивительным благородством прогуливались в два часа по Невскому проспекту. Вы их увидите бегущими так же, как молодые коллежские регистраторы, с тем, чтобы заглянуть под шляпку издали завиденной дамы, которой толстые губы и щеки, нащекатуренные румянами, так нравятся многим гуляющим, а более всего сидельцам, артельщикам, купцам, всегда в немецких сюртуках гуляющим целою толпою и обыкновенно под руку.
http://gogol.lit-info.ru/gogol/text/nevskij-prospekt.htm


Я очень люблю скромную жизнь тех уединенных владетелей отдаленных деревень, которых в Малороссии обыкновенно называют старосветскими, которые, как дряхлые живописные домики, хороши своею пестротою и совершенною противоположностью с новым гладеньким строением, которого стен не промыл еще дождь, крыши не покрыла зеленая плесень и лишенное щекатурки крыльцо не выказывает своих красных кирпичей. Я иногда люблю сойти на минуту в сферу этой необыкновенно уединенной жизни, где ни одно желание не перелетает за частокол, окружающий небольшой дворик, за плетень сада, наполненного яблонями и сливами, за деревенские избы, его окружающие, пошатнувшиеся на сторону, осененные вербами, бузиною и грушами. Жизнь их скромных владетелей так тиха, так тиха, что на минуту забываешься и думаешь, что страсти, желания и неспокойные порождения злого духа, возмущающие мир, вовсе не существуют и ты их видел только в блестящем, сверкающем сновидении. Я отсюда вижу низенький домик с галереею из маленьких почернелых деревянных столбиков, идущею вокруг всего дома, чтобы можно было во время грома и града затворить ставни окон, не замочась дождем. За ним душистая черемуха, целые ряды низеньких фруктовых дерев, потопленных багрянцем вишен и яхонтовым морем слив, покрытых свинцовым матом; развесистый клен, в тени которого разостлан для отдыха ковер; перед домом просторный двор с низенькою свежею травкою, с протоптанною дорожкою от амбара до кухни и от кухни до барских покоев; длинношейный гусь, пьющий воду с молодыми и нежными, как пух, гусятами; частокол, обвешанный связками сушеных груш и яблок и проветривающимися коврами; воз с дынями, стоящий возле амбара; отпряженный вол, лениво лежащий возле него, - все это для меня имеет неизъяснимую прелесть, может быть, оттого, что я уже не вижу их и что нам мило все то, с чем мы в разлуке. Как бы то ни было, но даже тогда, когда бричка моя подъезжала к крыльцу этого домика, душа принимала удивительно приятное и спокойное состояние; лошади весело подкатывали под крыльцо, кучер преспокойно слезал с козел и набивал трубку, как будто бы он приезжал в собственный дом свой; самый лай, который поднимали флегматические барбосы, бровки и жучки, был приятен моим ушам. Но более всего мне нравились самые владетели этих скромных уголков, старички, старушки, заботливо выходившие навстречу. Их лица мне представляются и теперь иногда в шуме и толпе среди модных фраков, и тогда вдруг на меня находит полусон и мерещится былое. На лицах у них всегда написана такая доброта, такое радушие и чистосердечие, что невольно отказываешься, хотя, по крайней мере, на короткое время, от всех дерзких мечтаний и незаметно переходишь всеми чувствами в низменную буколическую жизнь.

Я до сих пор не могу позабыть двух старичков прошедшего века, которых, увы! теперь уже нет, но душа моя полна еще до сих пор жалости, и чувства мои странно сжимаются, когда воображу себе, что приеду со временем опять на их прежнее, ныне опустелое жилище и увижу кучу развалившихся хат, заглохший пруд, заросший ров на том месте, где стоял низенький домик, - и ничего более. Грустно! мне заранее грустно!..
http://gogol.lit-info.ru/gogol/text/starosvetskie-pomeschiki.htm

Антон Павлович Чехов



В МОСКВЕ НА ТРУБНОЙ ПЛОЩАДИ
Небольшая площадь близ Рождественского монастыря, которую называют Трубной, или просто Трубой; по воскресеньям на ней бывает торг. Копошатся, как раки в решете, сотни тулупов, бекеш, меховых картузов, цилиндров. Слышно разноголосое пение птиц, напоминающее весну. Если светит солнце и на небе нет облаков, то пение и запах сена чувствуются сильнее, и это воспоминание о весне возбуждает мысль и уносит ее далеко-далеко. По одному краю площадки тянется ряд возов. На возах не сено, не капуста, не бобы, а щеглы, чижи, красавки, жаворонки, черные и серые дрозды, синицы, снегири. Всё это прыгает в плохих, самоделковых клетках, поглядывает с завистью на свободных воробьев и щебечет. Щеглы по пятаку, чижи подороже, остальная же птица имеет самую неопределенную ценность.
- Почем жаворонок?
Продавец и сам не знает, какая цена его жаворонку. Он чешет затылок и запрашивает сколько бог на душу положит - или рубль, или три копейки, смотря по покупателю. Есть и дорогие птицы. На запачканной жердочке сидит полинялый старик-дрозд с ощипанным хвостом. Он солиден, важен и неподвижен, как отставной генерал. На свою неволю он давно уже махнул лапкой и на голубое небо давно уже глядит равнодушно. Должно быть, за это свое равнодушие он и почитается рассудительной птицей. Его нельзя продать дешевле как за сорок копеек. Около птиц толкутся, шлепая по грязи, гимназисты, мастеровые, молодые люди в модных пальто, любители в донельзя поношенных шапках, в подсученных, истрепанных, точно мышами изъеденных брюках. Юнцам и мастеровым продают самок за самцов, молодых за старых... Они мало смыслят в птицах. Зато любителя не обманешь. Любитель издали видит и понимает птицу.

- Положительности нет в этой птице, - говорит любитель, засматривая чижу в рот и считая перья в его хвосте. - Он теперь поет, это верно, но что ж из эстого? И я в компании запою. Нет, ты, брат, мне без компании, брат, запой; запой в одиночку, ежели можешь... Ты подай мне того вон, что сидит и молчит! Тихоню подай! Этот молчит, стало быть, себе на уме...
Между возами с птицей попадаются возы и с другого рода живностью. Тут вы видите зайцев, кроликов, ежей, морских свинок, хорьков. Сидит заяц и с горя солому жует. Морские свинки дрожат от холода, а ежи с любопытством посматривают из-под своих колючек на публику.
- Я где-то читал, - говорит чиновник почтового ведомства, в полинялом пальто, ни к кому не обращаясь и любовно поглядывая на зайца, - я читал, что у какого-то ученого кошка, мышь, кобчик и воробей из одной чашки ели.
- Очень это возможно, господин. Потому кошка битая, и у кобчика, небось, весь хвост повыдерган. Никакой учености тут нет, сударь. У моего кума была кошка, которая, извините, огурцы ела. Недели две полосовал кнутищем, покудова выучил. Заяц, ежели его бить, спички может зажигать. Чему вы удивляетесь? Очень просто! Возьмет в рот спичку и - чирк! Животное то же, что и человек. Человек от битья умней бывает, так и тварь.


В толпе снуют чуйки с петухами и утками под мышкой. Птица всё тощая, голодная. Из клеток высовывают свои некрасивые, облезлые головы цыплята и клюют что-то в грязи. Мальчишки с голубями засматривают вам в лицо и тщатся узнать в вас голубиного любителя.
- Да-с! Говорить вам нечего! - кричит кто-то сердито. - Вы посмотрите, а потом и говорите! Нешто это голубь? Это орел, а не голубь!
Высокий, тонкий человек с бачками и бритыми усами, по наружности лакей, больной и пьяный, продает белую, как снег, болонку. Старуха-болонка плачет.
- Велела вот продать эту пакость, - говорит лакей, презрительно усмехаясь. - Обанкрутилась на старости лет, есть нечего и теперь вот собак да кошек продает. Плачет, целует их в поганые морды, а сама продает от нужды. Ей-богу, факт! Купите, господа! На кофий деньги надобны.
Но никто не смеется. Мальчишка стоит возле и, прищурив один глаз, смотрит на него серьезно, с состраданием. Интереснее всего рыбный отдел. Душ десять мужиков сидят в ряд. Перед каждым из них ведро, в ведрах же маленький кромешный ад. Там в зеленоватой, мутной воде копошатся карасики, вьюнки, малявки, улитки, лягушки-жерлянки, тритоны. Большие речные жуки с поломанными ногами шныряют по маленькой поверхности, карабкаясь на карасей и перескакивая через лягушек. Лягушки лезут на жуков, тритоны на лягушек. Живуча тварь! Темно-зеленые лини, как более дорогая рыба, пользуются льготой: их держат в особой баночке, где плавать нельзя, но всё же не так тесно...

- Важная рыба карась! Держаный карась, ваше высокоблагородие, чтоб он издох! Его хоть год держи в ведре, а он всё жив! Неделя уж, как поймал я этих самых рыбов. Наловил я их, милостивый государь, в Перерве и оттуда пешком. Караси по две копейки, вьюны по три, а малявки гривенник за десяток, чтоб они издохли! Извольте малявок за пятак. Червячков не прикажете ли?
Продавец лезет в ведро и достает оттуда своими грубыми, жесткими пальцами нежную малявку или карасика, величиной с ноготь. Около ведер разложены лески, крючки, жерлицы, и отливают на солнце пунцовым огнем прудовые червяки. Около возов с птицей и около ведер с рыбой ходит старец-любитель в меховом картузе, железных очках и калошах, похожих на два броненосца. Это, как его называют здесь, "тип". За душой у него ни копейки, но, несмотря на это, он торгуется, волнуется, пристает к покупателям с советами. За какой-нибудь час он успевает осмотреть всех зайцев, голубей и рыб, осмотреть до тонкостей, определить всем, каждой из этих тварей породу, возраст и цену. Его, как ребенка, интересуют щеглята, карасики и малявки. Заговорите с ним, например, о дроздах, и чудак расскажет вам такое, чего вы не найдете ни в одной книге. Расскажет вам с восхищением, страстно и вдобавок еще и в невежестве упрекнет. Про щеглят и снегирей он готов говорить без конца, выпучив глаза и сильно размахивая руками. Здесь на Трубе его можно встретить только в холодное время, летом же он где-то за Москвой перепелов на дудочку ловит и рыбку удит.
А вот и другой "тип", - очень высокий, очень худой господин в темных очках, бритый, в фуражке с кокардой, похожий на подьячего старого времени. Это любитель; он имеет немалый чин, служит учителем в гимназии, и это известно завсегдатаям Трубы, и они относятся к нему с уважением, встречают его поклонами и даже придумали для него особенный титул: "ваше местоимение". Под Сухаревой он роется в книгах, а на Трубе ищет хороших голубей.
- Пожалуйте! - кричат его голубятники. - Господин учитель, ваше местоимение, обратите ваше внимание на турманов! Ваше местоимение!
- Ваше местоимение
! - кричат ему с разных сторон.
- Ваше местоимение! - повторяет где-то на бульваре мальчишка.
А "его местоимение", очевидно, давно уже привыкший к этому своему титулу, серьезный, строгий, берет в обе руки голубя и, подняв его выше головы, начинает рассматривать и при этом хмурится и становится еще более серьезным, как заговорщик. И Труба, этот небольшой кусочек Москвы, где животных любят так нежно и где их так мучают, живет своей маленькой жизнью, шумит и волнуется, и тем деловым и богомольным людям, которые проходят мимо по бульвару, непонятно, зачем собралась эта толпа людей, эта пестрая смесь шапок, картузов и цилиндров, о чем тут говорят, чем торгуют.
http://bibliotekar.ru/rusChehov/21.htm

И ПРЕКРАСНОЕ ДОЛЖНО ИМЕТЬ СВОИ ПРЕДЕЛЫ
В записной книжке одного мыслящего коллежского регистратора, умершего в прошлом году от испуга, было найдено следующее:
Порядок вещей требует, чтобы не только злое, но даже и прекрасное имело пределы. Поясню примерами: Даже самая прекрасная пища, принятая через меру, производит в желудке боль, икоту и чревовещание. Лучшим украшением человеческой головы служат волосы. Но кто не знает, что сии самые волосы, будучи длинны (не говорю о женщинах), служат признаком, по коему узнаются умы легкомысленные и вредоносные?
Один чиновник, сын благочестивых и добронравных родителей, считал за большое удовольствие снимать перед старшими шапку. Это прекрасное качество его души особенно бросалось в глаза, когда он нарочно ходил по городу и искал встречи со старшими только для той цели, чтобы лишний раз снять перед ними шапку и тем воздать должное. Натура его была до того почтительная и уважительная, что он снимал шапку не только перед своим непосредственным и косвенным начальством, но даже и перед старшими возрастом. Следствием такого благородства души его было то, что ему каждую секунду приходилось обнажать свою голову. Однажды, встретясь в одно зимнее, холодное утро с племянником частного пристава, он снял шапку, застудил голову и умер без покаяния. Из этого явствует, что быть почтительным необходимо, но в пределах умеренности.

Не могу также умолчать и про науку. Наука имеет многие прекрасные и полезные качества, но вспомните, сколько зла приносит она, ежели предающийся ей человек переходит границы, установленные нравственностью, законами природы и прочим? Горе тому, который... Но умолчу лучше... Фельдшер Егор Никитыч, лечивший мою тетеньку, любил во всем точность, аккуратность и правильность - качества, достойные души возвышенной. На всякое действие и на всякий шаг у него были нарочитые правила, опытом установленные, а в исполнении сих правил он отличался примерным постоянством. Однажды, придя к нему в пять часов утра, я разбудил его и, имея на лице написанную скорбь, воскликнул: - Егор Никитыч, поспешите к нам! Тетенька истекает кровью!
Егор Никитыч встал, надел сапоги и пошел в кухню умываться. Умывшись с мылом и почистивши зубы, он причесался перед зеркалом и начал надевать брюки, предварительно почистив их и разгладив руками. Затем он почистил щеткой сюртук и жилетку, завел часы и аккуратненько прибрал свою постель. Покончив с постелью, он, как бы давая мне урок аккуратности, стал пришивать к пальто сорвавшуюся пуговку.
- Кровью истекает! - повторил я, изнемогая от понятного нетерпения.
- Сию минуту-с... Только вот богу помолюсь.
Егор Никитыч стал перед образами и начал молиться.
- Я готов... Только вот пойду на улицу, погляжу, какие надевать калоши — глубокие или мелкие?

Когда, наконец, мы вышли из его дома, он запер свою дверь, помолился набожно на восток и всю дорогу, идя тихо по тротуару, старался ступать на гладкие камни, боясь испортить обувь. Придя к нам, мы тетушку в живых уже не застали. Стало быть, и пунктуальность должна иметь пределы.
Писание, по-видимому, занятие прекрасное. Оно обогащает ум, набивает руку и облагороживает сердце. Но много писать не годится. И литература должна иметь предел, ибо многое писание может произвести соблазн. Я, например, пишу эти строки, а дворник Евсевий подходит к моему окну и подозрительно посматривает на мое писание. В его душу я заронил сомнение. Спешу потушить лампу.
http://bibliotekar.ru/rusChehov/195.htm

ПОСЛЕ ТЕАТРА
Надя Зеленина, вернувшись с мамой из театра, где давали "Евгения Онегина", и придя к себе в комнату, быстро сбросила платье, распустила косу и в одной юбке и в белой кофточке поскорее села за стол, чтобы написать такое письмо, как Татьяна.
"Я люблю вас, - написала она, - но вы меня не любите, не любите!" Написала и засмеялась.
Ей было только шестнадцать лет, и она еще никого не любила. Она знала, что ее любят офицер Горный и студент Груздев, но теперь, после оперы, ей хотелось сомневаться в их любви. Быть нелюбимой и несчастной - как это интересно! В том, когда один любит больше, а другой равнодушен, есть что-то красивое, трогательное и поэтическое. Онегин интересен тем, что совсем не любит, а Татьяна очаровательна, потому что очень любит, и если бы они одинаково любили друг друга и были счастливы, то, пожалуй, показались бы скучными.
"Перестаньте же уверять, что вы меня любите, - продолжала Надя писать, думая об офицере Горном. - Поверить вам я не могу. Вы очень умны, образованны, серьезны, у вас громадный талант и, быть может, вас ожидает блестящая будущность, а я неинтересная, ничтожная девушка, и вы сами отлично знаете, что в вашей жизни я буду только помехой. Правда, вы увлеклись мною и вы думали, что встретили во мне ваш идеал, но это была ошибка, и вы теперь уже спрашиваете себя в отчаянии: зачем я встретил эту девушку? И только ваша доброта мешает вам сознаться в этом!.."
Наде стало жаль себя, она заплакала и продолжала: "Мне тяжело оставить маму и брата, а то бы я надела монашескую рясу и ушла, куда глаза глядят. А вы бы стали свободны и полюбили другую. Ах, если бы я умерла!"
Сквозь слезы нельзя было разобрать написанного; на столе, на полу и на потолке дрожали короткие радуги, как будто Надя смотрела сквозь призму. Писать было нельзя, она откинулась на спинку кресла и стала думать о Горном. Боже мой, как интересны, как обаятельны мужчины! Надя вспомнила, какое прекрасное выражение, заискивающее, виноватое и мягкое, бывает у офицера, когда с ним спорят о музыке, и какие при этом он делает усилия над собой, чтобы его голос не звучал страстно. В обществе, где холодное высокомерие и равнодушие считаются признаком хорошего воспитания и благородного нрава, следует прятать свою страсть. И он прячет, но это ему не удается, и все отлично знают, что он страстно любит музыку. Бесконечные споры о музыке, смелые суждения людей непонимающих держат его в постоянном напряжении, он напуган, робок, молчалив. Играет он на рояле великолепно, как настоящий пианист, и если бы он не был офицером, то наверное был бы знаменитым музыкантом. Слезы высохли на глазах. Надя вспомнила, что Горный объяснялся ей в любви в симфоническом собрании и потом внизу около вешалок, когда со всех сторон дул сквозной ветер.

"Я очень рада, что вы, наконец, познакомились со студентом Груздевым, - продолжала она писать. - Он очень умный человек, и вы, наверное, его полюбите. Вчера он был у нас и просидел до двух часов. Все мы были в восторге, и я жалела, что вы не приехали к нам. Он говорил много замечательного".
Надя положила на стол руки и склонила на них голову, и ее волосы закрыли письмо. Она вспомнила, что студент Груздев тоже любит ее и что он имеет такое же право на ее письмо, как и Горный. В самом деле, не написать ли лучше Груздеву? Без всякой причины в груди ее шевельнулась радость: сначала радость была маленькая и каталась в груди, как резиновый мячик, потом она стала шире, больше и хлынула как волна. Надя уже забыла про Горного и Груздева, мысли ее путались, а радость всё росла и росла, из груди она пошла в руки и в ноги, и казалось, будто легкий прохладный ветерок подул на голову и зашевелил волосами. Плечи ее задрожали от тихого смеха, задрожал и стол, и стекло на лампе, и на письмо брызнули из глаз слезы. Она была не в силах остановить этого смеха и, чтобы показать самой себе, что она смеется не без причины, она спешила вспомнить что-нибудь смешное.
- Какой смешной пудель! - проговорила она, чувствуя, что ей становится душно от смеха. - Какой смешной пудель!
Она вспомнила, как Груздев вчера после чаю шалил с пуделем Максимом и потом рассказал про одного очень умного пуделя, который погнался на дворе за вороном, а ворон оглянулся на него и сказал: - Ах ты, мошенник!
Пудель, не знавший, что он имеет дело с ученым вороном, страшно сконфузился и отступил в недоумении, потом стал лаять.
- Нет, буду лучше любить Груздева, - решила Надя и разорвала письмо.
Она стала думать о студенте, об его любви, о своей любви, но выходило так, что мысли в голове расплывались и она думала обо всем: о маме, об улице, о карандаше, о рояле... Думала она с радостью и находила, что всё хорошо, великолепно, а радость говорила ей, что это еще не всё, что немного погодя будет еще лучше. Скоро весна, лето, ехать с мамой в Горбики, приедет в отпуск Горный, будет гулять с нею по саду и ухаживать. Приедет и Груздев. Он будет играть с нею в крокет и в кегли, рассказывать ей смешные или удивительные вещи. Ей страстно захотелось сада, темноты, чистого неба, звезд. Опять ее плечи задрожали от смеха и показалось ей, что в комнате запахло полынью и будто в окно ударила ветка. Она пошла к себе на постель, села и, не зная, что делать со своею большою радостью, которая томила ее, смотрела на образ, висевший на спинке ее кровати, и говорила: - Господи! Господи! Господи!
http://bibliotekar.ru/rusChehov/44.htm
Прикрепления: 4846377.jpg (12.2 Kb) · 9625559.jpg (10.5 Kb) · 1261478.jpg (8.7 Kb) · 3440672.jpg (10.1 Kb)
 

Валентина_КочероваДата: Среда, 14 Янв 2015, 18:55 | Сообщение # 16
Группа: Администраторы
Сообщений: 7247
Статус: Offline
ФОТОГРАФИЯ
Утром проснулась, заглянула в комнату - его нет! - испуганно ёкнуло сердце, но, все еще спокойная, поднялась в ремингтонную - и здесь нет! - и пошла, пошла, все убыстряя шаги. Путаясь в широкой юбке, вбежала в библиотеку. Нет! И навстречу с испуганно-большими глазами Саша, а в руке - письмо. Взяла листок и сразу увидела слова: «Мой отъезд огорчит тебя...».
Кто-то кричал за спиною, но не слышала. Сквозь голый облетевший сад бежала к пруду, не бросилась - просто скатилась с мостков в промерзшую зеленоватую тину. Подоспели. Несли домой на руках. Уложили в гостиной на диване. Когда очнулась, увидела в зеркале напротив: какая-то старуха, по толстым морщинистым щекам, не останавливаясь, ползут медленные слезы. А день был неуверенным. Только на минуту проглянуло солнце, сочными желтыми квадратами легло на полу, но ненадолго - на небо снова натянуло косматых туч, и снова заморосил серый дождик. Зачем-то диктовала телеграммы, умоляла, требовала, обманывала, а внизу сыновья писали письма и кто-то - медленное - играл на пианино. Иногда с чужим - она все, все знает! - лицом проходила Саша. Потом заснула. Снились лошади. Запрокидывая головы, бежали они к светлой озерной воде. Неясно, сквозь сон, слышала чьи-то голоса, потом снова медленную музыку, а когда проснулась, приехали репортеры. Долго говорила с ними, оправдывалась. Догадывалась, что оправдывается, и краснела. Репортеры курили и, прищурившись, рассматривали ее - им надо было туда, куда уехал он, но об этом знала только Саша. Она, закрывшись, сидела в своей комнате. Потом замолчала на полуслове - все новые люди возникали вокруг, с любопытством рассматривали ее.

В нетопленых комнатах было холодно, и Софья Андреевна зябла, кутаясь в пуховый платок.
Жизнь была долгой, была счастливой, потому что вся она - это он, да еще дети, которые тоже он... Жизнь была долгой, и осталось только тихо и счастливо умереть, но смерти не было, было вот это бегство, этот скандал, эти раскрасневшиеся от любопытства чужие лица. Господи! Да она и сама бы уехала с ним, пряталась бы от чужих людей, пересаживалась бы с одного поезда на другой, только чтобы с ним, только чтобы умереть рядом... На следующий день, вечером, сказали: Астапово. Только накинула на плечи пальто и поехала. Уже была ночь, когда бежала к дому начальника станции, а там люди, люди и уже узнавали ее, оглядывались, толкали друг друга, что-то говорили про нее, но она не слышала, торопливо бормотала, сбиваясь, путая слова: - Только посмотреть. Да, только посмотреть. Можно, я в окошко загляну, да? Сорок восемь лет жили…


С.А. Толстая у окна дома начальника станции Астапово И.М. Озолина

И неслышные слезы снова текли по лицу. И уже помогал кто-то перелезть через ограду палисадника, а она все бормотала: - Только посмотреть, только взглянуть, как он... И, спотыкаясь, хватаясь руками за деревья, брела к светящимся в этой неоглядной ночи окнам. Безжалостно ярко вспыхнул навстречу магний - снова ее, покинутую, фотографировали. Так и осталась. Старая, крадущаяся сквозь пустые деревья к дому... - За что ее так, а? - спросила стоявшая рядом девушка, и голос ее задрожал. А экскурсовод уже торопила в следующий зал. День был выходной, и яснополянский музей работал как конвейер.


На могиле Льва Толстого нет креста...

Николай Коняев
http://www.cofe.ru/blagovest/article.asp?heading=38&article=14061

ПОЛЕТ
Як-40, задрав кверху нос, набирал высоту и наконец выпрямился и замер. Внизу где-то далеко осталась Рига, тихие, старые улочки, Даугава. В салоне было тихо, спокойно. Кто-то дремал, прикрыв лицо газетой. Девушка читала книгу. Две женщины, перегнувшись через кресла, что-то вполголоса обсуждали. Светловолосый ребёнок с интересом рассматривал тёмное небо, яркое, какое-то одинокое солнце и медленно ползающие по цветным лоскутикам полей, облака-барашки. Только в пилотской кабине было неспокойно!
«Хоть обратно возвращайся»,- нервно барабаня пальцами по креслу, сказал первый пилот! «Да уж!» - сказал второй, медленно раскачиваясь в кресле. Из-за сильного тумана аэропорт назначения не принимал! «Идите на запасной», - пробубнили наушники. Но и запасной отказался принимать, как и другие близлежащие порты. И вдруг, удача, диспетчер аэропорта города «N» радостно прокричал: «Ребята идите к нам, полоса чистая! Облачность низкая, но полоса чистая! Видимость...» «Ну наконец-то», - обрадовано сказал второй! Быстро развернул карту, прикинул курс и... самолёт наклонился на правое крыло и замер. Только внизу перевёрнутая земля медленно поворачивалась. Высота. Курс. Вот и радиомаяк дальнего привода. «Ча-ша-то-нет, ти-та ти-та», - монотонно повторял маяк. «Снижаемся, - сказал первый, - сплошная облачность!» «Угу», - согласился второй!
Экипаж впервые шёл на незнакомый порт, да ещё эта, сплошная облачность! Диспетчер упорно повторял: «Полоса чистая, видимость, заходите на посадку, мы вас видим». Скорость снижена, закрылки выпущены. Самолёт шёл на посадку. Высотомер прыгал, показывая близость земли, но вокруг сплошное белое молоко! «Вижу полосу, огни!» - воскликнул второй. «Вижу,- ответил первый, -садимся». Вдруг, как молния пронзила сознание, на самолёт надвигалась пятиэтажка. Чуть не задев крышу, самолёт пролетел. Мгновение, ручку на себя, двигатели взревели и в то же время самолёт тряхнуло от резкого удара. До конца полёта осталось две секунды!

На заводе была пересменка. Первая смена уже не работала, вторая ещё не работала. Нам же, ещё час с лишним оставалось до конца рабочего дня. На улице стоял настолько густой туман, что только тёмные окна на противоположной стороне улицы выдавали почти невидимые коробки домов. Кто-то в лаборатории включил свет. У всех было сонное настроение. Кто-то шелестел чертежами, кто-то лениво щёлкал ручками приборов... Завлабораторией не то писал что-то, не то дремал. Ведущий конструктор соседней группы на листе бумаги рисовал какие-то каракули, тщательно выводя каждую завитушку. Как вдруг в коридоре послышался топот многочисленных ног, мужчина переводя дыхание кричал на весь коридор: «Самолёт, самолёт, упал, на дома, на заводские дома, самолёт!». Все оцепенели! Кто-то кинулся звонить домой, кто-то бросился к вешалке и начал одеваться. Паническое настроение мгновенно охватило всех! Все бросились на проходную, а там уже было настоящее столпотворение! Вахтёры наотрез отказывались пропускать. Кто-то, помоложе, перепрыгивали через ограждение, турникет. Когда наконец до вахтёров дошёл весь ужас происшедшего, турникет, увлекаемый толпой, завертелся как беличье колесо! На улице шёл, бежал, растекался людской муравейник. Вот сейчас нужно поворачивать к заводским домам. Но толпа почему-то двигалась в сторону, в сторону моего дома! Но, нет, повернула влево и вдруг стала замедляясь превращаться в людское море. Кругом стоял гомон, кто-то, что-то до хрипоты рассказывал, показывая разрушенную наполовину крышу типографии. Густой туман скрывал всё вокруг. На другой стороне проспекта еле-еле угадывались серые силуэты домов. Слева горел маршрутный автобус - четвёртка. Справа киоск «Союзпечать». Прямо, факелом, из разорванной трубы, горел газ. Чуть правее огромное пламя то стихая, то вновь разгораясь, полыхало, освещая густой туман. Вдруг раздался хлопок и в небо взвились ярко-белые искры, по-видимому горели магниевые сплавы. Я посмотрел вокруг. На земле валялись кирпичи, какие-то доски, провода листы шифера. Мужчина охватив окровавленную голову сидел на земле. Молодая женщина, перепачканная сажей, с распущенными волосами, держа на руках маленького ребёнка, с ужасом в глазах, бегала из стороны в сторону, кого-то заносили в «Скорую»!

Утро следующего дня выдалось ясным, солнечным, как бы в насмешку над людским горем! Идя на работу, я не удержался и повернул к месту трагедии. Серый четырёхэтажный дом был как бы расколот на две половинки. И хотя за ночь вокруг был построен высокий сплошной забор, но и он не мог скрыть трагедии. Куча строительного мусора возвышалась до третьего этажа. На самом верху, на уцелевшей чудом стене висела газовая плита. На стене виднелись вырезанные из журнала картинки, расколотое зеркало. Большой грузовик медленно отъезжал от дома, увозя груду искорёженного металла. На рваном куске виднелись уцелевшие иллюминаторы, смотревшие в последний раз на высокое, голубое небо!


Новгород. Трагедия 75-го. На следующий день, на месте падения ЯК-40. Кранами грузят на трейлеры останки самолёта. Внизу видны группы милицейского оцепления. Вдоль пешеходной дорожки за ночь построен фанерный, непрозрачный забор.
http://ua1tcr.narod.ru/rasskazy.htm

ЗАКОЛДОВАННАЯ РОЩА
Чего только не увидишь из окна деревенского дома! Вот через поле бежит тропинка. Ныряет в берёзовую рощу и спешит дальше. Обыкновенная полевая тропинка. И роща самая обыкновенная. Только вот что странно: люди идут по тропинке, входят в рощу, но никто из рощи не выходит! Вошли в рощу две девочки и не вышли. Въехал велосипедист и не выехал. Проковылял старичок и пропал. Уж не завёлся ли в роще Змей Горыныч? Или Соловей-разбойник? Смотрел я, смотрел, не вытерпел и тоже пошёл в рощу. Захожу, а там... Всё красно от костяники!



КАК МЕДВЕДИЦА РЫБУ ЛОВИЛА
В реке Амуре шла кета. На берег спустилась медведица с медвежонком и стала ловить рыбу. Медведица выхватывала из воды крупных, сверкающих рыбин и швыряла их через спину на песок. Рыбины били хвостами, добирались до воды и уходили в реку. Медвежонок бегал и подталкивал их к воде. А медведица всё швыряла и швыряла рыбин. Но вот она оглянулась, сердито рявкнула и, схватившись лапами за голову, закачалась из стороны в сторону... Наконец медведица пришла в себя, медвежонок получил такую затрещину, что укатился в кусты и притих там, а медведица снова стала ловить рыбу. Медведица ловила рыбу, убивала её и кидала на берег, подальше от воды. А медвежонок сидел в кустах и смотрел.

ФУЗЕЯ
У меня в комнате на стене висит старинное ружье - фузея. Ствол у неё длинный, широкий, курок тугой, как волчий капкан, и с насечкой. Дед с ней охотничал, и мне в войну довелось. Пороху в деревне у нас не было, и мы делали его сами - перетирали осиновый уголь с серой и селитрой. Иногда фузея выстреливала сразу, а иной раз долго шипела и только после этого стреляла. Но самым неудобным был курок. Один я его взвести не мог, и мне помогала бабушка. Мы зажимали фузею в дверях, брали полено и давили на курок изо всех сил, пока он не щёлкал. Бабушка взваливала мне, фузею на плечо, и я шёл на охоту. Уток у нас на озере было много, и я стрелял не целясь: наставлял на озеро фузею, нажимал на спусковой крючок и на всякий случай отползал в сторонку. Я лежал в сторонке, ловил кузнечиков или жевал травинку, а фузея шипела, тужилась и, наконец, выстреливала.
- Слышала, как ты пальнул! - встречала меня бабушка и вздыхала: - Хотя бы чирочка подстрелил, что ли! Возвожу тебе этот курок, возвожу.
Зато уж когда охота была удачной, в избе у нас царил настоящий праздник. Бабушка ощипывала утку и радостно приговаривала: - Экий баранище! А жиру-то, жиру - страсть!.. Намедни была у бригадирши. Санька её тоже подстрельнул чирёнка, так и глядеть не на что! Лежит, горемыка, лапки врастопырку, махонький, синий...
Прошло много лет. Были у меня разные ружья: одноствольные и двуствольные, курковые и бескурковые, тульские и немецкие, но самым дорогим из них до сих пор остаётся фузея - старинное дедовское ружье с тяжёлым стволом и тугим курком с насечкой.

БЕРЕЗА
На высокой гриве стоит берёза. Её корявый ствол оброс лишайником и тугим, как резина, трутом. С пожелтевших сучьев до самой земли свешиваются длинные молодые ветви. Эти ветви делают берёзу очень чуткой: кругом ни ветерка, а берёза покачивается, сверкает листьями и шумит, шумит... И тонут в этом родном сердцу шуме все обиды, горести и боязни. Войди в этот шум - и ты станешь самым счастливым!


Т.Белозеров
http://ten2x5.narod.ru/biblio/st_beloz0.htm

СУШКИ
Как легко поругаться с женой из-за пустяка - попробуй примирись потом. Мы бредем лесом с прогулки, впереди - притихший ребенок. Ранняя весна. В оврагах снег еще. Поднимаемся на взгорок. И тут нас встречает одинокий куст орешника, унизанный весь... баранками. Настоящими сушками с маком, висящими на тонких ветках. Мы стоим, не веря глазам. Место безлюдное. На сучке записка: "Угощайтесь люди добрые". Детский почерк, бумажка в клетку. Мы начинаем смеяться. Мы начинаем прыгать вокруг куста. Мы не находим слов. Кто тебя придумал, чудо? Мы съели тогда с великим удовольствием лишь несколько сушек, чтобы и другие могли разделить с нами этот безымянный, маленький дар любви. Каждую весну я вспоминаю об этом и знаю, что буду вспоминать об этом всю жизнь. Он так и будет стоять у меня перед глазами, этот дивный куст орешника в весеннем лесу.

МОЙ ОТЕЦ
В те дни он не отходил от отца. Последние месяц-полтора, всюду с ним как хвостик. Раньше-то: с утра, да на улицу и в горы на весь день с ребятней, а тут ни на шаг. И отец брал его с собой, даже на покос бывало, полусонного. Завернет от прохлады и на телегу, тот проснется испуганно, а кругом уж все поет: и птицы, и отец вполголоса, и коса. Или вцепится в тяжелую отцовскую руку и не отпускает и ходит с ним. Отец остановится, разговорится со знакомым, зайдет в контору или на базар соберется, а ему ничего не надо, только быть рядом с отцом, только б не по потерять. И откуда он мог догадываться, что не увидит больше отца, что никогда уже больше не держаться ему за его большую теплую руку? Так и вышло: проводили на войну и погиб.
Я часто вижу этого пацаненка, чумазого от пыли и слез, глядящего на дорогу и уже все знающего. Шесть лет ему было. Это был мой отец.

В ДЕТСТВЕ
В детстве моей 'вечной' обузой во дворе была сестра, она была младше меня на четыре года. Как-то зимой она увязалась за мною с санками, а мне надо было убежать со сверстниками по своим делам и я, посадив ее на эти санки, безжалостно мотал ее на них, резко разворачивая и опрокидывая на виражах, добиваясь того, чтобы она сама оставила меня и не просилась со мною к ребятам. И надо было видеть, как этот неуклюжий маленький человечек, перевязанный шарфом, в шубке, терпеливо страдая, вставал после каждого падения и усаживался обреченно в санки и опять вставал, не смея заплакать... Сейчас я возвращаюсь в детство и уже не убегаю, добившись-таки ее горького плача и отказа идти со мной, нет, я бегу к ней, к своей сестренке и целую ее, и отряхиваю ее от снега, и не нужны мне никакие ребята и никакие дела, я прижимаюсь к ее морозной щечке и шепчу: "Прости, прости меня, Юлька, не плачь, я никуда не уйду, я не брошу тебя..."
Максим Яковлев
http://yamalrpc.ru/articles/id/7

Антон Павлович Чехов
ДАЧНИЦА
Леля NN, хорошенькая двадцатилетняя блондинка, стоит у палисадника дачи и, положив подбородок на перекладину, глядит вдаль. Все далекое поле, клочковатые облака на небе, темнеющая вдали железнодорожная станция и речка, бегущая в десяти шагах от палисадника, залиты светом багровой, поднимающейся из-за кургана луны. Ветерок от нечего делать весело рябит речку и шуршит травкой. Кругом тишина... Леля думает... Хорошенькое лицо ее так грустно, в глазах темнеет столько тоски, что, право, неделикатно и жестоко не поделиться с ней ее горем. Она сравнивает настоящее с прошлым. В прошлом году, в этом же самом душистом и поэтическом мае, она была в институте и держала выпускные экзамены. Ей припоминается, как классная дама m-lle Morceau, забитое, больное и ужасно недалекое созданье с вечно испуганным лицом и большим, вспотевшим носом, водила выпускных в фотографию сниматься.
- Ах, умоляю вас, - просила она конторщицу в фотографии, - не показывайте им карточек мужчин!
Просила она со слезами на глазах. Эта бедная ящерица, никогда не знавшая мужчин, приходила в священный ужас при виде мужской физиономии. В усах и бороде каждого «демона» она умела читать райское блаженство, неминуемо ведущее к неведомой, страшной пропасти, из которой нет выхода. Институтки смеялись над глупой Morceau, но, пропитанные насквозь «идеалами», они не могли не разделять ее священного ужаса. Они веровали, что там, за институтскими стенами, если не считать катарального папаши и братцев-вольноопределяющихся, кишат косматые поэты, бледные певцы, желчные сатирики, отчаянные патриоты, неизмеримые миллионеры, красноречивые до слез, ужасно интересные защитники. Гляди на эту кишащую толпу и выбирай! В частности, Леля была убеждена, что, выйдя из института, она неминуемо столкнется с тургеневскими и иными героями, бойцами за правду и прогресс, о которых впередогонку трактуют все романы и даже все учебники по истории — древней, средней и новой...

В этом мае Леля уже замужем. Муж ее красив, богат, молод, образован, всеми уважаем, но, несмотря на все это, он (совестно сознаться перед поэтическим маем!) груб, неотесан и нелеп, как сорок тысяч нелепых братьев. Просыпается он ровно в десять часов утра и, надевши халат, садится бриться. Бреется он с озабоченным лицом, с чувством, с толком, словно телефон выдумывает. После бритья пьет какие-то воды, тоже с озабоченным лицом. Затем, одевшись во все тщательно вычищенное и выглаженное, целует женину руку и в собственном экипаже едет на службу в «Страховое общество». Что он делает в этом «обществе», Леля не знает. Переписывает ли он только бумаги, сочиняет ли умные проекты, или, быть может, даже вращает судьбами «общества» - неизвестно. В четвертом часу приезжает он со службы и, жалуясь на утомление и испарину, переменяет белье. Затем садится обедать. За обедом он много ест и разговаривает. Говорит все больше о высоких материях. Решает женский и финансовый вопросы, бранит за что-то Англию, хвалит Бисмарка. Достается от него газетам, медицине, актерам, студентам... «Молодежь ужжасно измельчала!» За один обед успеет сотню вопросов решить. Но, что ужаснее всего, обедающие гости слушают этого тяжелого человека и поддакивают. Он, говорящий нелепости и пошлости, оказывается умнее всех гостей и может служить авторитетом.
- Нет у нас теперь хороших писателей! - вздыхает он за каждым обедом, и это убеждение вынес он не из книг. Он никогда ничего не читает - ни книг, ни газет. Тургенева смешивает с Достоевским, карикатур не понимает, шуток тоже, а прочитав однажды, по совету Лели, Щедрина, нашел, что Щедрин «туманно» пишет.
- Пушкин, ma chere, лучше... У Пушкина есть очень смешные вещи! Я читал... помню...
После обеда он идет на террасу, садится в мягкое кресло и, полузакрыв глаза, задумывается. Думает долго, сосредоточенно, хмурясь и морщась. О чем он думает, неведомо Леле. Она знает только, что после двухчасовой думы он нисколько не умнеет и несет все ту же чушь. Вечером игра в карты. Играет он аккуратно. Над каждым ходом долго думает и, в случае ошибки партнера, ровным, отчеканивающим голосом излагает правила карточной игры. После карт, по уходе гостей, он пьет те же воды и с озабоченным лицом ложится спать. Во сне он покоен, как лежачее бревно. Изредка только бредит, но и бред его нелеп.
- Извозчик! Извозчик! - услышала от него Леля на вторую ночь после свадьбы. Всю ночь он бурчит. Бурчит у него в носу, в груди, животе... Больше ничего не может сказать о нем Леля. Она стоит теперь у палисадника, думает о нем, сравнивает его со всеми знакомыми ей мужчинами и находит, что он лучше всех; но ей не легче от этого. Священный ужас m-lle Morceau обещал ей больше.
http://bibliotekar.ru/rusChehov/182.htm

ВЫИГРЫШНЫЙ БИЛЕТ
Иван Дмитрич, человек средний, проживающий с семьей тысячу двести рублей в год и очень довольный своей судьбой, как-то после ужина сел на диван и стал читать газету.
- Забыла я сегодня в газету поглядеть, - сказала его жена, убирая со стола. - Посмотри, нет ли там таблицы тиражей?
- Да, есть,
 - ответил Иван Дмитрич. - А разве твой билет не пропал в залоге?
- Нет, я во вторник носила проценты.
- Какой номер?
- Серия 9499, билет 26.
- Так-с... Посмотрим-с... 9499 и 26.

Иван Дмитрич не верил в лотерейное счастие и в другое время ни за что не стал бы глядеть в таблицу тиражей, но теперь от нечего делать и - благо, газета была перед глазами - он провел пальцем сверху вниз по номерам серий. И тотчас же, точно в насмешку над его неверием, не дальше как во второй строке сверху резко бросилась в глаза цифра 9499! Не поглядев, какой номер билета, не проверяя себя, он быстро опустил газету на колени и, как будто кто плеснул ему на живот холодной водой, почувствовал под ложечкой приятный холодок: и щекотно, и страшно, и сладко!
- Маша, 9499 есть! - сказал он глухо.
Жена поглядела на его удивленное, испуганное лицо и поняла, что он не шутит.
- 9499? - спросила она, бледнея и опуская на стол сложенную скатерть.
- Да, да... Серьезно есть!
- А номер билета?
- Ах, да! Еще номер билета. Впрочем, постой... погоди. Нет, каково? Все-таки номер нашей серии есть! Все-таки, понимаешь...

Иван Дмитрич, глядя на жену, улыбался широко и бессмысленно, как ребенок, которому показывают блестящую вещь. Жена тоже улыбалась: ей, как и ему, приятно было, что он назвал только серию и не спешит узнать номер счастливого билета. Томить и дразнить себя надеждой на возможное счастие - это так сладко, жутко!
- Наша серия есть, - сказал Иван Дмитрич после долгого молчания. - Значит, есть вероятность, что мы выиграли. Только вероятность, но всё же она есть!
- Ну, теперь взгляни.
- Постой. Еще успеем разочароваться. Это во второй строке сверху, значит, выигрыш в 75000. Это не деньги, а сила, капитал! И вдруг я погляжу сейчас в таблицу, а там - 26! А? Послушай, а что если мы в самом деле выиграли?

Супруги стали смеяться и долго глядели друг на друга молча. Возможность счастья отуманила их, они не могли даже мечтать, сказать, на что им обоим нужны эти 75000, что они купят, куда поедут. Думали они только о цифрах 9499 и 75000, рисовали их в своем воображении, а о самом счастье, которое было так возможно, им как-то не думалось. Иван Дмитрич, держа в руках газету, несколько раз прошелся из угла в угол и, только когда успокоился от первого впечатления, стал понемногу мечтать.
- А что, если мы выиграли? - сказал он. - Ведь это новая жизнь, это катастрофа! Билет твой, но если бы он был моим, то я прежде всего, купил бы тысяч за 25 какую-нибудь  недвижимость вроде имения; тысяч 10 на единовременные расходы: новая обстановка... путешествие, долги заплатить и прочее... Остальные 40 тысяч в банк под проценты...
- Да, имение - это хорошо,
 - сказала жена, садясь и опуская на колени руки.
- Где-нибудь в Тульской или Орловской губернии... Во-первых, дачи не нужно, во-вторых, все-таки доход.

И в его воображении затолпились картины, одна другой ласковей, поэтичней, и во всех этих картинах он видел себя самого сытым, спокойным, здоровым, ему тепло, даже жарко! Вот он, поевши холодной, как лед, окрошки, лежит вверх животом на горячем песке у самой речки или в саду под липой... арко... Сынишка и дочь ползают возле, роются в песке или ловят в траве козявок. Он сладко дремлет, ни о чем не думает и всем телом чувствует, что ему не идти на службу ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра. А надоело лежать, он идет на сенокос или в лес за грибами или же глядит, как мужики ловят неводом рыбу. Когда садится солнце, он берет простыню, мыло и плетется в купальню, где не спеша раздевается, долго разглаживает ладонями свою голую грудь и лезет в воду. А в воде, около матовых мыльных кругов суетятся рыбешки, качаются зеленые водоросли. После купанья чай со сливками и со сдобными кренделями... Вечером прогулка или винт с соседями.
- Да, хорошо бы купить имение, - говорит жена, тоже мечтая, и по лицу ее видно, что она очарована своими мыслями. Иван Дмитрич рисует себе осень с дождями, с холодными вечерами и с бабьим летом. В это время нужно нарочно подольше гулять по саду, огороду, по берегу реки, чтобы хорошенько озябнуть, а потом выпить большую рюмку водки и закусить соленым рыжиком или укропным огурчиком и - выпить другую. Детишки бегут с огорода и тащат морковь и редьку, от которой пахнет свежей землей... А после развалиться на диване и не спеша рассматривать какой-нибудь иллюстрированный журнал, а потом прикрыть журналом лицо, расстегнуть жилетку, отдаться дремоте...

За бабьим летом следует хмурое, ненастное время. Днем и ночью идет дождь, голые деревья плачут, ветер сыр и холоден. Собаки, лошади, куры - всё мокро, уныло, робко. Гулять негде, из дому выходить нельзя, целый день приходится шагать из угла в угол и тоскливо поглядывать на пасмурные окна. Скучно! Иван Дмитрич остановился и посмотрел на жену.
- Я, знаешь, Маша, за границу поехал бы, -сказал он. И он стал думать о том, что хорошо бы поехать глубокой осенью за границу, куда-нибудь в южную Францию, Италию... Индию!
- Я тоже непременно бы за границу поехала, -сказала жена. - Ну, посмотри номер билета!
- Постой! Погоди...

Он ходил по комнате и продолжал думать. Ему пришло на мысль: а что если в самом деле жена поедет за границу? Путешествовать приятно одному или же в обществе женщин легких, беззаботных, живущих минутой, а не таких, которые всю дорогу думают и говорят только о детях, вздыхают, пугаются и дрожат над каждой копейкой. Иван Дмитрии представил себе свою жену в вагоне со множеством узелков, корзинок, свертков; она о чем-то вздыхает и жалуется, что у нее от дороги разболелась голова, что у нее ушло много денег; то и дело приходится бегать на станцию за кипятком, бутербродами, водой... Обедать она не может, потому что это дорого...
"А ведь она бы меня в каждой копейке усчитывала, - подумал он, взглянув на жену. - Билет-то ее, а не мой! Да и зачем ей за границу ехать? Чего она там не видала? Будет в номере сидеть да меня не отпускать от себя... Знаю!"
И он первый раз в жизни обратил внимание на то, что его жена постарела, подурнела, вся насквозь пропахла кухней, а сам он еще молод, здоров, свеж, хоть женись во второй раз.
"Конечно, всё это пустяки и глупости, - думал он, - но... зачем бы она поехала за границу? Что она там понимает? А ведь поехала бы... Воображаю... А на самом деле для нее что Неаполь, что Клин - всё едино. Только бы мне помешала. Я бы у нее в зависимости был. Воображаю, как бы только получила деньги, то сейчас бы их по-бабьи под шесть замков... От меня будет прятать... Родне своей будет благотворить, а меня в каждой копейке усчитает".

Вспомнил Иван Дмитрич родню. Все эти братцы, сестрицы, тетеньки, дяденьки, узнав про выигрыш, приползут, начнут нищенски клянчить, маслено улыбаться, лицемерить. Противные, жалкие люди! Если им дать, то они еще попросят; а отказать -будут клясть, сплетничать, желать всяких напастей.
Иван Дмитрич припоминал своих родственников, и их лица, на которые он прежде глядел безразлично, казались ему теперь противными, ненавистными. "Это такие гадины!" - думал он. И лицо жены стало казаться тоже противным, ненавистным. В душе его закипала против нее злоба, и он со злорадством думал: "Ничего не смыслит в деньгах, а потому скупа. Если бы выиграла, дала бы мне только сто рублей, а остальные - под замок". И он уже не с улыбкою, а с ненавистью глядел на жену. Она тоже взглянула на него, и тоже с ненавистью и со злобой. У нее были свои радужные мечты, свои планы, свои соображения; она отлично понимала, о чем мечтает ее муж. Она знала, кто первый протянул бы лапу к ее выигрышу.
"На чужой-то счет хорошо мечтать! - говорил ее взгляд. - Нет, ты не смеешь!"
Муж понял ее взгляд; ненависть заворочалась у него в груди, и, чтобы досадить своей жене, он назло ей быстро заглянул на четвертую страницу газеты и провозгласил с торжеством: - Серия 9499, билет 46! Но не 26!
Надежда и ненависть обе разом исчезли, и тотчас же Ивану Дмитричу и его жене стало казаться, что их комнаты темны, малы и низки, что ужин, который они съели, не насыщает, а только давит под желудком, что вечера длинны и скучны...
- Чёрт знает что, - сказал Иван Дмитрич, начиная капризничать. - Куда ни ступишь, везде бумажки под ногами, крошки, какая-то скорлупа. Никогда не подметают в комнатах! Придется из дому уходить, чёрт меня подери совсем. Уйду и повешусь на первой попавшейся осине.
http://bibliotekar.ru/rusChehov/8.htm
Прикрепления: 2380095.jpg (9.2 Kb) · 1053258.jpg (14.1 Kb) · 8347386.jpg (9.2 Kb) · 1433254.jpg (16.8 Kb) · 9918713.jpg (14.0 Kb)
 

Валентина_КочероваДата: Среда, 25 Ноя 2015, 16:46 | Сообщение # 17
Группа: Администраторы
Сообщений: 7247
Статус: Offline

Лев Толстой отказался от Нобелевской премии, ненавидел деньги и выступал на стороне крестьян. Он был ярым противником власти и был первым, кто отказался от авторского права, а за отклонение религиозных авторитетов отлучен от церкви. В.Набоков использовал в своих лекциях интересный приём. Он закрывал все шторы в помещении, создавая полную темноту. Когда в зале звучала фраза: «На небосклоне русской литературы вот это Гоголь», - в конце помещения вспыхивала лампа.
«Вот это Чехов», - на потолке зажигалась звезда. «Это Достоевский», - переключал выключателем Набоков. «А вот это Толстой!» - Набоков открывал шторы, и помещение заливал яркий солнечный свет.

Лев Толстой:
1. Каждый хочет изменить человечество, но никто не задумывается о том, как изменить себя. Сила правительства держится на невежестве народа, и оно знает это и потому всегда будет бороться против просвещения. Пора нам понять это.
2. Все приходит к тому, кто умеет ждать.
3. Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему.
4. Всякий пусть метет перед своей дверью. Если каждый будет делать так, вся улица будет чиста.
5. Мы только оттого мучаемся прошедшим и портим себе будущее, что мало заняты настоящим. Прошедшее было, будущего нет, есть только одно настоящее.
6. Всегда кажется, что нас любят за то, что мы так хороши. А не догадываемся, что любят нас оттого, что хороши те, кто нас любит.
7. Без любви жить легче. Но без неё нет смысла.
8. Одно из самых обычных заблуждений состоит в том, чтобы считать людей добрыми, злыми, глупыми, умными. Человек течет, и в нем есть все возможности: был глуп, стал умен, был зол, стал добр и наоборот. В этом величие человека. И от этого нельзя судить человека. Ты осудил, а он уже другой.
9. У меня нет всего, что я люблю. Но я люблю всё, что у меня есть.
10. Мир движется вперёд благодаря тем, кто страдает.
11. Сильные люди всегда просты.
12. Мудрый человек требует всего только от себя, ничтожный же человек требует всего от других.
13. Величайшие истины — самые простые.
14. Дело не в том, чтобы знать много, а в том, чтобы знать из всего того, что можно знать, самое нужное.
15. Счастье не в том, чтобы делать всегда, что хочешь, а в том, чтобы всегда хотеть того, что делаешь.
16. Люди часто гордятся чистотой своей совести только потому, что они обладают короткой памятью.
17. Нет того негодяя, который, поискав, не нашел бы негодяев в каком-нибудь отношении хуже себя, и который поэтому не мог бы найти повода гордиться и быть довольным собой.
18. Одно из самых удивительных заблуждений - что счастье человека в том, чтобы ничего не делать.
19. Зло только внутри нас, то есть там, откуда его можно вынуть.
20. Человек должен быть всегда счастливым, если счастье кончается, смотри, в чём ошибся.
21. Я уверен, что смысл жизни для каждого из нас — просто расти в любви.
22. Все строят планы, и никто не знает, проживёт ли он до вечера.
23. Нет таких условий, к которым человек не мог бы привыкнуть, в особенности если он видит, что все окружающие его живут так же.
24. Счастье охотнее заходит в дом, где всегда царит хорошее настроение.
http://www.cluber.com.ua/lifesty....olstogo


А.П. Чехов 100 лет назад написал письмо своему брату, талантливому художнику, но слабохарактерному и страдающему от беспробудного пьянства. Зная слабости своего брата, он всегда и переживал за него, расстраивался из-за наплевательского отношения Николая к своему дару. Он писал: «Гибнет сильный русский талант, гибнет ни за грош». И, конечно, пытался его вразумить, объяснить, что тот совершает ошибку, живя подобной жизнью. В одном из своих писем к брату он в довольно жесткой форме в очередной раз указал ему на его природу ужасного образа жизни и наплевательство по отношению к себе о качествах воспитанного человека.


Москва, 1886.

Ты часто жаловался мне, что тебя «не понимают!». На это даже Гёте и Ньютон не жаловались. Жаловался только Христос, но тот говорил не о своём «я», а о своём учении. Тебя отлично понимают. Если же ты сам себя не понимаешь, то это не вина других… Уверяю тебя, что, как брат и близкий к тебе человек, я тебя понимаю и от всей души тебе сочувствую. Все твои хорошие качества я знаю, как свои пять пальцев, ценю их и отношусь к ним с самым глубоким уважением. Я, если хочешь, в доказательство того, что понимаю тебя, могу даже перечислить эти качества. По-моему, ты добр до тряпичности, великодушен, не эгоист, делишься последней копейкой, искренен; ты чужд зависти и ненависти, простодушен, жалеешь людей и животных, не ехиден, незлопамятен, доверчив… Ты одарён свыше тем, чего нет у других: у тебя талант. Этот талант ставит тебя выше миллионов людей, ибо на земле один художник приходится только на 2 000 000… Талант ставит тебя в обособленное положение: будь ты жабой или тарантулом, то и тогда бы тебя уважали, ибо таланту всё прощается. Недостаток же у тебя только один. В нем и твоя ложная почва, и твое горе, и твой катар кишок. Это - твоя крайняя невоспитанность. Извини, пожалуйста, но veritas magis amicitiae… Дело в том, что жизнь имеет свои условия.

Чтобы чувствовать себя в своей тарелке в интеллигентной среде, чтобы не быть среди неё чужим и самому не тяготиться ею, нужно быть известным образом воспитанным. Талант занес тебя в эту среду, ты принадлежишь ей, но… тебя тянет от неё, и тебе приходится балансировать между культурной публикой и жильцами vis-a-vis. Сказывается плоть мещанская, выросшая на розгах, у рейнскового погреба, на подачках. Победить её трудно, ужасно трудно.


Качества воспитанного человека
Воспитанные люди, по моему мнению, должны удовлетворять следующим условиям:
1. Они уважают человеческую личность, а потому всегда снисходительны, мягки, вежливы, уступчивы. Они не бунтуют из-за молотка или пропавшей резинки; живя с кем-нибудь, они не делают из этого одолжения, а уходя, не говорят: с вами жить нельзя! Они прощают и шум, и холод, и пережаренное мясо, и остроты, и присутствие в их жилье посторонних.
2. Они сострадательны не к одним только нищим и кошкам. Они болеют душой и от того, чего не увидишь простым глазом…
3. Они уважают чужую собственность, а потому и платят долги.
4. Они чистосердечны и боятся лжи как огня. Не лгут они даже в пустяках. Ложь оскорбительна для слушателя и опошляет в его глазах говорящего. Они не рисуются, держат себя на улице так же, как дома, не пускают пыли в глаза меньшей братии. Они не болтливы и не лезут с откровенностями, когда их не спрашивают. Из уважения к чужим ушам они чаще молчат.
5. Они не уничтожают себя с той целью, чтобы вызвать в другом сочувствие и помощь. Они не играют на струнах чужих душ, чтоб в ответ им вздыхали и нянчились с ними. Они не говорят: меня не понимают!..
6. Они не суетны. Их не занимают такие фальшивые бриллианты, как знакомство со знаменитостями, восторг встречного в Salon’e, известность по портерным…
7. Если они имеют в себе талант, то уважают его. Они жертвуют для него покоем, женщинами, вином, суетой…
8. Они воспитывают в себе эстетику. Они не могут уснуть в одежде, видеть на стене щели с клопами, дышать дрянным воздухом, шагать по оплёванному полу, питаться из керосинки. Они стараются возможно укротить и облагородить половой инстинкт… Воспитанные же в этом отношении не так кухонны. Им нужны от женщины не постель, не лошадиный пот, не ум, выражающийся в умении надуть фальшивой беременностью и лгать без устали. Им, особливо художникам, нужны свежесть, изящество, человечность… Они не трескают походя водку, не нюхают шкафов, ибо они знают, что они не свиньи. Пьют они только, когда свободны, при случае. Ибо им нужна mens sana in corpore sano. И т.д. Таковы воспитанные…
Чтобы воспитаться и не стоять ниже уровня среды, в которую попал, недостаточно прочесть только Пиквика и вызубрить монолог из Фауста. Недостаточно сесть на извозчика и поехать на Якиманку, чтобы через неделю удрать оттуда… Тут нужны беспрерывный дневной и ночной труд, вечное чтение, штудировка, воля. Тут дорог каждый час… Поездки на Якиманку и обратно не помогут. Надо смело плюнуть и резко рвануть. Иди к нам, разбей графин с водкой и ложись читать хотя бы Тургенева, которого ты не читал…»
http://www.cluber.com.ua/lifesty....chehova

"В ТЕМНЫЕ ВРЕМЕНА ХОРОШО ВИДНО СВЕТЛЫХ ЛЮДЕЙ"
(Эрих Мария Ремарк)


Ремарк был невероятным человеком, он был интеллигентом с ранимой душой и с большим талантом, который он не признавал. Жизнь писателя была не простой, ведь, он в достаточно молодом возрасте отправился на войну, где был тяжело ранен. Нацисты сжигали его тексты, а отношения с женщинами были для него мучительными и достаточно болезненными. Переживания, которая дала ему жизнь, наложили огромный отпечаток на его творчество. Любовь и война - главные темы его книг. Он писал о страстной и пронизывающей любви, о войне, как страшной и разрушающей судьбы многих, о потерянном поколении переживших ужасы войны.

О жизни
1. Раскаяние - самая бесполезная вещь на свете. Вернуть ничего нельзя. Ничего нельзя исправить. Иначе все мы были бы святыми. Жизнь не имела в виду сделать нас совершенными. Тому, кто совершенен, место в музее.
2. Говорят, труднее всего прожить первые семьдесят лет. А дальше дело пойдет на лад.
3. Жизнь - это парусная лодка, на которой слишком много парусов, так что в любой момент она может перевернуться.
4. То, чего не можешь заполучить, всегда кажется лучше того, что имеешь. В этом состоит романтика и идиотизм человеческой жизни.
5. Принципы нужно иногда нарушать, иначе от них никакой радости.
6. И что бы с вами ни случилось, ничего не принимайте близко к сердцу. Немногое на свете долго бывает важным.
7. Лучше умереть, когда хочется жить, чем дожить до того, что захочется умереть.
8. Самая большая ненависть возникает к тем, кто сумел дотронуться до сердца, а затем плюнул в душу.
9. Кто готов с улыбкой отпустить, того пытаются удержать.

О счастье
10. О счастье можно говорить минут пять, не больше. Тут ничего не скажешь, кроме того, что ты счастлив. А о несчастье люди рассказывают ночи напролет.
11. Только несчастный знает, что такое счастье. Счастливец ощущает радость жизни не более, чем манекен: он только демонстрирует эту радость, но она ему не дана. Свет не светит, когда светло. Он светит во тьме.
12. На самом деле человек по-настоящему счастлив только тогда, когда он меньше всего обращает внимание на время и когда его не подгоняет страх. И все-таки, даже если тебя подгоняет страх, можно смеяться. А что же еще остается делать?
13. Самый чудесный город это тот, где человек счастлив.
14. Счастье - самая неопределенная и дорогостоящая вещь на свете.

О любви
15. Только если окончательно расстанешься с человеком, начинаешь по-настоящему интересоваться всем, что его касается. Таков один из парадоксов любви.
16. Ни один человек не может стать более чужим, чем тот, кого ты в прошлом любил.
17. Что может дать один человек другому, кроме капли тепла? И что может быть больше этого? Ты только никого не подпускай к себе близко. А подпустишь - захочешь удержать. А удержать ничего нельзя…
18. Человеческая жизнь тянется слишком долго для одной любви. Просто слишком долго. Любовь чудесна. Но кому-то из двух всегда становится скучно. А другой остается ни с чем. Застынет и чего-то ждет… Ждет, как безумный…
19. Только тот, кто не раз оставался один, знает счастье встреч с любимой.
20. Любовь не терпит объяснений. Ей нужны поступки.
21. «Нет, -  быстро сказал он. - Только не это. Остаться друзьями? Развести маленький огородик на остывшей лаве угасших чувств? Нет, это не для нас с тобой. Так бывает только после маленьких интрижек, да и то получается довольно фальшиво. Любовь не пятнают дружбой. Конец есть конец».
22. Всякая любовь хочет быть вечной. В этом и состоит ее вечная мука.
23. Женщина от любви умнеет, а мужчина теряет голову.
24. Каким неуклюжим становится человек, когда он любит по-настоящему! Как быстро слетает с него самоуверенность! И каким одиноким он себе кажется; весь его хваленый опыт вдруг рассеивается, как дым, и он чувствует себя таким неуверенным.

О женщине
25. Женщинам ничего не нужно объяснять, с ними всегда надо действовать.
26. Запомни одну вещь, мальчик: никогда, никогда и еще раз никогда ты не окажешься смешным в глазах женщины, если сделаешь что-то ради нее.
27. Женщин следует либо боготворить, либо оставлять. Всё прочее - ложь.
28. Мне казалось, что женщина не должна говорить мужчине, что любит его. Об этом пусть говорят ее сияющие, счастливые глаза. Они красноречивее всяких слов.
29. Если женщина принадлежит другому, она в пять раз желаннее, чем та, которую можно заполучить, - старинное правило.
30. Я стоял рядом с ней, слушал ее, смеялся и думал, до чего же страшно любить женщину и быть бедным.
31. Женщина - это вам не металлическая мебель; она - цветок. Она не хочет деловитости. Ей нужны солнечные, милые слова. Лучше говорить ей каждый день что-нибудь приятное, чем всю жизнь с угрюмым остервенением работать на нее.

О человеке
32. Чем примитивнее человек, тем более высокого он о себе мнения.
33. Ошибочно предполагать, будто все люди обладают одинаковой способностью чувствовать.
33. Нет ничего утомительнее, чем присутствовать при том, как человек демонстрирует свой ум. В особенности, если ума нет.
34. Еще ничего не потеряно, - повторил я. - Человека теряешь, только когда он умирает.
35. Если хочешь, чтобы люди ничего не заметили, не надо осторожничать.
36. Самый легкий характер у циников, самый невыносимый у идеалистов. Вам не кажется это странным?
37. Чем меньше у человека самолюбия, тем большего он стоит.
38. Пока человек не сдается, он сильнее своей судьбы.
http://www.cluber.com.ua/lifesty....remarka


"ПОДСНЕЖНИК"
Была когда-то Россия, был снежный уездный городишко, была масленица - и был гимназистик Саша, которого милая, чувствительная тетя Варя, заменившая ему родную мать, называла подснежником. Была оттепель, стояли теплые и сырые дни, русские, уездные, каких было уже много, много в этом старом степном городишке, и приехал к Саше отец из деревни. Отец приехал из глухой, внесенной сугробами усадьбы и, как всегда, остановился на Елецком подворье, в грязных и угарных номерах. Отец человек большой и краснолицый, курчавый и седеющий, сильный и моложавый. Он ходит в длинных сапогах и в романовском полушубке, очень теплом и очень вонючем, густо пахнущем овчиной и мятой. Он все время возбужден городом и праздником, всегда с блестящими от хмеля глазами. А Саше всего десять лет, и поистине подобен он подснежнику не только в этих мерзких номерах Елецкого подворья, но и во всем уездном мире. Он такой необыкновенный, особенный? Нет, ничуть не особенный: разве не каждому дает бог то дивное, райское, что есть младенчество, детство, отрочество?

На нем новая длинная шинель, светло-серая, с белыми серебряными пуговицами, новый синий картуз с серебряными пальмовыми веточками над козырьком: он еще во всем, во всем новичок! И до чего эта шинель, этот картуз, эти веточки идут к нему, - к его небесно-голубым, ясным глазкам, к его чистому, нежному личику, к новизне и свежести всего его существа, его младенчески-простодушного дыхания, его доверчивого, внимательного взгляда, еще так недавно раскрывшегося на мир божий, и непорочного звука голоса, почти всегда вопросительного! Живет Саша "на хлебах", в мещанском домишке. Грусть, одиночество, скучные, одинаковые дни в чужой семье. Какое же счастье, какой праздник, когда вдруг у ворот этого домишки останавливаются деревенские, набитые соломой сани, пара запряженных впротяжку лохматых деревенских лошадей! С этого дня Саша переселяется на Елецкое подворье.

Отец просыпается рано, наполняет весь номер, и без того душный, едким табачным дымом, затем кричит в коридор, требуя самовар, пьет чай и опять курит, а Саша все спит и спит на диване, чувствуя, что можно спать сколько угодно, что в гимназию идти не надо. Наконец, отец ласково будит его, шутя стаскивает с него одеяло. Саша молит дать поспать ему хоть одну минуточку, а потом сразу приходит в себя, садится на диване и, радостно оглядываясь, рассказывает, что снилось ему, будто у него передержка по латыни, но только не в гимназии, а где-то на голубятне. Умывшись, он становится во фронт и учтиво, но рассеянно крестится и кланяется в угол, потом шаркает отцу ножкой и целует его большую руку. Он счастлив, он свеж и чист, как ангел. Он кладет в стакан целых пять кусочков сахару, съедет целый калач и опять шаркает ножкой: - Мерси, папочка! Он совершенно сыт, но отец уже надевает полушубок: пора идти на базар, в трактир, - завтракать. И, одевшись, они выходят, бросив теплый, полный дыму номер раскрытым настежь. Ах, как хорош после комнаты зимний сырой воздух, пахнущий праздничным чадом из труб! И какой долгий прекрасный день впереди!

В трактире "чистая" половина во втором этаже. И уже на лестнице, необыкновенно крутой и донельзя затоптанной, слышно, как много в ней народу, как буйно носятся половые и какой густой, горячий угар стоит повсюду. И вот отец садится, сняв шапку, распахнув полушубок, и сразу заказывает несколько порций, - селянку на сковородке, леща в сметане, жареной наваги, - требует графин водки, полдюжины пива и приглашает за стол к себе знакомых: каких-то рыжих мужиков в тулупах, каких-то чернявых мещан в чуйках... Казалось бы, какое мучение сидеть в этом чаду, в этой тесноте, среди бесконечных и непонятных разговоров и споров без всякой меры пьющих, закусывающих и пьянеющих людей! Сколько их кругом, этих мужиков, извозчиков, толстых купцов, худых барышников! Сколько красных, распаренных едой, водкой и духотой лиц, потных лбов, лохматых голов, густых бород, чуек, армяков, полушубков, тулупов, громадных сапог и тающих валенок, разводящих под табуретами целые лужи! Как везде натоптано, наплевано, как дико и нелепо орут за некоторыми столиками и как ошалели половые в белых штанах и рубахах, носясь туда и сюда со сковородками и блюдами в руках, с задранными головами, меж тем как спокоен только один высокий и худой старик, строгим и зорким командиром стоящий за стойкой! И, однако, как незаметно летит этот счастливый день, как блаженно и широко раскрыты лазурные детские глаза!

А в понедельник все это сразу кончается. Город принимает смиренный и будничный вид, пустеет даже базарная площадь - и великое горе надвигается на Сашу: отец уезжает. Да, даже проснулся отец нынче уже совсем не таким, как просыпался все эти масленичные дни. Он прост, тих, чем-то озабочен. Он собирается, расплачивается. А там, во дворе, уже запрягают лошадей. Последний, самый горький час! Вот сию минуту вдруг войдет коридорный: - Подано, Николай Николаич! И отец, огромный, толстый от медвежьей шубы, надетой поверх полушубка, в черных, выше колен, валенках и в большой боярской шапке, сядет на диван и скажет; - Ну, присядем, Сашенька, и Христос с тобой. И тотчас же опять встанет и начнет торопливо крестить, целовать его, совать руку к его губам... А лошади уже стоят у крыльца. Они косматы, ресницы у них большие, на усах засохшее тесто - боже, какой родной, не городской, а деревенский, зимний, бесконечно милый вид у них! Милые, деревенские и эти сани, набитые соломой! И работник уже стоит в их козлах, в буром и грубом армяке, надетом на полушубок, с вожжами и длинным кнутом в руках... Еще минута - и побегут, побегут эти лошади, эти сани по Успенской улице вон из города, в серые снежные поля - и прости, прощай, счастливейшая в жизни неделя! - До свиданья, Сашенька, Христос с тобой.
1927
https://classica-online.ru/catalog/podsnezhnik-bunin/

ИМЕНИНЫ
Вместе с громадной пыльно-черной тучей, заходящей из-за сада, из-за вековых берез и серых итальянских тополей, все более жгучим становится ослепительный солнечный свет, его сухой степной жар - и все более немеет усадьба, все мельче и серебристее струится листва на тополях. Черный ад обступает радостный солнечный мир усадьбы. В усадьбе преизбыток довольства, счастья. Дом полон гостей, соседей, родственников, своих и чужих слуг, - в доме именины. Идет обед, долгий, необычный, с пирожками, с янтарным бульоном, с маринадами к жареным индейкам, с густыми наливками, с пломбиром, с шампанским в узких старинных бокалах, по краям золоченых. И я тоже в усадьбе, в доме, за обедом, но вместе с тем, я весь этот день, усадьбу, гостей и даже себя самого только вижу: чувствую себя вне всего, вне жизни.

Я мальчик, ребенок, нарядный и счастливый наследник всего этого мира, и мне тоже празднично, - особенно от этих дедовских бокалов, полных горько- сладкого тонко-колючего вина, - но вместе с тем и несказанно тяжко, так тяжко, точно вся вселенная на краю погибели, смерти. Отчего? От этой страшной тучи, адом обступающей мир, от этой растущей тишины? А, нет! Оттого, что, оказывается, не я один вне всего, вне жизни: все, окружающие меня, тоже вне ее, хотя они и двигаются, пьют, едят, говорят, смеются. И еще оттого, что я чувствую страшную давность, древность всего того, что я вижу, в чем я участвую в этот роковой, ни на что не похожий (и настоящий, и имеете с тем т-v кой давний) именинный день, в этой столь мне родном - то же время столь далекой и сказочной стране. И в душе моей растет такая скорбь, что я наконец разрываю этот сон...Глубокая зимняя ночь, Париж.
9 мая. 1924
http://bunin-lit.ru/bunin/rasskaz/imeniny.htm

"ПОЗДНИЙ ЧАС"


Ах, как давно я не был там, сказал я себе. С 19 лет. Жил когда-то в России, чувствовал ее своей, имел полную свободу разъезжать куда угодно, и не велик был труд проехать каких-нибудь 300 верст. А все не ехал, все откладывал. И шли и проходили годы, десятилетия. Но вот уже нельзя больше откладывать: или теперь, или никогда. Надо пользоваться единственным и последним случаем, благо час поздний и никто не встретит меня. И я пошел по мосту через реку, далеко видя все вокруг в месячном свете июльской ночи. Мост был такой знакомый, прежний, точно я его видел вчера: грубо-древний, горбатый и как будто даже не каменный, а какой-то окаменевший от времени до вечной несокрушимости, - гимназистом я думал, что он был еще при Батые. Однако о древности города говорят только кое-какие следы городских стен на обрыве под собором да этот мост. Все прочее старо, провинциально, не более. Одно было странно, одно указывало, что все-таки кое-что изменилось на свете с тех пор, когда я был мальчиком, юношей: прежде река была не судоходная, а теперь ее, верно, углубили, расчистили; месяц был слева от меня, довольно далеко над рекой, и в его зыбком свете и в мерцающем, дрожащем блеске воды белел колесный пароход, который казался пустым, - так молчалив он был, хотя все его иллюминаторы были освещены, похожи на неподвижные золотые глаза и все отражались в воде струистыми золотыми столбами: пароход точно на них и стоял.

Это было и в Ярославле, и в Суэцком канале, и на Ниле. В Париже ночи сырые, темные, розовеет мглистое зарево на непроглядном небе, Сена течет под мостами черной смолой, но под ними тоже висят струистые столбы отражений от фонарей на мостах, только они трехцветные: белое, синее и красное - русские национальные флаги. Тут на мосту фонарей нет, и он сухой и пыльный. А впереди, на взгорье, темнеет садами город, над садами торчит пожарная каланча. Боже мой, какое это было несказанное счастье! Это во время ночного пожара я впервые поцеловал твою руку и ты сжала в ответ мою - я тебе никогда не забуду этого тайного согласия. Вся улица чернела от народа в зловещем, необычном озарении. Я был у вас в гостях, когда вдруг забил набат и все бросились к окнам, а потом за калитку. Горело далеко, за рекой, но страшно жарко, жадно, спешно. Там густо валили черно-багровым руном клубы дыма, высоко вырывались из них кумачные полотнища пламени, поблизости от нас они, дрожа, медно отсвечивали в куполе Михаила-архангела. И в тесноте, в толпе, среди тревожного, то жалостливого, то радостного говора отовсюду сбежавшегося простонародья, я слышал запах твоих девичьих волос, шеи, холстинкового платья - и вот вдруг решился, взял, весь замирая, твою руку...

За мостом я поднялся на взгорье, пошел в город мощеной дорогой. В городе не было нигде ни единого огня, ни одной живой души. Все было немо и просторно, спокойно и печально - печалью русской степной ночи, спящего степного города. Одни сады чуть слышно, осторожно трепетали листвой от ровного тока слабого июльского ветра, который тянул откуда-то с полей, ласково дул на меня. Я шел -большой месяц тоже шел, катясь и сквозя в черноте ветвей зеркальным кругом; широкие улицы лежали в тени - только в домах направо, до которых тень не достигала, освещены были белые стены и траурным глянцем переливались черные стекла; а я шел в тени, ступал по пятнистому тротуару, - он сквозисто устлан был черными шелковыми кружевами. У нее было такое вечернее платье, очень нарядное, длинное и стройное. Оно необыкновенно шло к ее тонкому стану и черным молодым глазам. Она в нем была таинственна и оскорбительно не обращала на меня внимания. Где это было? В гостях у кого?

Цель моя состояла в том, чтобы побывать на Старой улице. И я мог пройти туда другим, ближним путем. Но я оттого свернул в эти просторные улицы в садах, что хотел взглянуть на гимназию. И, дойдя до нее, опять подивился: и тут все осталось таким, как полвека назад; каменная ограда, каменный двор, большое каменное здание во дворе - все так же казенно, скучно, как было когда-то, при мне. Я помедлил у ворот, хотел вызвать в себе грусть, жалость воспоминаний - и не мог: да, входил в эти ворота сперва стриженный под гребенку первоклассник в новеньком синем картузе с серебряными пальмочками над козырьком и в новой шинельке с серебряными пуговицами, потом худой юноша в серой куртке и в щегольских панталонах со штрипками; но разве это я? Старая улица показалась мне только немного уже, чем казалась прежде. Все прочее было неизменно. Ухабистая мостовая, ни одного деревца, по обе стороны запыленные купеческие дома, тротуары тоже ухабистые, такие, что лучше идти срединой улицы, в полном месячном свете... И ночь была почти такая же, как та. Только та была в конце августа, когда весь город пахнет яблоками, которые горами лежат на базарах, и так тепла, что наслаждением было идти в одной косоворотке, подпоясанной кавказским ремешком... Можно ли помнить эту ночь где-то там, будто бы в небе?

Я все-таки не решился дойти до вашего дома. И он, верно, не изменился, но тем страшнее увидать его. Какие-то чужие, новые люди живут в нем теперь. Твой отец, твоя мать, твой брат - все пережили тебя, молодую, но в свой срок тоже умерли. Да и у меня все умерли; и не только родные, но и многие, многие, с кем я, в дружбе или приятельстве, начинал жизнь, давно ли начинали и они, уверенные, что ей и конца не будет, а все началось, протекло и завершилось на моих глазах, - так быстро и на моих глазах! И я сел на тумбу возле какого-то купеческого дома, неприступного за своими замками и воротами, и стал думать, какой она была в те далекие, наши с ней времена: просто убранные темные волосы, ясный взгляд, легкий загар юного лица, легкое летнее платье, под которым непорочность, крепость и свобода молодого тела... Это было начало нашей любви, время еще ничем не омраченного счастья, близости, доверчивости, восторженной нежности, радости...

Есть нечто совсем особое в теплых и светлых ночах русских уездных городов в конце лета. Какой мир, какое благополучие! Бродит по ночному веселому городу старик с колотушкой, но только для собственного удовольствия: нечего стеречь, спите спокойно, добрые люди, вас стережет божье благоволение, это высокое сияющее небо, на которое беззаботно поглядывает старик, бродя по нагретой за день мостовой и только изредка, для забавы, запуская колотушкой плясовую трель. И вот в такую ночь, в тот поздний час, когда в городе не спал только он один, ты ждала меня в вашем уже подсохшем к осени саду, и я тайком проскользнул в него: тихо отворил калитку, заранее отпертую тобой, тихо и быстро пробежал по двору и за сараем в глубине двора вошел в пестрый сумрак сада, где слабо белело вдали, на скамье под яблонями, твое платье, и, быстро подойдя, с радостным испугом встретил блеск твоих ждущих глаз.И мы сидели, сидели в каком-то недоумении счастья. Одной рукой я обнимал тебя, слыша биение твоего сердца, в другой держал твою руку, чувствуя через нее всю тебя. И было уже так поздно, что даже и колотушки не было слышно, - лег где-нибудь на скамье и задремал с трубкой в зубах старик, греясь в месячном свете. Когда я глядел вправо, я видел, как высоко и безгрешно сияет над двором месяц и рыбьим блеском блестит крыша дома. Когда глядел влево, видел заросшую сухими травами дорожку, пропадавшую под другими яблонями, а за ними низко выглядывавшую из-за какого-то другого сада одинокую зеленую звезду, теплившуюся бесстрастно и вместе с тем выжидательно, что-то беззвучно говорившую. Но и двор и звезду я видел только мельком - одно было в мире: легкий сумрак и лучистое мерцание твоих глаз в сумраке. А потом ты проводила меня до калитки, и я сказал: - Если есть будущая жизнь и мы встретимся в ней, я стану там на колени и поцелую твои ноги за все, что ты дала мне на земле.

Я вышел на середину светлой улицы и пошел на свое подворье. Обернувшись, видел, что все еще белеет в калитке. Теперь, поднявшись с тумбы, я пошел назад тем же путем, каким пришел. Нет, у меня была, кроме Старой улицы, и другая цель, в которой мне было страшно признаться себе, но исполнение которой, я знал, было неминуемо. И я пошел - взглянуть и уйти уже навсегда. Дорога была опять знакома. Все прямо, потом влево, по базару, а с базара - по Монастырской - к выезду из города. Базар как бы другой город в городе. Очень пахучие ряды. В Обжорном ряду, под навесами над длинными столами и скамьями, сумрачно. В Скобяном висит на цепи над срединой прохода икона большеглазого Спаса в ржавом окладе. В Мучном по утрам всегда бегали, клевали по мостовой целой стаей голуби. Идешь в гимназию - сколько их! И все толстые, с радужными зобами  - клюют и бегут, женственно, щёпотко виляясь, покачиваясь, однообразно подергивая головками, будто не замечая тебя: взлетают, свистя крыльями, только тогда, когда чуть не наступишь на какого-нибудь из них. А ночью тут быстро и озабоченно носились крупные темные крысы, гадкие и страшные.

Монастырская улица - пролет в поля и дорога: одним из города домой, в деревню, другим - в город мертвых. В Париже двое суток выделяется дом номер такой-то на такой-то улице изо всех прочих домов чумной бутафорией подъезда, его траурного с серебром обрамления, двое суток лежит в подъезде на траурном покрове столика лист бумаги в траурной кайме - на нем расписываются в знак сочувствия вежливые посетители; потом, в некий последний срок, останавливается у подъезда огромная, с траурным балдахином, колесница, дерево которой черно-смолисто, как чумной гроб, закругленно вырезанные полы балдахина свидетельствуют о небесах крупными белыми звездами, а углы крыши увенчаны кудреватыми черными султанами - перьями страуса из преисподней; в колесницу впряжены рослые чудовища в угольных рогатых попонах с белыми кольцами глазниц; на бесконечно высоких козлах сидит и ждет выноса старый пропойца, тоже символически наряженный в бутафорский гробный мундир и такую же треугольную шляпу, внутренне, должно быть, всегда ухмыляющийся на эти торжественные слова: Requiem aeternam dona eis, Domine, et lux perpetua luceat eis 1.

Тут все другое. Дует с полей по Монастырской ветерок, и несут навстречу ему на полотенцах открытый гроб, покачивается рисовое лицо с пестрым венчиком на лбу, над закрытыми выпуклыми веками. Так несли и ее. На выезде, слева от шоссе, монастырь времен царя Алексея Михайловича, крепостные, всегда закрытые ворота и крепостные стены, из-за которых блестят золоченые репы собора. Дальше, совсем в поле, очень пространный квадрат других стен, но невысоких: в них заключена целая роща, разбитая пересекающимися долгими проспектами, по сторонам которых, под старыми вязами, липами и березами, все усеяно разнообразными крестами и памятниками. Тут ворота были раскрыты настежь, и я увидел главный проспект, ровный, бесконечный. Я несмело снял шляпу и вошел. Как поздно и как немо! Месяц стоял за деревьями уже низко, но все вокруг, насколько хватал глаз, было еще ясно видно. Все пространство этой рощи мертвых, крестов и памятников ее узорно пестрело в прозрачной тени. Ветер стих к предрассветному часу - светлые и темные пятна, всё пестрившие под деревьями, спали. В дали рощи, из-за кладбищенской церкви, вдруг что-то мелькнуло и с бешеной быстротой, темным клубком понеслось на меня - я, вне себя, шарахнулся в сторону, вся голова у меня сразу оледенела и стянулась, сердце рванулось и замерло... Что это было? Пронеслось и скрылось. Но сердце в груди так и осталось стоять. И так, с остановившимся сердцем, неся его в себе, как тяжкую чашу, я двинулся дальше. Я знал, куда надо идти, я шел все прямо по проспекту - и в самом конце его, уже в нескольких шагах от задней стены, остановился: передо мной, на ровном месте, среди сухих трав, одиноко лежал удлиненный и довольно узкий камень, возглавием к стене. Из-за стены же дивным самоцветом глядела невысокая зеленая звезда, лучистая, как та, прежняя, но немая, неподвижная.
19 октября 1933
1Дай им вечный покой, господи, и да светит им вечный свет (лат.).
https://ilibrary.ru/text/1816/p.1/index.html
Прикрепления: 5741316.jpg (7.7 Kb) · 6059237.jpg (9.4 Kb) · 0060772.jpg (16.4 Kb) · 1895309.jpg (9.0 Kb) · 8582456.jpg (5.6 Kb) · 2412800.jpg (12.2 Kb)
 

Валентина_КочероваДата: Суббота, 16 Апр 2016, 16:08 | Сообщение # 18
Группа: Администраторы
Сообщений: 7247
Статус: Offline
Надежда Тэффи
ПОДЗЕМНЫЕ КОРНИ


Лиза сидела за чайным столом не на своем месте. "Свое место" было для нее на стуле с тремя томами старых телефонных книг. Эти книги подкладывали под нее потому, что для своих шести лет была она слишком мала ростом, и над столом торчал один нос. И в этих трех телефонных книгах было ее тайное мучение, оскорбление и позор. Ей хотелось быть большой и взрослой. Весь дом полон большими, сидящими на обыкновенных человеческих стульях. Она одна маленькая. И если только в столовой никого не было, она, будто по ошибке, садилась не на свой стул. Может быть, от этих трех телефонных книг и осталось у нее на всю жизнь сознание обойденности, незаслуженного унижения, вечного стремления как-то подняться, возвыситься, снять обиду.

-  Опять пролила молоко, - брюзжал над ней старушечий голос. - И чего не на свое место села? Вот я маме скажу, она тебе задаст. Что "задаст" - это верно. Это без ошибки. Она только и делает, что задает. И всегда что-нибудь найдет. Ей и жаловаться не надо. То зачем растрепанная, то зачем локти на столе, то грязные ногти, то носом дергаешь, то горбишься, то не так вилку, то чавкнула. Весь день, весь день! За это, говорят, ее надо любить. Как любить? Что значит любить? Она любит маленького картонного слоника, простого елочного. В нем были конфетки-драже. Его она любит до боли. Она его пеленает. Его хобот вылезает из белого чепчика, такой жалкий, бедный, доверчивый, что ей хочется плакать от нежности. Она слоника прячет. Инстинкт подсказывает. Если увидят - засмеют, обидят. Гриша способен даже нарочно сломать слоника.

Гриша теперь совсем большой. Ему одиннадцать лет. Он ходит в гимназию, а по праздникам его навещают товарищи - пухлый Тулзин и черненький Фишер с хохолком. Они расставляют на столе солдатиков, прыгают через стулья и дерутся. Они могущественные и сильные мужчины. Они никогда не смеются и не шутят. У них нахмуренные брови, отрывистые голоса. Они жестоки. Особенно пухлый Тулзин, у которого дрожат щеки, когда он сердится. Но страшнее всех брат Гриша. Те чужие и не смеют, например, ее щипать. Гриша все может. Он брат. Ей кажется, что он стыдится за нее перед товарищами. Ему унизительно, что у него такая сестра, которая сидит на трех телефонных книгах. Вот у Фишера, говорят, сестра так сестра, - старая, ей семнадцать лет. За такую не стыдно. Сегодня как раз праздник, и оба они - и Тулзин, и Фишер придут. Боже мой, Боже мой! Что-то будет?

Утром водили в церковь. Мама, тетя Женя (эта хуже всех), нянька Варвара. Гриша - ему-то хорошо, он теперь в гимназии и пошел с учениками. А ее тиранили. Тетя Женя свистит в ухо: - Если не умеешь молиться, то хоть крестись. Она отлично умеет молиться. "Пошли, Господи, здоровья папе, маме, братцу Грише, тете Жене и мне, младенцу Лизавете". Знает "Богородица Дево радуйся".
В церкви темно. Грозные басы гудят непонятные и грозные слова "аки, аще, аху...". Вспоминается, что Бог все видит и все знает и за все накажет. Мама не все знает, а и то тошно. И Бога надо любить! Вот Варвара кланяется в пояс, крестится, закидывая голову назад и потом сжатой горстью дотрагивается до полу. Тетя Женя, та подкатывает глаза и качает головой, точно с укором. Вот, значит, так надо любить. Она поворачивается, чтобы посмотреть, как любят другие. И снова свистящий шепот около уха: - Стой смирно! Наказание Господне с тобой! Она истово перекрестилась, откинув голову, как Варвара, вздохнула, подкатила глаза, встала на колени. Постояла немножко. Больно коленкам. Присела на пятки. И опять около уха, но уже не свистящий шепот, а воркотливый говорок: - Встань сейчас же и веди себя прилично. Это мама. А сердитые басы гудят грозные слова. Это все, верно, о том, что Бог ее накажет. Как раз перед ней огромное паникадило. На нем потрескивают свечи, капает воск. Вон и внизу у самого пола налипло на него воску. Она тихонько подползла на коленках, чтобы отколупнуть кусочек. Тяжелая лапа поймала ее за плечо и подняла с полу.

-  Балуй, балуй, - закрякала Варвара. - Вот ужо придешь домой, мама тебе задаст. Мама задаст. Бог тоже все видит и тоже накажет. Отчего она не умеет так делать, как все другие? Потом, через двадцать лет, она скажет в страшную, решающую минуту своей жизни: - "Почему я не умею так делать, как другие? Почему я ни в чем никогда не могу притворяться?"
После завтрака пришли Тулзин и Фишер. У Тулзина был замечательный носовой платок -  огромный и страшно толстый. Как простыня. Отдувал карман барабаном. Тулзин тер им свой круглый нос, не развертывая, а держа, как пакет тряпья. Нос был мягкий, а пакет тряпья твердый, неумолимый. Нос багровел. Тот, кого Лиза полюбит через девятнадцать лет, будет носить тонкие, маленькие, почти женские платочки, с большой шелковистой монограммой. Четкая сумма любвиви состоит из стольких слагаемых... Что мы знаем?

Фишер, черненький, с хохолком, задира, как молодой петушок, суетится у стола в столовой. Он принес целую коробку оловянных солдатиков и торопит Гришу достать скорее своих, чтобы развернуть поле сражения. У Тулзина всего одна пушечка. Он ее держит в кармане и вываливает каждый раз, как достает свой носовой платок. Гриша приносит свои коробки и вдруг замечает сестру. Лиза сидит на высоком креслице и, чувствуя себя лишней, смотрит исподлобья на военные приготовления.
- Варвара! - бешено кричит Гриша. - Уберите отсюда эту дуру, она мешает. Приходит Варвара из кухни, с засученными рукавами. - Ты тут чего скандалишь, постреленок? - говорит она сердито. Лиза вся сжимается, крепко цепляется за ручки креслица. Еще неизвестно - может быть, ее будут тащить за ноги...
- Хочу и буду скандалить, - огрызается Гриша. - А ты мне не смеешь делать замечания, я теперь учусь.
Лиза отлично понимает смысл этих слов. "Я учусь" значит, что теперь он перешел в ведение другого начальства, - и имеет полное право не слушать и не признавать бабу Варвару. С детской и с няньками покончено. Очевидно, Варвара все это отлично сама понимает, потому что отвечает уже менее грозно: -  А учишься, так и веди себя по-ученому. Чего ты Лизутку гоняешь? Куда мне ее деть? Там тетя Женя отдыхает, а в гостиной чужая барыня. Куда я ее дену. Ну? Она же сидит тихо. Она никому не мешает.

- Нет, врешь! Мешает, - кричит Гриша. - Мы не можем расставить как следует солдатиков, когда она смотрит.
- А не можешь, так и не расставляй. Важное кушанье!
- Дура баба!

Гриша весь красный. Ему неловко перед товарищами, что какая-то грязная старуха им командует. Лиза втянула голову в плечи и быстро переводит глаза с Варвары на Гришу, с Гриши на Варвару. Она прекрасная дама, перед которой сражаются два рыцаря. Варвара защищает ее цвета.
- Все равно ей здесь не сидеть! - кричит Гриша и хватает Лизу за ноги. Но та уцепилась так крепко, что Гриша тянет ее вместе с креслом. Тулзин и Фишер не обращают ни малейшего внимания на все эти бурные события. Они спокойно вытряхивают солдатиков из круглых лубяных коробочек и расставляют их на столе. Такой дракой их не удивишь. У самих дома дела не лучше. Тетка, нянька, младшие братья, старшие сестры, старые девки, лет по шестнадцати. Словом, их не удивишь.
- Ну, Гришка Вагулов, ты скоро? - деловито справляется Тулзин и выволакивает свой чудесный платок. Пушечка падает на пол. - Ах, да, -  говорит он. - Вот и артиллерия. Куда ее ставить?
Гриша отпускает Лизины ноги, внушительно подносит к самому ее носу кулак и говорит: - Ну все равно. Сиди. Только не смей смотреть на солдат и не смей дышать, иначе ты все мне тут перепортишь. Слышишь? Не смей дышать! У-у, коровища!

"Коровища" вздыхает глубоким, дрожащим вздохом, набирает воздуху надолго. Неизвестно ведь, когда ей позволят снова вздохнуть. Мальчики принимаются за дело. Фишер достает своих солдатиков. Они совсем не подходят к Гришиным. Они вдвое крупнее. Они ярко раскрашены.
- Это - ренадеры, - с гордостью говорит Фишер. Грише неприятно, что они лучше его солдатиков.
— Но их слишком мало. Придется расставить их по краям стола, как часовых. Тогда по крайней мере будет понятно, почему они такие огромные.
-  А почему?
- недоумевает Тулзин.
- Ну, ясное дело. Часовых всегда выбирают великанов. Опасная служба. Все спят, а он бодра... бурда... бордовствует. Фишер доволен.
-  Еще бы, - говорит он. - Это герои!
Лизе безумно любопытно взглянуть на героев. Она понимает, что теперь не до нее. Она тихонько сползает со стула, подходит к столу, вытягивает шею и близко-близко, словно обнюхивая, смотрит.
Тррах! Гриша ударил ее прямо по носу кулаком.
- Кровь! Кровь! - кричит кто-то. На поле сражения брызнула первая кровь. Лиза слышит свой острый визг. Глаза у нее закрыты. Кто-то вопит. Варвара? Лизу несут. Через много лет она скажет: - Нет, я никогда не полюблю вас. Вы - герой. Самое слово "герой" вызывает во мне, я не знаю почему, такую тоску, такое отчаяние. Я же говорю вам, что не знаю почему. Мне близки тихие-тихие люди. С ними мне спокойно. Ах, не знаю, не знаю почему.
http://chto-takoe-lyubov.net/rasskaz....i-teffi

ДОМОВОЙ


У нашей старой нянюшки было два врага - внешний и внутренний. Внешний - безбровый, курносый и белоглазый - звался в глаза Эльвирой Карловной, а за глаза чертом чухонским. Занимал этот враг место бонны и представлял собою вторую ступень лестницы нашего воспитания. К ней в нашей семье переходили дети лет пяти прямо из детской от нянюшки для изучения наук. Эльвира Карловна обучала азбуке и начаткам Закона Божия. Учила бодро, когда нужно подшлепывала. Думается мне, что сама она в науках не очень была тверда. На лукавые вопросы отвечала шлепками и мудрой поговоркой: - Много будешь знать, скоро состаришься. Помню, читали мы о чудесном исцелении младенца каким-то пророком. Сказано было: «пророк простерся над младенцем». Я и спросила: - А что значит «простерся»?
- «Простерся» значит лег на него голова к голове, руки к рукам, ноги к ногам.
-  Да как же так?
- удивилась я. - Ведь пророк-то был большой, а ребеночек маленький!
- Ну на то он и святой,
- последовал ответ.
Поговорки у Эльвиры были все какого-то разбойничьего уклона: - Шито, крыто и концы в воду.
- Не за то вора бьют, что украл, а за то, что попался
.
Вот эту самую бонну, Эльвиру, ненавидела нянюшка всеми силами души. Я думаю, что в ненависти этой немалую роль играла ревность. «Ребенка» уводили из детской под начало курносой бабищи, которая терзала науками и шлепала, а нянюшкина власть кончалась.

Другой враг, внутренний, был домовой и назывался за глаза «хозяином». Чего он только с нянюшкой не выделывал! Положит ей вод самый нос катушку, а глаза отведет, и ищет нянюшка злосчастную катушку, ползает по полу, - нету и нету катушки! И вдруг - глянь, она тут как тут. Стоит на столе рядом с ножницами! Или сдвинет старухе очки на лоб, а та тычется по всем углам: - Кто мне очки запрятал? В общем домовой был не злой, а только дурил. В сырую погоду не любил, чтобы печку топили. Экономный был, дрова жалел. Топи в мороз сколько угодно, а коли затопит старуха печурку в оттепель-  залезет домовой в трубу и ну дуть, и весь дым гнать в комнату. А то еще туфли старухины любил ночью засунуть подальше под кровать. Одним словом, дурил. Но зла особого не делал. Нянька хоть и ворчала на домового, но сама сознавалась, что жить с ним можно.
- У нас «хозяин» добрый, а вот как я жила у господ Корсаковых, так там такой сердитый был, что все мы в синяках ходили. Девкам ночью в волоса перьев насыпет, повару в тесто наплюет - не подымается опара, хошь ты что! Барыню и ту по ночам щипал. Ну, а наш ничего, веселый. Веселый был, дурил, да вот еще не любил, когда детей осенью в город отправляли. Он был деревенский домовой, жил в нашем деревенском доме. И верно, скучно ему было одному зиму зимовать. Как только начиналась укладка вещей и дорожные сборы - принимался домовой по ночам вздыхать. Все мы эти вздохи слышали и очень его жалели. Но в эту осень, о которой хочу рассказать, проявил себя наш домовой и с другой стороны. Оказалось, что может он разозлиться и кого-нибудь невзлюбить.

Поздней осенью, когда старших братьев и сестер уже отправили в город учиться и оставались в деревне с мамой только мы, маленькие, произошло в доме необычайное событие: подъехала к крыльцу грязная старая бричка с еврейским возницей на козлах и вылезла из брички маленькая, худенькая дама с крошечной девочкой. Дама долго обдергивала и оправляла свое пальто движениями мелкими и быстрыми, словно птица, отряхивающая перья, потом взяла девочку за руку и повела в дом. Девочка с трудом передвигала тонкими заплетающимися ногами. Мы заметили, что у нее разорван чулок и щечка повязана грязным белым платочком. Все это видели мы из окна столовой, где сидели с нашей нянюшкой. Дама вошла, посмотрела на нас испуганно, заискивающе улыбнулась, посадила девочку на диван и спросила торжественно: -  Не разрешите ли вы мне поговорить с Варварой Александровной? Так звали мою мать.

- Барыня отдыхает, - ответила нянюшка. Дама умоляюще сложила руки:
- Я не потревожу ее покой, я только должна сейчас же переговорить, потому что извозчик ждет. Она там? - указала она на дверь в гостиную и сейчас же побежала мелкими шажками. Мы видели, как, пройдя гостиную, она приостановилась, несколько раз перекрестилась и, приоткрыв дверь, торжественно сказала: - Дорогая тетечка! Я пришла просить вашей защиты и покровительства. И больше мне идти некуда... Потом вошла в мамину спальню и закрыла за собой дверь. Все это было очень странно. Потом мы узнали, что она была женою какого-то дальнего родственника, поэтому и решила называть маму тетечкой. О чем говорили в спальне - неизвестно. Но говорили долго. А мы в это время молча рассматривали маленькую девочку, которая сидела на диване, скрючив не хватавшие до полу ножки, и не шевелилась.
- Как вас зовут? -  спросила сестра. Вместо ответа она быстро закрыла глаза, словно спряталась, и так, зажмурившись, и просидела почти все время. Странная была девочка. Наконец двери спальной открылись и мама вышла, ведя за собой новоприезжую. По маминому лицу было видно, что она чем-то недовольна и даже расстроена. Дама терла платком покрасневший носик и все повторяла: - Вы делаете великое дело! Великое дело!
И вдруг, взглянув на девочку, спохватилась:  - Ах, я и забыла! Со мной мой ребенок... Люся, сделай же реверанс!
Девочка скользнула с дивана, сморщила личико жалобно, точно собираясь заплакать, и неловко согнула обе коленки.
- Это мое дитя! - восторженно воскликнула дама. - И я не отдам ее никому, ни за что на свете! Она прижала к себе голову девочки. Та осторожно поправила тряпочку на своей щеке. Ей было неловко так стоять, с притиснутой головой, но она только терпеливо сжала губки и зажмурилась.
-  Люся! Детка! - продолжала декламировать дама. - Никому, никогда, помни это! Мы умрем вместе!

Потом, много лет спустя, встретила я как-то такую маменьку с дочкой, ужасно напоминавшую мне эту даму с Люсей. Где-то в Италии вечером в вагоне. Русская дама - такая же худая, только высокого роста, прощалась с провожавшим ее маленьким и коренастым итальянским офицериком. Дама, извиваясь, склонялась к нему сверху, как змея с дерева, и восторженно говорила:  - Addio! Addio! Io t'amo, o bel idol mio! А маленькая ее девочка, которую она притиснула к скамейке, тихо скулила: -Мама! Мама! Мне же больно!

А мама извивалась: - Addio! Addio! О, la profondita del mio dolore!
- Мама, ты мне на ножку наступила. Мама, ну что же это ты!.
.
Ужасно остро вспомнилась мне тогда далекая девочка Люся и ее декламирующая маменька. Они остались жить у нас. Девочка Люся играла с нами редко. Она была хилая, слабая, у нее вечно что-нибудь болело. Мы называли ее «Люся подвязанная». Было ей тогда лет шесть. Тихая была девочка, испуганная и старательная. Все что-то писала, скрипела на доске грифелем или шила какую-нибудь тряпочку. Платьица на ней были всегда рваные и грязные, но с претензией, с дырявыми и мятыми бантиками. Маменька с гордостью говорила, что эти платьица она сама сшила.
- Я люблю красоту! - декламировала она. - И я хочу воспитывать моего ребенка в красоте. Впрочем, о красоте заговорила она попозже, когда уже обжилась. Первое же время была какая-то растерянная и точно ко всем подлизывалась.
- Ваша мама - это ангел доброты, -  говорила она нам, - Да, да, типичный ангел!
- Нянюшка, в вас много народной мудрости.
- Боже! Какое грациозное дитя!

Это было сказано про мою четырехлетнюю сестру, толстую коротышку Лену. Все засмеялись.
- Нет, серьезно, - не смутившись, щебетала дама, - она обещает развернуться в настоящую балерину. Сама дама развернулась вовсю только после маминого отъезда в Москву. Мы, маленькие, остались зимовать в деревне, и она решила погостить у нас до каких-то окончательных выяснений разных сложных своих обстоятельств. Девочкой своей она совсем не занималась. Иногда даже как будто забывала о ее существовании. Странная была дама. Она декламировала перед зеркалом стихи, на ночь обкладывала лицо свежим творогом, часто уходила в большую нетопленую залу, тихо напевая тоненьким фальшивым голоском, долго вальсировала, а потом, прижавшись лбом к окну, также долго плакала.

Причесывалась она иногда очень затейливо, иногда ходила весь день с нечесаными волосами. На почту посылали у нас два раза в неделю, и в эти дни она очень нервничала и часто бегала под дождем встречать посланного. Звали даму Алевтина Павловна. Но как-то раз она сказала нам: - Зовите меня, пожалуйста, Ниной. Я обожаю Тургенева.
При чем тут был Тургенев - не знаю. Девочка, кажется, очень любила ее и все как-то за нее мучилась.
- Мама! Не надо в зале плясать!
- Мама! Это нехорошо! И зачем ты щечки творогом трешь! Мамочка, не надо!

Глаза у девочки были маленькие, голубенькие, волосы жиденькие и вились золотыми шелковыми колечками.
- Ее «хозяин» любит! - говорила нянюшка, гладя ее по голове. - Ишь какие колечки завивает!
Девочку все любили особой жалостью.
- Посиди, Люсенька, в моей комнатке, - просила ключница. - От тебя в комнатке теплее делается.
- От ей и лампочки ярче горят
,-  басом вставляла прачка Марья. И все многозначительно переглядывались. - «Хозяин» ее любит...
Как-то привезли с почтой Алевтине Павловне письмо. Она взглянула на конверт, ахнула и убежала в залу - читать. А потом несколько дней все что-то писала и ходила от одного зеркала к другому, рассматривая свое лицо, закручивая и взбивая волосы на разные лады. Потом расстегнула ворот своего потасканного платьица и загнула внутрь в виде декольте. Все эти дни девочка все ходила за ней и мучилась.
- Мама, зачем у тебя шейка голая? Мамочка, не надо так...
Скоро с почты привезли мамочке еще письмо, а потом, по-видимому, переписка совсем наладилась, и уже было странно, если письма не было. И вот настали события...

Прошло уже почти два месяца со времени водворения у нас Люси с маменькой. Пошла уже поздняя осень, звонкая, морозная. Затвердела земля, облетели листья, все на свете стало виднее и слышнее. Мы уже не болтались весь день в саду, а выходили в определенное время на прогулку. Квелая Люсенька гуляла с нами редко. Все больше сидела дома, подвязанная. Маменька ее часто стала заглядывать к Эльвире Карловне. Ей, вероятно, очень хотелось излить перед кем-нибудь душу, да никого подходящего не было - все дети да прислуга. С Эльвирой она говорила больше намеками и загадками. Расстегнет на груди две пуговки, вытащит туго сложенное письмецо и скажет: - Вот за это письмо я, может быть, заплачу своей жизнью. Или вздохнет и скажет: - Есть женщины, жизнь которых - самый удивительный роман Тургенева, и никто об этом не знает. Но, к сожалению, о «романе Тургенева» узнали...

В тот вечер она пришла к Эльвире унылая и заплаканная. Съежилась около печки и бормотала, глядя не на Эльвиру, а на догорающие угольки: - Ни разу не пустил даже на каток. Все, все ходили. Старая председательша и та ходила... Все-таки музыка... За что же так? Ведь мне было всего семнадцать... А сейчас уже двадцать четыре и жизнь уходит... Эльвира равнодушно собирала в комоде какие-то мотки, даже выходила из комнаты, а Алевтина и не замечала, что она уходит, и все бормотала, бормотала...
- Ни одного нарядного платья. За что? За все семь лет только раз была на вечере... переделала венчальное. Нельзя было меня не повезти, начальство. Так ведь как злился. Конечно, я была прелестна, мои плечи сверкали. В меня влюбился поэт. Разве я виновата, что у меня поэтический облик?.За эти стихи он выгнал меня ночью, чтобы я стояла до утра под окном. Люся побежала за мной, она мне верный друг. Мне сегодня так грустно, так страшно... Отчего так воет в трубе?
Ночь наступила странная, беспокойная. Я почему-то не могла спать. Кто-то все выл в трубе, ходил вокруг дома, стучал в ставни. В соседней комнате плакала во сне маленькая Люся и звала свою маму, но та спала на другом конце дома, и к Люсе подходила наша няня.
- Няня! Кто там стоит в углу? Няня! На меня кто-то в окошечко смотрит... Мне страшно!..
А глухой ночью услышала я шаги, блеснул огонек в коридоре. Громко вскрикнув, я села на постели. Няня вскочила. Тихо отворив дверь, вошла какая-то девочка с распущенными волосами, неся свечу в дрожащей руке.
- Няня! Няня! Это я! Я, Алевтина Павловна! Какая она крошечная была в эту ночь! Я, правда, подумала, что это девочка.
- Няня, мне страшно, - лепетала Алевтина. - Там всю ночь кто-то ходит и вздыхает. Можно мне у вас посидеть? Няня зашептала что-то и повела Алевтину в Люсину комнатку. Может быть, уложила ее там на диванчик... Утром, проснувшись, услышала я разговоры. Говорили в коридоре за дверью.
- Домовой-то домовой, за ночь всех лошадей загонял. Гривы взбил, хвосты закрутил, все лошади в мыле! Прямо беда! Конюх говорит, беспременно надо козла в конюшню, а то, что же это такое...
- И чего он раскуражился? Быть беде?
- Быть беде!..
- Всю ночь вздыхал, по дому бродил...
- И к чему бы это?
- Быть беде!..


После завтрака хлопнула дверь на крыльце. Слышим, вбежал кто-то. И как подъехал, что никто не заметил? Мы с сестрой сидели в столовой и нянюшка с нами. И вдруг дверь распахивается и вваливается кто-то в шубе, огромный, бородатый. Задел за стул, повалил и даже не заметил. Оглянулся кругом и заорал на нянюшку козлиным голосом: - Отвечай, старуха, где она? Вы ее, подлые, прячете! Вы все заодно! Я ее по этапу приведу! Я вас всех в Сибирь!.. Закон на моей стороне!
Тут мы с сестрой, конечно, заревели, а на пороге появилась Алевтина Павловна. Она словно бы ничуть не удивилась и не испугалась, только была совсем белая и как-то странно смеялась и очень быстро говорила: - Здравствуй, Коля! Какой ты странный... Я здесь... мы здесь...«Коля» быстро обернулся, повалил другой стул, увидел Алевтину и остановился, выпуча глаза.
- Вы... вы...
- Ну да, я!.. Конечно, я. Я гощу у тетечки. Куда же мне было деваться: ты капризничал. Нам на улице было холодно, Люся могла захворать. Пойди ко мне, вымойся с дороги. Хочешь ветчины?

Он растерянно развел руками: -  Ветчины? Ветчины?.. И вдруг опомнился. -  Это вы мне смеете ветчины предлагать после вот этого... после вот этого...
Он дрожащими руками вытащил из кармана бумажник, а из бумажника, рассыпав по полу квитанции и деньги, - сложенный листок, развернул и начал читать, трясясь и задыхаясь: - Посвящается А.П. Ха-ха! А. П. ... «Что, если мне порой в прекрасном сновиденьи...» Эдакая свинья!
«Приснится, что э-э-э... лю-бим я пла... я пламенно тобой...»
Ему, идиоту собачьему, изволите ли видеть — приснится!
«Неправда ль, ты про... пропу... простишь мне это упоенье...»
А? Каково? Замужней женщине,  матери - упоенье! Ведь это до чего надо опуститься, чтобы получить такую порнографию от уголовного типа... Упоенье!
«Не изольешь свой гнев»... - ч-черт!
- Коля! Перестань! Коля! Умоляю тебя! - дрожащими губами дребезжала Алевтина. - Заклинаю тебя!
- Нет, пусть теперь все слушают!
«Ведь про любовь твою мне может только сниться...» Видели мерзавца?

Было что-то до ужаса нелепое - эта декламация нежного любовного стихотворения трясущимся от бешенства бородачом, в шубе, в каком-то зверином треухе на голове.
- Коля! Это Байрона стихи...
- Врешь! Станет тебе Байрон стихи посвящать. Это акцизный. Акцизный Волорыбов. «...Она доступна лишь для мира...»
- Коля! Я бедная маленькая птичка, не добивай меня!
-  Птичка?
- удивился он и прибавил почти безгневно, с глубоким убеждением: - Стерва ты, а не птичка.

Алевтина закрыла лицо руками и побежала из комнаты. Он бурей двинулся вслед и захлопнул за собою дверь. И когда дверь закрылась, мы увидели, что за нею стояла Люсенька. Она была бледная, словно неживая, с закрытыми глазами, с ручками, прижатыми к груди. Из детской, куда нас увели, мы слышали вскрики и грохот, точно что-то падало. Потом прибежала горничная и, крутя выпученными глазами, крикнула нянюшке: -  Живо Люсенькины вещи собирать. Сам ее увозит. Бегу к кучеру, велено лошадей...
Нянюшка нехотя стала вынимать из комода рваные Люсины тряпочки. Мы ничего не смели спрашивать. Потом опять прибежала горничная, радостно взволнованная необычайными событиями.
- Ой, няничка, ну и дела! От возовни замок сломался, не достать коляски. За кузнецом побегли пробои тащить. И что такое, и как оно сломалось, этакое железо! Нечистая сила!
Нянька строго взглянула на нее поверх очков: - А ты молчи. Может, так и надо.
Нам очень хотелось выйти посмотреть на все эти диковинные дела, но нас не пустили. Прошло не меньше часа, и мы уж было успокоились: - Не достанут коляску и Люсеньку не увезут. И вдруг дикий грохот, звон, рев... Нянька вскочила: - Ну, конечно. Убил он ее. И бросилась к двери. Мы хотели было побежать за ней, но испугались и притихли.
Нянька вернулась растерянная: - Господи, сохрани и помилуй! Рама на него упала. Михайла утром вмазывать хотел, вставил, гвоздиками прикрепил, а она вылетела, да как грохнет прямо на него, на этого. Еле успел отскочить, а то бы на месте. Господи, Господи!
- Нянюшка, смотрите, едут!
-  крикнула сестра, подбегая к окну. Но коляска была еще пустая. Это кучер проезжал лошадей. Но почему-то лошади неслись как угорелые, били копытами по передку коляски, и кучер повис на вожжах, и шапка у него свалилась. Потом узнали, что лошади, подъезжая к крыльцу, вдруг чего-то испугались и понесли к воротам. Пристяжная проскочила, а коренник сплечился.

- Не пускает «хозяин» девочку. Жалеет, - бормотала нянька. - Против него не пойдешь. Били бы друг друга по темени, а чего девчонку-то мучить? Вот он один за нее и вступается.
Уже заголубели сизые сумерки, когда увидели мы, как проехала мимо окон коляска с поднятым верхом. Что-то такое было безнадежно тоскливое в этом мутном силуэте, в низко опущенном верхе, чуть-чуть подпрыгнувшем на повороте. И вот, и нет ничего - одна сизая дымка, которая сгустится, потемнеет и покроет все. Во время обеда мы неожиданно услышали голос Алевтины. Она, значит, не уехала. Она сидела в гостиной и говорила кому-то: - Это он нарочно увез ее. Нарочно, чтобы меня добить. С кем она говорила - не знаю. Должно быть, сама с собой.
- И почему он думает, что шестилетнему ребенку лучше жить с отставным гусаром, чем с матерью?
- Ешьте, ешьте
, - шептала няня. - Нечего вам тут слушать.
- Я не поеду! Я не поеду! Я не поеду!
- вдруг закричала Алевтина. Эльвира Карловна побежала к ней и закрыла дверь. Рано утром, мы еще лежали в постели, вошла Алевтина в детскую. На ней было то самое пальтецо, в котором она приехала, и та же шляпка. В руках она держала пачку писем, перевязанных сиреневой ленточкой, которую она по праздникам завязывала себе на шею - единственная ее роскошь. Лицо у нее было очень грустное и совсем больное: - Нянюшка, вы ведь неграмотная. Вы, значит, не будете читать... Вот, умоляю вас, сохраните это... это до того времени, когда я смогу взять. Я вас потом щедро вознагражу.
Она закрыла глаза и на минутку прижала пакет к груди. И в эту минуту страшно стала похожа на Люсеньку, когда та закрывала глаза, чтобы спрятаться от людей.
- Нянюшка! Я должна ехать туда, где девочка. Я не могу здесь оставаться. Когда ее уносили, она обернулась и сказала мне: «Мама, ты, пожалуйста, не беспокойся». Если бы она этого не сказала, я бы, может быть, и могла... «Не беспокойся!» - сказала. Замучает ее палач. Все на ней выместит. Она помолчала.
- Здесь нельзя оставаться. Сегодня ночью весь дом вздыхал и плакал, как живой. Я должна ехать... Эльвира Карловна добрая, дала мне тридцать два рубля. Я ее тоже очень вознагражу... Прощайте, нянечка!
Она опустила голову и пошла к двери, но тут вспомнила, что не отдала пакета, улыбнулась так горько, словно заплакала: -  Вот я и забыла. Спрячьте. Поцелуйте меня на прощанье. Ведь я... ведь я здесь была ужасно счастлива!..
http://chto-takoe-lyubov.net/rasskaz....j-teffi


«ВЕСЕЛЫЙ ВЕЧЕР»
Ее выцветшее от сырости и дождей пальто и шляпа с перьями, сбившимися от времени в странный удивительный комок, не вызывали у прохожих Невского проспекта того восхищения, на которое рассчитывала обладательница шляпы и пальто. Мало кто обращал внимание на эту шаблонную девицу, старообразную от попоек и любви, несмотря на свои двадцать пять лет, уныло-надоедливую и смешную, с ее заученными жалкими методами обольщения. Если прохожий имел вид человека, не торопящегося по делу, она приближалась к нему и шептала, шагая рядом и глядя на крышу соседнего дома: - Мужчина... Зайдем за угол. Пойдем в ресторанчик - очень недорого: маленький графин водки и тарелка ветчины. Право. А? И все время ока смотрела в сторону, делая вид, что идет сама по себе, и если бы возмущенный прохожий позвал городового, она заявила бы нагло и бесстыдно, что она не трогала этого прохожего, а наоборот - он предлагал ей разные гадости, которые даже слушать противно. Ходила она так каждый день.
- Мужчина, поедем в ресторанчик. Неужели вам жалко: графинчик водки и тарелка ветчины. Право. А?
Иногда предмет ее внимания, какой-нибудь веселый прохожий, приостанавливался и с видом шутника, баловня дам, спрашивал: - А, может быть, ты хочешь графинчик ветчины и тарелку водки?
И она раскрывала рот, схватывалась за бока и хохотала вместе с веселым прохожим, крича: - Ой-ой, чудак! Уморил... Ну и скажет же... В общем, ей совсем не было так весело, как она прикидывалась, но, может быть, веселый прохожий, польщенный ее одобрением, возьмет ее с собой и накормит ветчиной и водкой, что, принимая во внимание сырую погоду, было бы совсем не плохо.

Сегодня прохожие были какие-то необщительные и угрюмые, - несколько человек в ответ на ее деланно-добродушное предложение поужинать совместно ветчиной и водкой посылали ее ко "всем чертям", а один, мрачный юморист, указал на полную возможность похлебать дождевой воды, набравшейся в тротуарном углублении, что, по его мнению, давало полную возможность развести в животе лягушек и питаться ими вместо ветчины. Юмориста эта шаблонная девица ругала долго и неустанно. Он уже давно ушел, а она все стояла, придерживая шляпу и изобретая все новые и новые ругательства, запас которых, к ее чести, был у нее велик и неисчерпаем. В это время навстречу шли два господина. Один приостановил своего спутника и указал ему на девицу: - Давай, Вика, ее пригласим.
Другой засмеялся, кивнул головой и пошел вперед. Оба, приблизившись к девице, осмотрели ее с ног до головы и вежливо приподняли свои цилиндры.
- Сударыня, - сказал Петерс, - приношу вам от имени своего и своего товарища тысячу извинений за немного бесцеремонный способ знакомства. Мы, знаете, народ простой и в обращении с дамами из общества не совсем опытны. Оправданием нам может служить ваш благосклонный взгляд, которым вы нас встретили, и желание провести вечер весело, просто, скромно и интеллигентно.
Девица захохотала, взявшись за бока.
- Ой, уморили! Ну и комики же вы!
Господин по имени Петерс всплеснул руками: - Это очаровательно. Ты замечаешь, Вика, как наша новая знакомая весела? Вика кивнул головой.
- Настоящая воспитанность именно в этом и заключается: простота и безыскусственность. Вы извините нас, сударыня, если мы сделаем вам нескромное одно предложение...
- Что такое?
 - спросила девица, замирая от страха, что ее знакомые повернутся и уйдут.
- Нам, право, неловко... Вы не примите нашего предложения в дурную сторону...
- Мы даем вам слово,
 - заявил Петерс, - что будем держать себя скромно, с тем уважением, которое внушает к себе каждая порядочная женщина.
Девица хотела хлопнуть себя по бедрам и крикнуть: "Ой, уморили!" - но руки ее опустились, и она молча, исподлобья взглянула на стоящих перед ней людей.
- Что вам нужно?
- Ради Бога,
 - засуетился Вика, - не подумайте, что мы хотели употребить во зло ваше доверие, но.., скажите... Не согласились бы вы отужинать вместе с нами, - конечно, где-нибудь в приличном месте?
- Да, да, -
 согласилась повеселевшая девица, - конечно, поужинаю.
- О, как мы вам благодарны!

Петерс нагнулся, взял загрубевшую руку девицы и тихо коснулся ее губами.
- Эй, мотор! - крикнул куда-то в темноту Вика.

Девица, сбитая с толку странным поведением друзей, думала, что они сейчас захохочут и убегут... Но вместо того к ним подъехал, пыхтя, автомобиль. Вика открыл дверцу, бережно взял девицу под руку и посадил ее на пружинные подушки.
"Матушки ж вы мои, - подумала пораженная, потрясенная девица. - Что же это такое?"
Ей пришло в голову, что самое лучшее, в благодарность за автомобиль, обнять Вику за шею, а сидевшему напротив Петерсу положить на колени ногу: некоторым из ее знакомых это доставляло удовольствие. Но Вика деликатно отодвинулся, давая ей место, и сказал: - А ведь мы еще не знакомы. Моя фамилия - Гусев, Виктор Петрович, а это мой приятель - Петерс, Эдуард Павлович, - писатель. Мы хотя и не осмеливаемся настаивать на сообщении нам вашей фамилии, но имя...
Девица помолчала.
- Меня зовут Катериной. Катя.
- О, помилуйте
, - ахнул Петерс, - разве мы осмелимся звать вас так фамильярно. Екатерина... как по отчеству?..
- Степановна.
- Мерси. Вика... Как ты думаешь, куда мы повезем Екатерину Степановну?.. Я думаю, в "Москву" неудобно.
- Да,
 - сказал Вика. - Там с приличной дамой нельзя показаться... Форменный кабак. Рискуешь наткнуться на кокотку, на пьяного... Самое лучшее - к "Контану".
- Прекрасно. Вы, Екатерина Степановна, не бойтесь, туда смело можно привести приличную даму.

Девица внимательно посмотрела в лицо друзьям: серьезные, невозмутимые лица, с той немного холодной вежливостью, которая бывает при первом знакомстве. И вдруг в голове мелькнула ужасная, потрясающая мысль: ее серьезно приняли за даму из общества. У "Контана" заняли отдельный кабинет. Порыжевшее пальто и слипшиеся перья были при ярком электрическом свете убийственны, но друзья не замечали этого и, разоблачив девицу, посадили ее на диван.
- Позвольте предложить вам закуску, Екатерина Степановна: икры, омаров... Что вы любите? Простите за нескромный вопрос: вы любите вино?
- Люблю,
 - тихо сказала девица, смотря на цветочки на обоях.
- Прекрасно. Петерс, ты распорядись.
Весь стол был уставлен закусками. Девице налили шампанского, а Петерс и Вика пили холодную, прозрачную водку. Девице вместо шампанского хотелось водки, но ни за что она не сказала бы этого и молча прихлебывала шампанское и заедала его ветчиной и хлебом. На белоснежной скатерти ясно выделялись потертые рукава ее кофточки и грудь, покрытая пухом от боа. Поэтому девица искусственно-равнодушно сказала: - А за мной один полковник ухаживает... Влюблен - невозможно. Толстый такой, богатый. Да он мне не нравится.
Друзья изумились.
- Полковник? Неужели? Настоящий полковник? А ваши родители как к этому относятся?
- Никак, они живут в Пскове.
- Вы, вероятно,
 - сказал участливо Петерс, - приехали в Петроград развлекаться. Я думаю, молодой неопытной девушке в этом столичном омуте страшно.
- Да, мужчины такие нахалы
, - сказала девица и скромно положила ногу на ногу.
Прикрепления: 0410614.jpg (13.3 Kb) · 3281790.jpg (12.3 Kb) · 9805143.jpg (7.2 Kb)
 

Валентина_КочероваДата: Пятница, 13 Май 2016, 23:14 | Сообщение # 19
Группа: Администраторы
Сообщений: 7247
Статус: Offline
- Мы вам сочувствуем, - тихо сказал Вика, взял девицу за руку и поцеловал деликатно.
- Послушай, - пожал плечами Петерс. - Может быть, Екатерине Степановне неприятно, что ты ей руки целуешь, а она стесняется сказать... Мы ведь обещали вести себя прилично.
Девица густо покраснела и сказала:
- Ничего... Что ж! Пусть. Когда я у папаши жила, мне завсегда руки целовали.
- Да, конечно, - кивнул головой Петерс, - в интеллигентных светских домах это принято.
- Кушайте, Екатерина Степановна, артишоки.
- Вы какая-то скучная, - сказал участливо Вика. - Вероятно, у вас мало развлечений. Знаешь, Петерс, хорошо бы Екатерину Степановну познакомить с моей сестрой... Она тоже барышня, и им вдвоем было бы веселей выезжать в театры и концерты.
Девица с непонятным беспокойством в глазах встала и сказала: - Мне пора, спасибо за компанию.
- Мы вас довезем до вашей квартиры в автомобиле.
- Ой, мет, нет, не надо! Ради Бога, не надо. Ой, нет, нет, спасибо!
Когда девица вышла из кабинета, друзья всплеснули руками и, захлебываясь от душившего их хохота, повалились на диван...
Девица шагала по опустевшему Невскому, спрятав голову в боа и глубоко задумавшись. Сзади подошел какой-то запоздалый прохожий, дернул ее за руку и ласково пролепетал: - Мм...мамочка! Идем со мной.
Девица злобно обернулась: - Ты, брат, разбирай, к кому пристаешь. Нельзя порядочной даме на улицу выйти... Сволочь паршивая!
http://poesias.ru/proza/averchenko-arkadiy/averchenko1006.shtml


БЕДСТВИЕ
«Неожиданный урожай тек... года поставил в большое затруднение - как минпутей сообщения, так и сельских хозяев, принужденных продавать хлеб почти даром». («Торгово-промышл.газета»)
I
Перед директором департамента стоял чиновник и смущенно докладывал
- Мы получили самые верные сведения. Сомнений больше нет никаких! Так и лезут из земли.
- Что ж это они так. Недоглядели, что ли?
- Да что ж тут доглядывать, ваше пр-во. Дело божье!
- Конечно, божье. Но ведь и пословица говорит: на бога надейся, а сам не плошай. А вы говорите -лезут?! Что же лезет больше?
- Многое лезет, ваше превосходительство. Рожь, пшеница...
- Но я не понимаю... Теперь, когда агрономическая культура сделала такие шаги, неужели нельзя принять какие-нибудь меры?
- Какие меры, ваше пр-во?
- Чтоб они не лезли, эти самые пшеницы, ржи и прочее.
- Тут уж ничего не поделаешь. Раз полезло из земли - с ним не справишься. Зерно маленькое-маленькое, а силища в нем громадная! Нет уж, видно, судьба такая, чтобы быть урожаю!
- Ну, а мужики что?
- Да что ж мужики - плачут. Сколько лет уже, говорят, не было этих самых урожаев, а тут разгневался господь - послал.

Директор осмотрел уныло свои ногти и вздохнул:
- Мужиков жаль!
- Да-с. Сюрпризец! Вот уж правду говорят: многострадальный русский народ.
- Э?
- Многострадальный, говорю. И они многострадальные, и мы... Нам-то еще хуже, ваше пр-во! Как начнут это вагоны требовать, пробки разные устраивать, в газетах нас ругать - чистейшей воды драма.
- А может еще и недород будет?
- Нет ни малейшей надежды. Я наводил справки. В один голос все - урожай!
- Опять эта кутерьма пойдет: бесплатные столовые, общеземские организации на местах, пострадавших от урожая, крестьянское разорение. Эх ты, русский народ!

В голосе директора послышались лирические нотки.
- Эх ты, русский народ! Кто тебя выдумал, как говорит незабвенный Гоголь. До того ты темен и дик, что от простого урожая отвертеться не можешь.
- Трудно отвертеться, ваше пр-во. Лезет.
- Кто лезет?
- Все, что в земле есть. Поверите - в некоторых местах опасаются, что и фрукты могут дать урожай!!
- Что вы говорите! Эх, хорошо говорил покойный Гоголь: урожай, кто тебя выдумал?


II
Мужик Савельев стоял у межи своего поля и ругался:
- Ишь ты! Ишь ты, подлая! Так и прет! У людей как у людей - или градом побьет и скот вытопчет, а у нас - хучь ты ее сам лаптем приколачивай!
- Что ты, кум, ворчишь?
 - спросил, подойдя к Савельеву, мужик Парфен Парфенов.
- Да что, брат дядя, рожь у меня из земли лезет. И недоглядишь, как урожай будет.
- Ну?
 — сказал Парфен Парфенов. - Влопаешься ты, кум!
- И то! Сколько лет по-хорошему было: и о прошлом годе - недород, и о позапрошлом - недород, а тут - накося! Урожай. Пойтить в кусочки потом и больше никаких апельцинов!
- А во, брат, тучка оттеда идет. Помочить может, - на корню она, подлая, подгниет. Все лучше, чем потом по двугривенному за пуд расторговываться.

Глаза Савелия Савельева загорелись надеждой.
- Где? Где туча?..
- Во. Гляди, может, градом осыплется.
- Вашими бы устами, Парфен Лукич, да мед пить
! - сказал повеселевший Савельев.
Задрав рыжие бороды кверху, долго стояли кумовья и следили за ползущей тучей.

III
Газета «Голос мудрости» писала в передовой статье: «Мы давно призывали общество к более тесному единению и борьбе со страшным бичом русского крестьянина - урожаем! Что мы видим: в нормальное, спокойное время, когда ряд недородов усыпляет общественное внимание, все забывают, что коварный враг не спит и в это же самое время, может быть, продирает ростками землю, чтобы выбиться наружу зловещими длинными колосьями, словно рядом бичей, угрожающих нашему сельскому хозяйству. А потом ахают и охают, беспомощно мечась перед призраком бедствия:
- Ах, урожай! Ох, урожай!..
И нищает сельское хозяйство, и забиваются железные дороги пробками, тормозя нормальное развитие отечественной промышленности. Сельские хозяева! Помните: враг не дремлет!»


IV
По улице большого города шел прохожий. Истомленные оборванные люди, держа на руках 2-х ребят, подошли к нему и зашептали голодными голосами:
- Господин! Помогите пострадавшим от урожая!
- Неужели вы пострадавшие? Может, вы только симулируете пострадавших от урожая?
 - спросил сердобольный прохожий.
- Де там! Хворменный был урожай!
- И много у вас уродилось?
- Сам-двадцать!
- Несчастные!
 - ахнул прохожий. - Нате вам три рубля. Может, поправитесь.
1910
https://bookscafe.net/read/averchenko_arkadiy-bedstvie-184687.html#p1

ЛЮДИ, БЛИЗКИЕ К НАСЕЛЕНИЮ
Его превосходительство откинулось на спинку удобного кресла и сказало разнеженным голосом:
- Ах, вы знаете, какая прелесть это искусство! Вот на днях я был в Эрмитаже, такие есть там картинки, что пальчики оближешь: Рубенсы разные, Тенирсы, голландцы и прочее в этом роде. Секретарь подумал и сказал:
- Да, живопись - приятное времяпрепровождение.
- Что живопись? А музыка! Слушаешь какую-нибудь ораторию, и кажется тебе, что в небесах плаваешь... Возьмите Гуно, например, Берлиоза, Верди, да мало ли...
- Гуно,
 - хороший композитор, - подтвердил секретарь. - Вообще музыка - увлекательное занятие.
- А поэзия! Стихи возьмите. Что может быть возвышеннее?


Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
И я понял в одно мгновенье...

Ну, дальше я не помню. Но, в общем, хорошо!
- Да-с. Стихи чрезвычайно приятны и освежительны для ума.
- А науки!
.. - совсем разнежась, прошептало его превосходительство. - Климатология, техника, гидрография. Я прямо удивляюсь, отчего у нас так мало открытий в области науки, а также почти не слышно о художниках, музыкантах и поэтах.
- Они есть, ваше превосходительство, но гибнут в безвестности.
- Надо их открывать и... как это говорится, вытаскивать за уши на свет божий.
- Некому поручить, ваше превосходительство!
- Как некому? Надо поручить тем, кто стоит ближе к населению. Кто у нас стоит ближе всех к населению?
- Полиция, ваше превосходительство!
- И прекрасно! Это как раз по нашему департаменту. Пусть ищут, пусть шарят! Мы поставим искусство так высоко, что у него голова закружится.
- О-о, какая чудесная мысль! Ваше превосходительство, вы будете вторым Фуке*!
- Почему вторым? Я могу быть и первым!
- Первый уже был. При Людовике XIV. При нем благодаря ему расцветали Лафонтен, Мольер и др.
- А-а, приятно, приятно! Так вы распорядитесь циркулярчиком.

Губернатор пожевал губами, впал в глубокую задумчивость и затем еще раз перечитал полученную бумагу: «2 февраля 1916 г. Второе делопроизводство департамента.
Принимая во внимание близость полиции к населению, особенно в сельских местностях, позволяющую ей точно знать все там происходящее и заслуживающее быть отмеченным, прошу ваше превосходительство поручить чипам подведомственной вам полиции в случае каких-либо открытий и изобретений, проявленного тем или иным лицом творчества, или сделанных кем-либо ценных наблюдений, будет ли то в области сельского хозяйства или технологии, поэзии, живописи, или музыки, техники в широком смысле, или климатологии, - немедленно доводить о том до вашего сведения, и затем по проверке представленных вам сведений, особенно заслуживающих действительного внимания, сообщать безотлагательно в министерство внутренних дел по департаменту полиции».
Очнулся.
Позвать Илью Ильича! Здравствуйте, Илья Ильич! Я тут получил одно предписаньице: узнавать, кто из населения занимается живописью, музыкой, поэзией ила вообще какой-нибудь климатологией, и по выяснении лиц, занимающихся означенными предметами, сообщать об этом в департамент полиции. Так уж, пожалуйста, дайте ход этому распоряжению!
- Слушаю-с.
- Илья Ильич, вы вызывали исправника. Он ожидает в приемной.
- Ага, зовите его! Здравствуйте! Вот что, мой дорогой! Тут получилось предписание разыскивать, кто из жителей вашего района занимается поэзией, музыкой, живописью, вообще художествами, а также климатологией, и по разыскании и выяснении их знания и прочего сообщать об этом нам. Понимаете?
- Еще бы не понять? Будьте покойны, не скроются.
- Становые пристава все в сборе?
- Все, ваше высокородие!

Исправник вышел к приставам и произнес им такую речь:
- До сведения департамента дошло, что некоторые лица подведомственных вам районов занимаются живописью, музыкой, климатологией и прочими художествами. Предлагаю вам, господа, таковых лиц обнаруживать и, по снятии с них показаний, сообщать о результатах в установленном порядке. Прошу это распоряжение передать урядникам для сведения и исполнения.

Робко переступая затекшими ногами в тяжелых сапогах, слушали урядники четкую речь станового пристава:
- Ребята! До сведения начальства дошло: что тут некоторые из населения занимаются художеством -  музыкой, пением и климатологией. Предписываю вам обнаруживать виновных и, по выяснении их художеств, направлять в стан. Предупреждаю: дело очень серьезное, и потому никаких послаблений и смягчений не должно быть. Поняли?
-Поняли, ваше благородие! Они у нас почешутся. Всех переловим.
- Ну вот то-то. Ступайте!

- Ты Иван Косолапов?
- Я, господин урядник!
- На гармонии, говорят, играешь?
- Это мы с нашим вдовольствием.
- А-а-а... «С вдовольствием»? Вот же тебе, паршивец!
-  Господин урядник, за что же? Нешто уж и на гармонии нельзя?
-  Вот ты у меня узнаешь «вдовольствие»! Я вас, мерзавцев, всех обнаружу. Ты у меня заиграешь! А климатологией занимаешься?
- Что вы, господин урядник? Нешто возможно? Мы, слава богу, тоже не без понятия.
- А кто же у вас тут климатологией занимается?
- Надо быть, Игнашка Кривой к этому делу причинен. Не то он конокрад, не то это самое.
- Взять Кривого. А тебя, Косолапов, буду держать до тех пор, пока всех сообщников не покажешь.
- Ты - Кривой?
- Так точно.
- Климатологией занимался?
- Зачем мне? Слава богу, жена есть, детки...
- Нечего прикидываться! Я вас всех, дьяволов, переловлю! Песни пел?
- Так нешто я один. На лугу-то запрошлое воскресенье все пели: Петрушака Кондыба, Фома Хряк, Хромой Елизар, дядя Митяй да дядя Петряй...
- Стой не тарахти! Дай записать. Эка, сколько народу набирается. Куда его сажать? Ума не приложу
.
Через две недели во второе делопроизводство департамента полиции стали поступать из провинции донесения: «Согласно циркуляра от 2 февраля, лица, виновные в пении, живописи и климатологии, обнаружены, затем, после некоторого запирательства, изобличены и в настоящее время состоят под стражей впредь до вашего распоряжения».
Второй Фуке мирно спал, и грезилось ему, что второй Лафонтен читал ему свои басни, а второй Мольер разыгрывал перед ним «Проделки Скапена». А Лафонтены и Мольеры, сидя по «холодным» и «кордегардиям» необъятной матери-России, закаивались так прочно, как только может закаяться простой русский человек.

(*Фуке - министр финансов при французском короле Людовике XIV, был меценатом и покровительствовал известным писателям - Лафонтену, Мольеру и другим).
https://knigi.mirtesen.ru/blog....u%C2%BB

УНИКИ
Петербург. Литейный проспект. 1920 год. В антикварную лавку входит гражданин самой свободной в мире страны и, в качестве завсегдатая лавки, обращается к хозяину, потирая руки, с видом покойного основателя Третьяковской галереи, забредшего в мастерскую художника:
– Ну-ну, посмотрим… Что у вас есть любопытного?
– Помилуйте. Вы пришли в самый счастливый момент: уник на унике и уником погоняет. Вот, например, как вам покажется сия штукенция?

«Штукенция» – передняя ножка от массивного деревянного кресла.
– Гм… да! А сколько бы вы за нее хотели?
– Восемьсот тысяч!
– Да в уме ли вы, батенька!.. В ней и пяти фунтов не будет.
– Помилуйте! Настоящий Луи Каторз.
– А на черта мне, что он Каторз. Не на стенке же вешать. Каторз не Каторз - все равно, обед буду сегодня подогреват

- По какому это случаю вы сегодня обедаете?
– По двум случаям, батенька! Во-первых – моя серебряная свадьба, во-вторых, достал полфунта чечевицы и дельфиньего жиру.
– А вдруг Чека пронюхает?
– Дудки-с! Мы это ночью все сварганим. Кстати, для жены ничего не найдется? В смысле мануфактуры?
– Ну, прямо-таки вы в счастливый момент попали. Извольте видеть – самый настоящий полосатый тик
.– С дачной террасы?
– Совсем напротив. С тюфячка. Тут на целое платьице, ежели юбку до колен сделать. Дешевизна и изящество. И для вас кое-что есть. Поглядите-ка: настоящая сатиновая подкладка от настоящего драпового пальто-с! Да и драп же! Всем драпам драп.
– Да что же вы мне драп расхваливаете, когда тут только одна подкладка?!

– Об драпе даже поговорить приятно. А это точно, что сатин. Типичный брючный материал.
– А вот тут, смотрите, протерлось. Сошью брюки, ан – дырка.
– А вы на этом месте карманчик соорудите.
– На колене-то?!!
– А что же-с. Оригинальность, простота и изящество. Да и колено – самое чуткое место. Деньги тащить будут – сразу услышите.
– Тоже скажете! Это какой же карман нужен, ежели я, выходя из дому, меньше двенадцати фунтов денег и не беру. Съедобного ничего нет?– Как не быть! Изволите видеть: настоящая «Метаморфоза» – Перль-де-неж!– Что же это за съедобное: обыкновенная рисовая пудра!
– Чудак вы человек: сами же говорите – рисовая, и сами же говорите – несъедобная. Да еще в 18-м году из нее такое печенье некоторые штукари пекли…

– Ну, отложите. Возьму. Да, позвольте, что же вы ее на стол высыпаете?!
– А коробочка-с отдельно! Уник. Настоящий картон и буквочки позолоченные. Не я буду, если тысяченок восемьсот за нее не хвачу.
– Вот коробочку-то я и возьму. Жене свадебный подарок. Бижутри, как говорится.
– Бумажным отделом не интересуетесь? Рекомендовал бы: предобротная вещь!
– Это что? Меню ресторана «Вена»? Гм… Обед из пяти блюд с кофе – рубль. А ну, что ели 17 ноября 1913 года? «Бульон из курицы. Щи суточ. Пирожки. Осетрина по-русски. Индейка, рябчики, ростбиф. Цветная капуста. Шарлотка с яблоками». Н-да… Взять жене почитать, что ли…
– Берите. Ведь я вам не как меню продаю… Вы на эту сторону плюньте. А обратная-с… ведь это бристольский картон. Белизна и лак. На ней писать можно. Я вам только с точки зрения чистой поверхности продаю. И без Совнархоза сделочку завершим. Без взятия на учет.

http://rulibs.com/ru_zar/prose_rus_classic/averchenko/1/j458.html
Прикрепления: 0829707.jpg (9.9 Kb)
 

Валентина_КочероваДата: Пятница, 28 Апр 2017, 17:58 | Сообщение # 20
Группа: Администраторы
Сообщений: 7247
Статус: Offline
Валентин Курбатов


«ПО СНЕГУ РУССКОМУ - ДОМОЙ»
День такой тихий, что этой тишиной заражается снег и идет реденько и стеснительно, стараясь не попадаться на глаза. Сад Михайловского пуст и как-то равнодушно скучен - перемогается до весны.


худ. Ася Ашеварова

Седая прошлогодняя трава утомлена, бессильна и не смягчает неровного шага по иззябшей, окаменевшей земле, застывшей на бегу, как взморщенное море. Сорока-игуменья в черной мантии и белом подряснике (все на ней такое новое, что она вначале вертится во все стороны, но смотреть на нее некому) устраивается на спящем улье и больше не суетится, сидит. По-домашнему покойно, как сидят коты или курицы. (А еще летом они летали по саду с чеченской перестрелкой, длинные, как немецкие гранаты).


Ни души. Только далеко за разливом Сороти, на озере Кучане, в его еще не вскрывшейся части, черными точками сидят рыбаки, и полоса льда похожа на неровно оторванный лист, засиженный мухами.


Рижские издатели привезли в Михайловское выпуск своего альманаха «Лукоморье». Он по-нынешнему наряден, с щегольской версткой, чудной бумагой, и это поначалу смущает, внешне противореча печали интонации об ослаблении почвы русской культуры в Прибалтике, но понемногу слово загораживает одежду альманаха, и, когда я дохожу до посмертной публикации стихов ушедшего эмигрантского поэта И.Чиннова,


наследника долгого рода «золотопогонников» и средней руки помещиков, душа уже сбита одиночеством и предчувствием тоски, словно и сам уже не дома, не на родной земле. И вот уже не одному поэту, а и мне -

…Мне нужно вернуться
за скрипом колодца,
за криком детей у реки,
за плеском в тумане,
за плеском у сходней,
за лесом у светлой реки,
за иволгой ранней,
за ивой прохладной,
за тихим дыханьем реки.


Да ведь, похоже, и впрямь нам всем нужно вернуться за этими простыми, необходимыми сердцу «вещами». Почему я и гляжу так жадно на Михайловское и думаю вовсе не о Пушкине, а о том, как бы «починить» сердце и не ловить себя на странной наблюдательности, словно стараешься наглядеться, запомнить или вернуть утраченную связь. И все лучше понимаю побуждение рижских издателей напечатать эту подборку И.Чиннова, как будто и они, оставаясь дома, там, где жили с колыбели, тоже обречены не жить посреди родной природы, а только вспоминать ее:

Чем-то нежным и русским
Пахнет поле гречихи,
Утешением грустным
День становится тихий.

Пахнет чуть кисловато
Бузина у колодца…
Это было когда-то
И едва ли вернется...


Именно так - «это было когда-то…». Дикость какая-то. Ведь есть, есть! Вот же вокруг - этот присмиревший сад, этот разлив Сороти, эти деревни под дальним солнцем, а разум ухватился за строку и не оторвется - это было когда-то… Было там, в прошлой жизни, где мы, говорят, были бедны, унижены, загнаны преследованием (да, кажется, и впрямь были таковы), но почему тогда при воспоминании о минувшем, как и у тех, изгнанных и ушедших, так невпопад и вопреки очевидности вспоминается совсем не это, и -

Душа становится далеким русским полем,
В калужский ветер превращается,
Бежит по лужам
В тульском тусклом поле,
Ледком на Ладоге ломается.

Душа становится
Рязанской вьюгой колкой,
Смоленской галкой в холоде полей
И вологодской иволгой, и Волгой…
Соломинкой с коломенских полей.


Мы, кажется, потому с такой жадностью и кинулись читать эмигрантскую поэзию и прозу, что затосковали о Родине. И не в одном этом противоестественном «ближнем зарубежье», внезапно выкинувшем человека из дому, не коснувшись его ни пальцем, и не в одних наших стремительно забывающих «мать-отца» столицах, но уж и в калугах, тулах, рязанях…Началось, конечно, не сейчас. Когда я, торопясь, читал чинновские стихи гостю Михайловского, директору Грибоедовского музея «Хмелита» В.Е. Кулакову, он не зря тотчас вспомнил Рубцова. Ведь и там, странно сказать, нас уже волновало, почти мучило это острое чувство прощания, словно «тихая наша Родина» отплывала на наших глазах в необратимое минувшее, а мы оставались на чужом берегу. И вот остались…

В тот же день подвернулся мне в Михайловском и недавний, уже нашего издания, Г.Иванов, его «Зеркальное дно». Вначале я удивлялся тому, как книги поджидают нас «в кустах», чтобы прийти в то мгновение, когда душа готова или неожиданно зажжена болезненной мыслью, но теперь уж знаю, что когда мысль действительно ранит душу, необходимое подтверждение ее современности найдет тебя хоть в чистом поле. Книги ждут нас на всех путях, и не всегда с утешением. Иногда, как вот в этот михайловский день, они приходят, чтобы ты мог отчетливее почувствовать опасность и успеть защититься хоть самим ведением о ней. Г.Иванова я уж лет двадцать читаю, но все как будто эстетика и умозрение перевешивали, а уж теперь не до красоты, хоть лицо руками закрывай. Чиннов еще утешает светом, печалью и как будто тенью надежды на возвращение домой. А этот уж нет. И ослепительность формы только усугубляет остроту боли.

…Грустно, друг. И тем еще грустнее,
что надежды больше нет.
Это уж не романтизм. Какая
Там Шотландия! Взгляни: горит
Меж черных лип звезда большая
И о смерти говорит…


И как-то буднично говорит, почти скучно, с житейской обиходностью, с чеховской безжалостностью, как - помните? - в «Скучной истории», где старый профессор на горячий шепот героини о спасении: «Вы умны, образованны, вы долго жили, вы были учителем… Что мне делать?» - отвечает: «По совести, Катя, не знаю… Давай, Катя, завтракать». Вот и Г.Иванов:

Ну, мало ли что бывает?
Мало ли что бывало -
Вот облако проплывает,
Проплывает, как проплывало…


А кончит:
Сегодня меня убили.
Завтра тебя убьют.


И это все о том же - о России, о чувстве ее в сердце, о неотступности ее, когда уж, наконец, она делается так тяжела своим преследованием, что хочется защититься вызовом, срывом, желанием расчесться с этой настойчивой мыслью хорошо сыгранным равнодушием:

Мне больше не страшно. Мне томно
Я медленно в пропасть лечу,
И вашей России не помню
И помнить ее не хочу.

И не отзываются дрожью
Банальной и сладкой тоски
Поля с колосящейся рожью,
Березки, дымки, огоньки.


А только себя не обманешь - отзываются, отзываются дрожью и поля, и березки, и чинновские галки, дожди, «тонкий запах осенних лесов, серосизые краски реки» - все отзывается, и уже не заговоришь себя, не спасешься готовностью к окончательному разочарованию: «Россия - счастье, Россия - свет. А может быть, России вовсе нет…» Не было бы, не болела бы она так в русской поэзии. Но не зря вопрос вертится. И сегодня уже не только в той «тамошней» поэзии - у нас теперь завертелся. Вот-вот и мы теперь засомневаемся: «А может быть, России вовсе нет» - так легко она ускользает из реальности в отвлеченную эстетику, в предмет спекуляций и пререканий, в художественный образ, в рекламный буклет на продажу.

Удалая, бесстыдная общественная жизнь с иллюзиями ежедневных обновлений и перемен все настойчивее выталкивает человека из реальности в газетно-телевизионное умозрительное пространство, в бумажный мир, где прежние земные нравственные законы слишком «неповоротливы» и слишком «мешают жить». И мы сдаемся, сдаемся…Но душа, слава Богу, не поспевает за умом и вот внезапно, в нежданный час и на нежданном слове, вдруг схватывает нас за полу, останавливая на бегу, и мы со смятением обнаруживаем себя вовсе не там, где собирались находиться. И стихи, пленявшие Г.Адамовича «перламутровыми переливами», и смущавшие В.Вейдле тем, что «в каждом затаились слова», что «и в раю - я», открываются иной, куда более горькой стороной, напоминая о Родине, которая все ждет нас и все светит ненаглядной красотой, дожидаясь нашего возвращения из всеобщей эмиграции.


худ.В.Кранц. 1978.

Выглядывает солнце, и Сороть вспыхивает ликующим зеркалом - молодая, весенняя, давняя, вечная… Это было когда-то… Это будет всегда.
http://pskovpisatel.ru/wp-cont....%A3.pdf

Виктор Петрович Астафьев

ЗЕМЛЯНИКА
Подружились Ваня и Нюра с дядей Соломиным давным-давно. В ту пору они еще и в школу не ходили. Чуть не каждый день бывали ребята у реки, бегали, играли, зарывались в песок и порой купались на неглубоких местах. Особенно интересно было им наблюдать за рыболовами. Их собиралось столько, что всем не хватало рыбы и многие, просидев бесплодно полдня, а то и больше, уходили домой ни с чем. С рыбаками было интересно: иногда они рассказывали ребятам о счастливых уловах и о таких здоровых рыбинах, что Ваня и Нюра замирали от удивления. Но рыбы эти почему-то всегда срывались. Однажды на берегу появился незнакомый рыбак в военной, немного поношенной форме без погон. У него тоже не клевало. Рыбак скучал и сидел неподвижно, уставившись взглядом куда-то вдаль. Он не видел, как требовательно начал нырять похожий на китайское яблочко поплавок и настойчиво закачалась вершинка удилища. Ребята не выдержали, подскочили и, задыхаясь, прошептали разом:
- Дяденька, клюет!
Рыбак вздрогнул и, оглядываясь по сторонам, растерянно спросил: - А? Что?.. - опомнился и дернул удилище. Окунь, ощетинившись, пролетел в воздухе, но от поспешного рывка сорвался и запрыгал в траве около самой воды. Ваня не растерялся и плюхнулся на окуня животом. Рыбак долго держал в руках зеленоватого горбача, сердито дрыгающего хвостом, и, блестя глазами, приговаривал: -Ах, красавец! Силен, силен! Кэ-эк он сиганул, а? - потом поглядел на улыбающихся ребят и торжественно, словно награду, протянул им окуня: - Нате, держите! За находчивость! Так завязалась дружба.

С того памятного дня прошло несколько лет. Ребята стали школьниками, сами рыбачить научились. Ивана Павловича они по старой привычке зовут дядей Соломиным. Он называет Нюру пичужкой, потому что у нее острый носик, круглые глаза, и хоть заплетает она волосы в куцые косички, все равно на лбу торчит хохолок, который делает ее действительно похожей на птичку. А Ваня- - крепкий, лобастый, упрямый, и дядя Соломин величает его тезкой. Мама ребятишек, Надежда Николаевна, говорит, что и видом и характером Ваня похож на отца. Но правда ли это, Ваня не знает: он был еще маленьким, когда отец ушел на войну. Потом с фронта пришло письмо, которое мама до сих пор хранит в ящике, перечитывает и плачет. Ваня на год старше Нюры и на голову выше ростом. Учатся они в разных классах и тоже по-разному: Нюра на пятерки, а у Вани арифметика хромает. И старается он одолеть эту самую арифметику, да терпения маловато. Услышал Ваня однажды, что есть такие люди, с которыми бейся - не бейся, а раз не даются им точные науки - толку не будет. И поэтому сказал маме: «Не стоит голову ломать над тем, что в нее не лезет». Но на веский Ванин довод мама ответила: «Я вот возьму ремень да всыплю тебе в определенное место - сразу, как по маслу, пойдут у тебя и точные и неточные науки».

Мама, она, конечно, человек хороший, пожалуй, лучше всех на свете, но понять Ваню не может. Вот дядя Соломин,  тот сразу догадался в чем дело и сказал Ване: «Э-э, друг, ты соображать ленишься, пользуешься тем, что легко дается. Так дело не пойдет!» И начал приучать Ваню соображать.
Иван Павлович работает ревизором на пассажирских поездах и заочно учится в железнодорожном институте. Однако как-то умудряется выкроить время и для ребят: иногда в лес по ягоды с ними сходит, а то на рыбалку с собой возьмет. Нюра, конечно, рыболов так себе, прямо надо сказать -   никудышный, не то что Ваня. Но ей тоже интересно бывать с дядей Соломиным. Уж очень много знает он сказок и умеет лепить из глины такие игрушки, каких даже в магазине не сыскать. Жаль только, что про войну и про свои геройские дела он мало рассказывает. Но Ваня и Нюра знают, почему: во-первых, он скромный, а во-вторых, в войну у него погибли жена и маленький сын, Славик.
Нюра любит наблюдать за Соломиным, когда он занимается с Ваней. Решает он, решает с Ваней задачки и неожиданно спросит: - О чем сейчас думаешь?
Ваня растеряется и не знает, что ответить.
- Да так… обо всем…
Нюра прыснет со смеху, Ваня незаметно покажет ей кулак, а дядя Соломин скажет: - А ну-ка, почтенный тезка, спускайся с небес и вникай в суть задачи. Ваня нехотя «спускается с небес», где он только что летал на разных ракетопланах до самой луны, и начинает заниматься скучнейшим делом на свете - решением задач. Арифметика все-таки пошла на лад. Зимой, в день рождения Вани, Иван Павлович подарил ему книгу про Миклуху-Маклая и коробку конфет.

Ваня пять дней подряд читал подаренную книгу и за это время сумел получить три двойки. Мама сильно рассердилась и пошла к Соломину, которого считала виновником всего. О чем они там говорили, неизвестно, но возвратилась Надежда Николаевна совсем не сердитая и с этих пор была особенно ласкова и даже нежна с ребятами. Теперь Надежда Николаевна знает: коль нет их дома, значит, у Соломина.
- А непоседы мои опять к родне отправились, - иногда говорит она соседям. - Ну, прямо хоть привязывай! И чем он их приворожил?
Соседи-просмешники шутят над ней: - Соломин петушиное слово знает. Смотри, Надежда Николаевна, как бы он и тебя не приворожил! Надежда Николаевна покраснеет и только отмахнется от шутников. Если бы ребятам кто-нибудь сказал, что дядя Соломин не родной им человек, они бы, пожалуй, не поверили. И радостью, и детской бедой они привыкли делиться с ним. Вот и сегодня после утренника в школе ребята спешат к дяде Соломину, потому что мама еще на работе и дома никого нет. Впрочем, спешит только Нюра: в табеле у нее за весь учебный год сплошь пятерки, а Ваня плетется позади. У него по арифметике получилась только тройка. Ну, что ты поделаешь, не везет человеку! И кто эту арифметику придумал? Уж Ваня ли не старался? Одно утешительно - учительница говорит, что эту тройку можно считать с плюсом. Но все равно мама будет недовольна, ругать начнет, а дядя Соломин, может, и ничего не скажет, но все-таки нехорошо получается, с тройкой-то…

Хозяйка, у которой снимал комнату Иван Павлович, встретила их со слезами: - Нету, детки, Ивана Павловича, в больнице он, ногу ему повредило…
- К-как повредило? Где?
 - оторопели ребята.
- В поездке вчера. Пассажир какой-то, подвыпивший должно быть, упал между вагонами, поймался за скобу и орет. Павлыч-то и полез человека спасать. Выручил пассажира, а самому ногу и придавило. - Хозяйка высморкалась в передник. - Ходила я в больницу. По разговорам фершалов получается, что худы дела у Павлыча, отрежут ему ногу, - хозяйка черкнула ребром ладони повыше своего колена, - вот до сих пор и отпласнут
Низко опустив головы, ребята ушли на берег и уселись под тополями, которые, радуясь наступившему лету, пустили в небо свежие зеленые стрелы. Ваня выводил пальцем на песке любимую цифру - пятерку, а Нюра сквозь слезы смотрела на заречный лес.
- Вань, а земляника поспела? - вдруг тихо спросила она.
- А я откуда знаю? Не до земляники сейчас.
- Ты не сердись. Я это вот к чему. Если поспела, поплывем за реку, наберем и дяде Соломину отнесем…
- Нюрка!
 - загорелся Ваня. - Ух, и голова у тебя!
В проходной будке больницы дежурил низенький курносый дед, щеголявший, невзирая на жару, в подшитых валенках, в шапке и ватной фуфайке. Вид у него был строгий, как у начальника.
-  На передачу опоздали, - заявил он тоном, не допускающим возражений, - а свиданки разрешаются по воскресеньям да по средам с двух до шести.
Ребята принялись упрашивать деда, хитрить, даже земляники немного предлагали, но дед твердо стоял на своем посту и на ягоды не соблазнился. В конце концов дед разозлился и прогнал их. Ваня погрозил кулаком захлопнувшейся двери будки, а Нюра бойко крикнула: - По-оду-у-маешь, начальник какой, а мы все равно пройдем к дяде Соломину! Дед не удостоил их ответом. Пришлось терпеливо ожидать кого-нибудь из других работников больницы. Ждали долго, истомились… Ваня отправился искать дырку в заборе, чтобы пролезть в больничный двор, но в это время к воротам подкатила «Победа». По тому, как засуетился дед, ребята поняли, что приехало начальство. Они подскочили к машине и наперебой закричали: - Мы к дяде Соломину, разрешите, дяденька?
Из машины выглянул тучный мужчина с бритой головой. Строго сдвинув седые брови, он совсем не строгим тоном обратился к деду: - Федотыч, что за шум?
Федотыч встал «во фрунт» и доложил: - Непорядок, товарищ главврач, пострелята в больницу прут, а сегодня свиданок не положено…

Нюра не дала Федотычу договорить и так затараторила, что дед недовольно смолк. Главврач с любопытством посмотрел на стакан земляники в Ваниных руках и удивленно воскликнул: - Уже земляники набрали, ну и ну! Взял одну ягодку, осмотрел ее со всех сторон, бросил в рот.
«Ишь, какой, даже не спросил… Думает, начальство - так что угодно брать можно, - с неприязнью глядя на врача, подумал Ваня. - Этот, наверно, и хочет отпласнуть ногу дяде Соломину».
Врач раздавил ягодку языком, причмокнул от удовольствия.
- Ты, герой, и ты, щебетуха, - кем вы приходитесь Ивану Павловичу?
Нюра растерялась:
- Ну кем… кем…-  Но тут же нашлась и выпалила: - Мы лучшие его друзья. Вот!
- А-а, лучшие друзья,
 - понимающе протянул врач, - тогда, Федотыч, ничего не поделаешь, придется пропустить. Нарушить правило во имя дружбы - не грех.
- Непорядок это - правила нарушать. Землянику, в крайнем случае, передать можно,
 - буркнул дед.
- Ничего ты, Федотыч, не понимаешь в землянике. Целебные свойства есть в ней, - сказал главврач и, озорно сверкнув глазами, скомандовал: - В машину, друзья-гвардейцы, подвезу
И вот они, заплетаясь ногами в полах длинных халатов, идут следом за медсестрой по больничному коридору. В нос ударяет густой запах лекарств, кругом тишина и чистота. Стакан с земляникой, потонувший в длинном рукаве халата, прилипает к потной Ваниной ладони. Робко вошли они в палату. В ней тоже тихо, бело, поэтому удивительно красиво выглядят на окнах живые цветы. Больные лежат на кроватях, тихо переговариваются. Двое сидят на постели и сражаются в шахматы.
- А где же наш дядя Соломин?
Медсестра подошла к кровати, на которой лежал, закрывшись с головой одеялом, какой-то человек, и, тронув его за плечо рукой, сказала: - Больной, к вам пришли.
Человек откинул одеяло: - Ко мне? Кто может ко мне прийти?
Ребята замерли, пораженные - так изменился дядя Соломин. Только позавчера были у него светлые волнистые волосы, а сейчас голова голая, стриженая, от этого лицо кажется продолговатым и уши как-то странно торчат. Но самая разительная перемена в глазах. Нет той ласковой усмешки, которая часто искрилась в них, нет и грусти. Глаза Соломина словно стекляшки - ровные, безразличные.
Преодолевая робость, ребята двинулись к его кровати, с радостью замечая, что под тонким одеялом обе ноги. Нюра задрожавшим голосом сказала: - Это мы пришли, дядя Соломин… Мы… я и Ваня.
- Ах, вот кто ко мне пожаловал,
 - попытался улыбнуться Иван Павлович, с трудом потянулся с кровати и подвинул табуретку. - Садитесь, ребятки.
Ваня и Нюра чинно уселись рядышком.
- Ну, как дела?
- Все на пять,
 - почему-то шепотом ответила Нюра.
- Тройка по арифметике, - промямлил Ваня, угрюмо глядя в распахнутое настежь окно.
- Как же ты это подкачал, тезка? Ваня только вздохнул.
Иван Павлович потрепал Ваню по плечу.
- Ничего, тезка… не горюй
Нюра толкнула Ваню под бок и повела глазами на рукав халата, где хранился стакан с ягодой.
- Это… вот… дядя Соломин, вам, — неловко предложил Ваня подарок.
Иван Павлович, как завороженный, протянул руки к стакану.
- Земляника! — прошептал он и возбужденно крикнул на всю палату: - Товарищи, ребята землянику принесли!
- Да ну! Неужели поспела?
- Факт налицо!
 - Иван Павлович поднял стакан так, чтобы все видели: - Угощаю первой ягодой! Нюра, надели всех.
Он сунул ей ложечку, и она пошла по палате, насыпая землянику в ладони больных. Как величайшую драгоценность, принимали ягоду больные, подолгу рассматривали ее, вдыхали аромат и растроганно благодарили: - Ай, спасибо, детки, вот удружили, вот обрадовали…
- А я думаю: откуда это лесом, земляникой потянуло?
 - говорил Иван Павлович, - мерещится, думаю, с тоски, а тут оказывается, первооткрыватели ягодного сезона явились… Ну, а вы сами-то почему не пробуете? Берите!
Нюра взяла две ягодки, а Ваня заявил:
- Ел, ел, аж опротивели.
- Тезка, не ври. Сколько раз я тебе говорил, что вранье - последнее дело.
- Я и не вру.
- Нет, врешь. Это - первые ягоды, и в такую пору полный стакан набрать не так просто. Уверен, что вы только зеленцом пробавлялись. Правду я говорю, пичужка?
- Правду.

Ваня сконфузился, метнул сердитый взгляд на сестру и взял щепотку ягод. Иван Павлович откинулся на подушку, полюбовался ягодами, положил одну из них в рот и блаженно закрыл глаза.
- Хороша! - восхищенно сказал он.

Она была самой его любимой ягодой, эта земляника. Неприхотливая красавица, в траве она растет крупная, налитая. Отыщешь кустик, внизу на нем висит, как маленький бочоночек, ягодка на зеленой звездочке, а повыше — другая, остроносая, с белым боком. Еще выше — совсем маленькая и желтенькая ягодка. И на самой вершинке из травы выглядывает беленький цветочек. На припеке земляника мельче. Здесь, точно багряный ковер, расстилаются по сухой земле красные земляничные листья, а сами ягодки - с золотыми крапинками...
- Хороша! - повторил Иван Павлович. -  Не знаю, как я теперь в лес с вами пойду, - добавил он и взглянул на свою неподвижную ногу.
- Да это ерунда, дядя Соломин, - горячо заговорил Ваня. - Вон у Витьки Артамоненки отец на деревяшке и рыбачить, и охотничать ходит, а у вас обе ноги
-Увидев, что лицо у Ивана Павловича помрачнело при упоминании о деревяшке, Ваня запальчиво спросил:
- Вы, может, не верите, что на деревяшке и рыбачить и охотиться можно? Еще как можно! Вот свожу вас к Витькиному отцу, все вместе рыбачить станем… А с ним какой случай случился, с Витькиным-то отцом, - захлебываясь, продолжал Ваня. - Пошли они, Витька с отцом и еще один парнишка. Взяли бредень…
- На деревяшке и с бреднем? Ты что-то, тезка, того, перехватил…
- Не верите?
- Он правду, правду говорит
, - подтвердила Нюра.
- И что же дальше? - с интересом спросил Иван Павлович.
- Ну вот, пошли они, бродили-бродили, рыбы поймали, уху сварили, наелись и спать легли. Витькин отец деревяшку отвязал и к огню сушить положил, а ночью и загори у него тужурка на спине. Артамоненко как заорет, ребята перепугались спросонья и бежать. Он цап-царап, деревяшка отвязана, а тужурка на все пуговицы застегнута. Расстегивать некогда, и ребята удрали, а спину жжет. Но Артамоненко не растерялся, запрыгал на одной ноге к реке и бултых в воду во всем…
В палате хохотали, смеялся от всей души и Соломин.
- Значит, пацаны наутек, а он бултых в воду? О, чтоб вам…
Лежавший в углу больной держался за живот обеими руками и радостно взвизгивал: - Ой, уморили, ой, швы разойдутся…
Иван Павлович вытер краешком простыни выступившие от смеха слезы, и, отдышавшись, сказал:
- М-да-а, вообще-то смешного тут мало. Да что с вас спросишь - ребятишки вы и есть ребятишки. Ну ладно, с этим Витькиным отцом вы меня обязательно познакомите. А сейчас бегите домой. Еще вот что: в следующий раз принесите мои книги, а то я занятия забросил.
Иван Павлович прижал детей к своей широкой груди, отпустил и сказал: - Ну, бегите, бегите… дорогие.

Ребята направились к двери, но в палату вошла Надежда Николаевна. Они остановились, удивленные и обрадованные. Надежда Николаевна немного смутилась и, торопливо завязывая тесемки на рукаве халата, проговорила: - Заболтались вы здесь. Я уж вас потеряла.
- Добрый день, Надежда Николаевна,
 - радостно улыбаясь, приподнялся на кровати Соломин.
- Здравствуйте, здравствуйте, Иван Павлович. Я на минуточку, вон за чадами, ушли и ушли, - будто оправдываясь, сказала Надежда Николаевна и положила на тумбочку небольшой сверток. - Что это на вас за напасти?
- Да вот, видите, угораздило…

Ребята были очень довольны тем, что и мама догадалась прийти проведать дядю Соломина. Им расхотелось идти домой. Оба приготовились слушать, о чем же будут говорить мама и дядя Соломин. Но разговор оказался неинтересным: о самочувствии Ивана Павловича, о том, как кормят в больнице, о домашних делах Надежды Николаевны. Словом, о всяких пустяках. Только непонятно, почему об этаких пустяках они - мама и дядя Соломин - говорят с воодушевлением и в глазах обоих - радость… И ребятам вдруг тоже почему-то стало еще радостнее.
- Нюр, глянь, - шепнул Ваня сестре и показал на больного, который, полулежа в постели, с интересом читал книгу. - Усы как у Чапая. Такие же закрученные.
- Подойдем?
 - предложила Нюра.
Усач, увидав подошедших ребят, отложил книгу.
- Так, значит, поспевает земляника? - с добродушной улыбкой спросил он. - Ну, и много ее нынче? Здорово, поди, цветет?
- Белым-бело, дяденька, особенно на бугорках, только вот спелых ягодок еще мало.
- Рановато. Вот с недельку пройдет, тогда она дозреет. Земляника солнце любит. На солнышке-то она наливается не по дням, а по часам…
- Ничего страшного, Иван Павлович,
 - донесся до ребят голос мамы, - у нас инвалидам почет, а вы поправитесь, и все будет хорошо. Вы вон какой сильный и… умный…
- И на малину урожай хороший должен быть,
 - продолжал усач. - В масленицу снег здорово валил.
- А если в масленицу снег здорово идет, то от этого малины много бывает?
 - с интересом спросила Нюра.
- Примета такая. Есть и другие приметы. Как, например, угадать назавтра погоду, знаете? Если вечером на небосводе заря красная, то завтра жди ветер, а если на горизонте густые облака и солнце садится за них, то завтра, верняком, будет дождь, да мелкий-мелкий, такой нехороший, надоедливый. Еще есть, ребята, лесные приметы. Заблудишься в лесу, а приметы и помогут обязательно выбраться.
Это было интересно. Ваня и Нюра все свое внимание сосредоточили на том, чтобы запомнить приметы. А Иван Павлович с Надеждой Николаевной все говорили и говорили.

Бывает так: пройдет лесной пожар и начисто слизнет ненасытными языками все живое на пригорке. Стоит пригорок, маячит, весь черный, неприветливый. Но проходят года. Ветер наносит на пригорок семян с окружающего леса, щедро посеет их на черную, потрескавшуюся землю. И глядишь, весной после обильного дождика настойчиво пробиваются из-под черных пней и уродливых валежин бледные, но упрямые ростки и настойчиво тянутся к солнцу. Скромно укрывшись от глаз, между узловатых корней начинает наливаться и зреть первая ягода - земляника. И зацветает пригорок вновь! Будут шуршать на нем молодые кудрявые березки; от утреннего прохладного ветерка затрепещут листья на робких осинках; приподнимется на гибких ветвях колючий малинник, празднично зарозовеет кипрей, крепко уцепятся за землю молодые лапчатые пирамидки пихт и елочек. Все это, радуясь простору, будет тянуться к солнцу, разрастаться так, что сразу и не пробраться сквозь густо сплетенные кусты, травы, цветы. И только внизу, укрытые от глаз, еще долго будуг лежать, напоминая о пожарище, обгорелые валежины, но и они со временем сгниют, развалятся, уступив место свежей, молодой поросли…
- Ну, вот что, ягодники, - сказал усач, рассказав о всех приметах, которые знал. - Отправляйтесь-ка домой, сейчас у нас главврач с обходом пойдет.
- Идите, идите
, - сказала и мама. - Я сейчас. Я догоню вас.
Ребята помялись немного у двери: нельзя ли еще минутку побыть в палате? Но никто их не задержал. Они вздохнули и вышли. По коридору расхаживал главврач, заложив руки за спину.
- Ну, как, друзья-гвардейцы, повидались с дядей Соломиным?
- Повидались, спасибо,
 - ответила Нюра и, помедлив, спросила: - Дядя доктор, ногу ему будете отрезать или нет?
- Хм… Это зависит от того, как вы его земляникой подкармливать будете.
- Земляникой!
 - обрадовался Ваня. - Да мы каждый день и лес ходить станем и рыбы наудим, он еще рыбу любит, только вы не режьте ему ногу. Ладно?
- Постараемся, друзья-гвардейцы, постараемся сохранить вашему дяде ногу
, - взъерошив волосы на головах ребят, вздохнул главврач и пошел в палату, из которой они только что вышли. Во дворе Нюра остановила брата и предложила: - Вань, давай всех ребят с нашей улицы сговорим за земляникой? Много в больницу принесем.
Ваня постукал пальцем по голове и серьезно проговорил: - Крепко у тебя тут, Нюрка, варит
Дед в проходной хотя и бурчал, но встретил их сейчас совсем по-иному:
- Пронырнули все-таки, пострелята!.. Ладно уж, ходите, особая вам статья, товарищ главврач велел пропускать вас беспромедлительно.
Ребята поблагодарили деда и пошли вначале медленно, но потом, не удержавшись, припустили во весь дух. Под белыми воротничками от быстрого бега у них трепетали галстуки цвета спелой земляники.
1952.
http://www.dolit.net/author....ead
Прикрепления: 1617186.jpg (8.9 Kb) · 4715743.jpg (10.2 Kb) · 1525343.jpg (6.8 Kb) · 9606241.jpg (14.4 Kb) · 3256048.jpg (8.6 Kb) · 8652996.jpg (12.7 Kb) · 5418288.jpg (5.0 Kb)
 

Валентина_КочероваДата: Суббота, 05 Авг 2017, 10:58 | Сообщение # 21
Группа: Администраторы
Сообщений: 7247
Статус: Offline

СЧАСТЛИВЧИК
У меня есть старший брат, которому всегда везет. Он родился на 3 года раньше меня и всю жизнь меня поколачивал. Когда ему было 10 лет, он упал в глубокий высохший колодец, слегка оцарапал колено, но зато нашел на дне колодца серебряные часы, которые тикали. С каждым годом брату везло все больше. Стоило ему купить лотерейный билет, и он непременно выигрывал нужную дорогую вещь. Я же за всю свою жизнь выиграл лишь однажды - оренбургский платок. А зачем он мне, когда я холостой? Пришлось отдать платок жене брата. Если мой брат опаздывает на самолет, то самолет задерживается в связи с нелетной погодой. На выставках он всегда бывает миллионным посетителем, и ему вручают приз. Моему брату везет и в мелочах и в главном. Он счастливчик. Но вот как-то раз на него напали грабители. Дело было ночью, кругом ни души. Он стал сопротивляться. Бандиты окружили его. Один из них ударил брата ножом в живот. «Скорая помощь» увезла брата в больницу. Я стоял около хирургического кабинета и был готов к худшему. Наконец появился врач.
- Вашему брату повезло, - сказал он, - бандюга вырезал ему хронический аппендицит.
- Ура!
 - крикнул я, подпрыгнул от радости, поскользнулся на кафельном полу и сломал себе ногу.
http://sergeidovlatov.com/books/schastlivchik.html

ЭМИГРАНТЫ
Район Новая Голландия - один из живописных уголков Ленинграда... Путеводитель. Солнце вставало неохотно. Оно задевало фабричные трубы. Бросалось под колеса машин на холодный асфальт. Блуждало в зарослях телевизионных антенн. В грязном маленьком сквере проснулись одновременно Чикваидзе и Шаповалов. Ах, как славно попито было вчера! Как громко спето! Какие делались попытки танца! Как динамичен был замах протезом! Как интенсивно пролагались маршруты дружбы и трассы взоров! Как был хорош охваченный лезгинкой Чикваидзе! (Выскакивали гривенники из карманов, опровергая с легким звоном примат материи над духом.) И как они шатались ночью, поддерживая сильными боками дома, устои, фонари... И вот теперь проснулись на груде щебня... Шаповалов и Чикваидзе порылись в складках запачканной мятой одежды. Был извлечен фрагмент копченой тюльки, перышко лука, заржавевший огрызок яблока. Друзья молча позавтракали.

Познакомились они недавно. Их сплотила драка около заведения шампанских вин. В тесноте поссориться недолго. Обувь летняя, мозоли на виду.
- Я тебя зарежу! - вскричал Чикваидзе. (Шаповалов отдавил ему ногу.)
- Не тебя, а вас, - исправил Шаповалов. Затем они долго боролись на тротуаре. И вдруг Чикваидзе сказал, ослабив пальцы на горле Шаповалова:
- Вспомнил, где я тебя видел. На премьере Тарковского в Доме кино...
С тех пор они не расставались. Дома обступили маленький сквер. Бледное солнце вставало у них за плечами. Остатки ночной темноты прятались среди мусорных баков. Друзья поднялись и вышли на улицу, залитую робким апрельским солнцем.
- Где мы находимся? - обращаясь к первому встречному, спросил Чикваидзе.
- В Новой Голландии, - спокойно ответил тот. Качнулись дома. Запятнанные солнцем фасады косо поползли вверх. Мостовая, рванувшись из-под ног, скачками устремилась к горизонту.
- Ничего себе, - произнес Шаповалов, - хорошенькое дело! В Голландию с похмелья забрели!
- Беда,
 - отозвался Чикваидзе, - пропадем в незнакомой стране!
- Главное, — сказал Шаповалов, - не падать духом. Ну, выпили. Ну, перешли границу. Расскажем все чистосердечно, может, и простят...
- Я хочу домой, - сказал Чикваидзе. - Я не могу жить без Грузии!
- Ты же в Грузии сроду не был.
- Зато я всю жизнь щи варил из боржоми.

Друзья помолчали. Мимо с грохотом проносились трамваи. Тихо шептались постаревшие за ночь газеты.
- Обрати внимание! - закричал Чикваидзе. - Вот изверги! Чернокожего повели линчевать!
И верно. По людной улице, возвышаясь над толпой, шел чернокожий. Его крепко держали под руки две стройные блондинки...
- Будем тайком на родину пробираться, - сказал Чикваидзе.
- Беднейшие слои помогут, - откликнулся Шаповалов.
Они перешли мост. Затем миновали аптеку и пестрый рынок.
- Противен мне берег турецкий, - задушевно выводил Чикваидзе.
- И Африка мне ни к чему, - вторил ему Шаповалов.
Друзья шли по набережной. Свернули на людную улицу. Поблескивали витрины. Таяло мороженое. Улыбались женщины и светофоры.
- Посмотри, благодать-то какая! - неожиданно воскликнул Шаповалов.
- Живут неплохо, - поддакнул Чикваидзе.
- А как одеты!
- Ведь это - Запад!
- Кругом асфальт! Полно машин! А солнце?!
- Еще бы! Тут за этим следят!

Возникла пауза. Ее нарушил Шаповалов.
- Датико, я хочу с тобой поговорить.
- И я.
- А ты презирать меня не будешь?
- Нет. А ты?
- Может быть, того... Ну, как его?.. Убежища попросим... Опять же, частная торговля...
- Ночные рестораны!
- Законы джунглей!
- Торжество бездуховности!
- Ковбойские фильмы!
- Моральное и нравственное разложение!
 - зажмурился Чикваидзе...
Через минуту друзья, обнявшись, шагали в сторону площади. Там, достав из кобуры горсть вермишели, завтракал блюститель порядка, расцветкою напоминавший снегиря.
http://sergeidovlatov.com/books/emigr.html

ЭТО НЕПЕРЕВОДИМОЕ СЛОВО - «ХАМСТВО»
Рассказывают, что В.Набоков, годами читая лекции в Корнельском университете юным американским славистам, бился в попытках объяснить им «своими словами» суть непереводимых русских понятий - «интеллигенция», «пошлость», «мещанство» и «хамство». Говорят, с «интеллигенцией», «пошлостью» и «мещанством» он в конце концов справился, а вот растолковать, что означает слово «хамство», так и не смог. Обращение к синонимам ему не помогло, потому что синонимы - это слова с одинаковым значением, а слова «наглость», «грубость» и «нахальство», которыми пытался воспользоваться Набоков, решительным образом от «хамства» по своему значению отличаются. Наглость - это в общем-то способ действия, то есть напор без моральных и законных на то оснований, нахальство - это та же наглость плюс отсутствие стыда, что же касается грубости, то это скорее форма поведения, нечто внешнее, не затрагивающее основ, грубо можно даже в любви объясняться, и вообще действовать с самыми лучшими намерениями, но грубо, грубо по форме -  резко, крикливо и претенциозно.

Как легко заметить, грубость, наглость и нахальство, не украшая никого и даже заслуживая всяческого осуждения, при этом все-таки не убивают наповал, не опрокидывают навзничь и не побуждают лишний раз задуматься о безнадежно плачевном состоянии человечества в целом. Грубость, наглость и нахальство травмируют окружающих, но все же оставляют им какой-то шанс, какую-то надежду справиться с этим злом и что-то ему противопоставить. Помню, еду я в ленинградском трамвае, и напротив меня сидит пожилой человек, и заходит какая-то шпана на остановке, и начинают они этого старика грубо, нагло и нахально задевать, и тот им что-то возражает, и кто-то из этих наглецов говорит: «Тебе, дед, в могилу давно пора!» А старик отвечает: «Боюсь, что ты с твоей наглостью и туда раньше меня успеешь!» Тут раздался общий смех, и хулиганы как-то стушевались. То есть, имела место грубость, наглость, но старик оказался острый на язык и что-то противопоставил этой наглости. С хамством же все иначе. Хамство тем и отличается от грубости, наглости и нахальства, что оно непобедимо, что с ним невозможно бороться, что перед ним можно только отступить. И вот я долго думал над всем этим и, в отличие от Набокова, сформулировал, что такое хамство, а именно: хамство есть не что иное, как грубость, наглость, нахальство, вместе взятые, но при этом,  умноженные на безнаказанность. Именно в безнаказанности все дело, в заведомом ощущении ненаказуемости, неподсудности деяний, в том чувстве полнейшей беспомощности, которое охватывает жертву. Именно безнаказанностью своей хамство и убивает вас наповал, вам нечего ему противопоставить, кроме собственного унижения, потому что хамство - это всегда «сверху вниз», это всегда «от сильного - слабому», потому что хамство - это беспомощность одного и безнаказанность другого, потому что хамство - это неравенство. Десять лет я живу в Америке, причем не просто в Америке, а в безумном, дивном, ужасающем Нью-Йорке, и все поражаюсь отсутствию хамства. Все, что угодно, может произойти здесь с вами, а хамства все-таки нет. Не скажу, что я соскучился по нему, но все же задумываюсь,  почему это так: грубые люди при всем американском национальном, я бы сказал, добродушии попадаются, наглые и нахальные, тоже, особенно, извините, в русских районах, но хамства, вот такого настоящего, самоупоенного, заведомо безнаказанного, - в Нью-Йорке практически нет. Здесь вас могут ограбить, но дверью перед вашей физиономией не хлопнут, а это немаловажно.

И тогда я стал думать, припоминать: при каких обстоятельствах мне хамили дома. Как это получалось, как выходило, что вот иду я по улице - тучный, взрослый и даже временами в свою очередь нахальный мужчина, во всяком случае явно не из робких, бывший, между прочим, военнослужащий охраны в лагерях особого режима, закончивший службу в Советской Армии с чем-то вроде медали - «За отвагу, проявленную в конвойных войсках», - и вот иду я по мирной и родной своей улице Рубинштейна в Ленинграде, захожу в гастроном, дожидаюсь своей очереди, и тут со мной происходит что-то странное: я начинаю как-то жалобно закатывать глаза, изгибать широкую поясницу, делать какие-то роющие движения правой ногой, и в голосе моем появляется что-то родственное фальцету малолетнего попрошайки из кинофильма «Путевка в жизнь». Я говорю продавщице, женщине лет 60-ти: «Девушка, миленькая, будьте добречки, свесьте мне маслица граммчиков сто и колбаски такой, знаете, нежирненькой, граммчиков двести...». И я произношу эти уменьшительные суффиксы, изо всех сил стараясь понравиться этой тетке, которая, между прочим, только что прикрепила к своему бидону записку для своей сменщицы, что-то вроде: «Зина, сметану не разбавляй, я уже разбавила...», и вот я изгибаюсь перед ней в ожидании хамства, потому что у нее есть колбаса, а у меня еще нет, потому что меня - много, а ее - одна, потому что я, в общем-то, с известными оговорками, - интеллигент, а она торгует разбавленной сметаной...

И так же угодливо я всю жизнь разговаривал с официантами, швейцарами, водителями такси, канцелярскими служащими, инспекторами домоуправления - со всеми, кого мы называем «сферой обслуживания». Среди них попадались, конечно, милые и вежливые люди, но на всякий случай изначально я мобилизовывал все уменьшительные суффиксы, потому что эти люди могли сделать мне что-то большое, хорошее, важное, вроде двухсот граммов колбасы, а могли - наоборот - не сделать, и это было бы совершенно естественно, нормально и безнаказанно. И вот так я прожил 36 лет, и переехал в Америку, и одиннадцатый год живу в Нью-Йорке, и сфера обслуживания здесь - не то пажеский корпус, не то институт благородных девиц, и все вам улыбаются настолько, что первые два года в Америке один мой знакомый писатель из Ленинграда то и дело попадал в неловкое положение, ему казалось, что все продавщицы в него с первого взгляда влюбляются и хотят с ним уединиться, но потом он к этому привык.

И все было бы замечательно, если бы какие-то виды обслуживания - почта, например, или часть общественного транспорта - не находились и здесь в руках государства, что приближает их по типу к социалистическим предприятиям, и хотя до настоящего хамства здешняя почта еще не дошла, но именно здесь я видел молодую женщину за конторкой, с наушниками и с магнитофоном на поясе, которая, глядя на вас, как на целлофановый мешок, слушала одновременно рок-песенки и даже как-то слегка агонизировала в такт. С тех пор я чаще всего пользуюсь услугами частной почтовой компании «Юпиэс», и здесь мне девушки улыбаются так, что поневоле ждешь, вот она назначит тебе в конце разговора свидание, но даже после того, как этого, увы, не происходит, ты все равно оказываешься на улице более или менее довольный собой.
http://sergeidovlatov.com/books/etoneper.html

ПЕРЕПИСКА ИЗ ДВУХ УГЛОВ
Сложные и несколько экстравагантные отношения В.Маяковского с центральной героиней и вдохновительницей его поэтического творчества, многолетней возлюбленной и верным другом - Л.Ю. Брик, а также с ее мужем, видным теоретиком футуризма О.Бриком, издавна привлекали внимание серьезных исследователей русской культуры и досужих сплетников, причем едва ли не в одинаковой степени. В сознании почитателей и соратников Маяковского, друзей и единомышленников Лили и Осипа Бриков - этот «любовный треугольник» был отважным революционно-бытовым экспериментом, попыткой создания новых, невиданных в истории отношений, свободных от ревности, мещанского благополучия и обветшалой буржуазной морали. Официальное же советское культуроведение не может рассматривать эту связь иначе, как пример грязной декадентской безнравственности и авангардистского упадничества. В первом случае любовная история Маяковского превращается в идеализированный футуристический миф, в котором ретушируются теневые и драматические стороны личной жизни поэта, официальная же советская версия (в той мере, в какой она предана гласности), мягко выражаясь, грешит неточностями.

Давняя антипатия к Брикам со стороны функционеров от искусства, точнее, отвращение к их роли в жизни Маяковского, объясняется несколькими достаточно ясными факторами. Отношения с Лилей Юрьевной и ее мужем разрушают бронзовый монумент поэта революции, выявляют истинный психологический и творческий облик Маяковского, не укладывающийся в узкоидеологические рамки толкования его личности. Кроме того, официальная концепция Маяковского-реалиста требует, по возможности, оторвать его от футуристического окружения, выделить из пестрой литературной среды 20-х годов, в которой Брики занимали достойное и яркое место. Именно поэтому в начале семидесятых годов был закрыт музей в Гендриковском пер., где Маяковский и Брики проживали совместно с 1926 г. и где 14 апреля 1930 г. раздался выстрел, оборвавший жизнь поэта, и вместо этого был открыт новый музей в пер. Серова (бывший Лубянский проезд), где у Маяковского была рабочая комната, иначе говоря - творческая мастерская. Ведь жизнь Маяковского в одной квартире с возлюбленной и ее официальным мужем с точки зрения советской (да и не только советской) морали - декадентская авантюра, способная горько разочаровать восторженных поклонников трибуна революции.

В этом смысле хочется процитировать несколько строк из послесловия к одному из бесчисленных изданий Маяковского в СССР: «Истоки новаторства Маяковского не в футуризме, а в его связи с компартией, с пролетарским освободительным движением в России...». Такого рода литературоведам нет никакого дела до того, что Маяковский действительно был крупнейшим российским футуристом, громогласно декларировавшим соответствующие идеи и подписавшим соответствующие манифеста, но при этом ни одного дня не состоял в компартии. Обожествление и монументализация поэта в СССР нарастают с каждым годом, и сейчас эта громоздкая безжизненная фигура следует в череде других гранитных, бронзовых и гипсовых идолов непосредственно за Лениным и Горьким. Единственным тормозом и препятствием на пути создания этого гигантского лживого мифа служит реальная биография Маяковского, сложного и противоречивого художника и человека, истинные детали которой все реже всплывают на поверхность в СССР и все полнее отражаются в исследованиях западных и русских славистов за пределами Союза. Одним из самых значительных трудов на эту тему представляется мне книга известного шведского филолога Бенгта Янгфельдта - «Владимир Маяковский и Лиля Брик. Переписка». Янгфельдту удалось собрать ценнейшие материалы, послужившие основой для содержательного предисловия и пространных, четко аргументированных комментариев, не говоря о множестве неопубликованных в Союзе писем и телеграмм: в книге воспроизводится 416 документов, из них - 88 ранее неизвестных и 37 впервые опубликованных полностью писем и телеграмм Маяковского, а также 194 обращения Лили Брик к поэту и 5 телеграмм к нему О.Брика.

Кроме того, Бенгт Янгфельдт проделал трудоемкую исследовательскую работу, связанную с установлением мест проживания Маяковского и супругов Брик, поскольку официальным литературоведением, вытесняющим Бриков из биографии Маяковского, были уничтожены следы их территориального сожительства вплоть до ретуширования старых фотографий. Янгфельдт представляет во введении и комментариях огромное количество фактов, включая адреса и мелкие бытовые детали, ведь лишь скрупулезное описание быта может пролить свет на истинные взаимоотношения всех участников драмы. Знакомясь с материалами Янгфельдта, мы убеждаемся, что близость Маяковского с Бриками не была ни футуристической идиллией, ни обывательской «любовью втроем». Янгфельдт доказывает, что супружеские отношения Лили и Осипа прекратились до того, как Лиля Юрьевна стала возлюбленной и гражданской женой Маяковского. Однако все трое были уже так тесно связаны и творчески и житейски, так явно дополняли друг друга и были друг другу столь необходимы, что они решили никогда не расставаться, испытывая полное взаимное доверие и чувство любви в более глубоком, христианском (если такое выражение применимо к атеистам) значения этого слова. Долголетняя связь Маяковского с Лилей никогда не была простой и безоблачной. Максималист во всем, поэт обожествлял свою возлюбленную, неустанно обращался к ней в стихах, буквально не мог без нее жить. Его потребность в любви, поддержке, нежности граничила с безумием. Давайте предоставим слово самой Лиле Брик: «Володя не просто влюбился в меня, он напал на меня, это было нападение. Два с половиной года не было у меня спокойной минуты...»
Лилия Юрьевна также питала к Маяковскому сильное чувство, но оно было более сдержанным и трезвым, чем его безумная страсть, и не заслоняло от нее всей жизни с обычными человеческими заботами и радостями, и в этом драматическом противоречии Янгфельдт усматривает один из решающих факторов, побудивших Маяковского к самоубийству в возрасте 37 лет и в расцвете славы, к самоубийству, которое все еще остается одной из трагических загадок нашей культурной истории.
http://sergeidovlatov.com/books/perepis.html

"ДВЕСТИ ФРАНКОВ С ПРОЦЕНТАМИ"
На окраине Парижа в самом конце грязноватой улицы Матюрен-Сен-Жак есть унылый 5-этажный дом. Под чердаком его снимал мансарду высокий кудрявый юноша с азиатскими глазами. Утром он с потертым бюваром торопился в канцелярию герцога Орлеанского, где служил младшим делопроизводителем. Локти его тесного сюртука и колени панталон блестели. Юноша замазывал предательски лоснящиеся места чернилами. Чернил в канцелярии герцога Орлеанского хватало с избытком. Питался он скверно, луком и разбавленным вином (во Франции плохое вино дешевле керосина). Юноша ненавидел лук и был равнодушен к вину. Напротив его дома был маленький трактир. Над дверью висела сосновая шишка из меди размером с хорошую тыкву. Заведение так и называлось - «Сосновая шишка». Иногда после работы юноша заходил сюда и долго вдыхал аромат жареной картошки. Потом небрежно говорил хозяину:
- Заверните-ка...
- Но вы и так должны мне сорок франков!
 - негодовал папаша Жирардо.
- Вот погодите немного, - заверял его юноша, - скоро я разбогатею и щедро вам отплачу.
В результате он уносил к себе в мансарду немного жареной картошки. Его долг папаше Жирардо все увеличивался. И вот, в один прекрасный день высокий кудрявый юноша с азиатскими глазами исчез. Его комнатушку под чердаком занял другой молодой человек в таких же лоснящихся холщовых панталонах.

Шли годы. Трактир «Сосновая шишка» приходил в упадок. В бедном студенческом квартале трактирщику с добрым сердцем разбогатеть нелегко. Наконец папаша Жирардо заколотил ставни. Теперь он промышлял с маленьким лотком в аристократическом квартале Сен-Жермен. Может быть, кто-нибудь из богачей, утомленных трюфелями и шампанским, захочет отведать жареной картошки?Как-то раз возле него остановился фиакр, запряженный парой гнедых лошадей. Сначала высунулась нога в козловом башмаке с серебряной пряжкой. Затем появился весь господин целиком. Вишневого цвета фрак, белоснежное жабо, и над всем этим - курчавые седеющие волосы и молодые азиатские глаза. Святая Мария! Папаша Жирардо узнал бедного юношу из мансарды. И тот узнал своего кредитора, обнял его и прижал к широкой груди, стараясь не помять жабо.
- Я, кажется, что-то задолжал тебе? - спросил нарядный господин.
- Ровно двести франков, - ответил торговец, - деньги сейчас были бы очень кстати!
- Денег у меня при себе нет
, - заявил господин, - нашему брату не очень-то много платят. Но я
щедро расплачусь с тобой, дружище. Я расплачусь с тобой... бессмертием!

И, хлопнув изумленного торговца по плечу, он исчез в роскошном подъезде, возле которого дежурил угрюмый привратник в ливрее с золотыми галунами.

Прошло 3 месяца. Папаша Жирардо возвращался домой. Сегодня ему не удалось продать ни единой картофелины. Видно, трюфели и шампанское не так уж быстро надоедают аристократам. Он свернул за угол и обмер. Десятки шикарных экипажей запрудили улицу Матюрен-Сен-Жак. Возле заколоченных ставен его кабачка толпился народ. Нарядные господа в блестящих цилиндрах колотили в запертые двери лакированными штиблетами, восклицая:
- Открывай скорее, наш добрый Жирардо! Мы проголодались!
- В чем дело?
 - произнес торговец. - Чему я обязан?!
Какой-то щеголь с удивлением посмотрел на него.
- А ты не знаешь, старик? Да ведь это «Сосновая шишка»! Самый модный кабачок Франции!— Вы смеетесь надо мной! - взмолился бедняга Жирардо.
Щеголь достал из кармана томик в яркой обложке.
- Читать умеешь?
Папаша Жирардо кивнул. Щеголь раскрыл книжку.
- «Жизнь теперь представляется в розовом свете!..» - воскликнул герцог. Затем он и его друзья направились в кабачок «Сосновая шишка» на улице Матюрен-Сен-Жак, где достопочтенный мэтр Жирардо чудесно накормил их..."
- Назовите мне имя сочинителя!
 - вскричал потрясенный торговец. И услышал в ответ:
- Александр Дюма!
(Этот рассказ впервые был опубликован в журнале «Костер» в августе 1976 года и с тех по не переиздавался)
https://sosna.livejournal.com/2493383.html
Прикрепления: 0296391.gif (2.7 Kb)
 

Валентина_КочероваДата: Суббота, 13 Янв 2018, 13:06 | Сообщение # 22
Группа: Администраторы
Сообщений: 7247
Статус: Offline
Анатолий Алексин:
ДОМАШНЕЕ СОЧИНЕНИЕ


Когда Дима прочитал все, что создано в мировой литературе для его возраста, он принялся за книги, написанные для других возрастов.
- Почему ты не запираешь свой книжный шкаф? -  спросила мама у папы.
- Запирать книги - это кощунство! - ответил папа. - Они еще никому не приносили вреда.
- А может, вообще отменить это понятие - «ребенок»?
 - спросила мама. Раз в тринадцать лет можно все то же самое, что и в тридцать пять! За справедливостью Дима всегда обращался к бабушке. В самый разгар родительских споров, касавшихся его судьбы, он с отчаянием в голосе произносил: «Ну, скажи ты!..» И спор немедленно обрывался: бабушка говорила так неторопливо и тихо, что к ее голосу надо было прислушиваться. Вступая в дискуссию, она чаще всего задавала вопрос, ответ на который таил в себе решение спора.
- В каком классе ты сама-то прочитала «Анну Каренину»? - спросила она у мамы.
- Не помню.
- А я помню. В шестом…
- Вот видите! Видите!
.. - воскликнул Дима. - А я еще не читал…
- Дети не обязаны повторять ошибки родителей,
 - отважилась возразить мама. - Книга, прочитанная не вовремя, может навсегда отбить вкус к самой себе.
- Это бывает
, - согласилась бабушка. - Но ты не волнуйся… Я присмотрю.
Прежде всего Дима принялся за «Большую энциклопедию». Ему в голову пришла мысль, что если прочитать эти тяжеловесные тома, написанные обо всем на свете, можно сразу стать всесторонне образованным человеком. Осилив за 10 дней том на букву «А», Дима перестал спать спокойно. Радости и трагедии, открытия и сражения, происходившие в разные года и эпохи, но словно бы объединенные начальной буквой своих имен, перемешались в голове, путались, наскакивали друг на друга. И все же Дима, вздохнув, принялся за второй том. Сначала он решил перелистать его, посмотреть картинки… И неожиданно остановился. Между 78-й и 79-й страницами, лежал исписанный незнакомым ему почерком двойной лист, вырванный из обыкновенной тетрадки в линеечку: письмо 1972-му году. Домашнее сочинение ученика 9-го класса „Б“ Владимира Платова.
- Бабушка! - от неожиданности вскрикнул Дима.
- Что тебе? - раздался из другой комнаты бабушкин голос.
- Ничего… Я так просто. Хотел проверить, ты спишь или нет.
- К счастью, не сплю. А то бы ты меня разбудил.
- Прости, пожалуйста…

Дима решил сперва прочитать письмо сам. Судя по заголовку, ученик 9-го класса «Б» должен был адресовать его не человеку, а году. Однако первые же строчки свидетельствовали о том, что ученик не вполне подчинился заданию учительницы…

«Дорогая Валя! Мария Никитична хочет, чтобы мы обращались к году, а я обращаюсь к тебе. К тебе, живущей в том самом году! Прошло 30 лет, как я написал это письмо. И вот ты его читаешь… Представь себе, что я стою рядом (вот здорово!) и разговариваю с тобой. За это время произошло главное: я получил ответ на вопрос, который мучил меня в школьные годы. Дома, на уроках и переменах я думал: „Кого же она все-таки любит - Лешку Филиппова или меня?!“ Теперь я уже давно знаю, что ты любишь меня. А с Лешкой разговаривала на переменках просто для того, чтобы я немного поволновался. И еще потому, что вы оба занимались в литературном кружке. Это было единственное, что вас объединяло в ту далекую пору. Теперь уж я точно знаю… Все эти тридцать лет я был ужасно счастлив из-за того, что ты любила меня, а не Лешку Филиппова! Хотя он хороший парень. (Теперь-то уж хороший пожилой человек!) Я сочувствовал ему все эти тридцать лет. Но что поделаешь, Валечка?! Раз ты любишь меня… Тут уж ничего не поделаешь!
Никогда не думал, что мечты могут сбываться с такой математической точностью! Мы работаем с тобой в одной больнице - ты на 11-ом этаже, а я на 10-ом… Сегодня мы с тобой вместе оперировали больного. Я позвал тебя на помощь, и ты спустилась ко мне. А потом мы оба спустились вниз, где ждала нас его мать, и сказали ей: „Все в порядке!“ Она не поверила, зарыдала… А мы стали уверять ее: „Опасности нет. Опасности больше нет!..“ Чтобы иметь возможность хоть раз сказать это, стоит жить на земле! Ты согласна? Потом мы вернулись домой… Валя-маленькая, наша дочь, готовится к последним экзаменам в институте. Не знаю, в каком… Но это не имеет значения! А сын Сережа ушел на футбольный матч. Он вообще увлекается спортом. Тебе даже кажется, что чересчур. Похож на отца!.. Пусть хоть это послужит тебе утешением. Ведь ты любишь меня…»

На этом домашнее сочинение обрывалось.
- Бабушка! - крикнул Дима.
- Что тебе?
Дима молчал. Бабушка появилась на пороге. Говорили, что когда-то она была очень веселой. И даже любила петь, а потом стала тихой и, казалось, все время думала о чем-то одном. Думала, думала… Она стала такой в тот февральский день 45 года, когда пришло извещение о гибели ее сына Володи. Она всегда была уверена, что единственное, чего пережить невозможно, это гибель детей. Она и не пережила… Умерло ее веселье, умолкли песни, потухли глаза. И лишь через много лет, когда родился внук Дима, жизнь как бы вернулась к ней. Но не та, что была раньше, а совсем другая… Она стала бабушкой.

- Это… его сочинение, - сказал Дима. И протянул ей двойной тетрадный листок. Бабушка прочитала. Потом еще раз… Потом еще. Дима ждал. А она все водила глазами по строчкам. И Диме казалось, что это не кончится никогда.
- А где эта Валя? - спросил он тихо.
- Валя Филиппова? Как и раньше… живет над нами, на шестом этаже.
- Филиппова?!
 - переспросил Дима.
- Ну да…
- Она вышла замуж за Лешку?.
- Ее мужа зовут Алексеем Петровичем,
 - ответила бабушка.
- Это тот… который все уступает дорогу в лифт, а потом сам не влезает? Какой-то чудак!
- Интеллигентный человек,
 - возразила бабушка. - И ее ты знаешь. Однажды, когда у тебя была высокая температура, мы позвали ее. Она сделала тебе укол… Помнишь?
- Еще бы
! — Дима погладил себя по тому самому месту. - Она стала хирургом?
- Нет, педиатром.
- Кем?
- Детским врачом.
- И он тоже врач?
- Он преподает литературу. Кажется, в институте.
- Ну да… он же занимался в литературном кружке!
- А сын их - такой высоченный и неуклюжий?
- Очень талантливый мальчик,
 - сказала бабушка.
- Откуда ты знаешь?
- Учится в аспирантуре. Его зовут Володей…

Когда начало темнеть, Дима спустился вниз и стал дежурить во дворе, возле подъезда. Люди возвращались с работы… Одни торопились так, будто дома их ждал какой-то сюрприз. Другие шли медленно, на ходу о чем-то размышляя, будто и не расставались с делами.
«Володя мечтал, что домой они будут возвращаться вдвоем… - вспомнил Дима. - Хорошо, чтоб сегодня она вернулась одна!»
Она подъехала на белой машине с красным крестом.
- Я только скажу моим мужчинам, чтобы не волновались, и сразу обратно, - сообщила она шоферу.
-  Поешьте, — посоветовал он.
- Тогда, может, и вы?
- Я уже поел…

Дима вошел в подъезд вслед за ней и тихо, смущенно сказал: - Простите, пожалуйста…
- Что с тобой?
 - спросила она с тревожным участием, будто предполагала, что он нуждается в медицинской помощи.
- Вам письмо!
- Мне?!

Он впервые разглядел ее, хотя лампочка над дверью лифта светила тускло. Глаза были добрые, удивленные.
- Письмо?.. Мне? - Она ткнула пальцем в пуговицу пальто, из-под которого виднелся край белого халата. На голове у нее была белая медицинская шапочка, которая (Дима это давно заметил!) очень молодит женщин-докторов и всегда им к лицу.
«Все еще красивая…» - почему-то с огорчением подумал Дима. И протянул ей Володино домашнее сочинение.
- Прочтите…
- Что это?
 - с озорным любопытством спросила она, словно ожидала какого-то розыгрыша.
- Это письмо. Прочтите…
- Хорошо! Только поднимемся к нам
, - предложила она. - А то здесь темно.
- Нет, лучше тут
… - ответил ей Дима.

Его голос насторожил ее. Она раскрыла чемоданчик и достала очки. «Лишь бы никто не вошел и не помешал ей! - думал Дима. - Лишь бы никто!..» Он даже привалился спиной к двери, готовый задержать непрошеного жильца. Она сняла очки. Белая шапочка уже не так молодила ее. Она медленно пошла вверх по лестнице, забыв, что в доме есть лифт.
- Скажите, пожалуйста… - срывающимся голосом крикнул вдогонку Дима. - Вы любили его?
Она обернулась.
- Вы любили его? - почти шепотом, изумляясь собственной храбрости, повторил он.
- Я любила его, - ответила она. Сделала несколько шагов, вновь обернулась и добавила: - И я ему навсегда благодарна.
- За что?
 - спросил Дима.
- За все, - тихо сказала она. -  За все
https://www.litmir.me/br/?b=50554&p=1

Людмила Куликова
СВИДЕЛИСЬ


В новой квартире пахло влажными обоями. Запах был приятен. Он связывался с уверенностью в завтрашнем дне, надёжностью и чувством владения 70-ю кв. м. жилой площади. Впервые за долгие годы скитания по съёмным квартирам отпустил Толика подспудный страх быть выселенным по прихоти хозяев. Даже многодневная нервотрёпка при подготовке к переезду не смогла испортить ему приподнятого настроения. С обретением квартиры показалось Толику, что он застолбил место на земном шаре и теперь никогда не умрёт. По случаю новоселья Анюта испекла рыбный пирог с яйцом и зелёным лучком. Поставила его на середину стола, за которым собралась семья Титовых: отец, мать да четверо ребятишек. Анюта раскраснелась, хозяйничая; разливала чай, нарезала куски, шутила с детьми. Дети звенели ложками о чашки, размешивая сахар, и с нетерпением поглядывали на поблескивающий коричневой коркой рыбник. Толик смотрел на семью и был счастлив. "Как в детстве у мамы", – неожиданно подумал он и почувствовал, как только что переживаемое счастье затуманилось и потеряло лоск, будто червячок поселился в совершенном яблоке. Начал вспоминать, когда последний раз писал матери. Кажется, в год рождения первенца. Сейчас Алёшке 13. Виделся с матерью сразу после армии, потом уехал за тридевять земель на стройку. С их последнего свидания прошло 24 года.
- Налетай! – задорно призвала Анюта, села на стул и отхлебнула несколько глотков чая. Сынишки зачавкали, озорно переглядываясь и перемигиваясь, захлюпали ртами, втягивая горячий янтарный напиток, и заёрзали на стульях. Оживление за столом немного расслабило Толика, он с благодарностью принял у жены большой кусок пирога и стал не спеша есть.
- Анют, а где синяя папка с письмами?
- Я ещё три картонных коробки не разобрала. Наверное, в одной из них.
- Найди мне её.
- Срочно надо или подождёшь?
- Срочно.

Ребятишки уминали по второму куску, Анюта подливала в чашки, улыбкой откликаясь на весёлый детский гомон. Титовы дружно доели и допили. Первая трапеза в новой квартире оказалась неимоверно вкусной и укрепила ощущение счастья. Спустя час сидел Толик за кухонным столом и просматривал содержимое папки. В ней хранились несколько писем от сослуживцев, штук 20 армейских фотографий и весточка от мамы. Когда он уходил в армию, матери исполнилось 50. Она писала ему длинные послания, перечисляя деревенские новости и какие-то мировые сенсации, шутила по-простому, по-бабьему и неизменно заканчивала своим обычным: "Сыночку Толеньке от мамы Оленьки". Молодого солдата раздражали эти письма, он их прочитывал бегло, рвал на мелкие куски и выбрасывал в урну. Интересней читать письма от девчонок, которые сотнями доставляла армейская почта на имя "самого красивого" или "самого весёлого" солдата. Толик пожалел сейчас о тех уничтоженных письмах. Сердце будто в размерах уменьшилось – до чего неприятное чувство сжало его. Он взял в руки единственное сохранённое письмо матери, оставшееся с давних времён. Развернул. "Здравствуй, дорогой сынок Толик. Дошла до меня весть, что твой отец, от которого ты родился, помер. Уж и не помнишь его, поди. Малой ты был, когда он нас оставил. Так папаня твой и не удосужился сынка увидать, а ведь ты ему кровный. И я тебя уж столько лет не вижу. Не знаю, свидИмся ли ещё". А внизу добавлено: "Сыну Толе от мамы Оли". Присказку поменяла, - отметил про себя Титов.

- Анют, отпустишь меня? Мать надо навестить.
- Как не вовремя! Столько работы в квартире и денег на поездку нет – всё переезд сожрал.
- Что, совсем нет?
- Нет. Я зарплату получу через две недели, твои отпускные на ремонт квартиры ушли, получка у тебя только через месяц. Едва на еду до моей зарплаты хватит.
- Значит, у Симоновых надо в долг брать.
- Что ж так приспичило? Столько лет словом не вспоминал и вдруг – «поеду»! А мне одной с четырьмя бойцами по детсадам-школам мотаться и на работу успевать бегать.
- Чувство у меня нехорошее, Анют. Отпусти! С детьми попрошу Любу Симонову пособить. Если уж брать в долг, то – по полной. А, Анют?
- Да езжай уж, горемыка!
– Анюта обняла мужа, прижалась щекой к его щеке, постояла так немного и пошла в комнаты, тешась мыслями об улучшении семейного быта. Дорога заняла 3 тягучих дня. Толику странно было думать, что он едет домой, к маме. Столько лет не был в этих краях! Добирался сначала поездом, потом автобусом, на попутке и пешком. Он преодолевал последние сотни метров, ведущие к родной избе. Шёл странной походкой - на ватных ногах, часто вздыхал полной грудью, пытаясь уменьшить волнение, и внимательно смотрел окрест. Деревня изменилась. Обветшали и вросли в землю избы. Все постройки были одного цвета - серого. Кое-где ровными грядками зеленели огороды, но в основном – запустенье, безрадостное, вымороченное отчаяньем. С трудом узнал родительский двор, подошёл к выгнутому дугой штакетнику, толкнул калитку, сделал несколько шагов и остановился посреди небольшого подворья. Огляделся, вздохнул ещё раз, прошагал к избе и ступил на порог. Дверь оказалась незапертой. Пересёк сени, торкнул ещё одну дверь и вошёл в сумрак горницы.
- Есть кто живой? – спросил тихо.
- А как же! Я живая, – раздался голос из чёрнеющего угла.
Глаза Толика скоро привыкли к темноте, и он различил фигуру старушки, примостившуюся на краю кровати. Толик опустил рюкзак на пол и присел на скамью.
- Из собеса будете? – спросила мать.
- Нет.
- Летом привезли чурки и уж месяц, поди, жду, когда кого-нибудь пришлют дров наколоть и в сени перенесть. В прошлом году зима была суровая, еле дотянула, думала, заиндЕвею в ледяной избе. Эту зиму ожидаем слабую, но без дров и мягкая зима жёстко постелит.
- Давайте я вам дров наколю!
– вскочил Толик, неожиданно для себя назвав мать на «вы».
- Сиди. Успеется. Чай, по другому делу пришёл. Чует моё сердце, что снова про пенсию новость плохую принёс. Мародёрствуют начальники. Зачем у бабки последнее отбирать? Ить той пенсии с гулькин нос.
- А на что вы живёте?
- Из собеса шефствуют надо мной. Раз в неделю приезжают, хлеба и молока привозят. А когда и крупы с маргарином. Мало, конечно. Да я экономная, тяну до следующего раза.
- А чем вы занимаетесь?
- Что?
- Что делаете?
- Сижу.
- Нет, я не про то, что вы сейчас делаете. Я про то, чем вы каждый день занимаетесь?
- Сижу. Что ещё делать? А ты по какому делу, мил человек?

На чьём-то дворе залаяла собака, кудахтнула курица, а с неба донёсся гул летящего над облаками самолёта.
- Сын я ваш, Ольга Герасимовна.
- Сы-ы-ын?
– недоверчиво протянула старушка, - Нету у меня сына. Пропал он.
- Как пропал?! Вот он я! Неужто не узнаёте? Посмотрите внимательно.
- А мне теперь, смотри не смотри – всё одно. Ослепла я.
- Как – ослепли?!
- А вот так. Не вижу ничего. В темноте живу. Уж приноровилась да и экономия опять же – электричество не трачу. Другие копеечку за свет отдают, а у меня копеечек нету. Правильно Господь рассудил: чем государству за электричество задалживать, лучше пусть бабка ослепнет.
- Я выйду на минутку?
- А чего ж, выходь.


Серо, неприглядно и бесприютно выглядело подворье. Подул ветер и охолодил слёзы на щеках взрослого сына. Завыл бы мужик, да постеснялся чувства оголить. Скрипнул зубами, вытер слёзы рукавом, высморкался в сторону и пошёл к сараю. Там увидел гору берёзовых чурок. В сарае отыскал топор, выбрал чурку покрупнее и начал колоть на ней дрова. С работой Толик справился к вечеру. Дрова ровнёхонько уложил по обе стороны просторных сеней, взял несколько поленьев и затопил печь.
- А кто вам печь растапливает? – так и не решаясь назвать старушку мамой, поинтересовался Толик.
- Сама. У меня на пальцах за столько лет короста от ожогов образовалась, так что если суну руку в пламя, то уже не больно.
Разогрели еду в кастрюльке, на раскалённые круги печной плиты поставили чайник. Ольга Герасимовна стояла у стола и накладывала в тарелки кашу. Толик окинул взглядом её фигуру и поразился изменениям. Худенькая, седая, беззубая старая женщина небольшого росточка с невидящими глазами, улыбающимся лицом и обожжёнными пальцами была его мамой. Он спинным мозгом ощутил течение времени, а взглядом успел уловить, как начинают блекнуть очертания фигуры матери, истекая в небытие. Толик мотнул головой, прогоняя видение, и спросил: - Я переночую у вас?
- А чего ж, ночуй.

После ужина отправился Толик в боковую комнатёнку на старый диван. Лампу не стал зажигать, нашарил в потёмках одеяло, лёг не раздеваясь, укрылся по самый подбородок и крепко задумался. Не затем он сюда приехал, чтоб каши отведать. Рассказать бы ей про все его заботы, про то, как гробился на тяжёлых работах – себя не жалел, чтоб лишнюю копейку иметь. Как прежде, чем жениться, денег поднакопил на шикарную свадьбу и на машину – завидным женихом был. Пахал по 2-3 смены, хватало и на оплату съёмных квартир, и на шубу молодой жене и на кооператив откладывал. На море семью возил и не раз. 4-х сыновей родил, и у каждого – своя сберкнижка на образование. Квартиру купил, наконец. Большую, просторную. Не просто так всё далось, ох не просто! Толик долго ворочался с боку на бок, вздыхал, кашлял, потом поднялся рывком и пошёл на ощупь в горницу. На фоне светлеющего окошка увидел чёрный силуэт матери, сидящей в своей извечной позе на краю кровати.
- Не спите?
- Не сплю.

Он набрал воздух в лёгкие, чтоб одним махом выложить матери историю своей трудной жизни, как вдруг услышал: - Я ить не знаю, кто ты такой. Помирать не боюся, смерти каждый день жду. Господь не торопится меня забирать, и ты Eго не торопи.
- Зря вы так. Ничего плохого я вам не сделаю... Как мне доказать, что я ваш сын?
- Зачем доказывать? Сыновья – они о родителях пекутся, так же, как родители о них когда-то пеклись. Я своего до самой армии пестовала. В 19-призвали его. Пока был в армии, письма писала, думами была с ним. А после армии приехал на два дня, с тех пор его не видела. Знаю, что сынок у него родился.
- Теперь уже четверо.
- Воон как! А ты откуда знаешь?
- Ольга Герасимовна, я, я – сын ваш. Помните, когда мне пять лет исполнилось, вы щенка подарили? Я его вечером с собой в постель брал, а вы ругались.
- Нет, не помню.
- А вот шрам на локте. Потрогайте! Вы обед готовили, а я под руками вертелся и нечаянно прислонился к раскалённой кочерге. Вы мне несколько дней маслом подсолнечным ожог смазывали.
- Не помню.
- А друга моего Ваську Петренко помните? Он тоже безотцовщиной был. С матерью его, правда, вы не ладили.
- Не помню, мил человек.
- Да как же так! Я и лицом на вас похож. Я – сын ваш, а вы – мать моя.


У старушки дрогнули веки. Толик не видел этого – темнота надёжно скрывала выражение лица матери.
- Однажды я влюбился. Мне было 14, а ей 12. Я привёл "невесту" домой и сказал, что теперь она будет жить с нами. Вы прогнали "невесту" и отлупили меня. Помните?... Неужели ничего не помните? Как же так – забыть такое!... Я заберу вас к себе.
- Нет, мил человек, мне здесь привычнее. Я хоть и слепа, но каждый уголок знаю, каждую стеночку. Ты иди спать, не тревожься. Утром поедешь.

Толик проснулся с больной головой. Не думал, что так повидается с матерью. Ожидал чуть ли не праздничной суеты, слёз радости, ахов и охов. А оно, вишь, как получилось. Не признала мать сына своего. Ехал сюда с тяжёлым сердцем, а уезжает с глыбой на душе. Что-то подсказывало ему, повиниться надо перед матерью, но не чувствовал сын вины своей перед нею, значит, и каяться было не в чем. От чая, предложенного матерью, отказался. Закинул рюкзак на плечо, подошёл к ней, не решаясь обнять на прощанье. Всматривался в морщинистое лицо и чувствовал, как слёзы наворачиваются на глаза.
- Поехал я.
- Доброго пути.

Ступил на подворье, оглянулся. В окне увидел мать. Лицо её казалось печальным. Отворил калитку и зашагал широким шагом по улице в сторону околицы. Чем дальше уходил от деревни, тем легче становилось. Чикнул воображаемым ножом, отрезал широкий ломоть жизненного хлеба, бросил его на дорогу и сразу же успокоился. "У каждого своя судьба. А мне семью поднимать надо", – сказал сам себе Толик и зашагал ещё быстрее, мысленно отправляясь туда, где был его дом, жена и дети.
Ольга Герасимовна долго сидела на своём посту у окна. Ни разу не шелохнулась. Наконец, произнесла: - Вот и свиделись, сынок. Успел-таки.
https://www.newwoman.ru/letter.php?id=1233
Прикрепления: 4170940.png (21.6 Kb) · 6285360.jpg (10.8 Kb)
 

Валентина_КочероваДата: Четверг, 29 Мар 2018, 23:47 | Сообщение # 23
Группа: Администраторы
Сообщений: 7247
Статус: Offline
Георгий Скребицкий
МАЛЕНЬКИЙ ЛЕСОВОД


Шёл я однажды зимой по лесу. Было особенно тихо, по-зимнему, только поскрипывало где-то старое дерево. Я шёл не торопясь, поглядывая кругом. Вдруг вижу - на снегу набросана целая куча сосновых шишек. Все вылущенные, растрёпанные: хорошо над ними кто-то потрудился. Посмотрел вверх на дерево. Да ведь это не сосна, а осина! На осине сосновые шишки не растут. Значит, кто-то натаскал их сюда. Оглядел я со всех сторон дерево. Смотрю, немного повыше моего роста в стволе расщелинка, а в расщелинку вставлена сосновая шишка, такая же трёпаная, как и те, что на снегу валяются. Отошёл я в сторону и сел на пенёк. Просидел минут пять, гляжу, к дереву птица летит, небольшая, поменьше галки. Сама вся пёстрая, белая с чёрным, а на голове чёрная с красным кантиком шапочка. Сразу узнал я дятла. Летит дятел, несёт в клюве сосновую шишку.

Прилетел и уселся на осину. Да не на ветку, как все птицы, а прямо на ствол, как муха на стену. Зацепился за кору острыми когтями, а снизу ещё хвостом подпирается. Перья у него в хвосте жёсткие, крепкие. Сунул свежую шишку в ту расщелинку, а старую вытащил клювом и выбросил. Потом уселся поудобнее, опёрся на растопыренный хвост и начал изо всех сил долбить шишку, выклёвывать семена. Расправился с этой, полетел за другой. Вот почему под осиной столько сосновых шишек очутилось! Видно, понравилась дятлу эта осина с расщелиной в стволе, и выбрал он её для своей «кузницы». Так называется место, где дятел шишки долбит. Засмотрелся я на дятла, как он своим клювом шишки расклёвывает. Засмотрелся и задумался: «Ловко это у него получается: и сам сыт, и лесу польза. Не все семена ему в рот попадут, много и разроняет. Упадут семена на землю. Какие погибнут, а какие весной и прорастут…». Стал я вокруг себя оглядываться: сколько сосенок тут из-под снега топорщится! Кто их насеял — дятел, клесты или белки? Или ветер семена занёс? Едва выглядывают крохотные деревца, чуть потолще травинок. А пройдёт тридцать-сорок лет и поднимется вот на этом самом месте молодой сосновый бор.
https://xn----8sbiecm6bhdx8i.xn--p1ai/%D0%BC%....B4.html

НА ПОРОГЕ ВЕСНЫ


Я отправился за город в лес поглядеть, заметно ли там приближение весны, а кстати и осмотреть места прошлогодних тетеревиных токов. День был солнечный. В городе сильно таяло. Но я все-таки захватил с собой охотничьи лыжи. Лыжи у меня не простые. Я привез их из экспедиции с далекого севера. Они широкие и снизу подбиты лосиными шкурами. На таких лыжах и в оттепель ходить можно-снег не подлипает. Приехал я на маленький полустанок, надел лыжи и прямо в лес. Хорошо, очень хорошо в эту предвесеннюю пору. Весна чувствуется еще только в воздухе. Солнце так и слепит глаза. Небо уже по-весеннему голубеет, и по нему, как льдинки в весенний разлив, плывут легкие белые облака. Небесный ледоход уже тронулся, а земля все еще покрыта льдом и снегом. Деревья и кустарники тоже в снегу, совсем по-зимнему. Я шел по лесной тропинке, глядя по сторонам. Вот и широкая поляна, где каждую весну токуют тетерева. А сколько здесь заячьих следов! Весь снег истоптан. Теперь зайцы нередко разгуливают днем: выскочат на полянку и греются на солнышке. А вот еще один признак приближающейся весны: около старого пня, на самом солнцепеке, уже виднеется крошечная проталинка. Я наклонился и стал осматривать этот первый клочок оттаявшей земли.

Он был покрыт серой прошлогодней травой. Среди нее копошились какие-то жучки. они проспали всю зиму под корой старого пня или под опавшими листьями и теперь выбрались на проталинку. Я сел на пень отдохнуть. Кругом было тихо, только где-то далеко в лесу, как серебряный колокольчик, звенел голосок синицы - первая песня весны. Вдруг среди лесной тишины я ясно услышал хруст снега и шум раздвигаемых веток. Кто-то с трудом продирался сквозь чащу березняка, но кто же это? Человеку незачем ходить по таким местам. Охотник, и тот не пойдет теперь в лес. Зимняя охота уже кончилась, а весенняя еще не началась. Наверное, какой-нибудь лесной зверь. Я затаился. Шаги и треск сучьев слышались все ближе, ближе, и вот из чащи березняка у самой полянки, показалось что-то большое, темное. Неужели лошадь? Зачем же она забрела сюда? Но в тот же миг я ясно увидел, что это не лошадь, а огромный лесной бык-лось. Он вышел из мелколесья на полянку и, высоко подняв голову, огляделся. Я сидел не шевелясь. Ветер дул в другую сторону, так что осторожный зверь не мог меня учуять. Как он был хорош, весь освещенный весенним солнцем, на белом фоне березняка! И какой своеобразный облик у этого лесного гиганта! Длинная горбоносая морда, огромные, как вывороченное корни, рога. Сам такой тяжелый, грузный, а ноги высокие, стройные, точно у скакового коня. И какая окраска шерсти-весь темно-бурый, а на ногах словно белые, туго натянутые чулки. Лось постоял секунду, чутко прислушиваясь. А потом широко зашагал по краю полянки, как-то странно поматывая головой, будто стараясь что-то сбросить.

Впереди густо росли несколько уже довольно толстых березок. Лось не обошел их, а полез между стволами, все так же мотая головой. И тут я увидел, что один рог у него отломился, да так и застрял, качаясь в ветвях. Из березняка лось вышел только с одним рогом и не торопясь скрылся в лесу. Вот почему он так странно мотал головой, словно стряхивая что-то. Это лесной великан сбрасывал свой головной убор. Только поздно что-то собрался, ведь лоси еще зимой рога сбрасывают. А за лето у них вырастут новые, больше прежних, с новыми отростками. По числу этих отростков охотники и узнают, сколько лосю может быть примерно лет. Когда лось совсем скрылся за деревьями, я подошел к березам, вытащил из ветвей сброшенный рог и, захватив с собой, отправился обратно на станцию. Весь народ сбежался глядеть на мою находку. Все охали, ахали, вертели лосиный рог в руках. А какой-то старичок пощелкал по нему пальцем и сказал: -Это лось зимнюю шапку ломает, с весной здоровается.
https://xn----8sbiecm6bhdx8i.xn--p1ai/%D0%BD%....8B.html

Николай Сладков
ИВОВЫЙ ПИР


Зацвела ива - гости со всех сторон. Кусты и деревья ещё вокруг голые, серые; ива среди них как букет, да не простой, а золотой. Каждый ивовый барашек, как пуховый жёлтый цыплёнок: сидит и светится. Пальцем тронешь - пожелтеет палец. Щёлкнешь - золотой дымок запарит. Понюхаешь - мёд! Спешат гости на пир. Шмель прилетел: неуклюжий, толстый, мохнатый, как медведь. .Забасил, заворочался, весь в пыльце измазался. Прибежали муравьи: поджарые, быстрые, голодные. Набросились на пыльцу, и раздулись у них животы, как бочки. Того и гляди, ободки на животах лопнут. Комарики прилетели: ножки горсточкой, крылышки мельтешат. Крошечные вертолётики. Жуки какие-то копошатся. Мухи жужжат. Бабочки крылья распластали. Шершень на слюдяных крыльях полосатый, злой и голодный, как тигр. Все гудят и торопятся. И я там был, медовые барашки нюхал. Вот отцветет ива, зазеленеет, потеряется среди других зеленых кустов. Тут и пиру конец.
https://xn----8sbiecm6bhdx8i.xn--p1ai/%D0%B8%....80.html

Константин Ушинский
ХЛЕБ


Земля кормит человека, но кормит не даром. Много должны потрудиться люди, чтобы поле вместо травы, годной только для скота, дало рожь для чёрного хлеба, пшеницу для булки, гречу и просо для каши. Сначала земледелец пашет поле сохою, если не нужно пахать глубоко, или плугом, если пашет новину, или такое поле, что его пахать нужно глубже. Соха легче плуга, и в неё запрягают одну лошадку. Плуг гораздо тяжелее сохи, берёт глубже, и в него впрягают несколько пар лошадей или волов. Вспахано поле; всё оно покрылось большими глыбами земли. Но этого ещё мало. Если поле новое или земля сама по себе очень жирна, то навоза не надобно; но если на ниве что-нибудь уже было сеяно и она истощилась, то её надобно удобрить навозом. Навоз вывозят крестьяне на поле осенью или весною и разбрасывают кучками. Но в кучках навоз мало принесёт пользы: надобно его запахать сохою в землю. Вот навоз перегнил; но сеять всё ещё нельзя. Земля лежит комьями, а для зёрнушка надобно мягкую постельку. Выезжают крестьяне на поле с зубчатыми боронами: боронят, пока все комья разобьются, и тогда только начинают сеять.

Сеют или весною, или осенью. Осенью сеют озимый хлеб: рожь и озимую пшеницу. Весною сеют яровой хлеб: ячмень, овёс, просо, гречиху и яровую пшеницу. Озимь всходит ещё с осени, и когда на лугах трава уже давно пожелтела, тогда озимые поля покрываются всходами, словно зелёным бархатом. Жалко смотреть, как падает снег на такое бархатное поле. Молодые листочки озими под снегом скоро вянут; но тем лучше растут корешки, кустятся и глубже идут в землю. Всю зиму просидит озимь под снегом, а весною, когда снег сойдёт и солнышко пригреет, пустит новые стебельки, новые листки, крепче, здоровее прежних. Дурно только, если начнутся морозы прежде, чем ляжет снег; тогда, пожалуй, озимь может вымерзнуть. Вот почему крестьяне боятся морозов без снега и не жалеют, а радуются, когда озимь прикрывается на зиму толстым снежным одеялом.
https://xn----8sbiecm6bhdx8i.xn--p1ai/%D1%80%....BE.html

Анатолий Буйлов
"ДЕРЕВЦЕ"


Высоко, высоко, на скалистом уступе, там, где растут лишь ягель да мох, видел я чудо-деревце. Забыть не могу. Не хочу забывать! Обхватив корнями глыбу холодную, жадно к солнцу тянулось оно. От холода корни связались узлами, тонкий ствол напряженно изогнут. Страшно ему! Тяжко ему! Но стоит оно, к солнцу тянется упрямо... Камень упал с вершины, жестко в деревце ударил, рану оставил глубокую.Вздрогнуло деревце, застонало от боли. Не с кем поделиться горем, слов утешения некому сказать. Что страшней такой судьбы?! Там лишь ветер злую песню напевает да кедровка пролетит случайно. Там снег кругом да мертвый камень! Может, в стужу жесткую снится деревцу роща зеленая, листопад золотой, птичья трель в тишине. Как-то люди шли под скалой, головы не подняв, любовались цветами, что росли на земле, не зная ветров и морозов... Грустно деревцу стало, обидно деревцу стало, ведь камень лопнул от мороза! Но стоит оно - к солнцу тянется упрямо. Самое красивое на свете деревце - наша северная березка.
https://litvek.com/book-re....-online

Константин Паустовский

У писателя А.Грина был в тихом Старом Крыму невзрачный пёсик-дворняга Тобик. Пёсика этого вся улица, где жил Грин, несправедливо счит